VII. ДИТЯ ПРИРОДЫ

Подходя к своему дому после ночи, проведенной у заколоченного дома на Фонтанной, Соболев не был уверен, застанет ли он Митьку дома, или нет. У Митьки часто было обыкновение закатиться в герберг на целую ночь, а иногда и пропасть дня на два и на три. Никогда Митька никаких подробностей об этих своих отлучках не рассказывал и всегда отговаривался, что сильно кутил, и потому перезабыл все.

Соболев по своему обыкновению направился в дом не через парадное крыльцо, а через черное, и на дворе уже увидел, что Жемчугов вернулся: кучер мыл заложенную вчера тройкой бричку.

— Вернулись? — спросил он кучера.

Тот тряхнул как-то особенно головой и с полуусмешечкой ответил:

— Привезли!

«Хорош, значит, был!» — подумал Соболев и почему-то ему стало ужасно весело.

Он легко вбежал по ступенькам в стеклянную галерею, тянувшуюся со двора вдоль всего дома, и по знакомой дороге направился было в столовую горницу, на ходу велев старому крепостному Прохору подать туда себе самовар; но в прихожей комнате пред столовой, смежной с помещением Митьки, он наткнулся на растянувшееся на полу тело.

Лежавший вскочил, выхватил висевший у него на поясе кинжал и, оскалив зубы, как-то особенно прорычал:

— Я тебя зарежу.

Соболев невольно вскрикнул больше от неожиданности, чем от испуга, и отступил.

Черномазый человек в длинном одеянии, с барашковой шапкой на голове, оскалив зубы, лез на него и продолжал рычать:

— Я тебя зарежу!

— Да отвяжись ты, дьявол!.. Откуда ты явился сюда? — громко и сердито произнес Соболев и позвал: — Эй! Кто-нибудь!..

Дверь из комнаты Жемчугова отворилась, и Митька просунул голову.

— Ты что тут буянишь, Ахметка? — остановил он черномазого. — Ведь это — сам хозяин дома!.. — показал он на Соболева.

— А это кто ж такой? — спросил Соболев про Ахметку.

Жемчугов, очень недовольный, что его потревожили после «встряски», как он называл свои кутежи, хмуро поглядел на Соболева и сердито ответил:

— Не видишь разве?.. Это — дитя природы!

— Какое дитя природы?

— Плюнь, все равно, потом расскажу, — произнес Митька и затворил дверь, но сейчас же высунулся опять и спросил: — А ты куда пропадал ночью?

— Тоже после расскажу! — ответил Соболев и пошел в столовую.

Спать ему вовсе не хотелось; напротив, он чувствовал необычайный подъем жизненности.

Он заварил себе большой стакан сбитня, принялся за пухлую, еще теплую, только что испеченную сдобную булку и стал раздумывать о том, рассказывать ли Жемчугову то, что произошло с ним ныне ночью, или нет. С одной стороны, он чувствовал, что тут, несомненно, нужна помощь приятеля, а с другой — ему хотелось сохранить тайну и — главное — таинственность всего происшедшего, похожего на мечту, чтобы не называть всего этого простыми словами и не развенчивать таким образом своих мечтаний.

Однако не успел он прийти еще к какому-либо определенному решению, как в столовую пришел Митька Жемчугов.

— Нет, не могу, не спится! — сказал он. — Уж раз разбудили, так все пропало!..

Он был в туфлях на босу ногу и в полотняном запашном халате.

Соболев, которого не покидало благодушно-веселое настроение, посмотрел на его заспанную, небритую физиономию и расхохотался.

— Чего ты зубы скалишь? — проговорил Митька и, в свою очередь, рассмеялся, чувствуя, что настроение Соболева передается и ему.

— Откуда же у тебя эта образина? — стал опять спрашивать Соболев.

— Нет, ведь я почему держу тебя или себе? — продолжая смеяться, заявил Митька, как будто он действительно «держал при себе» Соболева. — Ведь вот вернешься так домой, кажется, в голове кислота одна, ан, поглядишь на тебя и снова жить захочется!.. Ну, а в новой жизни можно еще шкалик опрокинуть… Эй, Прохор!.. — крикнул он. — Дай-ка, братец, чем-нибудь желудок согреть… простудил я его вчера вечером!..

