Кутайсов каждый день бывал у Лопухиной, во все время пребывания императора Павла в Москве во вторичный его приезд сюда. Под Москвой после смотра происходили маневры, и государь присутствовал на них, а Кутайсов оставался в Москве. Все воображали и не стесняясь говорили потом, что «он был послан негоциатором и полномочным министром трактовать инициативно с супругой Петра Петровича Лопухина, Екатериной Николаевной, о приглашении Лопухина с его семьей в Петербург. Негоциации продолжались во все время маневров и прелиминарные пункты были подписаны не ранее, как за несколько минут до отъезда его величества в Казань».
Екатерина Николаевна, оглянувшись, проводила взором падчерицу и ее приятельницу и, когда они скрылись в доме, обернулась к Кутайсову.
– Конечно, – сказала она, продолжая только что начатый с ним разговор, – я буду во всем сообразоваться с вашими видами и, прямо скажу, вашей пользой.
– Я своей пользы не ищу, – заметил Кутайсов.
– Тем более причины искать ее для вас вашим друзьям, – подхватила Лопухина. – На меня вы можете положиться. Я думаю, князь достаточно рекомендовал вам меня.
Она говорила о князе Безбородко, который при восшествии императора Павла на престол передал ему все тайные бумаги, касавшиеся задуманного Екатериной II дела устранения своего сына от престола. Есть указания, что князь Зубов принимал также участие в передаче этих бумаг, открыв место, где они хранились. Этим поступком Безбородко вызвал доверие к себе императора и пользовался его милостями. Манифест о восшествии Павла на престол составлял тоже Безбородко. При воцарении Павла Петровича ему было пожаловано княжеское достоинство с титулом светлости, и он был назначен государственным канцлером.
Для упрочения своего влияния, в расчете окончательно завладеть императором Павлом, он вместе с Кутайсовым повел интригу относительно Анны Лопухиной. Поэтому немудрено было, что Екатерина Николаевна, бывшая с Безбородко прежде очень близка, упоминала о нем в своих переговорах с Кутайсовым.
– Мне свидетельства князя не нужно, – возразил Кутайсов, – я сам вижу...
– Конечно, с вашей проницательностью и знанием людей вы можете сами видеть, – в тон ему певуче сейчас же заговорила Екатерина Николаевна. – Да ведь и я-то вся тут перед вами... Я хитрить не умею, да и бесполезно это было бы с вами. Я прямо говорю: на меня вы можете положиться. Я желаю занять в Петербурге видное место; мне, как всякой женщине, еще не старой, разумеется, хочется этого, а остального мне не нужно.
– А ваш супруг? – спросил Кутайсов.
– О нем беспокоиться нечего. Он слишком деловой человек и слишком занят своими делами. Назначение в Петербург он примет, как должное ему за его труды, которые, надо отдать ему справедливость, очень велики и сами по себе стоят быть замеченными и вознагражденными. Он занят день и ночь. То же будет и в Петербурге. Он и не заметит ничего среди своих занятий. Нет, он, кабинетный человек, не обратит внимания и никогда не поймет сути действительной жизни. Будьте спокойны!
Все это они уже обсуждали сначала намеками и недомолвками и наконец перешли к прямой откровенности, так сказать, договариваясь по пунктам, потому что главное и существенное уже было сговорено у них.
– Ну, а сама она? – после некоторого молчания спросил Кутайсов.
– Кто? Анна? Вы знаете, – понизив голос, сказала Екатерина Николаевна, – ей предсказано еще в детстве, что она будет носить четыре ордена или знака отличия. Для простой женщины это немыслимо, и мы считали предсказание нелепым, однако всякое может случиться!..
– Я говорю о ней самой, о ее чувствах, – пояснил Кутайсов.
– О, в этом отношении она – еще дитя; ей шестнадцать лет...
– Двадцать один, насколько я знаю, – поправил Кутайсов, не считавший нужным скрывать, что ему-то известны года Анны Петровны.
