Глава 7. «Смуги»

На вокзале актеров встречали: пыль, жара и раздрызганная трехтонка (пятитонка?). Представителей партии и правительства не наблюдалось. Общественность представлял шофер Миша, белобрысый парень с облезлым носом. Папа занервничал. Куда-то исчез, вернулся, снова исчез и, появившись, закричал:

Бистро! Все в машину! За багажом приедем позже, а сейчас — самое необходимое, и все в грузовик! Наташкэ! Вовкэ! Бистро!

Менглет поинтересовался:

— А куда мы поедем?

— В ДКА!

— Оттуда по квартирам?

— Я же сказал: бистро! — взревел Папа. — С квартирами разберемся.

Во дворе Дома Красной Армии их тоже никто не встретил. Ицкович убежал выяснять насчет квартир, а молодые энтузиасты… «бистро» разделись (почти догола) и стали играть в волейбол (сетка на площадке была натянута, был и мяч).

Осеннее солнце жгло по-летнему, мяч взлетал, падал… Менглет «гасил» (иногда в сетку), принимая «резаную» подачу (иногда не принимая), Русанова сидела в тени Дегтяря.

Сыграли несколько партий. В перерывах бегали обливаться под колонку. Солнце закатывалось. Иц-кович не появлялся.

Шофер Миша тоже сгинул. Явились они вместе, от Миши попахивало спиртным, непьющий Ицкович обливался потом — умаялся (пальто лежало в грузовике).

— Ты сошел с ума! — закричал он Менглету. — Ты весь обгорел, завтра с тебя будет слезать кожа клочьями! Папа ехидно улыбнулся. Как ты будешь завтра репетировать свою «Землю»?

— Квартиры есть? — спросил Менглет.

Нет! — ответил Ицкович. — Но завтра-послезавтра будут! А сейчас — бистро в машину и в Дом дехканина!

Во дворе— саду Дома дехканина их ждали: солдатские койки, застеленные чистым бельем, прохлада, журчание арыка и звездное небо над головой.

Поужинали горячими лепешками прямо из тандыра, холодные гроздья винограда лежали на них, как на блюдах.

По главной — Ленинской — улице (Старой Азиатской дороге) проходил караван. Звон верблюжьих колокольцев не тревожил спящих.

«И-а-а! И-а-а!» кричал где-то одинокий ишак.

Молодые энтузиасты спали.

Премьера «Земли» состоялась в срок. К тому времени все разместились по «квартирам»: кто в «кибитке» (саманная мазанка), кто в гостинице (единственной в городе), кто в комнатах домиков, принадлежащих местному русскому населению. Сцена ДКА имела кулисы, и все помещение было уютным. В столовой ДКА актеры питались — преимущественно свиными отбивными. Некоторые злоупотребляли пивом («талант» Ширшов подружился с шофером Мишей, и оба они любили хлебнуть пивка «с прицепом»), но репетировали все с полным воодушевлением, замечаниями Штейна иногда пренебрегая.

На премьере присутствовали первый секретарь компартии Таджикской ССР Дмитрий Захарович Протопопов и второй секретарь товарищ Курбанов. Зрительный зал заполнили военные с прослойкой русского населения (состоявшего в основном из евреев). Был ли командарм Шапкин? Предполагаю, был! Позже его усы можно было частенько увидеть в первом ряду зала.

Дмитрий Захарович Протопопов в полувоенном костюме… толстый живот перетянут ремнем с пряжкой, на коротких ногах, лицо как у младенца, гладкое, розовое и благодушное. В просторечии все называли первого секретаря не Протопопов, а короче — Протопоп.

Спектакль «Земля» имел успех. Блеснула сапожками и цинизмом бандитка Косова — Агафоника Миро-польская. Кулак Сторожев — Дегтярь — не подкачал. Трагический дуэт бедняцкой девушки и одураченного Антоновым парня-бедняка очень мило исполнили шепчущая Русанова и сипящий (от холодного пива) Ширшов. Его брата, праведного, правильного коммуниста Листрата, воплощал Георгий Менглет! Ничего по поводу роли я из него вытянуть не могла!

