В общем, так продолжалось целую неделю: Амелия каждое утро ровно в семь звонила в колокол и всякий раз жадно вглядывалась в лица обступавших ее людей.
      Но в следующий понедельник всю деревню охватила паника. Колокол забился так тревожно, таким судорожным дергающимся звоном, что все поголовно выбежали на улицу. Некоторые, не поверив часам - они показывали половину седьмого, - сразу понеслись сломя голову к коровнику, на ходу дожевывая последний кусок, другие бросились к соседям - спросить, что случилось: может покушение на фюрера или пожар в лесу. Даже крепкие хозяева, которых колокол не касался, поскольку у них своей земли хватало, тоже явились на скотный двор и жались у ворот, вытягивая шеи.
      Тут я увидел Амелию: со всех ног неслась она от замка к коровнику. В ту же секунду раздался ее истошный крик. Закрыв лицо руками, она повернулась и стремглав полетела домой.
      На веревке колокола висела полосатая кошка и, отчаянно извиваясь, из последних сил боролась за жизнь. Ее явно кто-то вздернул. Язык колокола мотался из стороны в сторону, сопровождая ее последние судороги отрывистым и пронзительным перезвоном, переполошившим всю деревню.
      Руки Швофке сами собой разжались и выпустили барана, за которого мы как раз принялись; он посмотрел на кошку, подвешенную к колоколу, и на поденщиков, как всегда спешивших на скотный двор с граблями, вилами и косами в руках: приказчик, давай работу!
      Швофке сокрушенно поглядел им вслед: ну чем не бараны!
      - Полюбуйся! Даже кошка, даже обезумевшая от страха кошка сгоняет их в стадо, - прошептал он. - О боже!
      Он уже так хорошо разбирался в жизни, что видел людей насквозь.
      Я протиснулся сквозь толпу к самым дверям, приподнял измученное животное и попытался развязать петлю.
      Но Ахим Хильнер вцепился мне в волосы.
      - Не трогай! Пусть себе подыхает! Зачем животное мучаешь?
      Вокруг засмеялись. Они смеялись потому, что я вед себя как последний дурак.
      В общем, веселенькое выдалось утро.
      Кошка вскоре испустила дух. Приказчик, как обычно, распределил работы, и все в прекрасном настроении тронулись в поле.
      А я вернулся к Швофке и сказал:
      - Это сделал Хильнер. Я его знаю.
      - Да, загоняли его до срока, потому и злобится на всех.
      Дома у Ахима Хильнера, кроме него самого, было еще пятеро малышей, и н"е вислогубые. Говорили, что дрова он начал носить раньше, чем ходить научился. Соседских детей, приходивших поиграть с Ахимом, вислогубая мать метлой гнала прочь от дома:
      - Вам что, делать нечего?!
      Ему только-только пятнадцать стукнуло, а он уже косил сено наравне со взрослыми.
      Я взял сумку и пошел в школу-еще месяц, и всем урокам конец.
      Наш учитель Михельман успел нам коекак объяснить, что такое разрывные пули "дум-дум" и как устроены голосеменные, на том ученье и кончилось. Пули "дум-дум"
      спереди сплющены, они проделывают в геле огромные дырки и на войне вообще запрещены. У голосеменных же семяпочки лежат открыто на семянной чешуе и легкодоступны. Пулю "дум-дум" можно и самому сделать, если есть охота, - стоит только отпилить у обычной пули заостренный кончик.
      Амелия не показывалась несколько недель кряду. Сидела, верно, в замке, забившись в уголок, - кто знает, чем она там занималась.
      "Замком" в деревне называли оштукатуренное и побеленное строение в три этажа с невысокой крышей, скошенной под тупым углом, подслеповатыми окошками и крохотной верандой, выходившей в парк. Скорее, это был небольшой господский дом.
      Просто в нем жили люди, о которых мы почти ничего не знали.
      Фон Камеке. владелец поместья, в свое время женился на рослой сорбке с толстыми ногами по имени Карла, которая иногда усаживалась на веранде и ножичком срезала кожицу с яблок. Ее муж, немного ниже ее ростом, но быстрый и верткий, редко показывался в Хоенгёрзе. Говорили, что он ворочает большими делами в Берлине.