– Ну, положим, двадцать первый, – все-таки уменьшила Екатерина Николаевна, – но дело не в годах, а в ее душе. Я знаю ее душу, и из-под моего влияния она не выйдет. Конечно, это самая трудная сторона дела, но я беру все на себя и не сомневаюсь в успехе. Ручаюсь вам, что к переезду в Петербург она будет достаточно подготовлена ко всему.
– Так ли, Екатерина Николаевна?
– Уверяю вас, Иван Павлович. Я достаточно знаю сердце девушки и могу руководить им. Да, я думаю, мне особенно даже не придется стараться – мы встретим благодарную почву...
Они как будто незаметно перешли мостик на островок на пруду и очутились у скамейки, где только что была Анна с Валерией.
– Да вот, смотрите, – показала Екатерина Николаевна на вырезанное имя на стволе березы, – прочтите!
– «Павел», – прочел Кутайсов...
– А тут видите... на земле...
– Тоже «Павел», – сказал Кутайсов, – но затем стоит буква «Г» и раз, два, три... семь точек, – сосчитал он.
Екатерина Николаевна сморщила брови, но сейчас же ее лицо снова прояснилось.
– Это значит, – с уверенностью заявила она, – «государь». Вот, – обрадовалась она, сама не ожидавшая, что дело с Анной идет так успешно, – вот видите подтверждение моим словам.
Кутайсов подумал и, как показалось Лопухиной, убедился.
Они сели на скамейку.
– Но все-таки это очень сложно, – начал рассуждать он, – ведь в девицах ей оставаться не след, надо выдать замуж.
Он говорил без обиняков, не стесняясь, убедившись главным образом, что с такой женщиной, как Екатерина Николаевна, стесняться нечего.
– Я все знаю, – улыбнулась она, – поверьте, я думаю обо всем. И у меня уже есть на примете, я полагаю, человек... подходящий. – Она подождала, не скажет ли что-нибудь Кутайсов, но тот ничего не сказал. – Он – дворянин, – продолжала Екатерина Николаевна, – сын бывшего приближенного императора Петра Третьего, отца государя, человек не без состояния, не старый, на вид довольно презентабельный, служит в сенате и занимается там вроде моего мужа. Он весь ушел в дела и книги, а в жизни наивен и прост до глупости. С мальчишками в пряники играет на улице. Его считают немножко помешанным, но он тихий и вполне безобидный. Просто глупый человек. С ним можно будет сделать все, что угодно. Он ничего и подозревать не станет...
– Кто же это? – проговорил Кутайсов, как будто довольный сделанной Лопухиной характеристикой.
– Радович. Он вчера был у нас. Я его нарочно пригласила, чтобы показать его вам, но вы приехали вчера вечером и не могли видеть. Я ему велела сегодня приехать. Не знаю, отчего его нет.
– Радович? – повторил Кутайсов. – А у него есть мать, то есть жива она?
– Жива. Отец умер, а мать жива...
– Так это она, значит! – сообразил Кутайсов.
– Что она?
– Сегодня от нее было только что подано письмо государю. Она просит, как жена бывшего слуги императора Петра Третьего, чтобы государь принял ее и выслушал...
– И что же государь?
– Приказал известить, что примет ее вечером, когда вернется с маневров... Для него все, что касается его отца, окружено уважением, почти священно. На коронацию Радович ничего не получила. Верно, просить хочет чего-нибудь...
– Надо с ней быть осторожным, – предупредила Екатерина Николаевна.
– Я уже велел навести справки, – спокойно сказал Кутайсов.
ГЛАВА XI
Трудно было предположить, чтобы Зиновий Яковлевич Корницкий, с его гордо закинутой головой, открытым, смелым видом и мужественной, сильной фигурой, не был храбр. В самом деле, он ходил на охоту на медведя, правда, когда возле него стоял опытный охотник с ружьем, якобы запасным. Он смело лез на каждого дворового с кулаками и часто собственноручно расправлялся с человеком, гораздо сильнее себя, но этот человек был крепостной, знавший, что на конюшне всегда готовы розги. На самом деле кажущаяся храбрость Зиновия Яковлевича была не чем иным, как нахальством или наглостью, столь свойственными натурам мелким, но лишь скрытыми под личиной барственных, уверенных манер и выдержкой.
