XL. КРОВЬ

Ставрошевская опять сделала над головой Эрминии пассы, и та на минуту как будто успокоилась, но сейчас же стала рваться снова, по-видимому, ужасно мучаясь и совершенно изнемогая в этой муке.

— Боже мой… что он делает… он убьет ее!.. — воскликнула пани Мария, делая со своей стороны усилия помешать влиянию Роджиери, которое проявлялось так ощутительно.

И между ними как бы началась борьба, которая должна была вырешить: заставит ли доктор Роджиери на расстоянии послушаться Эрминию, или Ставрошевской удастся отстоять ее.

А молодая девушка билась как истязуемая жертва этой борьбы, и казалось, что она уже не выдержит больше.

По крайней мере, Жемчугов начинал изнемогать, главным образом от нравственного напряжения, которое он испытывал при всей этой сцене.

— Уж и впрямь не отпустить ли ее? — сказал он пани Марии. — Ведь она не выдержит!..

Но вдруг совершенно неожиданно Эрминия затихла, а на улице раздался крик.

Жемчугов опять уложил Эрминию на диван и вместе с пани Марией кинулся к окну, чтобы посмотреть, что произошло на улице.

Но над Петербургом стояла такая густая свинцовая туча, что трудно было видеть что-нибудь; уличных же фонарей тогда ночью не зажигали.

Крик повторился.

Грунька, уже успевшая слетать вниз, прибежала и заявила, что она из нижнего окна видела, как на улице убили человека.

В доме поднялась суматоха, на улице послышались голоса. Очевидно, сошлись сторожевые с ближайших рогаток, и в парадные двери Ставрошевской послышался стук.

Грунька сбежала вниз к дверям и, не отворяя их, вступила в переговоры со стучавшими, а потом явилась с докладом, что просят позволения внести раненого для оказания ему помощи.

Пани Мария задумалась.

— Кто бы он ни был, а раненому надо помочь! — сказал Жемчугов.

— Пусть внесут вниз, в диванную! — приказала Ставрошевская Груньке и, когда девушка побежала, обратилась к Жемчугову: — Очевидно, ранен доктор Роджиери, потому что Эрминия спокойна!

— Но что же мы будем делать с нею? — спросил Жемчугов, показав головой на молодую девушку. — Все-таки необходимо на время увезти ее из Петербурга! Нужно только знать, как далеко распространяется сила доктора Роджиери или подобных ему?

— Для того, чтобы они могли воздействовать, им необходимо более или менее точно знать, где находится тот или та, кому они приказывают. Они должны как бы мысленно перенестись сами в то место, а так вообще в пространство они влиять не могут.

— Тогда все превосходно! — воскликнул Жемчугов. — Я могу увезти эту девушку в такое место, что никто не найдет.

— Я тоже поеду с нею! — решительно произнесла Ставрошевская.

— Для вас это будет слишком опасно, потому что окажется слишком явным, что вы действуете наперекор приказанию герцога. Напротив, вам нужно держаться в этой истории так, как будто вы совсем ни при чем, тем более, что через несколько времени спасенная вами больная опять вернется к вам!

— Да, вы, пожалуй, правы! — согласилась пани Мария. — Но куда вы отправите ее?

— В Петергофе у князя Шагалова есть дача. Я думаю, там будет до поры до времени вполне безопасно.

— Но ведь нельзя же отправить ее туда одну!

— Дайте ей Груньку с собой.

— Это все равно, что она поселится одна, и тогда, конечно, всякий обратит на нее внимание.

— Вам не жаль будет ста целковых?.. — спросила вдруг Грунька.

— Ста целковых? Ну, положим, мы найдем их… А зачем они тебе? — проговорил Жемчугов.

— За сто рублей, — пояснила Грунька, — наша барышня Убрусова не только в Петергоф, а куда угодно поедет и с кем угодно, хоть с самим сатаной… Уж очень они до денег охочи!..

— А ведь она права! — согласился Жемчугов. — Это — самая лучшая комбинация!

