Ребята ехали неспешной рысцой по московским улицам.
      Когда строилась Москва, всякий выбирал место, где ему больше нравилось: иной перегораживал поперек улицу, прихватывая ее к своему владению. Прохожие, упершись в тупик, лезли через забор, если во дворе не было злых собак.
      Узкие улицы причудливо извивались. Редкая из них была вымощена бревнами или досками. При езде по такой «мостовой» в боярской ли карете или в крестьянской телеге тряска была невыносимой. В сухую погоду в воздухе носились тучи пыли, а после дождей улицы покрывала невылазная грязь.
      Строения обычно возводились посреди двора, подальше от «лихого глаза», а улица тянулась посреди потемневших заборов и частоколов.
      Под заборами валялись худые щетинистые свиньи, в кучах навоза рылись куры, собаки собирались стаями, опасными в ночное время…
      С товарищами Егорка и Ванюшка распростились на Маросейке. Здесь они жили в дальнем конце Горшечного переулка, в приходе Спаса на Глинищах.
      У Марковых своего коня не было: Егорка ездил в ночное просто за компанию. Паренек слез с тютинской лошади и вскочил позади Ванюшки на спину ракитинского коня.
      — В войну сегодня будем играть? — озабоченно спросил Ванюшка.
      — Беспременно будем.
      — Егорка, а Егорка! Я, как поем, к тебе приду.
      — Приходи…
      Дворы Марковых и Ракитиных стояли рядом. У Ракитиных дом был поприглядистее: чувствовалась заботливая мужская рука.
      Вдова Аграфена Маркова владела убогим домиком с соломенной крышей; на дворе стояли амбарушка да крохотная банька, бродили куры, паслась коза. Немудреное было владение, но и за то Марковы денно и нощно благодарили бога.
      После кровавой расправы над бунтовщиками 1698 года были распущены все московские стрелецкие полки, даже и те, которые не приняли участия в восстании — им тоже больше не было веры. В июне 1699 года московских стрельцов вместе с семьями разослали по другим городам, дав разрешение приписаться в посадские люди.
      Земельные участки, дворы, а также торговые лавки зажиточных стрельцов были отобраны и отданы желающим на оброк.
      Так стрелецкое войско прекратило свое существование в Москве, хотя в других местах, преимущественно на окраинах, стрельцы продолжали службу. Преображенский, Семеновский и другие немногочисленные полки «солдатского строя» еще не могли составить армию.
      У Аграфены Марковой тоже отобрали двор и предписали семье выселиться в Тулу. Вдова ахнула и повалилась в ноги подьячему, принесшему мрачную весть. Но напрасно она ссылалась на службу мужа, погибшего в крымском походе. Подьячий тупо твердил:
      — Муж — одно, а сын — другое. Твой Илья бунтовал, а потом от расправы утек…
      Положение казалось безвыходным, для выезда сроку дан был всего один месяц, и тут принялась хлопотать энергичная Ульяна.
      У Спаса на Глинищах проживал ее земляк, старый Опанас Шумейко. Он как раз собирался уезжать на Украину, доживать век на Полтавщине, и согласился дешево продать свой домишко Марковым. Оставалось добиться разрешения приписаться к посаду и переехать из Стрелецкой слободы на Маросейку.
      Подьячий, получив полдюжины рушников, чудесно расшитых Аграфеной, вдруг вспомнил о заслугах Константина Маркова и все обладил.
      Маленьких сбережений Ульяны, сделанных на черный день, хватило расплатиться с дедом Опанасом, и Марковы перебрались на новое жительство. Здесь они нашли то, чего не купишь за деньги, — доброго соседа. Сапожник Семен Ракитин принял в сиротской семье самое живое участие и помог ей обжиться на незнакомом месте. А Егорка Марков и Ванюшка Ракитин подружились так, что водой не разольешь.
      Было еще очень рано, когда Егорка вернулся из ночного, но мать и бабушка уже встали. Ульяна сидела за прялкой, круглолицая русоволосая Аграфена возилась у печки.
      На скрип двери Аграфена радостно обернулась.
      — Пришел, мой голубчик? Не обидели в ночном лихие люди?
      — Ой, мамка, — взволнованно заговорил Егорка, — что было! Подсел к нашему костру какой-то дядька и давай выспрашивать, как меня зовут, и какого я роду…
      Мать и бабка ахнули.