      Ну вот, а об этой Амелии, их дочке, я только всего и знал, что она до смерти перепугалась, когда случилась эта история с кошкой: с той поры приказчик опять сам звонил в колокол.
      В ту пору Швофке как раз учил меня обрезать овцам копыта. Нож должен быть очень острым, его зажимают в кулаке и ведут снизу вверх. Овцу подминают под себялучше всею зажать ее между ногами, но еще лучше, если есть помощник, чтобы ее держать.
      И вдруг ни с того ни с сего он сказал:
      - Война скоро кончится. И тогда-иши свою дорогу сам.
      Пастухи видят все, пастухи видят больше, чем другим бы хотелось. Потому что избегают суеты и идут своей дорогой. Именно в те годы я усвоил, что иных людей стоит лишь оставить в покое, и они сами додумаются, что к чему.
      Швофке вообще выражался весьма туманно. Я бы сказал, что тому, кто всерьез хотел его понять, приходилось додумывать его мысль самому. Но он не обижался, если кто-то не желал напрягать свои мозги.
      Пусть себе смеется. Швофке только втянет голову в плечи, прикинется дурачком и уберется подальше.
      В общем, он был прав. Я и впрямь по вечерам частенько торчал возле замка. Это он верно подметил. Я подолгу глядел на окна и строил всякие догадки.
      - Очень мне хочется узнать, что она там делает . - признался я Швофке, потому что ему я мог рассказать все, ведь и он говорил мне такое, о чем я не должен был болтать.
      Например, о том, что война скоро кончится. Ведь про такие вещи не то что говорить, а и слушать-то никто не решался. Я вообще не мог представить себе жизнь без войны, и так было почти со всеми.
      Донату лучше не попадайся, - сказал Швофке. - Не то выставит вас с матерью из барака.
      Ясное дело, и об этом мне надо было помнить в ту минуту, когда я смотрел на нее, летевшую по лугу прямо ко мне. Непременно надо было помнить.
      Управляющий Донат обладал неограниченной властью в поместье. Говорили, что он дослужился до этого за шесть лет.
      В брюках с подтяжками и рубахе, обрисовывавшей мощные лопатки, которые смахивали скорее на паровозные колеса, он с утра до вечера объезжал угодья на тракторе "Дойц", с которого для лучшего обзора была снята кабина. Когда Донат появлялся на поле, он останавливал трактор, мииутудругую молча оглядывал работавших и уезжал. Все свои планы он держал в голове.
      Лишь один раз в году он заглядывал в бараки поденщиков, а именно зимой, после охоты на зайцев. Он самолично обходил с тачкой все дома и раздавал загонщикам.
      участвовавшим в воскресной охоте, по зайцу, приговаривая: "Держи косого, расписки не надо".
      Даже Швофке, ничего на свете не боявшийся Швофке, при его приближении предпочитал убраться с глаз долой.
      - Разве Донат должен за ними приглядывать? - спросил я.
      - Должен? - Швофке бросил на меня многозначительный взгляд, которого я, правда, не понял.
      - А как мне ее найти, свою дорогу-то ? - спросил я его однажды.
      - Сперва шмякнись мордой об землю.
      Когда встанешь, объясню.
      Ну что ж, вечером я опять пошел в парк, на свое излюбленное местечко за баком для золы. Оттуда удобнее всего наблюдать за замком. Сзади ограда парка, спереди-бак с золой, куда уж лучше.
      Столовая в тот вечер была ярко освещена. Приехал сам Камеке и, очевидно, привез гостей. Они сидели за большим столом, кушали, не торопясь и поднимая не очень высоко рюмки, и о чем-то беседовали. На пирушку не похоже. Скорее, на встречу призраков, поверяющих друг другу какие-то тайны. А может, это только мне казалось, потому что я глядел на них снаружи, из густой темноты под каштанами, и слышать ничего не мог.