— Помню… рука у меня была перевязана. Последствие ранения, что ли? А больше ничего не помню… Весь Листрат — какое-то пятно… Темное…

Ну ладно, Менглет Листрата забыл. Старожилы помнят. Листрат Менглета был не темный, а светлый, чистый и… добрый. Ретроспективно глядя на коммунистов — «добрыми» их представить невозможно. Но ведь премьера «Земли» в Сталинабаде прошла более полувека назад! Менглету только-только исполнилось двадцать пять лет. О крестьянском восстании на Тамбовщине, в котором участвовало более пятидесяти тысяч человек, Жорик мало что знал. Коммунист Листрат выписан Н. Виртой светлыми красками. Таким его и сыграл Менглет. Была еще в его Листрате затаенная грусть. Быть может, обреченность? Добрые коммунисты (если такие встречались) были обречены погибнуть — на войне ли Гражданской, в ленинско-сталинских ли лагерях.

«Земля» имела официальный успех. Режиссер «Земли» Яков Штейн в глазах актеров с треском провалился! И жалкого подобия Дикого они в нем не нашли. К сожалению, Штейн заимствовал у Дикого (а может, и сам был таков) мужскую неуемную силу. Но, в отличие от Алексея Денисовича, расходовал ее неосторожно.

На репетициях «Земли» Гафа Миропольская почему-то, отыграв свою сцену, не уходила за кулисы, а прыгала в оркестровую яму. По окончании репетиции Гафа со странным упорством продолжала эту тренировку. Влезет на сцену — спрыгнет. Влезет — спрыгнет, и так… многократно.

Жорик на Гафины прыжки не обращал внимания. Раньше они симпатизировали друг другу. Вместе с Гафой Менглет поступал в «Мастерские». Приготовили для показа «Бездну» Л. Андреева. В тот период Гафа и Жорик часто возвращались с занятий вместе. Иногда отдыхали в сквере на скамеечке. И однажды в зимнюю пору так долго сидели, прижавшись друг к другу от холода, что даже примерзли к сиденью. Хотели подняться, зады не отрываются.

Но это было давно (пять лет для молодости — вечность). Теперь, оставаясь с Гафой в прежних отношениях (он ценил в ней ранний профессионализм), на женщину Миропольскую Жорик не обращал внимания. Яков Штейн обратил! Последствия его интереса к ней Гафа и пыталась ликвидировать, прыгая со сцены.

Крепкий организм — все вынес. Не поддался!

Пришлось на несколько дней лечь в больницу (простуда?!).

Штейн Гафу в больнице навестил, и об этом все, кроме жены Штейна, знали.

Но на решение избавиться от Штейна — главного режиссера эпизод с Гафой никак не повлиял. Штейн-бабник никого не возмутил. Но Штейн — беспомощный режиссер, не умеющий работать с актерами, — возмутил всю труппу.

Общее собрание большинством голосов постановило: пусть Штейн немедленно уезжает… подав заявление об уходе по собственному желанию!

В меньшинстве оказалась Гафа, Она (понимая, что это безрезультатно) одна выступила в защиту Штейна. С тех пор ее стали еще больше уважать (она всегда пользовалась уважением). Штейн же собрал вещички и отбыл… пообещав к весне вызвать жену. Пока Нина Ивановна Трофимова осталась в театре, но театр остал-01 без главного режиссера.

Менглет категорически отказался от этой должности. Он приехал в Сталинабад играть, а не режиссировать и руководить! Ершов был ассистентом Топоркова («Бедность не порок»), но в БДТ режиссеру Дикому ни в одном спектакле не помогал. Вениамин Тресман — в Сталинабаде он сменил фамилию на более звучную, Ланге, — иногда Дикому помогал и очень хотел режиссировать! Но если Штейн и поначалу был чужой, то Венька Ланге был уж слишком свой: к нему относились с юмором… не было у него авторитета (пока!), он еще ни одного спектакля не поставил. Александр Бендер — ученик Эрнеста Радлова — поставил (и, судя по рецензиям, удачно) ряд спектаклей в Березняках и в Надеждинске… К тому же он был несколько старше большинства диковцев. К тому же он сразу полюбился Жорику. Может быть, потому полюбился, что Бендер, как и Менглет, встречал с улыбкой житейские трудности. По совету Менглета Управление по делам искусств Таджикской ССР назначило А. А. Бендера главным режиссером Русского драматического театра имени В. Маяковского.