      — Святители-угодники московские! И для чего же это ему занадобилось?
      — Кто его знает!
      — И что ты сказал? — строго спросила Ульяна Андреевна.
      — Как ты наказывала… Посадским назвался.
      Бабка облегченно вздохнула.
      — Испужался небось? — озабоченно молвила мать.
      — Испужаешься!.. Он еще потом говорит: «Жалко, говорит, что не стрелецкий ты сын, не придется, говорит, дружка Илью порадовать…»
      Аграфену так и кольнуло в сердце.
      — Ох, что ж ты наделал, болезный мой! Может, это и вправду Илюшин дружок был и мог поведать, где сыночек мой бесталанную головушку приклонил.
      — Ну, развесила уши! — сурово перебила старуха. — Илюшин дружок! Верь больше, они всякого наплетут, абы мальца обмануть.
      Объяснение свекрови не утешило Аграфену. Наступила тоскливая тишина. Мать вспомнила Илью, ей казалось: вот распахнется дверь, и он войдет, высокий, сильный.
      Все, вздыхая, сели за стол. Ульяна Андреевна достала из печи щи, разрезала каравай хлеба. Ели чинно, опуская в чашку деревянные ложки в очередь, друг за другом.
      В горницу ворвался запыхавшийся Ванюшка Ракитин:
      — Егорка! Али еще не поел?
      Старуха удивилась:
      — Эк, родной, соскучился! Давно не видались?
      — Ой, бабушка Ульяна, надо арбалеты готовить, войско собирать! Кирюшка-попович уж своих учит в Березовом овраге!
      Егорка бросил ложку, рванулся из-за стола. Бабушка едва успела ухватить его за холщовую рубаху:
      — Куда ты, дурной? Доешь хоть шти-то! Да еще каша будет!
      — Наелся, бабушка, не хочу!
      Ульяна напустилась на Ванюшку:
      — Ух ты, греховодник! Поесть парнишке не дал!
      Ванюшка на всякий случай отступил к двери:
      — Пойдешь, Егорка, аль нет?
      — Я… не знаю… Как мамка… Мамка, можно?
      — Иди ужо, баловник! Да смотри, чтоб не застрелили на войне…
      Егорка, не дослушав, выбежал из избы.
 
      Семен Ракитин сидел на низенькой табуретке и держал в коленях сапог. Вытаскивая изо рта деревянные гвоздики-колочки, он неуловимо быстрыми движениями вколачивал их в заранее наколотые дырки.
      Черные с проседью волосы Ракитина были схвачены ремешком, чтобы не лезли в глаза. Широкое лицо носило следы оспы, от которой в детстве Семен чуть не умер. Бороду Ракитин брил, хоть и бранили его за это соседские старики и старухи.
      Ракитин отвечал им:
      — Зачем пустые разговоры? Не хочу с царем ссоры! Борода не кормит, не греет, от нее подбородок преет! Бороду носить — в казну денежки платить!
      Ракитин был родом с севера, из маленького городка Каргополя. Мать его, искусную причитальщицу, нередко издалека вызывали оплакивать покойников. От нее передалась Ракитину способность к складной и бойкой рифмованной речи.
      Расположившись в амбарушке у раскрытой двери, сапожник поглядывал на двор, где бродили куры под предводительством важного петуха. На высоком предамбарье трехлетняя Маша мастерила куклу из лоскутков.
      По двору, крадучись, пробежали Ванюшка с Егоркой. Ребята пробирались в сарайчик. Там Егорка Марков мастерил деревянные сабли, арбалеты и прочее «вооружение».
      — Стой! — гаркнул Ракитин. — Ванюшка, подь сюда!
      Ванюшка неохотно, заплетая ногу за ногу, подошел к амбарушке.
      Отец приучал его расколачивать деревянным молотком размоченную кожу, набивать каблуки, пришивать заплаты.
      Ванюшка сапожной работы не любил.
      — Играть собираешься, а кто работать станет? — спросил Семен сына. — Готовь колки, все вышли.
      Ванюшка уселся на порог, не глядя, ковырял ножом березовую чурбашку, а сам ныл:
      — Тятьк, а тятьк! Пусти играть!
      — Игра не доводит до добра! — отзывался Семен, бойко постукивая молотком.