      Я заметил, что в окошке у Доната, жившего в мансарде слева под самой крышей, все еще горел свет. Через некоторое время я увидел его самого-он расхаживал взадвперед по комнате. Значит, его не пригласили к столу, не их он поля ягода, если так можно выразиться. И я подумал тогда: вряд ли ему это по вкусу пришлось. Я всегда строил свои догадки.
      Потом застекленная дверь распахнулась (наверное, в столовой стало душно), и Амелия-наконец-то я ее вновь увидел! - вышла через веранду в сад. Я заметил, что и Донат у себя наверху тоже услышал звук открывающейся двери. В его комнате тотчас погас свет, и мне показалось, что он прижался лицом к темному стеклу. Я съежился в своем укрытии.
      На Амелии была белая кружевная блузка и длинная серая юбка; она казалась очень взрослой, настоящая светская дама. Вслед за ней вышел ее отец. Он был немного ниже дочери, в темном костюме, пиджак которого был чрезмерно длинен, а воротник такой гладкий, что даже блестел. Волосы-легкие и слегка волнистые - задорным хохолком спускались на лоб. Мне он показался похожим, ну скажем, на ухажера, получившего отставку у своей крали. И хотя мне не было до них никакого дела, я просто прирос к месту и никак не мог повернуться и уйти. Вместо этого я вжался всем телом во влажную землю и затаил дыхание.
      - Солнышко, - сказал он, - тебе и на самом деле лучше остаться здесь. В Берлине чересчур нервная обстановка. Посмотри на меня:
      я там просто-напросто погибаю!
      Он там погибал, но, говоря об этом, почему-то смеялся. Амелия, видимо, не поверила его словам о Берлине и возразила:
      - А здесь...
      - Здесь ты слышишь звук колокола, и это уже событие. А там ты вообще ничего не слышишь - из-за шума.
      Из их разговора я понял-хотя мне, как я уже сказал, не было до них никакого дела только одно: там. в городе, можно погибнуть от ужасной обстановки, поэтому он держит своих голубок здесь, в Хоснгёрзе.
      Когда он наконец повернул назад, к дому, он вдруг потянулся, широко раскинув руки.
      и глубоко, со вкусом втянул в себя осенний воздух ему явно хорошо дышалось здесь.
      А Амелия еще некоторое время стояла у ограды, низко опустив голову. Вот еще беда, подумал я, зачем ей в Берлин-то приспичило?
      Я вскочил и спрятался за стволом каштана: тут Донат ни за что меня не заметит и.
      значит, не выставит из барака, как предсказывал Швофке. Тут я хоть мог дышать нормально. Амелия остановилась в двух шагах от меня.
      Повернув назад, она встретилась со мной глазами. Я протянул вперед руку, как бы умоляя ее молчать. Она не испугалась, но и не улыбнулась. Лишь немно! о склонила голову набок, как делают взрослые женщины, удивившись чему-нибудь, и, не проронив ни слова, медленно прошла мимо меня и вернулась в дом.
      Три дня спустя она появилась в овчарне вместе с Донатом и попросила показать ей ягнят. Пожалуйста!
      Швофке дал ей подержать ягненка, а сам на всякий случай встал рядом. Амелия погладила животное по мягкой шерстке.
      И при этом взглянула на меня. И Швофке, и я сам, конечно, подумали, что Донат явился сюда неспроста.
      Сейчас он схватит меня за шиворот и, не говоря ХУДО!о слова, выставит из овчарни.
      Ведь я сше учился в школе, как вы знаете, и Швофке просто на свой страх и риск разрешил мне приходить в овчарню, когда захочу.
      Но Донат лишь спросил, каков возраст ягнят, потом вошел в загон и молча пересчитал овцематок. Ради барышни он надел сегодня поверх рубашки пиджак, синий в елочку, который никак не вязался с рабочими штанами, заправленными в сапоги.
      В плечах пиджак едва не лопался, а полы болтались как на вешалке-одни жилы да мускулы у мужика. А уж руки торчали из рукавов, словно вилы из стога сена.
