Прилетал на окно воробей, мама отыскала мой дневник за первый класс, весь в замечаниях, пришло письмо из Аргентины с предложением поработать год главным инженером в одной из их фирм, но все это было не то. О чем уж тут говорить? Раз нормальному человеку совершенно неинтересно пускать мыльные пузыри – жизнь не удалась. Единственное, что (кроме пластмасс) меня хоть как-то развлекало, – это одно, ожидаемое событие впереди, с которым я в жизни пока еще ни разу не сталкивался.

Сразу же как только произошел срыв идеи с четвертой и одиннадцатой молекулами, в группе все как бы дополнительно помрачнели, но, несмотря на это, мне незадолго до возвращения домой удалось заметить, что на чистом темном фоне этого психического поля пробегают инородные по характеристикам волны: и цвет лица, и само лицо, и движения, и блеск глаз через черные очки, и голос Юры были другие, не такие, как у остальных, и даже для него – новые. Вдруг я уловил, почувствовал как бы кривую, по которой он двигается вокруг меня, эта кривая была сложной, витиеватой, но в целом напоминала спираль, улитку, в центре которой стоял я и куда стремился добраться Юра. Наконец мы встретились. Юрино лицо мгновенно поменяло несколько оттенков – от белого к красному и обратно – и он сказал, чередуя писк и шепот:

– Митя, слушай, парень, ну… я хотел сказать, как бы это сказать? Мить, ты приходи ко мне на той неделе, я потом сообщу, так сказать, проинформирую, в какой именно день. Вот. Все. Придешь? Ты, главное, не смущайся, если хочешь, приходи с дамой (во загнул!!!), в основном будут все свои, из группы. Только подарков не неси, не надо. Понял? Подарки не надо. Будет весело, ты не думай!

Он выпалил все это и стал как бы таять, испаряться.

Я до того обалдел от всей этой непонятности, что, наверное, поэтому ляпнул явно не то, а Юра еще больше уменьшился, почти исчез.

Я сказал:

– Слушай, старик. Я честно говоря, и не собирался нести тебе подарки. С чего это вдруг? У тебя что, торжество? Первый раз слышу!

И тогда он пальнул, громче, чем надо, и сразу же успокоился:

– Я женюсь, старик! Вот… что.

Я растерялся – не передать! – и стал мурлыкать разные глупости, мол, потрясающе, поздравляю, надо же, ну, конечно приду, спасибо, а он сказал, что позвонит мне и назовет точный день. Уже потом я подумал без особой радости (другой бы мальчишка был на моем месте, наверное, просто счастлив), что вовсе не сама по себе моя работа, а именно это вот приглашение говорит о том, что я, в конце концов, хочешь не хочешь, а улетел-таки за тридевять земель от школы и, может быть, никогда туда уже и не вернусь. Как-никак, не такой я все-таки взрослый человек или какой-нибудь там Юрии друг, чтобы идти к нему на свадьбу, – просто ничего не попишешь, руководитель группы, начальство, что ли; не пригласить как-то неудобно. Наверное, именно поэтому, когда я говорил с Юрой, я несколько секунд пожил не своей, дурацкой жизнью и чуть ли не захотел похлопать его по плечу и сказать: «Привет жене, старик. Забегайте, буду рад! Колясочку детскую вам подарю, в которой еще меня, шкета, возили», или даже: «А она у тебя, Юрик, должно быть, хорошенькая, а? Если не забуду, захвачу шайбу, которой мы надрали юниоров «Факела», – я думаю, она обрадуется такому сувениру!»

Фу, чушь какая!

Но все равно забавно было думать об этой свадьбе, я валялся в постели и изо всех сил веселил себя этим грандиозным событием.

Юра действительно вскоре позвонил мне и сообщил, что они сняли малый банкетный зал Дворца бракосочетаний: день такой-то, время такое-то, корпус такой-то, подарков не надо. «С дамой?» – «Без дамы!» После он передал трубку папе, папа поинтересовался, как мой грипп, я ответил, и он попросил к телефону маму.