…Зима выдалась снежной, ветки акаций на Ленинской обламывались под тяжестью пухлой белизны. Но вдруг — пригревало солнце, снег таял и на плоских крышах кибиток в январе (?!) расцветали тюльпаны и маки.

Русский драматический театр процветал в любую погоду.

Спектакль «Бедность не порок» в прежнем составе (только Любовь Гордеевна — Русанова) прошел… нормально. Русанову жалели: наверное, в кибитке живет, потому и хрипит простыла. Но она все равно понравилась — красивей просто не найти!

(Из поэмы В. Бибикова)

«Первый шаг» Александра Бендера был удачен. Детектив братьев Тур и Л. Шейнина делал сборы. Менглет играл в «Очной ставке» молодого одаренного немецкого шпиона, скрывавшегося под маской Ивана Ивановича Иванова (и только что засланного и Союз). Ершов — засекреченного матерого резидента, уже много лет прожившего в Союзе под маской старика бухгалтера. Встреча с мнимым Ивановым -призыв к действию (который матерый резидент с нетерпением ждал).

Разоблаченный бухгалтер с такой ненавистью проклинал советскую власть, что военный зритель (если он был при оружии) хватался за кобуру!

Менглет оставался тайной до конца. Очень приятный, сдержанный, подтянутый и… ну совсем простой советский человек, он совершает (и готовится совершить) страшные злодеяния, а зритель вроде бы и догадывался, а не верил!

Тайна Ивана Ивановича Иванова держала в напряжении весь спектакль.

Русанова была невинной, несчастной жертвой злодея Иванова, и когда по ходу действия ей надо было кричать от ужаса, за нее в кулисах кричала Лиза Чистова…

«Без вины виноватые» А.Н. Островского (режиссер А. Бендер) публику ошеломили! Все участники были хороши. А Галина Степанова — Кручинина и Менглет — Незнамов были в своем роде бесподобны! Оба — голубоглазые, с интересной бледностью на лицах. Менглет — в черных кудрях (парик), Степанова — в белоснежных локонах (поседела от горя, парик). Менглет в бархатной блузе с бантом у ворота (артист!), Степанова — в черном (траур по сыну). Толстуху Галину засупонили в корсет несколько одевальщиц получилось подобие талии. Но кто сказал, что толстые не умеют любить и страдать? Еще как умеют! И упитанная Кручинина — Степанова страдала и любила на всю катушку! И зрители (тонкие и толстые) страдали и любили вместе с ней. Григорий Незнамов — загнанный, обездоленный, обозленный подкидыш! Таким его обычно играют и таким его написал Островский. Был ли Гриша Незнамов Менглета обозленным? Нет. Обездоленным? Нет! Незнамов — Менглет и в своей горькой доле находил сладости жизни. Его по-отечески любил и опекал умный пропойца Шмага (Константин Лишафаев — браво!). Незнамова — Менглета любили (наверняка) женщины. И он конечно же был талантливый актер — уверенный в своей талантливости!

Артистизм Незнамова, подчеркнутый (возможно, совместно с режиссером) Менглетом, отделял его от обывателей города и от актеров провинциальной труппы. Талант и артистизм Кручининой (толстуха Степанова была артистична и талантлива) его привлекали: злая сплетня о том, что она «бросает» своих детей, вызывала в нем не гнев, а горечь…

На словах последнего монолога — «Господа, я предлагаю тост за матерей, которые бросают детей своих!» — Менглет не иронизировал, а ждал… ответа, разоблачающего злой оговор! Объятия матери и обретенного ею сына сопровождались счастливыми слезами зрителей.

Пупс Чистова в «Без вины виноватых» была словно… заколдована. Лиза покрывала свою розовую мордочку темным тоном, спускала на лоб седые космы, но могла бы этого и не делать: она становилась безумной Галчихой изнутри — дрожали старческие руки, тряслась голова, голубые глаза поблекли (изнутри) и почти ничего не видели. Пригласив выпускницу школы БДТ в Сталинабад, Менглет не ошибся.