— Да ведь вчера тепло было! — заметил Соболев, вспоминая с особенным удовольствием этот вчерашний вечер.

— Вот потому-то, что было тепло, мы и пили венгерское со льдом… как тут желудка не простудить? Прохор!..

Но последний в это время нес уже графинчик с полынной настойкой и две рюмки. Одну из них он налил для Жемчугова и, наклонив графинчик над другой, обернулся к Соболеву с вопросом:

— И вам прикажете?

— Нет, мне не надо! — ответил тот, прихлебывая сбитень.

— Ну, так вот! — начал рассказывать Митька, залпом хлопнув рюмку настойки и подставляя ее снова Прохору под графинчик. — Скверная, кажется, произошла вчера со мной история.

— Скверная?.. — вопросительно протянул Соболев. — А именно?

— Да, кажется, придется на дуэли драться… Видишь ли, как было дело!

И он рассказал, как вчера вечером в герберге, после того как всей компанией, в которой он находился, было выпито изрядное количество венгерского, появилась компания немцев-военных и стала тоже пить. Немцы допились до того, что начали приставать к очень мирно и скромно сидевшему в уголке тому самому Ахметке, который только что выказал свою свирепость Соболеву. Немцы очень ловко кидали в него хлебными шариками. Ахметка сначала думал, что это — мухи, и отмахивался, но когда догадался, в чем дело, полез драться, выхватил кинжал и прорычал: «Я тебя зарежу!» Немцы, словно этого только и нужно было им, как будто даже обрадовались, что раздразнили азиата, и с гиком накинулись на него, желая избить. Очевидно, подобные избиения входили у них в программу удовольствия. Их было четверо, и таких рослых, что Ахметка сейчас же сообразил, что ему с ними не справиться, втянул голову в плечи и попытался было дать тягу; но они схватили его, и несдобровать бы Ахметке, если бы не вступился за него Жемчугов со своей компанией. Против них немцы идти не решились, отпустили Ахметку, и один из них, по-видимому, старший, обратился к Жемчугову с вопросом, дворянин он или нет. Тот назвал ему себя, и немец отрекомендовался тоже: «Барон Цапф фон Цапфгаузен». Затем он расспросил, где можно найти Жемчугова, и сказал, что даст ему о себе знать. С бароном пока этим дело и кончилось, но Ахметка, как истинное дитя природы, за оказанную ему помощь почувствовал непреодолимое сердечное влечение к Жемчугову и не хотел от него отойти, прежде чем не узнает, что он может сделать для него в благодарность и кого нужно зарезать для него.

VIII. БАРОН ДАЕТ О СЕБЕ ЗНАТЬ

Весь этот рассказ Митьки Жемчугова о происшедшей вчера с ним пьяной истории до того был противоположен настроению, в котором находился Соболев, что он сейчас же решил ни о чем не рассказывать.

— Ну, а теперь говори, отчего ты надул меня — не явился в герберг — и отчего дома не спал ночь? — спросил его Митька.

Соболев, твердо решивший ничего не рассказывать, не успел придумать какое-нибудь другое объяснение и постарался ответить уклончиво:

— Так!.. Я был в одном месте.

— Понимаю!.. — подхватил Жемчугов. — Интрижка, значит! Ну, если ты ради интрижки не явился вчера в герберг, тогда это еще можно простить… А что она? Хорошенькая?..

Иван Иванович на этот вопрос только нахмурился и ничего не ответил.

«Ишь, должно быть, и в самом деле забрало!..» — подумал Митька и решил не настаивать в дальнейших вопросах, а выждать, пока Соболев сам не расскажет. С ним это была самая лучшая манера.

— А не пойти ли все-таки поспать? — заключил Жемчугов, вставая и потягиваясь.

— Да ты разве мало спал? — спросил Соболев. — Ты разве не с вечера вернулся?

