Малигат умирал.
      Еще неделю назад, стоя среди острых зубцов отвесной скалы над морем, он почувствовал, что ему пора уходить. Не сейчас, не в этот момент, час или день -- но пора. Он ничего не знал об акте капитуляции, но что-то подсказывало ему, что пока над Политорией хотя бы немного парит дух Горгонерра, он, Малигат, уходить не должен. Потом вернулись его воины, принеся весть о победе, но он и так знал, что победа свершилась, и не это было для него сигналом к уходу. Ему нужно было ощутить именно акт капитуляции, хотя ощущение это не переходило для него в слова, ни даже в мысли.
      Теперь он знал, что уходить пора.
      Он объявил об этом племени, попросил вынести в центр деревни свое легкое большое деревянное ложе, накрыть его шкурами животных и положить на шкуры его оружие. Своими руками из других шкур он создал некое подобие длинной и высокой подушки, опершись на которую плечами, он полулежал теперь, окруженный воинами и женщинами своего племени и нами. Мы прилетели, радостные и веселые, ничего не зная о тяжкой церемонии. Нам сообщили об этом, и мы сникли. Друг Малигата Ир-фа, Орик, Рольт, Сатиф, Пилли и Оли и мы с папой -- все были мигом смяты, перестроены, переиначены напрочь этой тяжкой вестью. До того, как Малигат сам возлег на свое ложе, видеть нам его не полагалось.
      ... Он лежал, высокий, стройный, худощавый и абсолютно спокойный в обычной своей одежде, без единого украшения. Как и его оружие, они лежали рядом с ним.
      Не было ветра, солнце было мягким, совсем не палящим, молчали птицы, и даже журчание ближнего ручья можно было услышать, только специально к нему прислушиваясь.
      Все стояли вокруг ложа Малигата в полной тишине, никто не шевелился и не смотрел на него, пока он не поднял высоко руку и не заговорил, так и держа руку высоко и прямо над своей головой -- все время, пока звучал его ровный голос.
      -- Земляне, политоры и моро! -- произнес он. -- Я ухожу от вас. Так мне велят жилы моего тела, моя голова и мое сердце. Я рад, что все вы рядом со мной и помогаете переносить мне горечь от того, что я ухожу вдали от своей родины, на чужой земле. Живите в мире, руководствуясь законом доброты. Это самый важный и главный закон, выше его -- нет ничего. В далекие времена, когда я был лишь частицей воздуха, воды или камня, -- добрые существа перенесли на своих машинах погибающих моро на землю Политории. Когда-то, может быть и по нашей вине или глупости, мы потеряли свою землю, свою планету. Это -- навсегда, и единственное, что может не дать погибнуть самим моро, -- это наша смелость, честность и доброта. Знайте об этом, моро, и верьте мне. Скоро земляне, которых я полюбил, улетят на свою Землю. Пусть политоры, земляне и моро всегда помнят, что они вместе задушили страшную войну на Политории. Я знал, что вы победите, но я хотел видеть и чувствовать это. Я это видел и почувствовал. И только теперь я могу и должен уйти. Я слышал, что маленький корабль землян полетит сначала не сам, а внутри большого корабля политоров. Потом в далеком небе они разойдутся, и земляне полетят на Землю сами. Но прислушиваясь к себе, я услышал, что скорее всего корабль политоров полетит и дальше вместе с землянами на Землю, чтобы многие земляне могли положить руку на плечо политорам, а политоры землянам. Если так и произойдет, я хочу, чтобы среди политоров был хотя бы один моро. Я хочу, чтобы этим моро был Олуни. Олуни будет лететь через огромное небо и смотреть в него, смотреть внимательно. Может быть, он увидит планету, где никого нет, но есть воздух, деревья, животные, трава, вода и камень. И если Чистому Разуму политоров будет угодно, они перенесут на своих кораблях всех моро Политории на эту планету. Эта планета не станет родиной моро, но это будет их планета, их -- и ничья больше. Моро не будут чужими на чужой земле. Моро будут жить на новой и только своей земле. Пусть Олуни возьмет с собой свою невесту Талибу. Пусть мужчина и женщина моро увидят планету, на которой родятся их дети.