Не ошибкой оказалась и жена Штейна Нина Ивановна. Ее Коринкина — злая, снедаемая завистью к гастролерше Кручининой — извивалась змеей! Ядовито-зеленое платье зловеще шуршало. Коринкина пугала, изумляла и… нравилась Грише Незнамову. На ее заигрывания он отвечал ласковой улыбкой. Возможно, ему хотелось ее утешить? Незнамов был парень жалостливый.

Нина Ивановна уехала весной к своему бабнику Штейну. Скромная, молчаливая, она оставила по себе добрую память у Менглета, да и у всех актеров.

В шуршащее платье с превеликим трудом (пришлось расставить по швам) влезла Ольга Якунина.

Платье продолжало шуршать еще несколько сезонов, но без прежнего эффекта. Откуда оно взялось в костюмерной театра? От верблюда? Нет — из сундука (или узла) «бывшего человека». Сталинабад тех лет населяли не только военные, коммунисты и авантюристы. Здесь спасались от лагерей «раскулаченные» и «нэпманы». Сюда ссылали из Москвы, Ленинграда проституток (все они повыходили замуж и стали отличными женами, часто ответственных работ-пиков — таджиков).

Здесь ютились в кибитках господа-дворяне, родители которых одевались в Париже.

Еще в начале сезона Ицкович объявил о покупке у населения старых фраков, смокингов, женских платьев и аксессуаров к ним. Таджики — даже ханы — фраков не носили, но Ицкович был прозорлив. Если каждая вторая собака в Сталинабаде по кличке Басмач, значит, русских в городе значительно больше (таджик собаку Басмачом не назовет). Объявление поместили и газете, и «бистро-бистро» костюмерная наполнилась (как мешок старьевщика) драгоценным барахлом: фраки, смокинги, венецианские кружева, боа из перьев, розовый зонт от солнца в форме сердца на длинной ручке и канаусовое платье, совершенно новенькое, хотя и сшитое в прошлом веке (возможно, парижское). Костюмы долго служили театру, что сталось с их прежними владельцами — не знаю. Театр процветал, но поклонники театра частенько исчезали…

Исчез поклонник театра — длинный вихлястый субъект. Одну актрису вызвали — туда!

— Вам знаком враг народа имярек?

— Нет.

— Ну как же нет? Вы чарльстонили с ним на танцплощадке в ДКА. На ваших вечеринках он бывал… в брюках клеш.

— Ах?! — удивленное восклицание. — Это «бешеный сперматозоид»?

— Что?!

— Простите, мы его так называли… Фамилии его не знаю.

Порекомендовав осмотрительнее выбирать партнеров для танцев, актрису отпустили.

Актеры (и актрисы) увлекались конным спортом. Преподавал его Рогге (военное звание, имя стерлись из памяти). Небольшого роста, сухощавый, немолодой (за тридцать), с точеным красивым лицом. Рогге — исчез… Его сменил сын Шапкина — кавалерист Никон.

Через полгода примерно другую актрису (кавалеристку заядлую) в антракте посетил пожилой низкорослый мужчина, с одутловатым лицом и рассеченной бровью.

— Вы меня не узнаете?

— Нет…

— Я — Рогге…

В обморок советские актрисы падали только на сцене. Она — выстояла. По окончании спектакля встретились. Рогге (обрусевший немец) был взят за шпионаж в пользу Германии, голодал в «боксах», но распух (сердце), его били по лицу (рассеченная бровь след).

— Но я ничего не подписал, — сказал Рогге.

— И вас освободили?

— Как видите.

Последствий эта встреча для кавалеристки не имела. Рогге уехал. И продолжал преподавать вольтижировку и прочее где-то в Подмосковье.

В это время (чуть раньше, чуть позже) Георгий Менглет и Валентина Королева получили квартиру в настоящем доме, на втором этаже, по улице Орджоникидзе (параллельной главной — Ленинской). Стены одной комнаты Валя окрасила в синий цвет. Но краска легла неровно, и Валя огорчилась.

— «Смуги» какие-то по стенам… «смуги»!

На стены со «смугами» Менглет тут же поместил два портрета: Андрея Павловича Петровского и… Алексея Денисовича Дикого — «врага народа» и «английского шпиона».