Никто из радовичской дворни и не подозревал, что всегда страшный для нее управляющий боится оставаться один в темной комнате и так суеверен, что не уступит в страхе перед сверхъестественным любой дворовой бабе...
Ему больших усилий стоило, чтобы заставить себя пойти наверх к Денису Ивановичу вместе с Яковом, дворецким. Он решился на это лишь потому, что никому не мог поручить исполнение задуманного дела. Когда же он очутился на пороге комнаты, которую считал запертой и необитаемой, и увидел, что не только ожила эта комната и все в ней было совсем так, как ночью тридцать четыре года тому назад, но и на постели лежал человек с подстриженными черными волосами, то принял это, как и Яков, за видение, уронил подсвечник и в паническом ужасе убежал... На лестнице он приостановился, подождал, не следует ли за ним Яков, и, вновь испуганный, как бы зловещей, охватившей его тишиной, со всех ног кинулся к Лидии Алексеевне.
Она не ложилась спать и ждала его, чтобы узнать о результате его хлопот. Понадобились капли, уксус, холодный компресс на голову.
Придя в себя, Зиновий Яковлевич просидел с Лидией Алексеевной всю ночь, обсуждая, что делать и как быть. Они вместе составили письмо к государю, и Корницкий в пять часов утра повез это письмо во дворец.
Когда он выезжал, в воротах прижался к столбу выходивший со двора человек в страннической одежде и проскользнул затем за каретой. Зиновий Яковлевич, взглянув на него, не узнал в нем дворецкого Якова.
У того давно была приготовлена эта странническая одежда, он давно собирался бежать, чтобы замаливать свой грех, и решил, что сегодня настал час его покаяния. Он исчез, и к полудню стало известно, что Якова Михеевича нет нигде во всем доме.
О том же, что он с управляющим поднимался вчера наверх и там произошло что-то страшное, разболтал еще раньше Степка, о котором забыли, что он был наверху. Однако Степка сам так перепугался, что ничего не слыхал и не мог разобрать ничего толком.
С исчезновением Якова Михеевича царившая до сих пор дисциплина страха перед старой барыней и управляющим пошатнулась, и каждый почувствовал, что «молодой барин» дал себя знать и что управляющий что-то замышляет против него.
Как-то само собой, молчаливым согласием в дворне образовалась охрана Дениса Ивановича, и уже к полудню раздались голоса: «Наш барин Денис Иванович, и мы его не выдадим!». У Степки в кармане лежал медный пестик от ступки, и у многих было готово за пазухой оружие: у кого – гиря, у кого – брусок железный. Самый смирный и угрюмый из всей дворни, сторож Антип, взял в руки лом и не расставался с ним.
Корницкий чутьем угадал настроение и понял, что теперь момент упущен и силой взять и отвезти в сумасшедший дом Дениса Ивановича невозможно – дворня станет за него.
Единственно, на что могла рассчитывать Лидия Алексеевна, – это на свой прием у государя, которому она хотела пожаловаться на непокорного сына и просить его, чтобы он своей властью укротил безумного. Корницкий привез из дворца благоприятный ответ: вечером, когда государь вернется с маневров, он примет Лидию Алексеевну.
Денис же Иванович, как ни в чем не бывало, утром отправился в сенат и приехал домой в обычное время.
На лестнице стоял казачок Васька, а наверху Денис Иванович наткнулся на Степку и выездного гайдука Федора. Они охраняли мезонин, а Васька был поставлен на лестнице для подачи сигнала к тревоге, если понадобится защита молодому барину.
– Что вы тут делаете? – удивился Денис Иванович, увидев Степку с Федором.
Последний замялся, а первый бойко ответил:
– Вы изволили приказать быть мне наверху.