      Я хочу, чтобы вождем моро, когда я уйду, стал -- Олуни. Я сказал вам все, моро.
      Теперь я должен уйти.
      Я, ваш вождь Малигат, хочу проститься с вами.
      Медленно моро и мы один за другим подходили к Малигату и склонялись над ним, а он мягко и спокойно глядя на каждого, касался пальцами его лба.
      Когда я поравнялся с Малигатом, он тоже прикоснулся пальцами к моему лбу и вдруг неожиданно для меня погладил меня по голове.
      Я, сжавшись, сделал три шага в сторону, уступая место следующему за мной, и вдруг почувствовал, что сейчас расплачусь, разрыдаюсь и брошусь со всех ног куда попало -- в лес, в скалы, к морю... Но, не знаю уж как, я сдержался: Малигат без единого слова приказал мне это.
      Долго и медленно проходили моро, прощаясь с Малигатом. Очень долго и медленно. Последним подошел к нему Олуни. Малигат коснулся пальцами его лба, потом положил свою руку Олуни на плечо, слегка сжал его и мягко оттолкнул от себя. Олуни, опустив голову, отошел.
      Все, кто стояли вокруг ложа Малигата, стали медленно отходить назад и встали большим кругом, освободив пространство между собою и вождем. Все, что застыло в этот момент в нас и вокруг нас, -- застыло как бы еще, еще сильнее, как затвердело. Малигат, слегка приподнявшись, обвел всех стоящих спокойными глазами, потом взгляд его скользнул полукругом по деревьям и скалам, после обратился к небу, и наконец Малигат снова легко опустил плечи на свое ложе и закрыл глаза.
      Медленно снова он поднял абсолютно прямую руку вверх. Застыло небо, едва-едва уловимый звук журчания ручья смолк совсем...
      Я увидел, как медленно, очень медленно Малигат начал опускать свою прямую вытянутую руку вниз. Она опускалась ровно, как бы тихо и едва заметно скользя в воздухе, и вдруг, где-то на полпути, внезапно остановилась и резко упала на ложе.
      Малигата не стало.
      12
      Я стоял на вершине той самой скалы, на которой, казалось, сто лет назад впервые увидел Малигата с Сириусом на руках, не зная еще, что это великий вождь.
      Скоро вечер должен был перейти в ночь, и море неярко светилось внизу.
      Торжественное пиршество в связи с уходом Малигата началось днем и тянулось медленно и долго.
      Когда же начались ритуальные танцы, я -- не сразу -- тихо забрал фонарь и лазер и незаметно для остальных ушел к морю: мне хотелось побыть одному. Будут мои волноваться или нет, -- я не подумал, скорее всего потому, что уходил ненадолго, да, может, они не заметили, что я ушел: на проводы Малигата прибыли моро из других племен, народу было полно, толпа. Как они заранее узнали, что Малигат уходит, и успели к этой тяжелой церемонии, -- я понятия не имел. Да, в такой толпе (да еще половина из них танцевала) трудно было меня отыскать, но можно было подумать, что я здесь, никуда не делся. А если вдуматься -- когда меня буквально потянуло сходить на эту скалу -- мне и в голову не пришло предупредить своих, считай -- отпрашиваться, последнего мне уж вовсе не хотелось, не ребенок.
      ... Я стоял на высокой скале, над сереющим внизу пляжем, над светящимся морем, и все это, если отрешиться, похоже было на Землю- Крым, Кавказ. Но отрешиться не удавалось: даже если думать о Земле, все внутри "подсказывало", настаивало -- ты где-то в глубинах космоса, в глубинах неопределимых.
      Я пытался как бы зрительно, пользуясь незримой при этом линейкой в миллионы километров длиной, увидеть эту "схему": Политория -- дикое расстояние -- Земля. И вот это "дикое расстояние" все казалось меньшим, чем на самом деле, и как бы зрительно я его не увеличивал еще и еще, оно снова представлялось маленьким, нереальным. Страшно было представить -- где я. А уж представить, например, как какая-то девчонка из нашего класса с мороженым в руке бежит домой к Грише Кау, потому что, видите ли, нашла новое решение принципов смещения элипсовидного тела в плотных газах, -- нет, это представить было совершенно невозможно.