      Меня он вообще не удостоил взглядом, а обращаясь к Швофке, сказал:
      - Осенью перепашем петерсбергский луг.
      - Петерсбергский? - удивленно переспросил Швофке.
      На лугу испокон веку ничего, кроме тощей травы, не росло.
      - Да. Мы посеем там пшеницу с клевером. И следующей осенью ты сможешь пасти стадо по жнивью.
      Так решил Донат, и Швофке лишь кивнул в знак согласия-вероятно, он уже тогда знал, что к тому времени его здесь и след простынет.
      Было видно, что Амелию все это ничуть не интересует: она разглядывала нас со Швофке, словно мы с луны свалились.
      Швофке с его густой гривой седых волос и сухим крючковатым носом и впрямь казался пришельцем из неведомых стран, лишь случайно и ненадолго прибившимся к нашему берегу. Что до меня, то я только буравил ее взглядом, изо всех сил стараясь ей внушить: ну что тебе надо в Берлине, девочка? Я знаю Берлин, приехал оттуда, там родился, а теперь-сама видишь...
      Здешние девицы сразу после моего появления в деревне пришли к общему мнению, что взгляд у меня с "поволокой" и что "бабы когда-нибудь будут липнуть ко мне"; вот только приличной одежонки у меня не было, оттого-то я и старался помалкивать.
      Короткие и не в меру широкие вельветовые штаны, из-под которых выглядывали ободранные колени, стоптанные до дыр туфли, выцветшая от бесчисленных стирок рубаха - она досталась мне от отца и висела мешком. Когда у тебя такой вид, разве придет на ум что-нибудь путное? Я решил, что мне до зарезу нужно справить хотя бы длинные брюки. В длинных-то я бы уж нашел, что ей сказать.
      Вскоре они оба ушли. Донат проводил Амелию до господского дома, а осенью на Петерсбергском холме и вправду посеяли пшеницу с клевером.
      Ну вот, а к тому дню, о котором идет речь, все давно уже было убрано, и я-в точности как задумал тогда Донат - выгнал овцематок пастись по жнивью.
      И теперь она, как я уже говорил, летела ко мне напрямик через все поле, и Каро, наш пес, застыл на месте, чуя недоброе.
      Она и впрямь бежала именно к нам, то и дело оглядываясь на бегу. На ней было белое платье в синий горошек и короткие кожаные сапоги на босу ногу.
      3
      Подбежав к нам, она испуганно огляделась и выдохнула:
      - Юрген Зибуш! Помоги!
      Я вышел из кустов и велел Каро обежать стадо, чтобы овцы не забрели в болото-а то еще подхватят фасциолу. Швофке уже не было в деревне, и я отвечал за овец. Конечно, временно, покуда не найдут настоящего пастуха.
      - Мне нужно где-то укрыться! - прошептала она.
      Пастухи не задают лишних вопросов.
      Я показал ей рукой на кусты. Она назвала меня по имени и фамилии-значит, знала, кто я и откуда, этого мне было достаточно.
      Она опустилась на траву, отдышалась немного и покачала головой.
      - Этого мало. Мне надо надолго.
      - Надолго?
      Куда же ее спрятать надолго?
      - У вас ведь есть землянка - там, на опушке лиственничной рощи.
      Верно, землянка у нас была. И она об этом знала. Каково! Чтобы было где укрыться от холода и непогоды, мы два года назад вырыли себе землянку и покрыли ее дерном. Дернину эту срезали присланные из имения работники, перед тем как распахать кормовое поле для дичи. Но вот о чем она наверняка не знала в землянке хранились наши "сокровища". Я имею в виду черепки.
      которые мы нашли на поле и которые нам вообще-то полагалось бы сдать куда следует. О них она, конечно, ничего не знала.
      Мы сложили черепки в пустую банку из-под консервов и закопали в землянке. Об этом она уж никак не могла знать.
      - Тогда ты, наверно, знаешь и про черепки? - спросил я.
      - Какие черепки? - Она глядела на меня в полном недоумении. Нет, она и вправду ничего не знала.