– А он? – показал Денис на Федора.
– Ко мне зашел! – объяснил Степка.
Денис Иванович больше не расспрашивал и прошел к себе. Отцовская комната была у него заперта, и даже дверь в нее из его кабинета была заставлена, как обыкновенно, комодом.
Целый день Лидия Алексеевна была занята приготовлением к вечерней поездке во дворец. Нужно было хитро и подробно обдумать, во-первых, наряд, во-вторых, что говорить и как держать себя перед государем. Наряд должен был быть, конечно, отнюдь не праздничный, а по возможности скромный, приличный матери, убитой непослушанием дерзкого сына, но вместе с тем отнюдь не мрачный, потому что Павел Петрович не любил ничего мрачного. После долгих колебаний Лидия Алексеевна остановилась на темно-зеленом роброне.
Причесывать ее начали еще засветло. Горничные, под предводительством самой Василисы, суетились вокруг нее, возводя сложную пудренную прическу на ее голове.
Лидия Алексеевна, изжелта-бледная, кусала губы и, занятая своими мыслями, отрывочно приказывала, когда что-нибудь делалось не так. Трем девкам она, ни слова не говоря, дала по пощечине, две были сосланы в ткацкую.
Наконец Лидия Алексеевна, разодетая, распудренная и раздушенная, вышла, чтобы садиться в карету. На крыльце торжественно ждал ее Зиновий Яковлевич.
– Королева, царица моя, – встретил он ее, целуя у нее руку и не столько желая польстить ей, сколько ободрить для «подвига», как он называл поездку ее во дворец, а когда она села в карету, он вдруг сам вскочил на козлы, вместо выездного, и крикнул кучеру: – Пошел!
Радович была тронута до слез его преданностью и всхлипнула от умиления, не подозревая, что Зиновий Яковлевич главным образом потому поехал с ней, что боялся оставаться один без нее в доме.
Лидия Алексеевна была принята государем отдельно от других, пробыла у него тридцать пять минут и вышла очень взволнованная, утирая слезы, но, по-видимому, довольная. Провожавший ее от внутренних до парадных апартаментов Кутайсов несколько раз внимательно приглядывался к ней, стараясь разгадать, зачем она была у государя.
Все справки относительно Радович были уже им собраны, и ему была известна вся ее подноготная. Она прошла, не вступив с ним в разговор, и он ни о чем не спросил у нее. Он знал, что ему спрашивать не надо, потому что государь, вероятно, сам ему сейчас расскажет все. И действительно, только лишь он проводил Радович, раздалась в кабинете государя трель звонка, призывавшая его туда.
Когда вошел Кутайсов, Павел Петрович стоял у окна и, морщась, показал на дверь.
– Там есть еще кто-нибудь?
– Никого, Ваше величество, – согнувшись ответил Кутайсов и остановился, как бы в ожидании приказания.
Он, давно хорошо изучивший Павла I, видел, что разговор с Радович чем-то несколько раздражил его, но все же не настолько, чтобы изменить хорошее расположение духа государя, очень довольного приемом в Москве и шумным проявлением народного восторга.
Как бы в доказательство этого Павел Петрович поглядел на него и проговорил, по привычке своей иногда думать вслух при Кутайсове:
– Московский народ любит меня гораздо больше, чем петербургский. Мне кажется, что там меня скорее боятся, чем любят...
Кутайсов нагнулся еще ниже и как бы проронил чуть внятно:
– Это меня не удивляет...
Государь сдвинул брови и, думая, что ему послышалось, переспросил:
– Не удивляет? Почему же?
Кутайсов вздохнул и развел руками.
– Не смею объяснить...
– Ну, и не объясняй, – усмехнулся Павел, – все равно глупость скажешь...
Он подошел к столу и стал искать на нем. Кутайсов сделал шаг вперед и поспешно проговорил:
– Что угодно вашему величеству?
Павел Петрович нашел на столе карандаш, взял кусок бумаги и написал крупными буквами: «Радович».