— Да нет же, засиделись вчера в этом герберге!..

— Послушай, да как же ты миновал заставу и ночные рогатки на улицах?..

Тут Митька как будто смутился и ответил привычной уже своей отговоркой:

— А почем я знаю? Пьян был… ничего не помню!.. Привезли как-то…

Это было довольно странно, но Соболев, в свою очередь, не расспрашивал, потому что сам только что отделался довольно необстоятельной отговоркой.

— Ну, пойдем спать! — согласился он.

Они оба поднялись, чтобы разойтись по своим комнатам, но в это время бледный и взволнованный Прохор вбежал в комнату и шепотом произнес, весь дрожа:

— К нам «слово и дело»…

В то время этот возглас был особенно страшен, потому что по так называемому «слову и делу» хватали и влекли в Тайную канцелярию всякого, не считаясь с его общественным положением. Достаточно было на улице закричать на кого-нибудь «слово и дело», чтобы подвергнуть его аресту.

Конечно, тех, кто зря кричал «слово и дело», подвергали наказанию, но оно было сравнительно ничтожно и — главное — не могло искупить те неприятности, которые претерпевали арестованные по пустому наговору.

Дело обыкновенно усложнялось, когда по «слову и делу» являлись чин Тайной канцелярии с военной силой к кому-нибудь на дом для обыска.

— Что за вздор! — спокойно сказал Митька. — На кого еще тут «слово и дело»?

В это время Ахметка просунул в дверь свою мохнатую рожу и убежденно спросил:

— Кого нужно резать?

Соболев не мог дать себе еще отчет в том, что случилось, и при виде этого дитяти природы не мог удержаться, чтобы не расхохотаться.

— Что же тут делать?.. Неужели пропадать нам? — захныкал Прохор.

— Как что? — сказал им Жемчугов. — Надо впустить чинов канцелярии!..

— А я нарочно двери запер, — проговорил Прохор и чуть слышно добавил: — Может, у вас есть что… дайте, я спрячу…

— У тебя ничего нет подозрительного? — вдруг серьезно обернулся Жемчугов к Ивану Ивановичу.

Тот отрицательно покачал головой и ответил:

— Ничего!

— Наверное?

— Наверное.

— Ну, тогда пойдем, примем незваных гостей, — с какой-то странной усмешкой проговорил Жемчугов и пошел сам отворять запертые Прохором наружные двери, в которые слышался уже неистовый стук снаружи.

Дом Соболева был оцеплен рейтерами, и явившийся чиновник Тайной канцелярии с офицером вошел с привычною ему в таких случаях бесцеремонностью.

— Здравствуйте, добро пожаловать! — встретил его даже весело Митька. — Вы, собственно, к кому пожаловали?.. Ко мне или к хозяину дома сего Ивану Ивановичу Соболеву?..

— «Слово и дело» заявлено на Дмитрия Яковлевича Жемчугова, — сказал чиновник.

— Так это я сам и есть! — заявил Митька. — Так вот пусть господин офицер пока побудет с хозяином, а мы, — обратился он к чиновнику, — пойдем ко мне в горницу и там вы произведете обыск.

И как ни было странно, что, по-видимому, с места начал распоряжаться тут сам Жемчугов, а не чиновник всесильной Тайной канцелярии, но этот чиновник оставил офицера с Соболевым, а сам пошел с Митькой в его комнату.

Иван Иванович очутился в чрезвычайно глупом положении, оставшись вдвоем с незнакомым ему офицером. По счастью, на столе стоял графин с полынной настойкой, которою ублаготворялся Митька и от которой не отказался офицер, несмотря на раннее время.

— Служба у нас уж такая! — почему-то произнес он, как бы себе в оправдание, хотя решительно было непонятно, почему его служба обязывала пить полынную настойку с самого раннего утра.

Офицер оказался неразговорчив, и Соболев был очень рад, когда сравнительно в очень скором времени чиновник вышел от Жемчугова и кликнул с собой офицера. Тот выпил последнюю рюмку на прощанье и последовал за чиновником, которого Жемчугов проводил до самых дверей.