— Сейчас мы договоримся окончательно, — сказала Ставрошевская, — а пока я только спущусь вниз и узнаю, что там такое.

Внизу уже успели внести раненого, и пани Мария спустилась туда как раз вовремя.

Лишние люди уже ушли; возле раненого хлопотали дворецкий и повар Авенир, и там же был бироновский немец Иоганн, которого Ставрошевская знала в лицо, потому что, кажется, знала в лицо всех, кто жил в Петербурге.

— Я и мой знакомый, доктор Роджиери, — пояснил он, — шли мимо вашего дома, возвращаясь из гостей, где слишком долго засиделись, и вдруг доктор совершенно неожиданно и как будто без всякой причины подвергся нападению сзади и был ранен кинжалом! Вот все, что я знаю. Он, кажется, истекает кровью, а потому я решился просить вашего гостеприимства, чтобы оказать первую помощь раненому.

— Вы послали за доктором?

— Я сейчас сам хотел отправиться за ним.

— Хорошо, идите; а пока я обмою рану и сделаю перевязку, потому что в этом деле я понимаю немного! — проговорила пани Мария и быстрыми, легкими шагами побежала наверх за бинтами, тряпочками для корпии и вообще за всем, что нужно для перевязки.

На ходу она бросила Жемчугову:

— Роджиери ранен и, по-видимому, опасно! С ним бироновский Иоганн; он поехал за доктором. Поистине мой дом обращается в лазарет!

— Если Роджиери ранен, — решил Жемчугов, — то мы, во всяком случае, выигрываем время и можем обождать до утра, так как завтра утром итальянец будет находиться с мадемуазель Эрминией под одной кровлей, и, значит, отвозить ее к нему будет некуда. Я могу удалиться?

Ставрошевская кивнула ему головой и сказала:

— До свиданья! До завтра!..

Грунька проводила Митьку до дверей, и он пробрался, как ни в чем не бывало, закоулками в соболевский дом.

Там Шешковский, привыкший за своим делом не спать по ночам, и хорошо выспавшийся в течение дня Иван Иванович сидели и разговаривали.

Митька пролез к себе в комнату через окно и, когда вышел в столовую к Соболеву с Шешковским, то последний обратился к нему и заговорил совсем усталым голосом:

— Представь себе, не могу я уговорить этого человека, чтобы он скрылся из Петербурга! Уперся и ни с места!.. Какие резоны я ему не представляю, у него на все есть ответ!

— Да это потому, что ты, вероятно, не затронул главного, что удерживает его здесь! — сказал Митька и обернулся к Соболеву. — Послушай, Иван Иванович, желаешь ты отвезти на своей тройке завтра спозаранку в Петергоф мадемуазель Эрминию?

Соболев, как будто чувствуя, что Митька говорит нечто для него интересное, несколько более оживленно спросил:

— Какую мадемуазель Эрминию?

— Ту самую… которая девица… Ее зовут Эрминией.

— Ее зовут Эрминией? — воскликнул Соболев. — И я могу отвезти ее в Петергоф на своей тройке?

— И остаться при ней, если хочешь…

— Да что ты говоришь? Митька!.. Да как же, брат, не хотеть?! Странно даже спрашивать об этом!

— Но только для этого тебе надо преобразиться в лакея!

— В лакея? При ней быть лакеем?.. Разве нельзя как-нибудь иначе сделать?..

— Ах, ты, глупая голова! Да в каком же ином виде тебе можно будет жить вместе с молодой девушкой?.. Ведь она будет знать, что ты — не лакей, а живешь при ней, чтобы оберегать ее от всяких случайностей, для других же ты будешь изображать лакея и этим сам укроешь свое инкогнито!

— Да! Если она будет знать, тогда, конечно, другое дело! Тогда ведь это все великолепно устраивается! Итак, я могу скрыться из Петербурга! — сказал Соболев в сторону Шешковского.

— Ну, вот видишь! — к нему же обратился Жемчугов. — И уговорили молодца!