Он сообщил ей (я понял), что вернется поздно, будет сидеть в лаборатории на Аяксе «Ц», мама расстроилась, они поговорили минут пять о чем-то еще, и потом его оторвали от телефона, но он не попрощался, а сказал, что это кто-то из большого начальства, из управления, он надеется, что разговор будет короткий, и пусть мама не отходит от телефона, а то он и тему разговора забудет и вообще позвонить снова. Она сказала, что, конечно же, подождет, стала ждать, но тут у нее убежал суп на кухне, она сунула трубку мне, чтобы папа, когда подойдет, не столкнулся с пустотой, я приложил трубку к уху и услышал кусок разговора папы с этим большим начальником из Главного Управления.

– Это ваша идея, которая возникла сегодня, кажется вам плодотворной? Она увлекает вас?

– Трудно сказать. – Это был голос папы. – Я бы хотел сначала посоветоваться с сыном, он лучше других чувствует без расчетов и компьютеров, годится замысел или нет. Я вполне доверяю ему.

– Мне сказали, ваш ребенок болен.

– Да.

– А вы не могли бы позвонить ему? Узел корабля, над которым вы бьетесь, это единственное, из-за чего все стоит на месте. Созданная часть машины рискует быть выброшенной на свалку. Остальная – двигатель, сердце! – вынуждена ждать вас. Огромная армия людей, причастных к разработке полета и высадке на «ноль четыре восемьсот двадцать три дробь шесть», пребывает в известном напряжении. Группа космонавтов-освоителей уже обучена и прошла физиопсихическую подготовку: эти люди – самое ценное звено всей идеи! – могут перегореть. Огромные средства летят в трубу из-за этого простоя. Позвоните сыну и подробно поговорите с ним.

– Я надеюсь, – сказал папа сухо, – что и вы меня поймете, если я позволю себе вам напомнить, что это не телефонный разговор. Результат беседы с сыном до завтра никому не нужен, иначе я бы просто поехал для этого домой. Прошу извинить меня, на космодроме меня ждет машина для полета на Аякс «Ц» – надо подчищать другие расчеты.

– Не кажется ли вам, что, раз возникла такая ситуация, всей группе «эль-три» следует на время позабыть понятие «рабочий день»?

– Это уже вам решать.

– Разумеется. Поэтому я советую вам все же съездить и поговорить с мальчиком и, если он одобрит замысел, задержаться всей группе и посчитать.

– К сожалению, «Аргусом» или «Снежинкой» здесь не обойдешься, в других же машинах мы слабы, а спецпрограммисты заняты в испытательном полете, – я уже думал об этом.

– Если я все верно понял, завтра утром, до работы, вы поговорите с мальчиком?

– Да, завтра утром, за чаем.

– Договорились, спасибо.

– Алло! Алло! – сказал через секунду папа, очень громко и прямо мне в ухо (я чуть ли не прилип к трубке). Растерявшись, я закашлялся, сказал, что это я, что у мамы суп убежал и что она сейчас подойдет.

– Я не успеваю, – сказал он. – Бегу. Поцелуй ее. – И повесил трубку.

Странно, то, что я услышал, я вроде бы знал, вполне догадывался о сложившейся ситуации, но я не могу толком объяснить, как это на меня подействовало: кто-то взял и ускорил особым катализатором все события, поддал напряжения, и мой мотор заработал почти на износ, и папин, я думаю, тоже.

Я снова лег, опять мне вдруг стало плохо, я даже забредил слегка или от внезапно подскочившей температуры, или от усталости этих двух дней; вполне может быть, что мой грипп никуда и не делся, просто улизнул ненадолго, когда я завелся от звонка Зинченко, а может, меня, нежную куколку, слегка продуло, пока я гонял на «Пластик». Не знаю.

Я лежал и тихонечко бредил. Настойчиво во мне повторялись слова: «Так и не позвонил Натке, а обещал. Так и не позвонил Натке, а обещал! Так и не…»

Потом мне стало казаться, что через равные интервалы звонит телефон, Натка, я приподнимался с постели, и каждый раз оказывалось, что это липа, моя бредовая ошибка. Я перестал подыматься и лежал тихо, но телефон звонил каждую минуту, а мама почему-то не подходила. После началась легкая карусель: то телефонный звонок, то звонок в дверь, то один, то другой, то икс, то игрек, икс – игрек, икс – игрек, икс – игрек… Пи в кубе. Икс – игрек – пи в кубе; икс – игрек – пи в кубе. Пи-пи в павильоне в «Тропиках». Фирменный морковный сок в специальном прозрачном кувшине на голове у заблудившейся в дебрях Натки. Полный восторг.