И моментально все стало по-прежнему: рейтары были сняты со своих постов вокруг Соболевского дома и ушли, чиновник с офицером уехал, а Митька сказал Соболеву:

— Ты знаешь, что все это значит?..

— Ну? — переспросил тот.

— Это значит, что барон Цапф фон Цапфгаузен дал мне знать о себе.

— Разве это был его секундант? — наивно спросил Соболев.

— Я сам ждал от него секунданта, ан, оказалось, что барон Цапф фон Цапфгаузен вместо того, чтобы развестись со мной поединком, предпочел сделать на меня донос в Тайную канцелярию, будто я вчера в герберге поносил ее величество непристойными словами и задел площадною бранью высокую особу герцога Бирона!..

— Но ведь этого не было? — спросил Иван Иванович.

— Да, этого не было, и барон Цапф фон Цапфгаузен солгал, думая, по-видимому, что мне трудно будет вырваться из лап Тайной канцелярии.

— Но он ошибся в расчетах.

— Да, брат, не так страшен черт, как его малюют!..

Соболеву показалось вполне естественным, что Жемчугова не тронули, раз за ним не оказалось ничего дурного, потому что он был слишком далек от распорядков тогдашней Тайной канцелярии. Но те, кому были известны эти распорядки, должны были удивиться всему происшедшему, как чему-то из ряда вон выходящему. В том, что с Жемчуговым обошлись так легко после сделанного на него доноса и даже не произвели у него обыска, крылась несомненная тайна, разгадать которую было трудно.

IX. КНЯЗЬ ШАГАЛОВ

Митьке с Соболевым, видно, не суждено было в этот день успокоиться. Едва освободились они от незваных гостей из Тайной канцелярии и хотели было опять отправиться каждый к себе, как к окну с улицы подъехал верхом молодой офицер и постучал в него.

— Митька! Это — князь Шагалов! — сказал Соболев, поднимая окно. — Князь, заходите к нам, мы оба тут.

— В нетрезвом состоянии!.. — перехватил Митька, стараясь придать себе разгульную развязность. — Идем, князь! Мы тут полынной настойкой себе живот согреваем!

— Ну, против соболевской полынной не устоять! — проговорил князь, знавший, что полынную настойку Соболеву присылали из деревни и что такой ароматной, как его, не было во всем Петербурге.

Он повернул лошадь и поехал во двор, а Митька поспешно шепнул Соболеву:

— Не говори ты ничего и никому, что у нас были из Тайной канцелярии, да и вообще говори обо мне, что я пьян всегда, и только… На этом, брат, никогда не ошибешься.

— Здравствуйте, господа, — проговорил, входя, князь Шагалов. — Я рад, что застал тебя, — обратился он к Митьке, — мне надо с тобой, пожалуй, даже и посоветоваться…

— Ну, что еще?.. Опять натворил что-нибудь? — спросил Жемчугов.

— Да ничего особенного! Видишь ли, вчера раздурачились мы очень — так как-то вожжа под хвост попала… Собралось у меня несколько человек новое цимлянское пробовать!.. Только пришло кому-то в голову взять длинную веревку и пойти под окнами на улицу делать измерения этой веревкой!..

— Это на Невской-то першпективе? — спросил Соболев.

— Ну, да! Ведь я там живу! — подтвердил князь. — Под самыми деревьями аллеи… Стали мы делать измерения, ну, разумеется, собралась толпа, глазеют, что такое. Тогда я взял зрительную трубу, ну, и с полною серьезностью навел ее на небо. Зрители из толпы, конечно, тоже стали глядеть туда, ну, а в это время остальные наши, схватив веревку за концы, потянули ее по земле под ноги толпе… Ну, забавно вышло — крик… шум… падают… Это привело всех в особенно хорошее настроение, и мы продолжали цимляниться, как вдруг приезжает ко мне адъютант немец и смеет мне делать официальный выговор, зачем я вчера в театре у немцев со словарем был!..