      — Да тятька же! Отпусти к ребятам!..
      — Отпустить не шутка, да осердится Машутка!
      — Тятька, да будет тебе! Все смеешься да смеешься…
      — Нешто лучше плакать? Ну ладно, вот тебе сказ: наготовишь полную чашку колков — и ступай на все четыре стороны!
      Ванюшка ахнул.
      — Мне за три дни столько не наготовить! — взмолился он.
      — Как хочешь. Мое дело — приказать, твое дело — исполнять. Нам, брат, на чужую милость надеяться не приходится… Своим трудом, Ванюшка, перебиваться надо!
      Ванюшка, мрачно сопя, слушал отцовские поучения. Вдруг Егорка тронул его за плечо, и оба сорвались с места.
      — Куда? — крикнул отец.
      — Я мигом…
      Егорка поделился с товарищем мыслью, которая давно бродила в его голове.
      Вскоре ребята подошли к амбарушке. Зеленовато-серые Ванюшкины глаза светились лукавым весельем.
      — Так смотри, тятька, чашку колков сделаем — играть отпустишь!
      — Мое слово — олово! — пробормотал сапожник, держа между губами колки.
      Ребята забрали березовые чурбаки, несколько ножей, ремешки, веревочки и разный хлам, назначение которого было понятно только Егорке Маркову.
      Часа через три Ванюшка явился в амбарушку. Его пухлое круглое лицо сияло, на гордо вытянутой ладони он держал чашку, доверху наполненную колками. Через его плечо глядел довольный Егорка.
      — Вот! — похвалился Ванюшка и так стукнул дном чашки об пол, что из нее брызнули колки.
      — Вы, может, украли где? — изумился Семен. — В малое время эдакую прорву разве наготовишь?
      — Я саморезку сделал, — скромно сказал Егорка. — Я про нее раньше думал. Она их, как солому, режет…
      — И сама кончики завастривает?
      — Сама.
      — Ну-ну!.. — Сапожник даже не мог найти слов. — Пойду глядеть вашу работу.
      Ракитин долго разглядывал саморезку, где два ножа заостряли край заранее заготовленной дранки, а потом она крошилась на отдельные колочки. Семен вышел из амбарушки в восхищении:
      — Всю Москву можно бы колками завалить! Жалко, товар-то больно дешев… Что ж, ребятки, дело сделали, можете забавляться.
      Ванюшка и Егорка побежали собирать «войско».
      У мальчишек Горшечного и соседних переулков любимой игрой была война. Разделившись на две большие партии, они воевали весну, лето, осень. Только зима загоняла их, босоногих, в тесные, дымные избы.
      Одно войско называлось «свои», другое — «немцы». Егорка был атаманом у «своих», а Ванюшка Ракитин — его есаулом. Атаманом у «немцев» был ловкий и сильный Кирюшка, сын Спасоглинищевского попа, отца Прокопия.
      Военные действия велись на большом пустыре, в Роще и в овраге, заваленном мусором: прекрасная местность для засад и внезапных нападений; побежденным было куда убегать и прятаться.
      Битвы шли с переменным успехом. Но однажды в войске «своих» появились искусно сделанные арбалеты с метким и сильным боем, и «немцы» потерпели сокрушительное поражение. С тех пор военное счастье не оставляло «своих». Кирюшка через послов предложил перемирие и личное свидание командующих армиями.
      Штабы «своих» и «немцев» собрались около огромного полусгнившего дубового пня.
      — Не по чести делаете, — заявил высокий кудрявый Кирюшка. — У вас арбалетный бой, а у нас простые самострелы с камышовыми стрелками. Разве нам супротив вас выстоять?
      — Заведите и вы себе арбалетный бой! — насмешливо посоветовал есаул Ванюшка, выковыривая босой ногой труху из пня.
      — Где же нам его завести? Кабы у нас был мастер, как Егорка… Куда нам податься?
      — Что ж, — выступил вперед Егорка, — я и вам арбалеты смастерю. Будем по чести воевать.
      — Правда? — обрадовался Кирюшка и крепко пожал Егоркину руку. — Вот друг!
      Перемирие продолжалось, пока Егорка не снабдил оружием и противную сторону. Тогда война возобновилась и вновь стала интересной, так как силы противников сравнялись.