— Ну, а там у тебя что было? — спросил Шешковский Митьку.

— Мне, брат, опять повезло! — ответил тот. — Сейчас в доме у пани Марии лежит раненый доктор Роджиери, и Ставрошевская ухаживает за ним вместе с картавым немцем, так что благодаря этому отъезд мадемуазель Эрминии мы можем устроить не спеша.

— Как же это все случилось?

— А вот сейчас выйдем вместе — мне надо отправиться к Шагалову, — так я и расскажу тебе все. Только сейчас надену высокие сапоги, а то в чулках и башмаках ночью по городу ходить неудобно.

Жемчугов вышел на стеклянную галерею за сапогами и, к крайнему своему удивлению, увидел, что там горела свечка, а возле этой свечки возился Ахметка.

— Ты что тут делаешь? — окликнул его Жемчугов. — Откуда ты взялся и куда пропадал?

— Я в бане был!.. Надо, не надо, я раз в год в баню хожу! — заявил Ахметка.

— Ты не ври! Ведь тебя здесь не было двое или даже трое суток, а на такой срок в баню не ходят!.. Да и баня у нас у самих топится каждую неделю!.. Что это ты делаешь, однако? — спросил опять Митька, увидев, что Ахметка отирает какой-то тряпицей свой кинжал.

— Кинжал чищу! — спокойно ответил Ахметка.

— Ты когда вернулся? Недавно?.. Только что?..

— Недавно.

Ахметка произнес это очень тихо и опустил голову.

— Послушай, Ахметка, ведь на твоем кинжале сейчас была кровь.

— Кинжал для того и делают, чтобы на нем кровь была.

Жемчугов долго и пристально поглядел на него и наконец сказал, понижая голос до шепота:

— Ведь то, что случилось сейчас с итальянцем у дома пани Ставрошевской, — твоих рук дело?

— Никаких тут ни рук, ни дела нет! — проворчал Ахметка.

— Да ты мне скажи, дьявол, видел тебя кто-нибудь?.. Заметил?.. Надо ли скрывать тебя?

— Зачем скрывать? Если нужно будет, Ахметка сам себя скроет!.. Ничего скрывать не надо! Никто ничего не видел.

— С какой стати ты это сделал?

— Ничего я не делал и ничего я не знаю!.. Ничего не делал…

— Как же нам теперь быть с тобой, Ахметка?

— А никак не быть. Ты мне сделал защиту, я тебе благодарен и тебе сделаю защиту!.. Кровь за кровь, а дружба за дружбу. Небось, барин-Митька, Ахметка зла тебе не сделает!.. Пригодится еще! А кровь за кровь…

— Так ты только кровь за кровь признаешь?

— Или за кровную обиду. А так Ахметка — не разбойник.

— Ну, хорошо! Теперь мне некогда, я после поговорю с тобой, — и, взяв сапоги, Жемчугов пошел в комнаты.

«Неужели у этого Ахметки, — рассуждал он, — есть какие-нибудь кровавые счеты с доктором Роджиери? А впрочем, чего на свете не бывает! Но, во всяком случае, надо будет разузнать об этом».

XLI. ЦВЕТОЧКИ

На другой день Шешковский явился к Андрею Ивановичу Ушакову на дом с обычным докладом.

Вчерашние тучи, разразившиеся ночью ливнем, рассеялись; солнце засветило ярко, стало тепло, и все заблестело кругом, зазеленело и зацвело.

Генерал-аншеф Ушаков был большой садовод и любитель нежных цветов. При его доме на Фонтанной, где он жил, был разбит огромный сад, великолепно содержанный, с дорожками, утрамбованными и усыпанными песком, с клумбами и целыми цветниками, с искусно подстриженными деревьями и кустами на голландский образец, в виде петухов, грибов, арок, ваз и т. п. , но без всяких затей, которые бывают в парках. Не было ни павильонов, ни фонтанов, ни гротов, ни искусственных развалин — ничего, кроме огромного цветника.