– Тебе нравится «Восторг»? – не размыкая губ, спросил я, не зная еще, долетит ли до нее мой голос. Она засмеялась. Тихий колокольчик!

– А нравится мчаться в «амфибии» с моей гениальной приставкой – прямо к звездам в черном небе, обгоняя тяжеловозы-патрули?

Она опять засмеялась и сказала среди легкого звона:

– Эта вода такая же прохладная, как в колодце. Она тебе поможет. Я спросил:

– Тебе нравятся фиолетовые купальники фирмы «Дельфин»? Тебе очень идет фиолетовый купальник фирмы «Дельфин». Я помню, ты была в нем, когда мы в бассейне «Факела» сдавали плаванье, это еще до того, как мы летали на Аякс «Ц», до того, как я в тебя влюбился.

Колокольчики звенели не переставая.

– Пи логическое в четвертой фазе неминуемо стремится к нулю. Так? – спросил я, почувствовав вдруг на своем лбу что-то холодное.

– Не обязательно, – сказала она.

– Какая приятная у тебя рука, – сказал я.

– Это не рука, это компресс с водой, прохладной, как в колодце.

– А на ней рука? Да? Я не ошибаюсь? Твоя ладошка?

– Не ошибаешься.

– Не убирай ее, пожалуйста.

– Хорошо. Не буду. А ты не прыгай, скоро все пройдет.

Дзинь-ля-дзинь колокольчики, все тише и тише.

– Я не буду прыгать, мне уже лучше, только Ты не убирай ладошку.

Я приоткрыл глаза и спросил:

– Что это было со мной? Вдруг совершенно внезапно накатило.

– Не знаю, – сказала она. – Накатило и укатило – какой-то легкий приступ. Микропереутомление в кубе. Она тихо засмеялась.

– Мама просила передать, что поехала на космодром отвезти папе перед полетом на Аякс «Ц» пирожки с картошкой. Она открыла мне дверь уже в пальто.

– Хорошо, что она не заглянула ко мне, – сказал я, снова закрывая глаза и жутко боясь, что Натка уберет ладошку с моего лба. – Она бы разволновалась и раскудахталась. Она, знаешь ли, парит надо мной, когда я болею. Когда мне было пять лет, у меня температура подскочила однажды до сорока пяти и пяти десятых градуса.

– Завиральные идеи, – сказала Натка. – Так не бывает.

– Вру. Мне было шесть лет, а температура была сорок шесть и шесть десятых градуса.

– По-моему, у тебя уже все прошло, – сказала Натка и сняла ладошку и теплый влажный компресс у меня со лба. Но я уже не осмелился просить ее не убирать руки.

– Дай-ка я встану, – сказал я. – Все нормально.

– Цыц! – сказала Натка. – Молчать. Лежать. Не шевелиться. Поправляться. Понял?

– Да мне вполне сносно, – сказал я.

– Задачка на догадливость, – сказала Натка. – Ну, слушай. Чем занимается Н. Холодкова в течение дня, минус время занятий в школе, учитывая, что учится она спустя рукава.

– Ноль информации, – сказал я. – Не знаю.

– Спокойно! Ты подумай, предположи.

– Фабрика дамских причесок, – сказал я.

– Глупышка! – она засмеялась. – Очень, очень редко.

– Сидишь одна у колодца.

– О-о-о! Низкий балл за поведение. Сто щелчков по носу. – И уже серьезно: – И пожалуйста, я тебе тогда сказала – и все! Не надо трепать эту тему.

– Ой, ну что ты! – Растерялся я ужасно. – Ты прости, что я ляпнул, я думал, что…

– Все, все, забыли. Мчимся дальше. Что еще?

– Ну, читаешь, – сказал я, сбитый с толку тем, что сам только что ляпнул: подслушанный телефонный разговор крепко сидел во мне, да и этот идиотский приступ гриппа неизвестно какого названия – тоже, и что-то еще, я пока не знал – что именно.

– Читают почти все, не подходит, – сказала Натка.

– Плаваешь на «Факеле», в фиолетовом купальнике.