— Как со словарем? — удивился Соболев.

— Да так: взял огромный словарь, и как на сцене немецкий актер слово скажет, я, ну, отыскивать в словаре — «вертербух», что это слово значит. Ну, конечно, листы шуршат, немцы недовольны, зачем я мешаю слушать. В антракте ко мне подходит сам полицеймейстер, спрашивает, кто я такой. Я сказал ему, а он говорит адъютанту: «Запиши!» Тогда я спрашиваю его, а кто он такой. Он говорит: «Полицеймейстер», а я говорю Володьке Синицыну — он рядом со мной сидел: «Володька, запиши — полицеймейстер!» Ну, так вот по этому поводу приезжает ко мне адъютант, понимаешь ли ты, братец ты мой, с выговором. «Ну, постой же!» — думаю. Встретили мы его очень почтительно, выслушал я выговор, а затем мы стали накачивать немца!

— Ну, и накачали? — спросил Митька.

— Накачали.

— Вот это так! — одобрил Соболев.

— Накачали мы немца, вымазали ему седло столярным клеем, усадили верхом и отправили!.. Говорят, вышла потеха: по дороге к казармам адъютант к седлу приклеился, и его пришлось вынимать из рейтуз при всем честном народе!.. Сколько хохота было!.. Понимаете, ведь расседлать лошадь нельзя, иначе он, пьяный, с седлом полетит, а отодрать рейтузы от седла тоже невозможно. И вот его, голубчика, надо было распоясать, сапоги снять, да так из рейтуз и вынуть!..

Соболев с Митькой расхохотались, представив себе фигуру адъютанта в таком поистине странном положении.

— Ну, что ж, верно дуэль будет? — сказал Жемчугов. — Адъютантом-то кто у вас?

— Барон Цапф фон Цапфгаузен…

— А-а… он!.. — воскликнул Митька. — Ну, этот-то драться на дуэли не будет!

— Не будет? — переспросил князь. — Почему не будет?..

— Потому что у него, должно быть, нервы слабы очень!

— А ты разве знаешь его?

— Знаю! — коротко сказал Жемчугов.

— Так ты думаешь, он обратит все дело в шутку?

— Ну, что он сделает — не знаю, а только мстить он тебе будет — это наверное!..

— Ну, этого я не боюсь!.. — махнул рукой князь Шагалов. — Ведь на меня все немцы в Петербурге злятся, я, кажется, каждому из них досадил… Так одним больше, одним меньше… я думаю, если бы немцы только могли, так меня давно живьем съели бы…

— И зачем вы это делаете? — раздумчиво произнес Соболев.

— Терпеть не могу немцев; хотя сам не знаю, почему! Уж очень они сильно насели на нас сверху.

— А разве наши, русские, лучше? — спросил Соболев.

— Да не знаю… Впрочем, я ведь ничего… я так только… ведь подурачиться… Уж очень с немцами оно смешно выходит.

Несколько секунд приятели помолчали.

— А что, у этого барона Цапфа есть какие-нибудь связи? — спросил вдруг Митька.

— То есть с кем, собственно?

— Да хотя бы со двором герцога?!

— Вероятно!.. Ведь они, немцы, все друг друга тянут.

— Нет, так — нет ли какой-нибудь особенно близкой связи?

— Это можно узнать.

— Узнай ты мне, пожалуйста, мне это очень нужно.

— А что, сегодня играют в оперном доме?.. Надо бы пойти туда…

— В самом деле. Я пойду покупать билет! — проговорил Жемчугов. — Может, и тебе взять? — спросил он у Соболева.

— Нет, я не могу! — ответил тот. — У меня вечер сегодня занят!..

— Хе-хе… — протянул Митька, — может, не только вечер, но и ночь опять!.. У него интрижка завелась! — пояснил он князю.

— Нет, брат, ты это брось! — вдруг вспыхнув, серьезно произнес Соболев. — А то я про твою интрижку, — подчеркнул он, — стану рассказывать!..