Когда выдавался хороший день, в особенности, весною, Андрей Иванович любил ходить в своем саду с садовым ножом в руках, в сопровождении садовника, давать ему свои указания или вместе с ним любоваться на цветы.

Шешковский обыкновенно тоже призывался в сад. Тогда Ушаков отпускал садовника и начинал беседовать со своим секретарем, водя его по своим цветочным владениям и часто вставляя среди деловых рассуждений фразы, обращающие внимание Шешковского на какой-нибудь листик, клумбу или дерево. Эти маленькие отступления нисколько не мешали деловому разговору; напротив, Шешковский очень любил эти доклады в саду, потому что тогда все проходило необычайно гладко.

Так и на этот раз Шешковский был позван в сад и нашел Ушакова наклоненным над целым рядом клумб разноцветных тюльпанов.

— Здравствуйте! — встретил его генерал-аншеф. — Посмотрите, как нынче тюльпаны удались! И какая странность: желтые главным образом! А красные вот не так!.. Ну, что у вас нового?

— Все благополучно, ваше превосходительство! Ничего особенного!..

Ушаков поглядел на своего секретаря и, убедившись по его спокойному виду, что и впрямь все обстояло благополучно, в знак своего удовольствия достал свою золотую табакерку, открыл ее и потянул носом табак.

— Этого… как его там?.. Ну, словом герцогского поджигателя нашли, как было приказано его светлостью?..

— Нашли, ваше превосходительство.

— И взяли?

— Так точно!.. Он, оказалось, не был сумасшедшим. Это у него был бред, причем сегодня после ареста выяснилось, что у него натуральная оспа. Он лежит в карантинном каземате.

— Та-ак!.. — протянул Ушаков. — Бедный! Как же это он так заразился? — покачал он головой. — Как же мы будем теперь допрашивать его?

— Может быть, ваше превосходительство, господин Иоганн, из преданности к герцогу Бирону, пройдет для допроса к оспенным, в карантинный барак?

— Что же! Может быть! — усмехнулся Андрей Иванович. — Я доложу!.. А посмотрите, — показал он на огромный куст белой сирени, — ведь такой красоты вы, пожалуй, нигде во всем Петербурге не найдете! Хороши цветочки?

— Великолепные цветочки, ваше превосходительство!

— Я, как поеду к герцогу, так велю нарвать букет. Это, вероятно, доставит удовольствие его светлости! Ну, а с мамзелью что?

— Пока только выяснили ее имя… Ее зовут Эрминия.

— Она отвезена к доктору Роджиери?

— К сожалению, это нельзя было сделать!

— Почему?

— Потому что доктор Роджиери сам был сегодня раненый внесен в дом пани Ставрошевской, где находится эта Эрминия.

— И опасно ранен?

— Кажется, опасность серьезная.

Ушаков вдруг выпрямился и, сдвинув брови, воззрился на секретаря и произнес:

— Смотрите, Шешковский, как бы вам не сожалеть об этой ране, нанесенной итальянцу?

— Я очень сожалею, ваше превосходительство, об этом случае! — твердо и спокойно произнес Шешковский. — Но дальше сожаления пойти не могу, потому что решительно не знал, да и не мог знать, что господину Роджиери с господином Иоганном понадобится ночью шнырять под окнами польской пани. Очевидно, его пырнул совершенно случайно какой-нибудь негодяй, наткнувшийся на них; ведь если бы тут было заранее обдуманное дело, то его можно было бы оборудовать гораздо более тонко; но для таких людей не было решительно никакого смысла так грубо расправляться с итальянцем, существование которого, напротив, как я полагаю, нужно для хода известных событий.

Андрей Иванович прослушал все это очень внимательно, прищурив один глаз и наморщив лоб; очевидно, он усиленно соображал все происшедшее.

— Так что я могу быть по-прежнему доволен своим секретарем, — произнес он с расстановкой, — и мой друг Шешковский не позволил себе ничего лишнего?

— Решительно ничего, ваше превосходительство!

— Следствие производится?