      В тот день, когда Егорка изобрел саморезку для колков, был назначен в роще генеральный бой; вот почему Ванюшка так усиленно отпрашивался у отца.
      «Свои» заняли опушку рощи, а «немцы» залегли в овраге. Оттуда они вылетали с диким ревом и, стреляя на ходу из арбалетов, швыряя палками и камнями, во весь дух понеслись к роще.
      Егорка и его «воины» ждали затаив дыхание с побелевшими лицами и трясущимися от нетерпения руками. Когда «враги» были близко, Ванюшка выдохнул:
      — Пали!
      Грянул залп.
      Среди «немцев» произошло замешательство. Некоторые повернули назад, а Кирилл, бежавший во главе своего войска, повалился: ему в лоб угодила «пуля» — круглый камешек, пущенный Егоркой из арбалета.
      «Свои» выскочили с торжествующим ревом, но быстро затихли: уж очень неподвижно лежал на земле Кирюха…
      «Убили!» — пронеслась у всех в голове страшная мысль.
      Про войну забыли. «Противники» смешались в кучу, озабоченно столпились около Кирилла. У того на лбу быстро вспухла огромная багровая шишка…
      — Оживет! — рассудил обрадованный Ванюшка. — Ежели шишка, так это ничего!
      Действительно, Кирюшка вскоре опомнился и встал.
      Победа была присуждена «своим». Армии разошлись по домам.
      Дома Кириллу был от отца строгий допрос.
      — Кто это тебя так отделал? — кричал поп, топая ногами. — Ведь это что такое? Этак и убить недолго! Изувечить недолго! Говори, подлец, кто тебя, не то выпорю!
      Но Кирюха и под поркой не выдал товарища.
      Бабушка Ульяна узнала о «подвиге» Егорки. Долго бранила внука суровая старуха:
      — Ты только подумай, на кого руку поднял! Ведь Кирюшка в церкви Часослов читает! Не стыдно тебе, не стыдно?
      — Мы ж воевали! — угрюмо отвечал Егорка.
      — Управы на тебя нету! Кабы не сбежал наш Илья, быть бы тебе поротому… Худо без мужика в доме!
      Впрочем, Егорке и без мужика попало: бабушка отстегала его розгой и решила изломать самопалы и инструменты.
      Егорка и Ванюшка, догадавшись о ее намерении, спрятали свое оружие, и бабушка ничего не нашла.

      Разговоры о новой школе, ходившие по Москве, не на шутку взбудоражили Егорку Маркова. Его желание учиться возрастало с каждым днем. Когда мать возвращалась с работы, Егорка без конца повторял:
      — Мамка, хочу в школу! Мамка, буду учиться!
      Бабушка прикрикивала на мальчика:
      — Что выдумал?! Где нашему брату учиться? Учатся боярские да поповские дети. Они панычи, им грамота надобна. А тебе зачем? Землю пахать аль в кузне молотком стучать — это и без грамоты можно.
      Егорка упрямо продолжал тянуть:
      — Мамка! Отдай в школу! Отдай… Ну что тебе?
      — Ах ты, Егорушка! — вздыхала мать. — Разве из нашего звания в школу принимают?
      — Да вон Кирюху-то намедни приняли!
      — Глупый, он же поповский сын!
      — Ты попроси, примут и меня.
      — Хочешь, я тебя к дьячку отдам? Псалтырю и церковному четью-петью обучишься.
      — Не пойду к дьячку! В Навигацкую хочу! Там цифирь показывают.
      Аграфена сдалась, начала хлопотать. Она расспрашивала в тех домах, куда была вхожа, как устроить сына в школу. Все направляли ее к боярину Головину, которого царский указ поставил во главе школы.
      Преодолев все препятствия, Аграфена добилась, что ее впустили к боярину.
      Федор Алексеевич сидел в своей рабочей комнате. На столе лежали образцы учебников и учебных пособий: циркули, линейки, треугольники…
      Аграфена почтительно остановилась у порога. Обернувшись, Федор Алексеевич увидел незнакомую женщину. Та бухнулась ему в ноги.
      — Чего тебе?
      — Батюшка-боярин, будь отцом милостивым!.. На тебя вся надежда, батюшка… Облагодетельствуй!
      — Говори толком, чего надобно!
      — Определи моего сынка в Нави-гацкую школу!