Митька пристально посмотрел на него, как бы отметив себе что-то, и перевел речь на театральное представление. Они стали говорить про оперный дом.

X. НОЧНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ

Днем Соболев выспался, затем сходил в баню, плотно пообедал и сел читать книгу в ожидании вечера.

Митька исчез из дома в то время, как Иван Иванович еще спал, и не пришел к обеду. Это бывало с ним часто, и потому беспокоиться не имелось никаких оснований.

Чем ближе подходило время к вечеру, тем длиннее тянулось оно для Соболева. Книгу он взял так только, чтобы иметь какое-нибудь занятие, но никак не мог сосредоточиться на ней и то поглядывал на часы, то поднимал окно и старался предугадать по небу, хороша ли будет погода и не пойдет ли дождь. Последний для него был бы серьезной помехой, и, кажется, ни один хозяин в сенокос не боялся так дождя, как боялся его сегодня Соболев. Но жаркий день был таков, как и накануне, и вечер наступил такой же светлый и прекрасный, как и вчера.

Соболев отыскал в своем гардеробе совсем такой плащ, какой ему было нужно, то есть очень похожий на плащи, в которые были закутаны вчерашние незнакомцы. На всякий случай он заострил шпагу, взял свою длинную трость и отправился по знакомой уже дороге к частоколу сада.

Он простоял тут до того, пока стемнело, но на этот раз никого не увидел в саду, хотя последний блистал так, как вчера, своей роскошью, и, как вчера, пел соловей.

Скрепя сердце, Соболеву пришлось перейти на берег Фонтанной и заняться там более определенными наблюдениями.

Тут надо было ждать. Ожидание казалось томительным, но зато оно увенчалось успехом, и приблизительно в то же, как и вчера, время опять незнакомцы подплыли в лодке, вышли из нее, подошли к калитке, опять щелкнул замок, они вошли и заперли за собой калитку.

Соболев выждал немного и, сам хорошенько не сознавая, что делает, с какой-то как бы особенно наглядной безрассудностью, но твердым шагом, направился к реке.

Лодка уже была на той стороне и причаливала к пустынному берегу лесного двора.

Соболев свистнул три раза, совершенно так же, как делали это вчера два незнакомца в плащах.

Он нарочно сегодня целый день практиковался в этом посвисте.

Человек в лодке встрепенулся, схватился за весла, поднял их, но приостановился, как будто ему пришло в голову, что он ослышался.

Соболев просвистел еще раз. Тогда гребец ударил веслами, и лодка быстро поплыла к тому месту, где стоял Иван Иванович.

Когда она подошла к берегу, он одним прыжком вскочил в нее, оттолкнулся и сказал гребцу по-немецки:

— Вперед!..

Положение было слишком необычайно. Сидевший в лодке гребец был, очевидно, вполне далек от мысли, что в этом месте и в это время может явиться еще кто-нибудь, кроме тех, кого он только что привез сюда в таком же точно, как и они, плаще. Он повиновался и стал грести, видимо, привыкнув слушать приказанья и умея исполнять их, не рассуждая.

Хотя в течение всего этого дня Соболев все время думал о своем ночном предприятии, но делал это как-то слишком мечтательно, так что не выработал заранее никакого определенного плана действий. Он хотел только вскочить в лодку и очутиться с гребцом, чтобы заставить его говорить. Но ему не пришло в голову обдумать, как это надо было сделать, и теперь, когда его мечты увенчались успехом, то есть когда он вскочил в лодку и сидел пред таинственным гребцом, он почувствовал, что его положение необычайно глупо и что он не знает, что ему делать и как начать расспросы.

У него был заготовлен на всякий случай кошелек с деньгами, и в своих мечтах он смутно представлял, что, очутившись в лодке, обнажит шпагу, кинет кошелек и предложит гребцу выбор: или взять деньги и рассказать все, что он знает, или быть убитому… Но, сидя в лодке на низенькой скамейке с высоко поднятыми коленами, вынуть из ножен шпагу было неловко, да и управляться с нею, сидя, казалось нелепым.