      Именно на том самом месте мы и нашли черепки: осколки горшков и ваз, а может.
      и кувшинов, точно уже ничего нельзя было понять. В общем, посуда из обожженной глины, от которой остались одни черепки...
      Когда я в первый раз их увидел, мне сразу вспомнилась сказка о переборчивой королевне, которой потом пришлось взять в мужья нищего, просившего подаяние под окнами ее дворца. Нищий заставил ее делать из глины горшки и продавать их на рынке.
      Но вскоре откуда ни возьмись появился пьяный гусар на коне, перевернул прилавок и все переколотил-вею "глиняную посуду", как говорилось в сказке. Может, вес это произошло именно тут!
      Я сказал тогда Швофке:
      - Слушай, здесь когда-то был рынок.
      а вон оттуда выскочил всадник на белом коне...
      - Да нет, - ответил тот, - здесь было поселение древних людей. Приезжали из музея и все точно определили, где и что.
      Оказалось, поселение бронзового века.
      Это примерно за 2000 лет до рождества Христова. Поселение, видимо, разрушили.
      и земля втянула его в себя. оно уходило все глубже и глубже, пока совсем не исчезло.
      Когда шесть лет назад начали вырубать и корчевать тракторами рощу, землю изпод корней выперло, и при вспашке глиняные черепки вывернулись на поверхность.
      Один из рабочих обнаружил этот "старый хлам". Тогда понаехали специалисты из музея и огородили весь участок: лишь спустя полгода ограждение сняли.
      И все же Швофке, проходя по этому месту, каждый раз что-нибудь да находил.
      - Вот. погляди-ка, это от горшка для жира, говорил он. - Край донышка.
      Край был четко виден. Он выгибался правильной дугой видимо, черепок был частью круга, частью круглого донышка.
      В нем растапливали жир, - утверждал Швофке.
      Снаружи донышко, во всяком случае на том кусочке, который мы нашли, было черным-от огня. Внутри же оно было темно-коричневое-от жира.
      Сосуд тех времен. Сделанный руками человека просто так, без гончарного круга; сперва глина скатывалась в колбаски, потом колбаски сгибались и накладывались друг на друга. Мы нашли еще треугольный черепок - очевидно, от верхнего края вазы; снаружи по нему тянулись две едва заметные продольные канавки-не очень ровные, правда, да и с чего бы.
      - В этих канавках никакой нужды не было, - заметил Швофке. - Но, закончив работу, он окунул мизинец в воду и дважды провел им по свежей глине.
      - Кто "он"?
      - Ну он. - Швофке показал большим пальцем куда-то себе за спину, в те далекие времена. Как будто там все еще стоял этот "он" и радовался. У него была борода, и глаза его глубоко сидели в глазницах.
      Швофке положил изогнутый вещий обломок на ладонь, и черепок точно вписался в нее, словно и его рука тоже относилась к тем временам, словно один человек вложил его в руку другому: "На вот, возьми!"
      - Да - вздохнул он. - Каких же усилий им это стоило...
      - Кому "им"?
      - Кому-кому!
      - Ну да, верно! - поддакнул я, хотя ровно ничего не понял: никак не мог сообразить, что он этим хотел сказать.
      Ну ладно. А теперь, значит, прибежала Амелия и просит убежища. Никогда бы мне такое даже во сне не приснилось.
      - Если тебя ищут, - сказал я, - то сейчас в землянку нельзя. - Я объяснил ей, что придется подождать до наступления темноты.
      - А кто сказал, что меня ищут?
      Я засмеялся.
      4
      Если смотреть на деревню Хоенгёрзе с холма Петерсберг, то она кажется просто рощицей. Домов совсем не видно; лишь труба винокурни пальцем торчит в небо, извещая: здесь живут люди!
      Амелия сидит, подтянув колени к подбородку. - еще ребенок, но уже взрослая девушка-и задает мне вопросы, а я отвечаю на них; в такую игру я еще не играл.
      - Где же Хоенгёрзе? - спрашивает она.
      - Понятия не имею. - И я оглядываюсь вокруг, но ничего не вижу.