Менглета не вызвали в НКВД. В театре был слушок дескать, кто-то кому-то сказал: «Ребят не трогать!»

Менглета не тронули. А могли бы не только тронуть, а вязать! И в «ежовые рукавицы» Николая Ежова, и в холеные рученьки Лаврентия Берии.

Менглет портрет Дикого никогда со стены не снимал. А если кто-нибудь из малознакомых спрашивал: «Кто это на меня щурится?» Менглет отвечал: «Мой учитель, актер и режиссер Алексей Денисович Дикий». — «Покойник?» — «Надеюсь, нет! Он сейчас в лагере… Но его арестовали по ошибке». «При Ежове?» Менглет кивал. «Не горюй, Лаврентий Павлович разберется».

…После «Без вины виноватых» Степановой и Менглету присвоили звание «Заслуженный артист Таджикской ССР». Кстати (или не кстати), о столице Таджикской ССР! Улицы Ленина, Орджоникидзе, Путовская (имени Путовского, хлопковода) и все названия на русском языке! Речь на улицах слышна русская! (Евреи русскоязычные.) В партии и правительстве главные начальники русские, замы — таджики! Кстати (здесь уж точно кстати!), партийное и правительственное начальство — все новенькое, только что назначенное. Старое… еще до приезда энтузиастов театра — снято! Кто расстрелян, кто отбывает срок. Но цветет белая акация и увлекаются конным спортом актеры и актрисы.

Ершов сел на коня, Менглет — уверяет — не садился, Бибиков сел на коня, Олег Солюс вскочил на коня, Майка вскочила на коня, Яша Бураковский взгромоздился на коня, рядом с кобылкой Ольгой Якуниной.

Командарм Шапкин (друг и копия Буденного) любит театр, любит артистов (и артисток), его сын кавалерист Никон — тоже. И лучшие кони воинской части — в распоряжении театра. Сердце охрипшей (увы, навсегда) Русановой завоевал конник Олег! И конник Бибиков стихотворно протоколировал: мол, каждый вечер

(Идут к Вале домой, разумеется.)

На гастроли весной театр летит в Куляб. То есть летит не в пограничный городок Куляб, а в ДКА, стоящий уже совсем рядом с границей.

Ночами заливаются соловьи, изумрудная трава (через месяц пожухнет) — ночами темная — шелестит под ногами. Сверкают звезды, плывет луна. Бибиков протоколирует (листы съедены временем! крошатся… имени в начале строфы не разберу… стерся шрифт…):

Цвели маки, были скачки — кулябская воинская часть не жалела коней для артистов (и артисток).

Но спектакли игрались с той же отдачей, что и в Сталинабаде. Жены командиров преподносили букеты Незнамову — Менглету, а в Кручинину — Степанову влюбился… Мыкола — главный военный кулябский начальник. И очень вовремя. С Бураковским за его вольтижировку с Ольгой Галина Степанова решила расстаться.

…А между тем в марте 1938 года (немного раньше гастролей в Куляб) на основной сцене Советского Союза отыграли очередной спектакль-концерт: процесс Бухарина — Рыкова и других. Скачкам по горам процесс не помешал. Влюбляться, страдать от ревности и… играть, играть, играть свои спектакли — тоже.

Не за цветы и аплодисменты! А за счастье быть сегодня коммунистом, завтра шпионом, послезавтра «подкидышем». Проживать — за два-три часа сценического времени еще одну жизнь вдобавок к своей, от рождения данной. Играть. И репетировать, репетировать, репетировать. Хороша режиссура, плоха, но ты — диковец! И тебя Топорков «системе» учил! Не ищи успеха у публики — ищи «зерно»! Находи свое «сквозное действие» и действуй, а не штукарь! «Сверхсверхзадача» — в поднебесье, взлети и овладей ею!