      — Вот оно что! Какого звания?
      — Стрелецкая вдова, батюшка! — ляпнула Аграфена, позабыв о наказах свекрови.
      — Что?! — Боярин встал, нахмурил брови. — Да как же тебя, баба, не выселили из Москвы по царскому указу?
      Лицо Аграфены запылало от смущения. Заикаясь, она объяснила боярину, почему ее семье разрешили остаться в Москве. У бабы хватило догадливости ни слова не сказать о службе Ильи в мятежном полку.
      Боярин остыл.
      — А, это другое дело. Что ж? По царскому указу велено всякого чина людей принимать.
      Аграфена осмелела.
      — Мальчонка-то больно просится в школу. Он у меня к учению шибко востер, уж так востер…
      — Востер, говоришь?
      — Востер, батюшка. Ко всякому мастерству сызмальства способен. Самопалов таких понаделал. Намедни поповскому сыну чуть голову не сшиб.
      Федор Алексеевич заинтересовался:
      — Самопалы? А кто же его учил делать?
      — Да никто. Сам, батюшка, дошел, своим умом…
      — Вот как?! — Боярин захохотал. — Ишь, вояка! Поповичу, говоришь, голову прошиб? Нам вояки добре надобны! Ладно, баба, ин быть твоему сыну в школе! Поручители есть?
      — Какие поручители, батюшка-боярин?
      — Что твой сын из школы не утечет, коли трудно покажется.
      — Найду, милостивец!
      — Да, еще вот: прошение надо подать.
      — А как его, батюшка-боярин, пишут?
      — Буду рассказывать! Пойди в мою канцелярию!
      Подьячий за два алтына написал Аграфене прошение по заведенной форме.
      «Державнейший Государь, Царь Всемилостивейший, Петр Алексеевич, желаю я, нижеподписавшийся, Егор, Константинов сын, Марков, вступить в Математическую навигацких наук школу, а по твоему, Государь, указу, велено в тоё школу набрать всякого звания людей потребное число. И покорно прошу я, Всемилостивейший Государь, повели меня к той школе приписать. А отроду мне, Маркову, двенадцать лет.
      Вашего Величества нижайший раб посадский сын Егор Марков, а за него по неграмотности руку приложил Емельян Седов.
      Августа 23 числа 1701 года».
      Аграфена вернулась домой сияющая. Через несколько дней она принесла в канцелярию Головина поручительство двух знавших ее дворян, что Егор Марков «без указу великого государя с Москвы не съедет и от школы не отстанет».
      В начале сентября 1701 года Егор Марков получил предписание явиться в Навигацкую школу, куда его зачислили учеником «русской школы» и ввиду бедности его матери определили корм на первое время по алтыну в день.

      Егор Марков, в новых сапогах, в новой рубахе, с волосами, обильно смазанными коровьим маслом, явился с матерью в школу в первый раз.
      Аграфена расспросила школьного сторожа, куда свести Егорку, и робко вошла в класс. Ученики возрастом от двенадцати до двадцати пяти лет шумно рассаживались за столами. Густо побагровевший Егорка стал у двери, а Аграфена, тоже сильно робея, приблизилась к учительскому столу, на котором лежали несколько книжек, пучок розог и линейка.
      — Новичка привели! О-го-го! Новичок! — раздались возгласы учеников.
      Учитель Федор Иванович был низенький человек с маленькими серыми глазами, бритый, в потертом кафтане, в растрепанном паричке. Он хлопнул линейкой по столу:
      — Молчать!
      — К вашей милости, — низко поклонилась Аграфена.
      По обычаю, она принесла учителю горшок с кашей и пирог.
      Учитель поставил на стол приношение.
      — Как звать?
      — Марков… Егорка…
      — Марков Егор! Подойди!
      Трепещущий Егорка подошел.
      — Хочешь учиться?
      — Хочу, — прошептал Егорка.
      — Ох, хочет, батюшка, хочет! — подхватила Аграфена. — Уж так меня молил, чтоб хлопотала я за него…
      — Ладно! — сказал учитель. — Иди, баба! Аграфена с поклонами ушла.
      — Марков Егор! Садись вот здесь, впереди!
      Егорку посадили с недорослем Ильей Тарелкиным и сыном дьяка Трифоном Бахуровым. На трех учеников был один букварь.