Однако что-нибудь надо было делать.

Соболев ограничился тем, что вынул кошелек, бросил его гребцу и сказал:

— Вы можете взять себе этот кошелек и должны за это рассказать мне, кому принадлежит эта лодка и кто в ней и откуда ездит в заколоченный дом!.. Если вы не сделаете этого, то я выну свою шпагу и убью вас…

Вся эта длинная рацея именно вследствие своей длинноты была сама по себе слишком мало страшна как угроза, да и произнес ее Соболев не совсем решительно. Но вышло совсем уж несуразно и неловко, когда гребец спросил по-немецки: «Что вы говорите?» — и, разинув рот, уставился на Соболева, сообразив, очевидно, что пред ним сидит чужой человек.

Соболев перевел свои слова на немецкий язык, но так как он плохо владел этим языком, то его перевод вышел не только совсем не угрожающим, но даже просто смешным.

— О, да! — сказал гребец. — Я вам, конечно, все сейчас расскажу и совсем без ваших денег, так только, из одного удовольствия приятной беседы с вами!.. Дайте мне только разогнать хорошенько лодку, а то, когда работаешь веслами, разговаривать трудно.

Соболев тут только увидел, что этот сидевший на веслах немец был не простой гребец, а человек совсем иного сорта, которого кошелек с деньгами, пожалуй, мог и обидеть.

«Однако, кажется, я впутался в глупую историю! — подумал Соболев, начиная уже жалеть о своей неосмотрительности. — И зачем я это все затеял? »

Немец ходко заработал веслами и, работая, повторил еще несколько раз:

— О, да! Я расскажу вам все…

Еще несколько ударов весел — и они стали приближаться к мосту, на котором были застава и караул.

— Вот вы сейчас все узнаете, — сказал немец, поворачивая лодку к берегу.

«Что это он хочет делать? » — стал соображать Соболев, но прежде чем он мог хорошенько опомниться, лодка уже пристала к берегу, сидевший на веслах немец быстро выхватил спрятанный у него за поясом пистолет и выстрелил в воздух.

С моста бросились к ним несколько солдат. Соболев был схвачен и отведен в караулку. Там немец предъявил какую-то бумагу, и Соболев слышал, как этот немец приказал именем герцога Бирона отвести его, Соболева, немедленно в Тайную канцелярию.

Ивана Ивановича взяли под караул, отобрали от него шпагу и повели без дальних разговоров.

«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» — недоумевал Соболев.

Он-то воображал, что гребцу нечего будет делать иного, как выбирать между кошельком и острием шпаги, ан, вышло совершенно не так!..

Впрочем, такова уже жизнь человеческая, что в ней всегда случается как раз наоборот тому, на что рассчитывают и надеются люди.

XI. В ТАЙНОЙ КАНЦЕЛЯРИИ

Соболева ввели в ту самую Тайную канцелярию, при одном упоминании о которой приходили в ужас не только простые обыватели того времени, но и лица высокопоставленные и имевшие доступ даже к самой государыне.

О Тайной канцелярии ходило множество рассказов, и об ужасах, творившихся там, передавали с опаской; но все-таки передавали, что там пощады не дают никому. Там истязали, мучили людей, вытягивали на дыбе, жгли огнем и драли плетьми…

Соболев, шагая теперь ночью среди солдат, чувствовал себя совсем не в своей тарелке. Он был зол на себя за то, что сделал глупость и повел себя необдуманно, однако, отчаянию не предавался. Ему сейчас же пришло в голову, что если Митька так счастливо сегодня утром отделался от Тайной канцелярии, то, вероятно, и ему посчастливится как-нибудь отбояриться, убедив, что в его поступке никакого злого умысла не было, а все это он-де проделал ради одной лишь шутки.

Его привели в канцелярию и ввели в большую низкую комнату с кирпичным полом, освещенную тусклым фонарем с огарком сальной свечи.

В канцелярии, несмотря на ночь, не спали и ходили какие-то люди. Они о чем-то переговаривались, обращались к караульному, и Соболев слышал несколько раз повторенные разными голосами слова: «По приказанию самого герцога!»