— Я поручил пока расследование Дмитрию Жемчугову. Но, ваше превосходительство, посмотрите, кажется, что-то случилось! Бежит слуга!

И в самом деле, от дома к ним бежал слуга в ливрее Ушакова и прерывающимся голосом, растерянно еще издали докладывал:

— Ваше превосходительство, его светлость герцог Бирон изволили пожаловать.

— Сам приехал! — усмехнулся Ушаков. — Останьтесь здесь где-нибудь незаметно! — сказал он Шешковскому. — А я пойду к нему навстречу один.

Едва успел Шешковский зайти за живую ограду из густого и высокого кустарника, подстриженного в виде крепостной зубчатой стены, а Андрей Иванович направиться к дому, как оттуда уже показался спускавшийся по ступенькам террасы в сад сам герцог Бирон.

Спустившись, он пошел навстречу Андрею Ивановичу широкими шагами, сильно размахивая тростью, на которую опирался.

— Что же это такое, генерал? — заговорил он на ходу. — В Петербурге режут людей на улице?

— Что делать, ваша светлость! Это не в одном Петербурге, но и во всех городах в России и за границей! — невозмутимо ответил Ушаков, отвешивая на песке дорожки по-придворному церемонный реверанс и запахивая на груди свой шелковый архалук, в котором по-домашнему гулял в саду.

— Но это нельзя допускать! — горячился Бирон. — Ведь ранен доктор Роджиери!

— И, кажется, опасно, ваша светлость!

— Вы уже все знаете?

— Я был бы плохой начальник Тайной канцелярии, если бы не знал всего, что мне должно знать! — ответил по своему обыкновению Андрей Иванович. — Я не понимаю одного: как доктор Роджиери мог очутиться вместе с господином Иоганном ночью, среди Невской першпективы, у дома пани Ставрошевской. Конечно, я не мог даже предположить об их намерении сделать это, а то иначе непременно послал бы для охраны их своего агента.

— Вы уже начали расследование?

— На расследование командирован один из лучших агентов.

— Я хочу, генерал, чтобы вы сами взялись за это дело и немедленно отправились вместе со мной в дом к этой польке. Я хочу сам навестить господина Роджиери и узнать о его здоровье. Он — слишком видный иностранец, чтобы нам легко относиться к такому случаю с ним.

— Я сделаю, ваша светлость, все от меня зависящее, чтобы выяснить это дело. Но вы позволите мне допросить господина Иоганна, чтобы он подробно рассказал мне, как и почему он и доктор Роджиери оказались у этого дома.

Бирон поморщился.

— Я уже слышал это один раз от вас сегодня, но не понимаю, как могут гулять по Петербургу ночью негодяи, когда улицы заграждены рогатками. Но, впрочем, поедемте… — В этот момент герцог случайно взглянул на куст белой сирени и невольно залюбовался им, после чего произнес: — Очень хорошие цветочки!

«Будут и ягодки!» — подумал Ушаков и последовал за ним.

XLII. ЯГОДКИ

Герцог Бирон, посадив с собою в карету Андрея Ивановича Ушакова, ехал молча. Он не разговаривал потому, что его мысли были заняты соображением о том, что случилось вдруг там, откуда идет направление судьбы человеческой?

До сих пор все способствовало не только к упрочению его счастья, но даже к увеличению его. Все ему давалось, и стоило ему лишь захотеть, как сейчас же случалось желаемое.

И вот только в последние дни судьба словно противоречила ему. Все, происшедшее с пожаром дома, не нравилось герцогу.

Последняя неприятность — нанесенная кинжалом рана доктору Роджиери — вывела Бирона из терпения, и он решил взять это дело в свои руки и во что бы то ни стало добиться истины.

Теперь он ехал не для того только, чтобы навестить раненого, но и для личного производства следствия.

Появление самого герцога, да еще вместе с начальником Тайной канцелярии, конечно, было событием из ряда вон выходящим, но все-таки не произвело в доме пани Ставрошевской никакого переполоха. Когда ей доложили, что изволил пожаловать герцог Бирон в сопровождении генерал-аншефа Ушакова, она спокойно проговорила:

— Просите пожаловать его светлость.