– Мне угодно, – сказал он, поднимая голову, – чтобы меня поняли, чтобы поняли, что я только хочу блага и справедливости...
– Ваше величество, – начал было Кутайсов, но государь перебил его:
– Ты достаточно награжден и возвеличен, доволен ты?
– Я благодарю лишь...
– Ну, и будь доволен, и молчи, и молчи! – повторил Павел I, как будто угадывая его мысли и прямо отвечая на них. – Ты о Радович знаешь что-нибудь?
Кутайсов живо и подробно доложил все, что успел узнать о Лидии Алексеевне. Эта предупредительная сметка была особенно ценна в нем, и он угождал государю всегда тем, что у него был готов ответ на каждый вопрос.
– А сын ее? – спросил Павел.
– Говорят, трудолюбивый молодой человек... О нем хорошие отзывы.
– Не совсем. Мать приезжала жаловаться на него. Впрочем, я это узнаю...
На другой день, рано утром, Петр Васильевич Лопухин явился с докладом по порученным ему императором сенатским делам. Государь, отправляясь на маневры, посадил его с собой в карету с тем, чтобы по дороге выслушать его. Между прочим он спросил у Лопухина о Радовиче. Тот знал Дениса Ивановича по его службе в сенате и дал о нем очень хороший отзыв.
ГЛАВА XII
Лидия Алексеевна была очарована оказанным ей государем приемом.
Павел Петрович, рыцарски вежливый с дамами, произвел на нее впечатление необыкновенной сердечности и участия. Хотя он ничего особенного, в сущности, не сделал, а просто обошелся с ней по-человечески, выслушал ее и сказал, что образумит ее сына, на которого она приносила слезную жалобу, но Лидия Алексеевна почла эту простоту обхождения за особенное к ней расположение императора, как к жене бывшего слуги его отца.
Она не могла себе представить, чтобы император был со всеми таков, как с ней. По рассказам и по ходившим слухам, нелепым, неверным, преувеличенным и переиначенным, она составила себе совершенно иное, как и большинство ее современников, представление о Павле Петровиче. И вдруг он оказывается простым, добрым и отзывчивым человеком!
Конечно, приписала она это своей собственной добродетели, умению говорить и разжалобить. Она была уверена, что так хорошо повела дело, что Павел Петрович всецело на ее стороне. Он, вероятно, поручит кому-нибудь переговорить с ее сыном. Тот, глупый, не сумеет и двух слов связать, и все увидят, что она права. Она просила государя отдать ей тридцатичетырехлетнего Дениса Ивановича в опеку, и не сомневалась теперь, что добьется своего. Ей страстно хотелось, чтобы это случилось, и, не имея другого выхода, она с таким ужасом думала о неудаче, что верила в это, потому что не верить в успех было бы слишком большим ударом для ее несокрушенной до сих пор гордыни.
Зиновий Яковлевич хотя и не смотрел так уверенно в будущее, но все же приободрился и на всякий случай высматривал и замечал, кто из дворовых как ведет себя и кого из них нужно подвергнуть впоследствии примерному наказанию.
О бежавшем дворецком Якове не было подано заявления для его розыска. Зиновий Яковлевич нашел это совершенно излишним.
Марья Львовна приехала за двумястами рублями к Лидии Алексеевне, и та вручила их ей, как обещала, получив взамен сведение, что билет на бал был послан Денису Ивановичу через посредство Екатерины Николаевны Лопухиной, по ее ходатайству.
– Вы знаете, – таинственно сообщала Марья Львовна, – Кутайсов нынче каждый день у Лопухиной. Говорят, он ведет переговоры...
– Правда, он каждый день там, – подтвердила Анна Петровна Оплаксина, привезшая от имени бедной старушки удивительного плетенья кружева Лидии Алексеевне для продажи, – он там, как это говорится, – антрепренер.
– Парламентер, ma tante, – по привычке поправила ее Валерия.
– Ну да, ну да, – подхватила Марья Львовна, – все дело уже налажено. Анна уже спит и видит себя у власти всемогущей.