      Учитель отошел от Егорки, сел за стол и стал без церемонии есть принесенный пирог. Ученики твердили заданные уроки. Класс походил на огромный жужжащий улей.
      Лохматый детина огромного роста, с длинными черными усами долбил молитвы.
      Другой, заткнув уши пальцами и раскачиваясь, читал нараспев как дьячок:
      — «Хвалите бога человеку всяку, долг учиться письмен словес знаку. Учением бо благо разумеет, в царство небесное со святыми успеет…»
      Третий толкал товарищей в бока и в спину кулаком, а когда те сердито оборачивались к нему, он делал невинное лицо и с показным усердием твердил:
      — Буки-аз — ба, веди-аз — ва, глаголь-аз — га…
      Учитель, прислушавшись к равномерному деловому гулу класса, подошел к первому столу, вырвал из рук Ильи Тарелкина засаленный букварь и дважды черкнул твердым ногтем по первой странице. Швырнув книжку перед оробевшим Егоркой, он сказал: «От сих и до сих!» — потом преспокойно отошел к кафедре.
      Егорка остолбенело взглянул на страницу, ничего не понимая. Красноглазый Илюшка, с белыми, как лен, волосами, выдернул у него букварь из рук. Егорка внимательно слушал обрывки фраз, которые доносились к нему со всех сторон.
      После обеденного отдыха учитель подошел к Егорке:
      — Сказывай урок!
      Егорка сидел неподвижно. Лицо и уши его залились горячей краской.
      — Встань, встань! — зашептал, толкая соседа, Тришка Бахуров.
      Егорка вскочил.
      — Не вытвердил? — сурово спросил учитель.
      — У меня не было…
      Учитель, не слушая, схватил Егорку сухой, но сильной рукой за ухо и повел к скамейке, стоявшей у стены. Скамейка была предназначена специально для порки и уже была гладко отшлифована телами поротых.
      Учитель положил Егорку на скамейку, лицом вниз, велел спустить штаны и отстегал, на первый раз, впрочем, довольно милостиво. Ударяя розгой, он приговаривал:
 
Розга ум вострит, память возбуждает
И волю злую в благу прелагает:
Учит господу богу ся молити
И рано в церковь на службу ходити.
Целуйте розгу, бич и жезл лобызайте,
Та суть безвинна, тех не проклинайте
И рук, яже вам язвы налагают,
Ибо не зла вам, а добра желают…
 
      После порки учитель сказал:
      — Сии стихи приготовишь к завтрему. В назидание за леность.
      Егорка пробормотал, застегиваясь:
      — Я и сейчас могу рассказать.
      — О? — удивился Федор Иванович. — Говори.
      Егорка сквозь слезы забубнил:
      — «Розга ум вострит; память возбуждает…»
      Стихи он прочитал без единой ошибки.
      — Ты что, раньше знал? — спросил учитель.
      — Нет. Который сзади сидит, твердил, а я понял.
      — Да ты, видать, востер! Что ж урок не выучил?
      Егорка осмелел. Оказывается, с учителем можно разговаривать.
      — У меня букваря не было! Вон тот отобрал…
      — Ладно, иди. Тарелкин Илья, покажешь новичку буквы.
      Егорка вернулся на место.
      — Да, как же, держи карман шире! — злобно усмехнулся Илюшка. — Буду я тебе, дураку, показывать!..
      Над Егором сжалился Трифон. Это был девятнадцатилетний парень, белобрысый и уже склонный к полноте. Степенный и хозяйственный, Трифон учился довольно хорошо, недостаток способностей восполнял усердием. Товарищи любили Бахурова — он всегда помогал в беде.
      Трифон показал новичку буквы и слова. Егорка все хватал на лету. Через полчаса он отлично ответил учителю заданный урок.
      Федор Иванович почесал в затылке, сдвинул парик, добродушно проворчал:
      — О? Ты остропонятлив! Зря я тебя выдрал. Ну ладно, вдругорядь попадешься, тогда помилую.
      Егорка возвращался домой счастливый, несмотря на порку.
      «Ученье началось… Учитель знает, какой я усердный…»
      Он торжественно декламировал:
      — «Розга ум вострит, память возбуждает…»
      До поздней ночи мать и бабушка слушали рассказ Егорки о школе. Общую радость отравляли только мысли об Илье, который неведомо где скитается, если только не сложил голову в незнаемой стороне.