Вениамину Ланге (не без содействия Менглета) наконец-то дали поставить спектакль, и не времянку, вроде «Очной ставки» (после замирения с Гитлером немецкие шпионы вместе с иванами ивановичами ивановыми сгинули с советской сцены), а «На дне» М. Горького — то есть вечно живую классику. Ланге поставил мхатовское «Дно». Нельзя сказать, что Барон Менглета был неубедителен. Вполне. Но Менглет грассировал, как Василий Иванович Качалов, натягивал рваные перчатки, как Василий Иванович, и только полуулыбка Барона — Менглета была грустнее и беспомощнее иронической ухмылки Качалова. В Сатине предстал Ершов!

«Злость — самое легкое чувство, оно первым приходит к актеру», — говаривал Дикий. К сожалению, злость часто овладевала на сцене Ершовым. В резиденте-бухгалтере она была уместна, в Сатине — угнетала. А Сатин в «На дне жизни» (первое название пьесы) — не только шулер, но и оптимист, и философ. Сам Ершов был оптимистичным философом — его Сатин, несмотря на громкие горьковские слова, в лучшем будущем человека сомневался. Но что правда, то правда — обозленный на мир Сатин Ершова на Сатина Станиславского не походил.

Русанова — чахоточная жена Клеща — лежала в закутке, спрятав свою красоту, надрывно кашляла и очень правдоподобно хрипела… Все мизансцены были мхатовские. Ланге был доволен, зритель — не очень. Менглета режиссер Ланге удовлетворял. Он считал, что Ланге умеет работать с актерами и «глубоко копает».

Ершова режиссер Ланге не устраивал. Новой фамилии его Ершов не признавал! Говоря о нем, произносил, будто что-то от чего-то отдирал: «Тррессман!»

В конце концов Ланге с Ершовым рассорились на всю жизнь. Менглет дружил с Ланге многие десятилетия. Георгий Павлович вообще очень стоек в дружбе. Женька Кравинский — пожизненный друг Менглета! Дружат они более шестидесяти (?!) лет.

Мальчишкой Жорик восхищался художником Клотцем. Громадного роста и могучего сложения, Абрам Николаевич шагал по Воронежу, гордо откинув голову с длинной художнической шевелюрой. Бархатная блуза с белым бантом у ворота (не от Клотца ли она у Незнамова?) еще издали бросалась в глаза. Клотц жил неподалеку от семейства Менглетов, и Жорик частенько забегал к нему домой. С любопытством разглядывал картины и макеты художника — многие спектакли в Воронежском театре оформлял Абрам Николаевич. Однажды, встретив его на улице, Жорик увидел, что Клотц слегка прихрамывает, а в руках у него… палка.

Да… что— то с ногой, спокойно объяснил Клотц, -побаливает…

Ему ампутировали обе ноги выше колен — гангрена. Протезами, возможно из-за тяжести торса, Абрам Николаевич пользоваться не мог. Культи он всовывал в деревянные подпорки в форме бутылок горлом вниз, окрашены они были масляной краской почему-то в ярко-зеленый цвет. Из могучего человека он превратился в получеловека на… «зеленых ногах».

Менглет, любя и ценя Клотца-художника, пригласил его в Сталинабад. И самое удивительное в этой истории, что Клотц в Сталинабад приехал. Не прилетел (тогда рейсом Москва — Сталинабад мало кто пользовался), а приехал!

Как он влезал на подножку вагона, как спускался с нее? Загадка!

«Клотц на зеленых ногах» такое он получил прозвище (молодость безжалостна) — оформил несколько спектаклей: портативно, весело (в комедиях), красочно. Оформление кому нравилось, кому не очень, сам Клотц вызывал у всех… мистическое содрогание.

Говоря о нагромождении ужасов, Дикий неодобрительно морщился: «Это уже гиньоль!» Клотц был гиньолем! Он называл себя «разборным» человеком, шутил над своим увечьем, лапал коридорных девушек (жил в гостинице), улыбался приглянувшейся ему актрисе: «Вы просто куколка!» И… шагал на «зеленых ногах», опираясь на две палки, по сталинабадской грязи, по сталинабадской пыли, по сталинабадским ухабам. Часто, помогая Абраму Николаевичу преодолевать сталинабадское бездорожье, до гостиницы его провожал Менглет. Полуулыбка не сменялась на его лице гримасой ужаса. Он видел в Абраме Николаевиче — художника. Гиньоля — не замечал.