Она как раз находилась в это время у постели больного Роджиери, который еще не приходил в себя. Ночью он бредил, под утро заснул было и затих, потом опять заметался, но в сознание не приходил; затем сон снова охватил его.

Роджиери лежал в диванной на принесенной сюда постели, и, войдя к нему, Бирон увидел итальянца лежащим на высоких, ослепительной белизны подушках, причем бледность его лица почти ничем не отличалась от этой белизны.

Пани Мария стояла возле, в темном скромном платье, с такою простотою и достоинством, что герцог невольно обратил внимание на нее.

— Он умер? — спросил он, понижая голос, пораженный смертельною бледностью итальянца.

— Он спит, — ответила Ставрошевская, — сильная потеря крови очень ослабила его.

— Рана очень опасна? Что говорит доктор?

— Еще ничего нельзя определить. Все зависит от того, как пойдет лихорадка, насколько я могу судить…

— А по чему это вы можете судить?

— Первую перевязку делала я сама.

— Вы, значит, осведомлены в медицине?

— Мы, женщины, обязаны уметь врачевать те раны, которые часто мужчины наносят друг другу из-за нас же.

— Он приходил в себя?

— С тех пор, как он у меня в доме, он все находится в том же, как теперь, положении.

— Нельзя ли перевезти его домой или, пожалуй, ко мне во дворец?

— При малейшем движении кровь может хлынуть из раны, и роковой исход станет неизбежным. Его тронуть нельзя.

— Очень жаль, — сказал Бирон и добавил: — Проведите меня в другую комнату, где можно было бы говорить без опасения обеспокоить больного.

— Прошу вашу светлость следовать за мною, — пригласила пани Мария с низким реверансом.

Она провела герцога и Ушакова в большую гостиную, и, как только они уселись там, лакей принес на серебряном подносе белое вино в граненом хрустальном кувшине со льдом и вазу земляники.

В то время в Петербурге было много теплиц и оранжерей, устроенных богатыми барами, благодаря даровому крепостному труду, и в этих теплицах и оранжереях произрастали всякие редкости — и земляника, и персики, и ананасы. В продаже, в лавках их, конечно, не было, но «оказией», т. е. из-под полы, садовники торговали потихоньку от господ в свою пользу.

— Вы ничего не знаете по поводу раны, нанесенной доктору Роджиери? — спросил у Ставрошевской Бирон, строго сдвигая брови.

Он хотел показать, что чинит форменный допрос, но пани Мария ответила ему с непринужденностью любезной хозяйки, охотно готовой вести разговор на интересную для ее гостя тему.

— Видите ли, ваша светлость, для того, чтобы найти хоть какую-нибудь нить, нужно знать, зачем доктор Роджиери очутился ночью на улице возле моего дома.

«И эта говорит то же, что и Ушаков, — подумал Бирон. — Что же, они сговорились или это так ясно, что даже женщина может сообразить? »

Он поглядел на Ушакова — тот сидел невозмутимо, глазом не сморгнув.

Герцог почувствовал, что без доктора Роджиери действительно трудно дознаться о чем-нибудь. Сам он знал, зачем итальянец был тут, у дома, ночью, но, разумеется, не мог рассказать об этом ни Ушакову, ни Ставрошевской. Приходилось выждать, пока Роджиери очнется и будет в состоянии говорить, тем более, что, может быть, он успел заметить, кто его ударил кинжалом, и это могло бы единственно послужить отправной точкой для следствия, так как никаких других указаний для розыска не находилось.

— Я заставлю пытать по очереди всех жителей Петербурга, а выясню это дело, — сказал Бирон. После этого он налил себе стакан вина, выпил его залпом и обратился к пани Марии: — У вас была молодая девушка, воспитанница доктора Роджиери. Она знает о несчастном случае со своим благодетелем?

— Она сказала мне, что он — не благодетель ей, а ее злейший враг.