– О, какая память! Снимается, не в счет. Я не занимаюсь хозяйством, не шью, не вяжу, не участвую в радио– и телевикторинах и конкурсах, не хожу в кружки самообразования, не посещаю студию живописи, клуб любителей иностранных языков, зооуголок, курсы изучения проблемы языковой связи в космосе, общество «Друзья дельфинов», секцию космоспелеологов и тэ дэ и тэ пэ. Мысль ясна?

– Вполне.

– Так чем я занимаюсь?

– Не знаю.

– Вот и я не знаю. Слышал, наверное, историю о том, как славненькая малышка с бантиками, Наташенька Холодкова из четвертого «д», получила специальную премию Высшей Лиги за расчет малого биоускорителя. Слышал?

– Было дело.

– Обхохочешься. А ведь я с тех пор ни черта толкового не сделала.

– Ну и что? Понаделаешь!

– Болтушка ты! – Она пощекотала мне ухо. Дико приятно. – На тебя опять накатывает? Как ты себя чувствуешь? Я, честно говоря, напугалась, когда вошла.

– Сейчас как будто нормально.

– Умница. «А я расту, расту, расту!» – запела она модный вариант французской песенки «Нас в галактике только двое». – За год я махнула на шесть сантиметров.

– Тебе идет. Рост Дины Скарлатти.

– Ерунда! Ты читал Борисоглебского: «Химия мозга – память, интуиция, гениальность»?

– Не-а.

– Глупочка! Я расту, а что-то там происходит с клетками мозга, что-то меняется.

– Само собой.

– Во-во! И я вполне, вполне, вполне, может быть, может быть, может быть, уже другая, другая, другая, чем в четвертом «д» – уже бездарь среднего уровня.

– Спорно.

– А вдруг?! И кто-то уже хихикает, что меня держат в школе из-за великого папы…

– Перегиб!

– И, допустим, это правда. Занимаю чье-то место. Я расту, расту, расту, а сама об этом не знаю, не знаю, не знаю. Ужас как неловко. Ты когда-нибудь думал об этом? Была мысль?

Она весело крутнула носом, снова пощекотала мое ухо, поджала губы и изобразила, какая она на самом деле важная.

– Нет, – сказал я. Лицо у нее было такое дико симпатичное – не передать. Только сейчас я как следует понял, что та фирменная крыса типа «Восторг» была на нее совершенно, ну, абсолютно не похожа. – Нет, – добавил я. – Еще и четверти не прошло, как я начал учиться в вашей сногсшибательной школе. И с гениальностью, кажется, у меня пока все в порядке.

Наверное, это получилось у меня вроде бы как-то грустно, что ли, потому что она не рассмеялась, а просто кивнула.

– То есть я понятия не имею, что я делаю! – сказала она. – А ведь надо же что-то делать, а? «Мсье Рыжкин, слушаете ли вы по утрам «Нас в галактике только двое»? Ваш вкус в кино?..» Нет, обязательно надо что-то делать! И я имею в виду вовсе не науку. А что-то такое… чтобы, ну… в груди щемило…

Вдруг она привстала, наклонилась надо мной, положила обе ладошки на плечи и спросила, глядя мне прямо в глаза:

– Скажи, это ведь ваша «амфибия» стоит возле дома, ваша?

– – Да, – сказал я, даже прошептал.

– Значит, все верно. Все правильно. Я однажды шла домой поздно вечером и вдруг увидела издалека, что над моим домом зависла темная «амфибия», внезапно она взмыла вверх, вертикально вверх, строго над моим домом и исчезла в черном небе. Не знаю почему, но я почувствовала тогда, что это ты за мной прилетал, только не была до конца уверена. Это ты был?

– Да. Да.

– Я тебя очень, очень, очень прошу, как-нибудь возьми меня с собой погоняться на твоей «амфибии», а то на меня иногда такая тоска находит, такая тоска…

Я почувствовал, что еще немного – и я зареву. Я лежал, почти закрыв глаза, руки по швам, и не шевелился. С трудом, но все-таки я спросил то, что цепко засело во мне, с того момента, как я очнулся от своего микропереутомления в кубе.

– Скажи, Натка, а пока ты сидела, а я отключился, накатило, я ничего не говорил? Ничего особенного?

– Нет, нет, – быстро сказала она, закрывая глаза. – Все было очень хорошо. Очень.

Она снова положила мне руку на лоб, я тоже закрыл глаза, и минуты две боролся с собой изо всех сил, чтобы не зареветь уже по-настоящему.