«Ах, не знаете вы ее! – думала Валерия, смотря в небо. – Не знаете, а я знаю все про нее, но это – секрет, и я никому из вас не скажу!»
– Теперь, верно, жениха ей будут искать подходящего, такого, чтобы на все смотрел сквозь пальцы, – продолжала Марья Львовна и глянула на Лидию Алексеевну.
Та слушала довольно спокойно. Известие, что билет ее сыну был доставлен через Лопухину, сначала не показалось ей важным; она была уверена, что ей некого бояться теперь, даже Лопухиной. Она воображала, что Лопухина, возмечтав о себе, просто, чтобы досадить ей, Лидии Алексеевне, хочет возмутить против нее сына. Так она объяснила себе поведение Лопухиной. Слишком себялюбивая, она всегда думала прежде всего о себе и считала, что и другие тоже думают только о ней.
Но вдруг намек, сделанный Марьей Львовной, словно открыл ей глаза.
«Так вот оно что! Жениха искать подходящего! Да, да, конечно, такой дурак – подходящий!» – сообразила Лидия Алексеевна.
И снова туча надвинулась на нее. Ведь если это правда, то верх будет не на ее стороне. Пожалуй, Дениса успеют отстоять.
Одно оставалось утешение: успеют ли?
Лишь бы государь сказал свое слово, а там при помощи денег в опеке можно будет скоро повернуть.
«Нет, не успеют, – решила Лидия Алексеевна, – мы предупредили вовремя, а потом пусть делают что хотят!»
– Что же кружева-то, Лидия Алексеевна? – спросила Анна Петровна, не рассчитав, что это было совсем некстати.
– Какие кружева? – очнувшись от своих соображений, переспросила Лидия Алексеевна. – Ах, оставьте меня, пожалуйста, – недовольно проговорила она, вспомнив, – никаких кружев мне не надо, и покупать их я не буду...
– Как же это? Отчего же? – растерянно произнесла Оплаксина, так как Лидия Алексеевна только что смотрела кружева, и по всему казалось, что она их купит.
– Вы не знаете, когда уезжает государь? – обратилась Радович к Марье Львовне. – Отъезд его не отложен?
– Нет, – ответила та, – кажется, как сказано, шестнадцатого.
– Ну, тогда ничего! – вслух подумала Лидия Алексеевна.
– Что такое «ничего»? – сунулась Анна Петровна, опять, разумеется, не вовремя.
– Ничего и ничего! – сухо отрезала ей Радович.
Анна Петровна окончательно смутилась и раскисла.
Марья Львовна, которой не сиделось на месте с полученными деньгами и которая оставалась лишь для приличия, чтобы не сразу уехать после того, как получила их, найдя, должно быть, что побыла достаточно и что все уже сказано ею, поднялась и стала прощаться.
Лидия Алексеевна тоже поднялась, а за нею и Оплаксина с племянницей Радович, чтобы спровадить их вместе с Марьей Львовной, пошла провожать ту до лестницы, и волей-неволей Анна Петровна с Валерией последовали за ними.
На лестнице остановились, как всегда, и тут начался еще разговор о том, что последние моды, пришедшие из Парижа, «совсем в обтяжку», так что даже неприлично.
Вдруг наружная дверь внизу отворилась и хлопнула так, что даже вытянувшиеся навстречу господам лакеи вздрогнули.
– Что такое? – строго спросила Лидия Алексеевна.
– Курьер из дворца с пакетом, – послышался бравый басистый голос.
– Ко мне?
– Господину коллежскому секретарю Денису Радовичу, – громко отчеканил курьер.
Марья Львовна посмотрела выразительно на Лидию Алексеевну и расплылась в улыбку, как бы сказала: «Поздравляю».
ГЛАВА XIII
Денис Иванович с утра сидел у себя наверху и не поехал в сенат, а послал туда сказать, что ему нездоровится.