В пору «безродных космополитов» и «врачей-убийц» — словом, в пору еврейского погрома, объявленного Сталиным и поддержанного общественностью, — отношение Менглета к друзьям-евреям не менялось. Менглет (довольно редкое качество) не оценивал людей по национальному признаку. Антисемитизм для него — отрава! Это как с водкой, что ли: не может он ее пить — идиосинкразия у него к спиртному. Так и с антисемитизмом. Не принимает органически он этого зелья. Тошнит от него — и все. Русский драматический театр к концу сезона оброс энергичными, подвижными, глазастыми молодыми людьми.

Папу— директора (немолодого и одноглазого) Менглет откопал в Москве. К нему добавились: замдиректора Меер Зейликович Фрейдин (Дружинин -так можно перевести), главный администратор Михаил Фишман (ясно человек-рыба) и администратор Боря Гутман (яснее ясного — хороший человек). Все они были преданы русскому театру, и никого из них никогда не предавал Менглет.

…«Похищение Елены» Л. Вернейля (режиссер А. Бендер) — не классика. Но эта легкая комедия-фарс, уводя от шпионов-диверсантов (так же, как и «Без вины виноватые»), стала вторым и даже более замечательным, чем первый (Незнамов), успехом Георгия Павловича. Насчет Незнамова Менглета можно все-таки было спорить. Уж слишком красив и незлобив был этот «подкидыш». Жермона — Менглета иным представить было нельзя.

Сюжет фарса незамысловат. У старика миллионера похищают молодую жену Елену и требуют за нее миллион выкупа. Попав в плен, Елена с удивлением узнает в гангстере своего домашнего доктора. Она влюбляется в гангстера Жермона, он — в пленницу и, забыв о миллионе, отпускает ее на свободу, предоставляя право выбора: либо он, человек риска, — либо миллионер-муж. Елена колеблется, но когда «доктор» снова как ни в чем не бывало появляется у них дома, Елена, восхищенная его дерзостью, решает уйти с ним. Недотепа «доктор» (ревновать к нему — нонсенс) предлагает мужу (угроза нового похищения все еще пугает миллионера) такой вариант. «Доктор» сам «похитит» Елену. Узнав об этом, похитители смирятся с неудачей. А Елена возвратится домой как ни в чем не бывало. Миллионер в восторге! Он благодарит «доктора» — его выдумка прелестна. Бьет двенадцать часов. Счастливая Елена говорит:

— Двенадцать часов — и он (взгляд на «доктора») меня похищает!

— Двенадцать часов, — подхватывает «доктор», -и я вас похищаю?!!

— Двенадцать часов, — ликует муж, — и он ее «похищает»!

На каждой реплике — хохот и аплодисменты. Занавес.

Билеты на все спектакли — распроданы. Протопоп, если на первый акт не успел (дела!), на последнем — непременно в первом ряду.

Менглет в «Похищении Елены» являлся в двух образах — грима не меняя. Но подслеповатый «доктор» (очки) и голубоглазый Жермон были полярно противоположны. «Доктор» ходил семенящей походочкой — гангстер шагал твердо и уверенно. «Доктор» суетился, взмахивал ручонками — гангстер был властно спокоен. «Доктор» смешил — гангстер Жермон восхищал!

Он отказывался от миллиона ради красивой женщины, которую полюбил! На месяц… на год? Кто знает… в эту минуту он пылко, страстно влюблен! И всем женщинам Сталинабада (и девушкам, конечно) хотелось, чтобы их, хотя бы на минуту, любили так, как любит Жермон Елену.

…Дорожка от ДКА к Ленинской была заасфальтирована. И когда Георгий Павлович возвращался после репетиций домой, девочки-школьницы, следящие за ним, убегали вперед и писали мелом на асфальте: «Менглет + „похищенная Елена“ = Любовь!»

Они путали исполнителя с образом (это часто бывает с наивным зрителем).

Глава 8. Разлом

Жжет солнце. Танки уже проскрежетали. Отгромыхала артиллерия на конной тяге. Прогарцевала кавалерия. Мирное население вышло на площадь. Пыль клубами взлетала над демонстрантами. Таджики в национальных костюмах (артисты Театра имени Лаху-ги) и Русская драма движутся мимо трибун.