      - А как ты сюда попал?
      Сообразив, что ей это будет интересно, я отвечаю:
      - Из Берлина приехал.
      - Ах да... - Она вспомнила. - А почему там не остался?
      - Обстановка там чересчур нервная.
      Ответ ей нравится. Она откидывается на спину и давится от смеха.
      Значит, тоже помнит.
      Потом она переворачивается на бок и смотрит на меня как бы другими глазами.
      Очевидно, она жила ожиданием, что явится некто и скажет ей какие-то главные в жизни слова. И вот он явился!
      - Да, - отвечаю я на ее взгляд. - И вот я тут.
      Не такой я человек, чтобы долго сдерживаться. И я уже улыбаюсь, и меня уже подмывает рассказать ей что-нибудь интересное о веселой жизни в Берлине, к которой она так стремится.
      - Ты когда-нибудь собирала осколки от снарядов?
      Ага, вот я ее и огорошил, не знает, с чем это едят, не имеет ни малейшего понятия о тамошней жизни. После ночных налетов, если выйти с утра пораньше, так в половине шестого, можно найти эти осколки либо в сточной канаве, куда они попали, просвистев по улице, либо во дворе -там они обычно в песке застревают.
      - А некоторые находишь прямо у своих дверей!
      - Да, Берлин...
      Мы буквально охотились за ними. Самыми пенными считались у нас свежие осколки: черные ог пороха, с рваными краями, а если повезет, еще и с кусочком медного ободка, то есть черные с красным; изредка попадались даже с серебром-от взрывателя.
      - Один раз дворник подарил мне такой осколок!
      Он был большой-не меньше ладони в длину. - я края у нею были зазубренные и острые как нож. Здорово быть дворником.
      Чего они только не находят! Трубочистам тоже позавидуешь: на крышах настоящие сокровища валяются.
      - Как-то раз к нам заявился Тобиас Фромм из дома напротив.
      Пришел, чтобы нажаловаться на меня матери-дескать, он первый увидел осколок от бомбы, попавшей в соседний дом, а я поймал его взгляд и подло выхватил осколок у него из-под носа: как ему теперь жить - без осколка-то?
      Вот она какая, берлинская жизнь.
      Но Амелия лишь поглаживала свой сапог и даже ни разу не взглянула на меня. Видать, была далека от всего этого.
      А ведь тому. кто сдал пять килограммов осколков, в ратуше выдавали стальной шлем, и при воздушной тревоге ему можно было оставаться на улице, не надо было спускаться в убежище, он был неуязвим.
      Не жизнь, а мечта!
      - Ну ладно, хватит, - вздохнула она.
      Ее верхняя губа была слегка вздернутавидимо, осталось от соски со слишком узким отверстием, через которую ее в детстве поили молоком, мучили бедного ребенка.
      Поэтому рот ее принял форму этакого задорного треугольника. Правда, сейчас он немного скривился. Наверное, она изо всех сил старалась казаться спокойной. И чтобы Амелия не сбежала, я срочно переменил тему.
      Ну вот. - про должал я развязно. - а здесь... И обвел рукой вокруг. - А здесь...
      Только бы не молчать!
      - Здесь, - вовремя сообразил я, - бежит по лугу девочка-и это уже целое событие...
      Правда, ее отец говорил о колоколе, но она вновь заулыбалась. Теперь она убедилась, какой я веселый и компанейский парень. Я быстренько подсел к ней и взял ее руку в свою, мне почему-то стало ее очень жалко. Просто чтобы сделать ей приятное.
      Но она так сильно сжала мою руку-так сильно, что пальцы побелели, и мне самому стало приятно.
      Она молча посмотрела мне в глаза, а я подумал: крепкая деваха наше Солнышко, и отнюдь не робкого десятка.
      Лишь много времени спустя я понял, что мягкие сердца-самые страстные, уж поверьте мне, друзья. Но в тот день, сидя вот так подле нее и рукой ощущая тепло ее тела, я подумал, что ею движет только страх.
      Это со страху она ко мне льнет, подумал я.