      Взрыв Алургом адской машины в Квистории и -- совсем недавно еще -- наш класс на лекции в институте низких температур -- эти две реальности не совмещались, второй как бы и не было вовсе, только в сознании.
      Не знаю, почему эти и сходные мысли плавно заменялись в моей голове. Ничего, кроме политорского темнеющего неба, пляжа, моря и скалы, не существовало. И не было ничего страшнее и печальнее смерти Малигата. Еще совсем недавно я чувствовал его руку на своем лбу.
      И вдруг что-то кольнуло меня, шипом, отравленной иглой. А ведь год с лишним назад, когда я, как взрослый, вкалывал на группу "эль-три", имел же я (большой начальник!) личный полукосмолет для быстрых перемещений от лаборатории к лаборатории, в космос -- и обратно. И усовершенствовал его так, что скорость его резко возросла, и ни одна патрульная тачка не могла догнать меня, если я нарушал правила полета в околоземном пространстве. Да что там догнать -- уследить за мной не могла! Имел же я такую машину! И как Натка просила меня погонять вместе с ней в космосе. Моя Натка! А я ведь так ничего и не сделал. Ничего. Не слетал с ней ни разу. Не специально, нет, но ведь не слетал же.
      И тут же мои мысли прыгнули в третье, совсем неожиданное русло: если, уходя со скалы в селение моро, я так и не подойду к политорскому морю и не коснусь его рукой, то потом уже скорее всего мне никогда не удастся это сделать, никогда, до самой смерти.
      Я зажег фонарик и осторожно по уступам спустился в боковое ущелье и пошел по нему направо, до ущелья, ведущего к морю.
      Ущелье это к пляжу и к воде спускалось под некоторым заметным углом, я, поворачивая еще раз направо, был как бы над морем и с этой незначительной, но все же высоты увидел вдруг почти возле самого берега, в воде, два блюдца, два фосфоресцирующих глаза. Они были под водой и, конечно, смотрели не на меня, не на берег, -- просто в мою сторону. Но ничто не вздрогнуло, даже не шелохнулось во мне, то ли потому, что я был с лазером, то ли просто чувствовал, что это не политор, не аквалангист, -- какое-то морское животное, рыба -- не рыба, -- я не знал. По крайней мере, оно было, по ощущению огромным и наверняка с мощным хвостом: глаза его иногда поворачивались в сторону так резко и такая зыбь проходила по поверхности воды (я уже был почти рядом), что только именно резкий удар мощного хвоста под водой мог так смещать тело этого животного и вызывать легкую волну. Я подходил все ближе к воде, совсем не думая о том, а не может ли это животное быть двоякодышащим и не кушает ли оно, вдруг выпрыгивая на берег, безобидных земных школьников. Я смотрел на эти ярко горящие глаза и даже и не вспомнил, что схватка с криспой была именно здесь, совсем рядом, чуть дальше в море и чуть глубже.
      Глаза эти, не мигая, смотрели в мою сторону, иногда резко смещаясь вбок, но вновь возвращаясь на прежнее место. Впрочем, я не знаю, видело ли меня оно через пленку воды. "Странно, -- подумал я. -- Никто мне о таком не рассказывал. Или это редкий гость на моем берегу? Но и на другом я был. Странно". Ощущение, что это животное огромно, оставалось, и я вдруг захотел быстро вернуться на скалу: вдруг оттуда в последних отблесках света я разгляжу в мелкой воде его силуэт. Спокойно тем не менее я наклонился к воде, зачерпнул ее ладошкой, плеснул себе в лицо и только тогда уже быстро пошел обратно в ущелье и начал карабкаться на скалу.
      С прежней точки края обрыва я поглядел вниз и понял, что просчитался: все-таки было уже достаточно темно, чтобы даже в мелкой воде я мог сверху рассмотреть, что же это за зверь такой. Глаза его продолжали гореть так же ярко -- и только. Вдруг они, эти фосфоресцирующие блюдца, резко дернулись в сторону и исчезли, не вернулись на прежнее место секунду, другую, третью. Я подумал, что это милое чудовище стоит теперь хвостом к берегу и неизвестно, что же оно будет делать дальше, и неожиданно уже в море, там, где густая полутьма переходила в полную черноту, раздался мощный всплеск; самую малость, но мне удалось разглядеть огромное, чернее ночи, тело, взлетевшее в воздух, затем оно с грохотом рухнуло в море... несколько мгновений кипела вдали от меня вода, потом наступила полная тишина и сразу же ощутилась полная темень, ночь.
      Минуту или больше я стоял на краю, ошеломленный, и тупо глядел, ни о чем не думая, вперед, туда, где поверхность воды едва угадывалась.
      Неожиданно я ощутил присутствие слабого света в ночи. Постепенно он становился более ярким, и так же постепенно, я увидел, "отразившийся" тенью на плоскости воды край скалы, на которой я стоял, и мой огромный силуэт стал расти, удлиняться, удаляясь все дальше и дальше в море.
      Наверное, чуть раньше я услышал совсем слабенький звук двигателя в воздухе, он тоже рос, приближался, а свет мощной фары летящей машины я хорошо чувствовал краешком глаз, даже не оборачиваясь.
      Машина приближалась, и я знал почему-то, что это не папа, не Орик и не Пилли.
      Не знаю почему, но я так и не обернулся.
      По движению света машины я понял, что она не собирается садиться в ущелье, а летит прямо ко мне.
      Наконец она мягко села недалеко от меня на каком-то удобном пятачке скалы, и, не оборачиваясь, я услышал легкие и осторожные шаги по уступам скалы, и как звонко щелкают сыплющиеся вниз маленькие скальные осколки.
      Что раньше -- дыхание на моем затылке почувствовал я или ее руки, сзади обнявшие меня за шею, -- я не запомнил. Или оба эти ощущения смешались.
      -- Ты же на самом краю стоишь, -- шепнула Оли. -- Давай отойдем чуть назад.
      -- Я не боюсь, -- сказал я.
      -- Я тоже. -- Тихо она засмеялась. -- Просто я хочу, чтобы мы поцеловались. Мы можем от этого сорваться со скалы вниз. Ищи потом косточки.
      Но делая вместе с Оли шаг, потом другой назад и поворачиваясь в колечке ее рук к ней лицом, я сказал:
      -- Я... не могу... Оли. Не могу... сейчас.
      -- Ну почему-у? -- спросила она. "Плеер" непонятно как, но так и перевел на русский ее долгое "у".
      -- Малигат, -- сказал я. -- Я не могу. Он ушел... Совсем недавно.
      -- О! -- сказала она. -- Ну конечно, я забыла, что ты... не наш... с Земли. Ты не политор и, главное, не моро.
      -- Да, я не моро, -- тупо сказал я.
      -- С какого-то момента, -- так принято особенно у моро, -- печальные проводы должны перейти в веселый праздник: иначе ушедшему будет больно и тяжко в трудной дороге.
      -- А-а-а, -- я будто бы понял.
      -- Поэтому я-то тебя поцелую. Я могу. Я умею.
      И она поцеловала меня, видно все же хорошо чувствуя меня, в губы совсем легонько, потом в глаза.
      -- Ведь не страшно, правда? -- спросила она.
      -- Нет, -- сказал я тупо. -- Не страшно.
      -- Теперь летим, -- сказала Оли. -- Уже ночь.
      Машину она оставила с включенной фарой, так что добраться до нее было проще простого.
      Оли, а потом и я впрыгнули в машину; держа руль левой рукой, а правой обняв меня за шею, Оли легко взлетела.
      И тут я с неизвестно откуда взявшейся мудростью подумал, что здесь, в джунглях Политории, я прощался не только с Малигатом, не только с моро, скалой, неизвестным чудовищем, самими джунглями и морем, но с Политорней вообще, и скорее всего -- навсегда. Именно сейчас, теперь, хотя наш отлет на Землю еще только предстоял.
      13
      Вернувшись в Тарнфил, все мы долго не могли прийти в себя. Малигата похоронили на вершине одной из скал над морем.
      Еще до того, как тронулась туда похоронная процессия, Ир-фа и Орик, отойдя подальше в сторону, связались со студией телевидения, сообщили о внезапной кончине Малигата для передачи этого тяжкого события по всей стране и одновременно, естественно, отменили мое и папино прощальное выступление, вынужденно перенеся его на завтрашнее утро. Соответственно и вылет наш отнесен был ближе к вечеру.
      Только одно могло хоть как-то успокоить меня после похорон и прощания с Малигатом: при возвращении я сам должен был сидеть за рулем одной из машин и, конечно, гнать ее с предельной скоростью. Ни в первом, ни во втором мне не отказали. Уль Сатиф выразил мнение, похожее на приказ, -- лететь над морем и только потом свернуть к берегу и прямиком к Тарнфилу. Над морем было лететь безопасно, все подлодки были свои, а над лесом -- поди знай, там еще могли болтаться банды недобитых горгонерровцев. Мы летели уже в темноте, с яркими прожекторами, и над лесом могли вдруг оказаться удобной мишенью для тех, кто, возможно, еще сидел в чаще.
      В городе, подавленные и измотанные, мы быстро распрощались, папа, Ир-фа и я остались одни в квартире Ир-фа. Когда мы еще подлетали к городу, мы издалека увидели, что весь верхний Тарнфил в праздничных огнях, народ, шумный и веселый, сновал повсюду, в небе светились невероятные цветные дуги, кольца, разные цветастые завитушки, играла музыка, то там, то здесь под машиной толпы людей пели, песни были разные и сливались в одну, малопонятную, но возбужденную, громкую и радостную. В подземном городе тоже было шумно и полно народу, но ни песен, ни светящихся украшений не было: все торопливо двигались к выходам наверх. Но никто из нас, конечно, не мог принять участия в общем невероятном веселье. "Да, -- подумал я, -- и в голову не могло прийти, что последняя ночь перед вылетом, такая радостная и счастливая, только отзвуком коснется меня, только легкой тенью, шепотом где-то вдалеке".
      Ужинали мы как-то вяло и молча. Потом Ир-фа сказал:
      -- Да, это все тяжело. Я любил Малигата. Моро, в общем-то, жили отдельно от нас, но, если вдруг представить, что они действительно переберутся с нашей помощью на другую планету, мне лично будет их очень не хватать. -- Тут же он резко сменил тему: -- Не знаю, как вам быть, -- сказал он. -- Не выступать вам по телевидению уже нельзя, но я представляю, как у вас все перемешалось в душе: победа, смерть Фи-лола, смерть Малигата и отлет домой. Вам трудно будет выступать -- кругом праздник.
      -- Не трудно, -- просто сказал папа. -- Мое состояние -- это такая же естественная штука, как и праздник. Каков я есть внутри, таким меня и увидят политоры на экране: нелепо специально менять свое состояние.
      Ир-фа грустно улыбнулся.
      -- Да, это самое правильное, -- сказал он. Потом опять поменял тему: -Мне не хотелось бы, уль Владимир, вести в космос тот же самый суперкосмолет, которым управлял Карпий, когда взял вас в плен. Вы понимаете меня? -- сказал Ир-фа.
      -- Да, -- сказал папа. -- Да и мне бы не хотелось.
      -- Ночью и утром я продумаю, -- сказал Ир-фа, -- как именно, на земле или в воздухе проделать операцию перевода вашего "Птиля" в грузовой отсек нового корабля. Это хлопотно, но выполнимо. Конечно, проще было бы, если какая-либо из рабочих наземных машин-погрузчиков сумела удержать ваш космолет внутри Карпиева корабля, чтобы отсоединить от вас магнитные присоски, потом бы эта машина также ввезла вас в отсек другого корабля и отпустила бы вас, когда сработали бы новые присоски, но я что-то не помню, не представляю себе машины подобной мощности, хотя такого типа машины у нас были и есть. Я отстал за последние годы, -- грустно закончил он.
      -- Тогда остается, -- сказал я, -- взлететь звездолету с "Птилем" и одновременно с другим звездолетом. "Птиль" потом отсоединится от Карпиевой машины и "залезет" в вашу. Только так.
      -- Да, -- Ир-фа кивнул. -- И может, это займет не так уж много времени. Разве что кто-то из вас обязан занять место у пульта управления "Птилем", а у вас и так немало хлопот перед отлетом.
      -- Справимся, -- сказал папа, извиняясь и вставая. -- Спать, -- добавил он. -- Надо выспаться.
      ... Я долго не мог уснуть. Не то чтобы мне хотелось спать, но не получалось, мне просто не хотелось, а лежать так было неуютно и тягостно. Я стал думать о Земле и о маме, понимая, что мы с папой как-то неоправданно сбились со счета. Я прекрасно помнил момент нашего первого появления на Политории и первые официальные разговоры с Горгонерром. Тогда уже понимая, что не очень-то мы и гости и неизвестно еще, что с нами будет, папа, играя в игру, что чувствует себя гостем, объявил Горгонерру максимальный срок нашего пребывания на Политории, иначе, дескать, его уволят. Вот тогда папа назвал срок, вдвое меньший, чем мы имели право не быть на Земле, вдвое меньший, чем знала наша мама. Сделал папа это, так сказать, про запас: чтобы у нас еще было время попытаться выбраться отсюда хитрым путем, если нас будут просто не отпускать. Потом с помощью Ир-фа я отправил на Землю космолетик-игрушку, на которую мы очень надеялись, там была информация для мамы о нашей возможной задержке, и это нас не только успокоило, но и слегка расслабило: маневренных дней прибавилось. Но когда, по ощущению, пришел срок с точностью плюс-минус один-два дня, началась война, и тут мы уже были бессильны. Да, я знал, что если модель Ир-фа долетела, все будет в порядке: кому надо -узнают реальное положение вещей, а маме и журналистам будет подана версия нашей сугубо рабочей задержки: мол, вкалываем по собственной инициативе. И вот теперь, лежа без капелюшечки сна во всем теле, я напрочь не мог высчитать: мама уже вернулась на Землю с Каспия-1, возвращается или вернется через два-три дня? А мне бы, да и папе так хотелось, чтобы, когда мы наконец ощутим при посадке нашу Землю, мама нас обязательно встречала. Или, подумал я, если я сбился со счета и мы вернемся чуть раньше, еще в пути можно попросить Славина связаться с мамой: узнав, что мы уже близко к Земле, она пулей сорвется со своего Каспия...
      -- Не спится? -- услышал я в темноте голос Ир-фа.
      -- Никак, -- сказал я.
      -- На, мальчик, держи, -- сказал он, и в темноте я нащупал его руку и в ней то ли таблетку, то ли конфетку. Она была сладкой, легко таяла, я проглотил ее и через минуту-другую уснул. Во сне я не видел ничего.
      -- Политоры! -- сказал папа. Мы были в студии. Шла наша передача-прощание. Кроме папы был диктор и я. -- За очень короткое время столько событий обрушилось на ваши, да и на мою с сыном головы, что волнение еще очень не скоро покинет всех нас. Погибли ваши и наши друзья, погиб Алург, погиб Фи-лол, вчера ушел от нас навсегда вождь моро Малигат. Мы любили их и будем всегда помнить. Все, кто слушает меня, встаньте и помолчим минуту. Вспомним всех, покинувших нас, и простимся с ними. -- Минуту молчали мы в студии и, я думаю, вся Политория. -- Так уж совпало, что наш прилет и ваша великая война слились. Я знаю, что на вашей памяти не было такой войны и такой победы. Я, мой сын и вся Земля, которая пока не знает вас, желаем вам долгой жизни и поздравляем с победой! Словами я не могу выразить, какая это великая победа. Всеми силами удержите ее! Удержите ее -- призываю вас! Выиграв эту войну и не выпустив в космос Горгонерра, вы не только избавили себя от возможной войны с потомками Горгонерра, но, возможно, помешали будущей войне горгонерров с Землей. Спасибо вам и низкий поклон от всех землян! Долгой вам жизни...
      Политоры! -- продолжал папа после паузы. -- Я знаю, что вам еще нужно окончательно добить врага, восстановить вашу землю, выбрать новое правительство. У вас много дел и многие из друзей, которых мы приобрели здесь, нужны вам. По замыслу сегодня вечером уважаемый уль Ир-фа доставит наш корабль "Птиль" в ту точку в космосе, где нас забрал Карпий. Там мы снова обретем полную свободу, ни с чем не сравнимую свободу -- не свободу от вас, -- а свободу лететь домой. И я обращаюсь к вам с великой просьбой: пусть уль Ир-фа, выпустив нас в космос, летит с нами дальше, до самой Земли. И пусть на борту его корабля будут Пилли и дочь уля Орика Оли, уль Орик, уль Рольт, гелл Латор с женой Латой и дочкой Мики, и моро Олуни со своей невестой Талибой. Они вернутся обратно очень быстро, быстрее, чем вы приступите к выборам. Это будет наш первый контакт. Политоры, кто готов ответить "да" на мою просьбу, сразу же соединитесь со студией... -- Папа повернул голову к диктору, и тот громко назвал код связи с павильоном, где мы сидели. Немедленно звякнул зуммер коммуникатора и позванивал, не переставая, все время, пока второй работник студии принимал звонки, а диктор говорил с нами, а мы с ним и с политорами всей планеты. Это были очень обычные, я бы даже сказал, стандартные вопросы, и такие же стандартные ответы, но никто -- ни мы, ни политоры, -- я думаю, не чувствовали этого, потому что то, о чем мы говорили, было (не знаю, как сказать без красот) пропитано слезами, выстрелами, кровью и страданием.
      Когда передача кончилась, я почувствовал на душе такую пустоту, будто все уже кончено на самом деле и мы уже покинули Политорию. И только продолжали звучать в моих ушах звонки коммуникатора, по которому политоры хотели сообщить нам, что нас проводят до самой Земли. Эти звонки так и стояли, нет, плыли в моей голове, даже когда мы с папой покинули студию.
      Мы -- летели!
      Мы шли в открытом космосе на суперзвездолете капитана уля Ир-фа, возвращаясь на Землю. Пока еще мы были все вместе в его машине (а "Птиль" "отдыхал"). Мы были вместе: Ир-фа, Орик, Рольт, Пилли и Оли, Латор, Лата и Мики, Олуни и Талиба, маленькая, очень изящная бронзоволицая девушка со светлыми волосами и огромными зелеными глазами (она и Олуни прибыли в Тарнфил днем в этот же день). Ир-фа выбрал "перенос" "Птиля" по системе "из корабля -- в корабль" в воздухе, и этим же путем мы проверили готовность "Птиля" к полету -- он был готов. Кое-как мы разместили на нем подарки политоров, давно полученные мною подарки их детей (наши с папой "плееры" еще были на нас), коммуникаторы, мой биопистолет, подарок Малигата -- охотничий нож моро, подарок Орика -- летательную машину, две пары летательных устройств для планирования от Финии и -- я не знаю, что еще... подарки, подарки, подарки. По "подсказке" Ир-фа и с согласия политоров, Ир-фа подарил нам еще одну маленькую и очень совершенную модель типа той, которая "ушла" в свое время на Землю.
      -- Вы всегда сможете послать ее на Политорию, если захотите контакта, -- сказал он. -- А может, уже и сами в скором времени доберетесь до нас без дополнительных посадок и заправок в космосе.
      Долгий или короткий путь нам предстоял? Если вспомнить "дорогу" на Политорию, то вроде бы не очень долгий.