Вчера он еще мог взять себя в руки и отправиться на службу, но сегодня слишком много новых мыслей нахлынуло на него и слишком сложный вопрос приходилось решать ему, чтобы показываться в таком состоянии на людях. Ему нужно было уединение, ему хотелось остаться одному, самому с собой, пока не придет он к какому-нибудь выводу. Но чем больше думал он, тем больше усложнялось все, как заколдованный клубок, который путается сильнее по мере того, как пытаешься размотать его.
Будь тут дело в одном только управляющем Зиновии Яковлевиче, Денис Иванович не сомневался бы ни в чем. Но тут была замешана мать.
Прежде всего, он считал нужным относиться к ней так, как относился до сих пор, из уважения к самому себе, к своему роду, к своему имени. Он не считал себя вправе разбирать, какова она. Для него она была матерью, и этого казалось достаточно, чтобы никто не смел подумать о ней дурно, а тем более – сам он. Он не позволил бы никому судить ее и не судил сам. Этот вопрос был для него вопросом чести, и колебаний он не допускал.
Все это было, однако, хорошо и, во всяком случае, цельно, и он жил, руководствуясь этим, до тридцати четырех лет, пока дело касалось его самого. Но теперь он увидел, что не один он являлся страдающим лицом. Он жил и терпел. Вместе с ним терпели и другие... И был еще один пострадавший, который был близок ему так же, как и мать.
ГЛАВА XIV
Государь с утра уезжал на маневры и возвращался во дворец к вечеру.
К этому времени собирались сюда все имевшие доступ к приему и для представления. Большой зал был заполнен народом.
Бледный, затерянный среди блестящей толпы сановников, боясь, как бы не сделать какой-нибудь промах, Денис Иванович жался к стене, чтобы дать другим дорогу.
Стоял сдержанный, деловитый и почтительный гул. Ждали уже долго, но, видимо, никто не сетовал на это, не выражал нетерпения, и всякий был согласен ждать, сколько нужно, вполне довольный этим. Несколько раз поднималась тревога, весь зал вдруг, как муравейник, приходил в движение, но тревога оказывалась ложной, и все снова принимались терпеливо ждать.
Наконец в дверях показался кто-то, сделал знак. Церемониймейстер, до сих пор сливавшийся с толпой, вдруг выделился и стал распоряжаться, выравнивая всех в ряд, потянувшийся вереницей вокруг всего зала.
– Как фамилия? – на ходу спросил он Дениса Ивановича и строго оглядел его.
– Коллежский секретарь Радович, – ответил тот, как ученик на перекличке.
– Вы по личному приказанию?
– Не знаю, вот бумага, – и Радович показал бумагу, полученную им сегодня утром через курьера.
Церемониймейстер взглянул, вдруг стал любезнее и, вежливо произнеся: «Пройдите сюда, вот тут», – почему-то перевел на несколько шагов Дениса Ивановича.
Глаза всех были уставлены на дверь. Все подтянулись, откашлялись, оправились и замерли. Казалось, сию минуту отворится дверь, и весь этот съезд, все эти волнения, приготовления и ожидания получат смысл, и станет явным, зачем все это нужно.
Но минута прошла, дверь не отворилась, и еще долго все стояли в ряд и ждали, напрягая свое внимание и силясь сосредоточиться. Чуть кто осмеливался заговаривать, сейчас же раздавалось внушительное «ш-ш-ш» – и снова воцарялась почтительная, напряженная тишина.
Радовичу казалось, что он, не спуская взора, смотрит на дверь, чтобы не пропустить появления государя, но, как это случилось, он не знал, а все-таки пропустил. Государь был уже в зале, когда увидел его Денис Иванович.
Держась необыкновенно прямо, Павел Петрович медленно продвигался, переходя от одного к другому из представлявшихся. Перед иными он останавливался несколько дольше, задавал вопросы и часто, выслушав только первые слова ответа, шел вперед. Мало-помалу все ближе и ближе он становился к Радовичу, и тот чувствовал, словно от соседа к соседу передавался электрический ток по мере приближения государя. Вот между ними всего трое, два, еще – и Денис Иванович как бы оказался один на один с императором. Во всем зале он уже никого и ничего не видел, кроме Павла Петровича, бывшего перед ним и глянувшего необыкновенно добрыми глазами прямо в глаза ему.