      И сам так перепугался, что чуть было не попытался ее обнять-только чтобы как-то ее защитить. Может, дошел бы даже до того, что свободной рукой сжал бы ее беззащитную грудь, чего только не делают люди, попав в беду и стараясь помочь друг другу! Мне всегда было свойственно преувеличивать грозящую кому-либо опасность.
      Амелия же вполне владела собой. Она спокойно положила мою руку, все еще сжимавшую ее ладонь, рядом с собой на траву.
      По ее виду нельзя было понять, что же случилось.
      Михельман, мой бывший учитель, умевший объяснять действие разрывных пуль "дум-дум" так же доходчиво, как и устройство голосеменных, как раз в это время распустил учеников и заторопился к деревенскому пруду. Мать рассказала мне потом, что происходило в Хоешёрзе, пока Амелия отсиживалась у меня на пастбище, так и не проронив ни словечка о причинах своего бегства.
      По дороге в школу дети заметили, что на воде плавают бумажки, что весь пруд покрыт белыми листками; в лучах утреннего солнца они напоминали лепестки диковинных цветов.
      Вскоре уже половина деревни высыпала на берег; глаза всех были прикованы к воде, и все видели, как из самой глубины на поверхность всплывали все новые и новые бумажки.
      Михельман велел пожарной команде оцепить пруд; увидев исписанные листки, да еще плавающие на воде, он сразу почуял недоброе.
      За несколько лет до этою каретник Йоль-его склад был расположен у самого пру да-пожертвовал несколько ошкуренных стволов на плот, теперь валявшийся без дела на берегу и служивший разве что укрытием для жерлянок. Нынче, как я уже говорил, от него осталось лишь несколько трухлявых бревен. Этот-то плот и столкнул Михельман в воду.
      Михельман был толстяк и при малейшем усилии покрывался липким потом, но куртки он так и не снял-как же, на ней был партийный значок. Он с силой оттолкнулся от берега, а оказавшись в окружении плавающих листков, наклонился к воде и окончательно убедился, что они покрыты строчками текста. Он выхватил из воды один из листков, чтобы прочесть, что там написано.
      Но не смог этою сделать. Он крутил бумажку и так, и этак, но понял лишь, что это было письмо.
      По пруду плавали письма! И написаны они были от руки. Михельман вынул очки и, позабыв о людях на берегу и перестав грести, решительно углубился в чтение.
      Толпа на берегу терпеливо ждала. Деревня рада любому событию. Однако Михельман так ничего и не сказал. Не выругался и ничего не объявил. Только прищурился.
      Ахим Хильнер, ставший к тому времени кучером, властно, по-кучерски, протолкался к самому берегу и возвестил во всеуслышание:
      - Так и знал, что он читать не умеет. Нука, ребята, возьмемся за дело сами!
      Но только шaгнул к воле, как Михельман заорал не своим голосом:
      - Не сметь ничего трогать!
      Только ему одному можно. Хнльнер оторопело хихикнул. Михельман выловил из воды еще несколько листков, но было видно, что и в них ничего понять не мог. Листки были исписаны фиолетовыми чернилами, но буквы были какие-то странные, с круглыми хвостиками.
      - Дай-ка мне один! - Голос принадлежал Донату.
      Он стоял наверху у столбиков ограждения и раздумчиво глядел на пруд. Казалось, он прикидывал, сколько там плавало писем.
      Донат умел очень быстро считать в уме.
      Ею-то Михельмаи сразу послушался. Перед Донатом он робел ничуть не меньше любого другого в деревне. Он причалил к берегу, услужливо засеменил к ограждению и подал Донату одно из этих непонятных и потому недозволенных писем.
      Донат лишь мельком взглянул на листок и объявил:
      - Написано по-русски, господин учитель.
      Михельман содрогнулся всем телом, словно в него попала пуля "дум-дум". Но тут же его мясистое лицо просияло.
      - Язык большевиков!
      Значит, это он! Вот он какой!