— Она сказала это?

— О, да, ваша светлость! Она сказала это. Разве я осмелилась бы солгать вам?

— Но ведь она была в обмороке?

— Обморок прекратился, и девушка совершенно оправилась.

— Я дал вам вчера приказание, — сказал Бирон Ушакову, — по просьбе доктора отправить эту девушку к нему сегодня утром!

— Но доктор Роджиери, — бесстрастно ответил Ушаков, — сам находится в этом доме и посылать к нему теперь пока некуда!

— Так что эта девушка еще у вас? — спросил герцог у пани Марии.

— Нет, ваша светлость! — проговорила та, поднимая брови, что придало ее лицу бесподобный отпечаток наивности. — Она уехала!..

— Как уехала?.. Куда уехала? — взволновался Бирон, так что это волнение совершенно не соответствовало герцогскому достоинству, которое он носил.

Ушаков смотрел в сторону, но следил за герцогом углом глаз и учитывал каждый малейший оттенок его выражения.

— Если я не ошибаюсь, она направилась, кажется, в сторону Гродно! — сказала Ставрошевская.

— Но как же вы не удержали ее? — воскликнул герцог.

— Какое же я имела право удерживать ее, ваша светлость? Сегодня рано утром она пришла в себя; ей сказали, что я, хозяйка этого дома, нахожусь внизу, возле раненого, которого внесли к нам в дом сегодня ночью. Она заявила, что не хочет тревожить меня и отрывать от раненого, что чувствует себя вполне здоровой и крепкой, и спустилась ко мне сама. Увидав доктора Роджиери, она чуть не впала в новый обморок и затряслась, как в лихорадке. Она сказала, что это — ее злейший враг, что она не желает дольше ни секунды оставаться с ним под одной кровлей, что это Бог наказал его за нее, что у нее живут родители в Гродно и что она хочет немедленно возвратиться к ним, потому что доктор Роджиери насильно украл ее у родителей и держал ее у себя против ее воли.

Бирон слушал, прикусив свои тонкие губы.

— Но ведь я же ясно приказал отвезти ее к доктору, — повторил он.

— Она, между прочим, — тихо и раздельно, слог за слогом продолжала Ставрошевская, — пугала меня тем, что через своих друзей, которые будто бы уже нашлись у нее в Петербурге, обратится к государыне и доведет до ее сведения, как поступают с нею.

— Если прикажете, ваша светлость, — быстро спросил Ушаков, — то молодая девушка будет немедленно разыскана, схвачена и привезена, куда будет угодно вашей светлости.

На этот прямой вопрос Бирон не мог дать сейчас прямое приказание. Видимо, упоминание имени государыни возымело на него свое действие. Очевидно было, что герцог, действовавший всегда по своему личному произволу, зная заранее, что императрица Анна Иоанновна покроет и одобрит всякое его самовольство, на этот раз не хотел, чтобы дело доходило до нее, и чтобы она узнала о существовании этой молодой девушки, и о том, что он имеет к ней какое-нибудь отношение.

Наступило тяжелое, продолжительное молчание; его прервал Андрей Иванович Ушаков.

— Вот ягодки, ваша светлость! — сказал он Бирону, передавая ему вазу с земляникой. — Они, кажется, отменно-превосходные!

Бирон отстранил от себя землянику, встал и, не простившись, уехал к себе домой в карете один.

XLIII. НЕПОНЯТНОЕ СТАНЕТ ВПОСЛЕДСТВИИ ПОНЯТНО САМО СОБОЮ

Бирон уехал, а за ним сейчас же и Ушаков. Пани Мария, проводив их обоих, поднялась наверх, где ждал ее Митька Жемчугов.

— Высокие, однако, гости были у вас! — встретил он Ставрошевскую, мотнув головой и подмигнув глазом.

— Не знаю, что из всего этого выйдет! — раздумчиво произнесла пани Мария. — Я все сказала так, как мы условились, то есть что Эрминия отправилась в Гродно, что у нее оказались в Петербурге друзья… А вы доставили ее в Петергоф?

— Да, и поселил вместе с этой сантиментальной старой девой.

— Мне можно будет навещать их?

— Я думаю, это будет неосторожно. За вами, вероятно, будут следить агенты Бирона; они у него не Бог весть каковы, но все-таки с ними надо быть осторожным.

— Ах, кстати! — сказала Ставрошевская. — Нет ли у вас одного или двух людей, которые были бы на все готовы?

— Есть один такой! — сказал Жемчугов, думая про Ахметку.

— Его можно нанять?

— Ну, нет! Этот не таков, чтобы его нанимать.

— Нет, мне надо вопрос поставить просто: заплатить и чтобы было кончено…

— Таких нет у меня! А, впрочем, подумаю. Если найдется, пришлю. Ну, значит, пока все обстоит благополучно! — закончил Митька. — Я теперь пойду домой и отдохну немного, потому что ведь всю ночь возился и ни на минуту глаз не сомкнул.

Он отправился к себе домой, но ему не суждено было немедленно предаться отдыху.

Дома его ждал Пуриш с Финишевичем.

Положительно страшные это были люди! Они пришли к Жемчугову ни более ни менее как с откровенным признанием того, что были наняты картавым немцем, бироновским Иоганном, следить за ним, Митькой Жемчуговым, но что немец оказался мазуриком, обсчитал их, и они теперь готовы служить ему, Митьке, и исполнять всякое его поручение.

— А на что мне вас? — даже рассердился Жемчугов. — Я пить и один умею, без помощников! А компания вы для меня неподходящая!..

— Отчего же неподходящая? — серьезно спросил Финишевич, расправляя усы.

— Пьете мало, — ответил Митька.

— Да нет, мы отлично умеем пить! — снова пустился в рассуждения Пуриш.

Но Митьке так хотелось отделаться от них, что он, не желая и слушать ничего, чтобы освободиться, послал их непосредственно к Ставрошевской, вспомнив, что ей нужны были какие-то люди. О том, были ли эти два почтенных друга подходящими для пани Марии или нет, Митька не заботился, а просто ему хотелось, чтобы они ушли и оставили его в покое.

Средство подействовало: Финишевич и Пуриш взялись за шапки и немедленно исчезли, а Митька завалился спать.

Пани Ставрошевская видала пред тем мельком и Пуриша, и Финишевича. Очень может быть, что они даже были уже как-нибудь в числе той массы мужчин, которая посещала ее; но так как они решительно ничем замечены не были, то Ставрошевская не обратила на них никакого внимания. Когда они явились от имени Жемчугова, она приняла их совсем как новых для себя людей и, конечно, стала пристально вглядываться в них.

Заговорил с ней Пуриш, который был словоохотлив до болтливости, иногда переходившей всякие границы. Он прямо приступил к делу и, сославшись на Жемчугова, сказал, что тот прислал их, потому что пани Марии нужны двое людей, что они готовы разговаривать серьезно и могут сделать все, конечно, в зависимости от той суммы, которая будет предоставлена в их распоряжение.

Эта форма была, правда, несколько более деликатна, чем простое условие платы, но все же она сводилась к тому же самому, и такая постановка вопроса обещала со стороны этих господ весьма многое.

Ставрошевская очень быстро поняла и оценила Пуриша и продолжала пристально вглядываться в Финишевича. Он молчал, потупившись, как бы не решаясь встретиться взглядом с пани Марией.

Наконец, в самой средине красноречивой тирады Пуриша Ставрошевская вдруг сказала ему:

— Хорошо. Я дам вам свои распоряжения через вашего товарища. Мне лучше разговаривать с одним из вас.

— Это значит, — сообразил Пуриш, — что вы делаете намек, чтобы я ушел?

— Вы, как я вижу, очень понятливы, когда вам что-нибудь хорошо растолкуют! — ответила Ставрошевская. — Я именно хочу, чтобы вы ушли и оставили меня с паном Финишевичем!