«Фамилия?» – услыхал Денис Иванович и ответил:
«Коллежский секретарь Радович», – не узнав своего голоса, точно не он, а кто-то другой назвал его.
Государь прошел мимо. Радович увидел его спину с отделившейся косичкой парика, и затем море голов, лиц и плеч. Все спуталось и смешалось.
«И только-то? Зачем же меня звали?» – разочарованно и как-то тоскливо отозвалось в душе Дениса Ивановича.
Он решительно не знал, что же ему делать теперь, очутившись в следовавшей за государем толпе, увеличивавшейся по мере того, как шел он. Кто-то толкнул его, другой задел шпагой; он хотел посторониться и сам толкнул, но на это не обращали внимания.
Денис Иванович по своему небольшому чину стоял из последних. Он силился подняться на цыпочки, чтобы поверх толпы взглянуть еще раз на государя, и поворачивал голову в ту сторону, куда поворачивались остальные, но увидел только верх двери, как растворилась она и опять затворилась.
По залу сейчас же прошла незримая волна взволнованных голосов.
– Что он сказал? А? Что? Кого?.. Радович? Кто Радович, Радович, Радович, Радович...
И сотни голосов и уст повторили имя Дениса Ивановича.
Он больше по чутью, инстинктивно потянулся к двери и как-то общими усилиями непроизвольно очутился возле нее.
– Вы Радович? – совсем близко от его лица раздался голос церемониймейстера.
В это время из двери высунулась курчавая пудренная голова и тоже произнесла:
– Радович!
Дениса Ивановича как будто воздухом втянуло в дверь.
В гостиной, куда он попал, было прохладнее и темнее, чем в зале, и хотя она была гораздо меньше зала, но казалась просторнее, потому что была пуста. Курчавый пудренный Кутайсов, которого видел Радович на балу и узнал теперь, показал ему рукой следовать за ним и повел. Они миновали еще комнату и вошли в кабинет. Кутайсов остался за дверью.
Государь ходил по комнате и, повернувшись, приблизился к Денису Ивановичу. Глаза его теперь были строги, но лицо улыбалось.
– Вы, сударь, я слышал, якобинец? – проговорил он, отчетливо отделяя каждый слог каждого слова.
Денис Иванович почувствовал, как словно что-то вспыхнуло у него в груди и затрепетало.
– Ваше величество, – вырвалось у него, – я – верноподданный моего государя и песчинка того народа, который любит и чтит его.
– Вы дворянин?
– Перед русским царем нет ни дворян, ни крестьян, никого; все – один народ русский!
Глаза Павла Петровича вдруг прояснились. Он близко подошел и, взяв за отворот мундира Радовича, как бы с удивлением, пораженный, спросил:
– Ты понимаешь это?
– Я это чувствую вместе с миллионами русских людей, ваше величество.
– А там они не чувствуют и не понимают этого, – кивнул головой Павел I в сторону зала и, опустив руки, снова стал ходить по комнате. – Не понимают, – повторил он, как бы рассуждая сам с собой, – они кичатся своим дворянством и просят подачек, не понимают, что санкюлоты не против короля пошли, а против них и вместе с ними, из-за них погубили короля. А вот им пример – Кутайсов. Кто он был? А я захотел и дал ему и дворянство, и титул. А они не понимают, что это – пример им... Я свел уже барщину для крестьян на три дня и дал им праздничный отдых. – Государь остановился и опять подошел к Радовичу. – Я слышал, сударь, – сказал он, круто обрывая свою речь, – о вас хорошие отзывы, а между тем ваша матушка иного мнения. Она жалуется на вас... Я ее видел вчера. Она говорит, что вы даже слуг возмутили против нее. Чем объяснить это?