      Михельман схватил сачок для ловли рыбы и до самого вечера вылавливал из воды "большевистский материал"; он раскладывал его для просушки на чердаке церкви, где обычно сушили тысячелистник и ромашку.
      Донат больше ничего не сказал, лишь повернулся на каблуке и тихонько удалился.
      К полудню прибыли гестаповцы. Выяснилось, что в пруд кто-то бросил перевязаннную бечевкой пачку писем, прикрепив к ней камень. Вероятно, накануне вечером. Бечевка размокла, "материал" всплыл на поверхность-занятия в школе сорвались.
      Письма были любовные. Любовные письма с нарисованным в углу сердечком, пронзенным стрелой, которое теперь расплылось в грустную кляксу.
      А я сидел на Петерсбергском холме и смотрел в глаза Амелии; глаза у нее были зеленые.
      5
      Вечером я погнал овец домой, стараясь двигаться как можно медленнее и не попадаться никому на глаза. По-видимому, пока еще ииче! о выяснить не удалось. Перед господским домом стоял Донат с тремя незнакомыми мужчинами в городских шляпах: беседуя, они то и дело поглядывали на единственное открытое окно. Владельцы замка не показывались-наверное, скрылись куда-то.
      Донат всем своим видом выражал полное недоумение и растерянность: даже руки у него плетьми свисали вдоль тела.
      Деревенские толпились у своих дверей и приглушали голоса, как только заходила речь о Донате. Передавали, что Карла фон Камеке уехала в Зснциг под Берлином к какому-то "врачу-специалисту". Ее супруга тоже не удалось разыскать. Говорили, что Донат уже трижды пытался дозвониться к нему на фирму "Сименс". Я впервые об этом слышал. То есть о том, что фон Камеке как-то связан с заводами Сименса. А куда их дочка подевалась, об этом вообще никто не знал. Об этом кое-что знал один я.
      Матери я сказал, что мне надо еще раз заглянуть в овчарню: было около семи часов вечера. Мать мне не поверила: я видел, она стояла слева от дома под сливовыми деревьями и следила за мной глазами.
      С тех пор как погиб отец, она жила в постоянном страхе, что со мной приключится беда. Ее можно понять. Мать была простая крестьянка из Померании. Там они все такие.
      Правда, мы приехали сюда из Берлина, как я уже говорил. Но если по-честному, то Берлин был для нас лишь временным пристанищем.
      Мы оказались там по милости безработною электрика Эриха Зибуша, непоседы и чудака. В 1929 году он приехал в Померанию, чтобы за мед, угрей, сало и масло провести электричество в фахверковые домики жителей здешних болотных мест. Когда он как-то раз ехал на велосипеде в Шорин, чтобы установить какой-то особый фонарь на скотном дворе тамошнего крупного поместья, он заметил слева от дороги девушку, навзничь лежавшую на голом песке. Уснула на солнце и никак не могла проснуться - настолько была истощена. А может, с ней случилось что-то вроде солнечного удара. Девушка эта оказалась Анной Кайчик, поденщицей из поместья. И когда он повернул ее лицом вверх, то увидел, что она очень недурна собой. Тогда Эрих стряхнул с нее песок и дал глотнуть шнапса, ибо полагал, что средство против холода должно помочь и при жаре. Помещику он установил во дворе фонарь величиной с таз и увез с собой в Берлин не только увесистый ящик с продуктами, но также и Анну-мою будущую мать.
      В Берлине Анна, простая деревенская девушка, мыла посуду в кафе "Клу" правда, только до мая: в мае она родила меня.
      Отца я почти не помню. Из впечатлений детства удержалось в памяти только то, что отец ходил играть в биллиард и частенько брал меня с собой. Этим я отнюдь не хочу сказать, что он был профессиональным игроком, нет, по профессии он был электриком. Но работы у него не было. Поэтому он брал взаймы приличный костюм и отправлялся в шикарное кафе неподалеку от улицы Мартина Лютера в Шёнеберге. Конечно, если находился партнер, располагающий деньгами и временем. Мне думается, что обычно он оставался при своем интересе. То есть солидных кушей не срывал и играл скорее просто так, для практики.