      По-моему, то возбуждение, которое владело всеми, кроме Ир-фа, объяснялось скорее всего уже не только тем, что политоры, моро и мы оставили на Политории, но уже и тем, что нас ожидало. Хотя политоры и моро насмотрелись на нас достаточно, а первые знали и других инопланетян, на обеих Тиллах например, -- их, конечно же, волновало, что же такое Земля. Непостижимо, но и Сириус был неспокоен. Неужели чувствовал, что мы летим домой?! Он не то чтобы играл больше, чем раньше, пожалуй, даже и меньше, но иногда вдруг взлетал на какой-нибудь высокий предмет, мяукал, замирал там и неожиданно прыгал кому-нибудь на колени или плечо, и тут же начинал ласкаться, чтобы напуганный не сердился на него. Удивительное дело, на Политории он, конечно, выделял среди прочих меня и папу, а к остальным относился, пожалуй, одинаково. Здесь же, на звездолете Ир-фа, он приравнял к остальным и папу, и меня, а выделил невесту Олуни -- Талибу. Не знаю, может быть, потому, что она, живя в лесах, обладала умением долго молчать (или, если говорила, то очень тихим и плавным голосом... и такими же плавными движениями) и больше других принадлежала природе, и мой Сириус это чувствовал.
      Папа был озабочен особо. Я спросил у него, что с ним, и он объяснил. Это "что-то" было понятным и, в общем-то, малоприятным, хотя ничего в ситуации не меняло, мы летели на Землю. Прежде всего, папе были неприятны не предполагаемые хлопоты, а тот факт, что мысль о них мелькнула у него в голове. В сущности, он был недоволен собой.
      -- Видишь ли, -- сказал он. -- Нет таких слов, чтобы объяснить, с какими по-настоящему близкими друзьями мы летим на Землю. Более того, мы и возвращаемся благодаря им. Но -- есть Всемирная Лига, есть множество стран, кроме нашей, а мы везем на Землю инопланетян. Это не тот случай, когда чужой корабль попросил у Земли посадки, в этом бы копалась сама Лига. И не тот, когда какой-нибудь крупный наш звездолет с большой командой пришел на Землю не один, а с гостями: его солидный капитан и солидная команда представляют собой орган, наделенный определенными полномочиями, да и то капитан обязан был, если бы смог, связаться сначала с Лигой. А мы с тобой кто? Да так, никто особенно, папа с сыном, туристы в космосе. То-то и оно! Конечно, конечно, с этим быстро разберутся, претензий, я думаю, не будет, но неуютно что-то объяснять и доказывать, а самое главное, неуютно, что эта мысль пришла мне в голову. Мне бы быть как-то поромантичнее, думать только о своих друзьях, чтобы этой мысли и места для проскальзывания не было, -- ан нет!
      Я понял его, согласился с ним и сказал, что все верно, но мы летим все вместе, это правильно, и надо как-то побочные мысли отогнать. Скажем, заняться делом или больше спать.
      Мы покинули Политорию вечером, стало быть, сравнивая все с обратной комбинацией, мы окажемся на точке возможного выхода "Птиля" в космос очень рано утром. Я спросил у Ир-фа, с какой скоростью, сравнительно со скоростью Карпия, когда он "забрал" нас, мы идем, и Ир-фа ответил, что, пожалуй, с той же, почти с максимальной и принятой на таких расстояниях для кораблей такого типа. И добавил, подмигнув мне, что в любом случае у нас-то с папой зафиксированы небесные координаты, когда Карпий нас захватил: значит, не промахнемся. А я добавил, что расстыковку кораблей следует произвести, может, даже много позже: если у Ир-фа много горючего, все мы выиграем тогда во времени, и Ир-фа согласился.
      -- Отлично, -- сказал Ир-фа. -- А я подкину еще скорости, чтобы лететь лишь на капельку меньше, чем на максимальной, то есть быстрее Карпия.
      -- А этот режим не завышен для корабля? -- спросил папа, и Ир-фа сказал, что нет, абсолютно не завышен, корабль, да и его аппаратура, такого высокого класса, что этой капельки достаточно, чтобы реальное расстояние до максимума нагрузки фактически было значительным.
      -- Как вы думаете, Ир-фа, -- сказал я. -- А когда мы расстыкуемся, возможна ли между кораблями телесвязь?
      -- Допустимо, да, -- сказал он. -- Но я могу предположить такую разность принципиальных схем, что это займет много времени. Корректировка.
      -- А радиосвязь?
      -- Ну, это просто необходимо, и с ней, я думаю, будет проще.
      -- В крайнем случае коммуникаторы, да? -- спросил я.