Прошло немного времени — и его ввели в следующую комнату. Она была тоже большая, с кирпичным полом. Здесь тоже сальная свечка тускло освещала ясеневого дерева стол с бумагами, чернильницей с торчавшими в ней гусиными перьями и сидевших за столом двух человек.

Один из них, лет пятидесяти, с тщательно выбритым подбородком, в военном сюртуке и в немецком парике, нюхал табак из золотой табакерки; другой был гораздо моложе, и в нем Соболев узнал того самого человека, который сегодня утром приходил к нему в дом по доносу барона Цапфа на Митьку Жемчугова.

Узнав этого чиновника, Соболев очень обрадовался, как бы сразу уверившись, что теперь пойдет все отлично, и на вопрос старшего о том, кто он такой, назвал себя и добавил, показав на чиновника:

— Меня знает вот этот господин… Он сегодня был у меня в доме!

Но чиновник со своей стороны решительно никакого сочувствия Соболеву не выказал, а, напротив, довольно сурово и поспешно проговорил:

— Вы, сударь, совершенно ошибаетесь, и я вас совершенно не знаю!

— Но меня знает очень хорошо Дмитрий Яковлевич Жемчугов, который может засвидетельствовать обо мне, — сказал Соболев. — Потом знает еще князь Шагалов и многие другие…

— Об этом вас пока не спрашивают, — перебил его старший. — Отвечайте только на вопросы! Расскажите, как было дело и за что вас арестовали…

— За что меня арестовали, я не знаю, а дело было так! — ответил Соболев и чистосердечно и правдиво рассказал, что вчера, возвращаясь из-за города, он опоздал на заставу, через которую его не пропустили; не желая проводить ночь где-нибудь в герберге или на постоялом дворе, он пошел гулять и тут увидел двух незнакомцев с их лодкой и то, как они входили в заколоченный и, по-видимому, необитаемый дом.

— Где этот дом? — спросил старший.

Соболев указал самым подробным образом местоположение дома и затем продолжал рассказ вплоть до того, как его арестовали по приказу таинственного гребца.

Он думал, что его затем сейчас же и отпустят, но вышло совершенно не так. Его отвели через двор в каменный каземат, вонючий и грязный, с решетчатым окном и с кучей грязной соломы в углу на полу.

«Ну, что ж делать! — рассудил Соболев. — Так, так, так!.. Пусть будет, что будет!»

И он лег на солому.

Когда Ивана Ивановича увели из комнаты, где его допрашивали, и чиновник со своим старшим остались наедине, то этот старший обратился к своему подчиненному и, втягивая в нос понюшку табака из золотой табакерки, проговорил:

— Так его светлость герцог изволят ночью в лодке ездить в заколоченный дом?.. А мы и не знали этого!

— Я знал об этом, ваше превосходительство! — ответил чиновник. — То есть мне было дано знать от одного из наших наблюдающих при дворе герцога, что его светлость ночью изволят выезжать в лодке… Мною был сделан наряд для того, чтобы проследить эти отлучки…

— Как же вы можете учреждать наблюдения за его светлостью? — усмехнулся старший и прищурился.

— В интересах самого герцога, ваше превосходительство, для охраны от лихих людей! — ответил младший и тоже усмехнулся.

— Да разве что так!.. А кто был в наряде?

— Жемчугов.

— Митька?

— Он самый.

— Неужели он не дознался?.. Ведь он, кажется, самый способный?..

— Ему помешал вчера барон Цапф фон Цапфгаузен, который привязался к нему в пьяном виде.

— Да ведь этот барон сделал на Жемчугова донос.

— Самому герцогу, ваше превосходительство. Надо, конечно, Митьку выручить, потому что донос вздорный и облыжный.

— Ну, разумеется! Вы заготовьте к завтра доклад.

— Я послал сейчас за Жемчуговым.

— Для какой надобности?

— Ведь он живет в доме у Соболева, которого вы только что изволили допрашивать. Они — приятели.