      На следующий день Егорка вернулся домой в одном белье, посинелый от холода.
      — Родненький! — взвыла Ульяна. — Да что это с тобой? Ограбили? Какие же злодеи, чтоб им пропасть, мальчишку обидели?
      — Это с… меня, бабушка, на… заставе… сняли! — стуча зубами, пожаловался Егорка.
      Он забрался на теплую печку и рассказал бабушке, что случилось.
      Егорка весело шагал из школы домой, повторяя в уме уроки. Учитель дал ему аспидную доску, мальчик нес ее под мышкой. У самых Мясницких ворот высокий кривой человек в засаленном кафтане схватил Егорку за руку:
      — Стой! Ты кто таков есть?
      — Я… Навигацкой школы ученик, — отвечал оторопевший Егорка.
      — Плати пятнадцать алтын! — приказал незнакомец, смотря единственным глазом выше Егоркиной головы.
      — За что, дяденька?
      — За то, что его царского величества уставы нарушаешь, по улицам в неуказном платье ходишь!
      Егорка испугался:
      — Я завсегда по улицам ходил, да с меня николи указного платья не спра-шива-али…
      — Чего ты, дурак, мелешь? — сердито проворчал кривой целовальник.  — Ты в школе давно?
      — Второй день…
      — То-то и оно! Прежде ты был простого звания мальчонка, с тебя спросу не было: хоть нагишом бегай! А теперь ты его царского величества государя Петра Алексеевича навигатор, и тебе в русском платье ходить не полагается. Плати пошлину!
      Вокруг собралась толпа зевак. Купец с окладистой русой бородой вступился за мальчика:
      — У тебя совесть есть? Эку прорву денег с паренька лупишь!
      — Коли тебе его жаль, заплати за него!
      Купец забормотал что-то невнятное и при общем смехе быстро пошел прочь.
      — Нет, стой! — заорал целовальник. — Приблизься!
      Недовольный купец вернулся:
      — Я тебе зачем понадобился?
      — За бороду плочено?
      — Плочено.
      — Кажи знак!
      Купец достал из кармана нечто вроде медали с выбитой на ней надписью «Бородовой знак»:
      — На, любуйся, ирод!
      — Ну-ну, не очень! За бесчестье к начальству сволоку!
      Егорка брыкался, старался вырваться, но целовальник стащил с него верхнее платье и унес в будку.
      — Сие — залог! Пошлину принесешь, получишь свои пожитки.
      Егорка в одних портках и холщовой рубахе, ежась от холода и стыда, побежал домой.
      Марковы и Ракитины сложили все свои наличные деньги и выкупили Егоркину одежду. Молодой «навигатор» стал прятать аспидную доску за пазуху и не ходил через Мясницкие ворота, где сторожил нарушителей царского указа зоркий целовальник.
      Пеню пришлось платить не одному Егорке Маркову. Многие «навигаторы» попадали в такую же беду.
      Один из попечителей Навигацкой школы, дьяк Курбатов, писал царю:
      «…Навигацких учеников по приказу князя Троекурова задерживают в градских воротах, у которых нет платья французского. А кому выкупить нечем, у тех лежат на караулах кафтаны многие дни… а им, ученикам, многим кафтанов делать нечем, разве милостью государевой будут им сделаны из казны.»
      Закон остался в силе: ходить в русской одежде «навигаторам» по Москве позволено не было, но наиболее бедным — в число их попал и Егорка Марков — сшили форменную одежду на казенный счет.
      Какой был переполох в домах Марковых и Ракитиных, когда Егорка явился из школы в новом кафтанчике, панталонах и треуголке!
      Бабка Ульяна заголосила:
      — Батюшки! Обасурманили парня! Совсем обасурманили! Говорила, не отдавать его в школу эту проклятую!..
      — Перестань, соседка, выть, как над покойником! — вмешался Семен. — Погляди, какой у тебя внук-то стал красавец!
      Егорка молодцевато повертывался в ловко сидевшем кафтанчике, обшитом серебряным позументом. Треуголка была лихо сдвинута набок, из-под нее выглядывало сухощавое лицо мальчика, разгоревшееся от радости.
      Коренастый круглолицый Ванюшка с завистью упрашивал приятеля: