Когда одна из пачек развалилась прямо на лестнице, я принес коптилку, присел и, не торопясь, начал подбирать книги. И каждую подносил к свету. Вот они. значит, какие. Ее книги. Из них она вычитала все, что хотела испытать в жизни.
      Первая, которую я взял в руки, называлась "Волшебный рог мальчика"; на обложке был нарисован малый, скачущий на неоседланном коне-скорее всего, белой масти, - держась одной рукой за гриву, а другой подняв над головой рог. Наверное, тот самый, "волшебный", видимо, здорово умел скакать верхом. Но книга была вовсе не про цирк - одни песни, "собранные Л. А.
      фон Арнимом и Клеменсом Брентано". Автором второй книги был какой-то Мопассан, сочинитель "очаровательных историй", которые разворачиваются "в деревне", "на северном побережье" и "на берегу Средиземно! о моря".
      От одних названий размечтаешься.
      Амелия вернулась и стала помогать мне с таким обиженным видом, словно все эти истории-про коня и про Средиземное море-глубоко ее разочаровали. На ней опять было то белое платье в синий горошек, и, видимо, не случайно: ведь она знала, что загорела на поле и что светлое платье при зaгapе особенно ей к лицу. Когда надо было нагнуться, она обычно приседала на корточки и прикрывала юбкой колени. Но сейчас она не присела, а согнулась пополам-совсем как наша соседка в поле. Головой она чуть не доставала до полу, а длинные загорелые ноги маячили прямо у меня перед глазами. Коптилка, конечно, сразу же замигала. пятна света и тени забегали вверх и вниз, выхватывая из темноты то один, то другой изгиб до чего же красиво...
      - Что случилось-то? - спросил я глухо.
      - Этот мамин князь Головин был русским, из белых, - слыхал про таких?
      - Так, кое-что. Только от матери, да и то невнятно, - в те дни, когда случилась эта история с письмами.
      - Белые, объяснила Амелия, смертельные враги коммунистов, в особенности таких завзятых, как Федор Леонтьев.
      - Ты же сам видел. - Она рассмеялась. - Белые - это дворянская нечисть, которую надо гнать в три шеи. - И чего она только не знала?!
      Донат прямо с поля повез Леонтьева в замок и показал ему старые любовные письма Карлы. Из тех, что всплыли на пруду. Хотя их тогда забрали в гестапо, но Донат несколько штук утаил и припрятал. Таиться и ждать, это он умел как никто. Ну и удивился же Федор!
      Значит, эта милая Карла, знающая стихи Пушкина, эта розовая гвоздичка, была возлюбленной белогвардейского офицера! И с давних пор - здесь ясно сказано - всей душой сочувствовала нашим врагам. Да она и сама помещица, вплоть до сегодняшнего дня. Тут миролюбие Федора Леонтьева вмиг улетучилось, более того-он был искренне благодарен Донату и крепко пожал ему руку. Мол, он, Леонтьев, был коммунистом и останется им до конца своих дней.
      Потом он уехал в комендатуру на какоето совещание, а Донат тем временем посоветовал дамам потихоньку перебраться в кирпичный домик, да побыстрее, пока не заслали куда подальше. Взять с собой только самое необходимое. А уж он позаботится, чтобы к их имуществу никто не притронулся. "Ваше счастье, что я у них управляющий!" - добавил он.
      Донат-человек жесткий, но надежный.
      А Карле такое сочетание всегда нравилось.
      - Не пойму, чего он хочет? С тобой, что ли, расправиться? - перебил я.
      Амелия вообще показалась мне в этот раз какой-то суровой-верно, из-за складок в углах рта; а тут она совсем помрачнела.
      - Расправиться, со мной? презрительно переспросила она и засмеялась Скорее, он хочет научить меня уму-разуму.
      Она не только много всего знала. Она знала все намного лучше, чем я. И с катастрофой, разразившейся на свекольном поле, она уже вполне справилась. Она ее-как это говорится? - переварила. И теперь спокойно сказала:
      - Ты, Юрген, единственный здесь, с кем можно говорить как с человеком. Лучше бы тебе убраться отсюда.
      - Мне-убраться?
      Удивительно! Самые разные люди-и друзья, и враги - советовали мне убраться отсюда.
      - Пошли! - сказал я, взял ее за руку и потянул за собой вниз по лестнице и прочь из домика. В ночном парке было темно и тепло, и Амелия послушно шла за мной.
      Обернувшись, я увидел мигающий огонек коптилки в каморке Доната и на оконном стекле его лицо. Вернее, лица-то я не видел, только очертания головы: наклонившись, он прижался лбом к стеклу-может, просто задумался. Мы вышли из парка и пошли по дороге на Зипе. Поле слева было усеяно копнами скошенной люцерны. Она легко крошится, зато в ней соль туркестанских степей, аромат Персии и полуденное солнце Хоенгёрзе.
      - Взять бы такую копну - начал я, - да в чемодан, а потом...
      - Спустись с облаков, Юрген Зибуш. перебила она. - Теперь не время.
      Вот какая она стала. А сама все терла и терла мизинцем уголки рта, словно хотела сказать: я сейчас, сейчас-только соберусь с мыслями... За высоким белым лбом шла напряженная работа, и на всякие восторги по поводу красок или там запахов попросту был наложен запрет. Романтики такие вещи сразу чувствую!.
      - Решай свою судьбу сам, - сказала она. - Другого выхода нет.
      Ночь принесла багровые отблески заката и душистый влажный ветер с лугов. Мы с Амс.лей все шли и шли, пока не добрались до самой дальней копны. Тут мы остановились, и я неловко сжал в руке ее запястье. Но она уже давно сама все решила за нас обоих. За такой, как она, только поспевай. Кому она достанется, подумал я тогда, тому вряд ли удастся жить по своей воле. Кончилось тем. что мы жадно набросились друг на друга, Амелия даже с большим жаром, чем я. Теперь она ничуть не походила на ту сдержанную барышню.
      какой была в сарайчике арендатора, на ту журавушку. Теперь она была женщиной, которая готова бороться за свое счастье, даже голыми руками. Было видно, что без борьбы она никогда от него не откажется.
      Ее длинные ноги обвились вокруг меня парой ловких проныр, руки прижали мою голову, а голос торжествовал:
      Со мной никогда и никто не расправится!
      Я не нашелся, что сказать в ответ. И поэтому прошептал задыхаясь загадочные слова, позаимствованные у поляка:
      - Не беспокойся, и я не из одного колодца воду пил.
      Потом мы долю без сил лежали на жнивье, пока небо не начало светлеть.
      И глядели мы в разные стороны
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      1
      Осенью в деревню вернулся Швофке. Он пришел оттуда, куда ушел, - из леса. Причем пешком. Как-то воскресным утром, в сентябре. Но пришел не один, а привел с собой тощего человека с треугольной головой. Он называл его Конни. Швофке и Конни прямым ходом направились к пустому домику бургомистра и стали названивать по телефону. Дозвонившись куда-то, сказали:
      "Мы теперь в Хоенгёрзе!" Значит, не случайно сюда забрели, а по заданию и поддерживали связь.
      Наверное, это было моим самым слабым местом: за пределами Хоенгерзе у меня не было никого, с кем я мог бы поддерживать связь.
      Мать побежала к соседям за мукой и стала замешивать оладьи, а потом зарезала кролика и опять вытащила откуда-то ту самую бутылку шнапса; при этом она беспрерывно сновала туда-сюда, и уши у нее горели. А я после многих-многих дней вновь заметил, что у матери моей красивые крупные зубы и гладкая, упругая кожа. Не знаю уж почему я это вдруг заметил. Вероятно, из-за Швофке. Может, Швофке видел ее такой, и это передалось мне. Ведь я старался смотреть на мир его глазами - тоже все чего-то искал...
      После обеда мы с ним, то есть со Швофке, взялись рубить дрова, и, когда складывали поленницу, я спросил:
      - А приятель твой кто такой будет?
      - Член правительства, - ответил тот.
      Я сперва думал, он пошутил, но потом Швофке показал мне удостоверение приятеля, и там было написано, что человек этот и правда член правительства земли. - Хочу остаться здесь и крестьянствовать, - сообщил мне Швофке.
      Я отмахнулся. Пусть его делает, что хочет.
      - А я-то поверил, что ты тогда улетел на самолете, а потом разбился над Брауншвейгом, -сказал я.
      - Все правда. Только я еще раньше выпрыгнул. А потом сел на свой танк-ты его помнишь и напал на Восточный фронт с тыла.
      И он закатился от смеха. Швофке почти не постарел. Его седая грива была такой же густой, как и прежде, - казалось, он лишь на сутки сошел с корабля на берег.
      - А я уж решил, что ты и есть Бандолин из Силезии, совратитель малолетних, - сказал я.
      - И как ты догадался?!
      - Скольких же ты совратил?
      - Сорок семь, только смотри, ни гу-гу.
      И он лихо хлопнул себя по ляжкам. Таким веселым я его никогдa не видел. Раньше он либо думал о чем-то, либо едко шутил.
      Отвернувшись, я почувствовал на себе его взгляд. Эта привычка и прежде за ним водилась. Он исподтишка подолгу глядел на людей, как бы вбирая их в себя.
      - А на дворе осень, - вдруг сказал он. - И все валяется под ногами: картошка, листья, желуди, яблоки, овощи... Стоит лишь нагнуться-и бери сколько хочешь.
      - Ага, - подтвердил я.
      А ты чем хочешь заняться? - спросил он.
      Я ответил вопросом:
      - Вы оба теперь большие начальники?
      - Ну не оба, так Конни по крайней мере.
      - Тогда скажи ему, - я заволновался, - пусть спасет Амелию. Ты ее помнишь-дочка помещицы.
      - Вон какие пироги, - протянул Швофке и надолго задумался, как часто бывало с ним прежде. Может, он вспомнил, как она закричала и сломя голову бросилась к замку из-за того, что на веревке из последних сил билась кошка.
      Она любила звонить в колокол, верно? - спросил он вдруг.
      Потом медленно вошел в дом и вернулся уже вместе с Конни -тот спал на скамье у печки. Оказалось, они уже несколько недель в пути-от одной деревни к другой.
      - Нам с тобой надлежит спасти одну юную графиню, - торжественно заявил Швофке.
      Конни еще не совсем проснулся и протер глаза.
      - Вот как? Разве мы здесь для этого? А я думал, наоборот.
      Он так это сказал, будто вес время только графинями и занимался, я даже подумал и где это Швофке такого выискал?
      - Это все Донат, - выпалил я, эта скотина хочет прибрать к рукам имение!
      Донат? Швофке насторожился. - Это тот управляющий, о котором я тебе рассказывал, - пояснил он Конни. - Ну. который всем заправляет исподтишка. Значит, он все еще в силе... - Швофке сокрушенно покачал головой.
      Вот именно, - опять заорал я, - о чем и речь!
      - Ну-ка, ну-ка, расскажи!
      Я и выложил им все как есть.
      2
      Швофке удалил Доната с поля боя, гге тратя лишних слов.
      Понедельник выдался дождливый. Деревня тонула в грязи по щиколотку, а небо висело над головой серыми клочьями, как старая попона. Конни сперва поговорил по телефону с правительством земли. Потом мы все втроем пошли на скотный двор, и Швофке приветствовал всех встречных как старых знакомых. Я вышагивал сзади, стараясь попадать в ногу и не отставать, и тоже крепко жал каждому руку. Швофке вернулся! Отгонщик Патцер спрятался на сеновале.
      Но Швофке не мог не заглянуть в овчарню.
      - Как поживают мои овцы? - спросил он меня и, не дожидаясь ответа, нырнул в дверь. Конни из любопытства последовал за ним. Он ничего не смыслил в сельском хозяйстве и полностью полагался на своего друга. Овцематки равнодушно жевали в стойлах и не двигались. Шерсть у них топорщилась от налипшего мусора. Их выгнали на пастбище в дождь, и теперь они сильно смахивали на ежей. Швофке предполагал, что при его появлении поднимется переполох, но овцы и ухом не повели, даже не повернулись в его сторону. Этого Швофке не выдержал.
      - Как ты мог их так запустить? - набросился он на меня.
      - Я? - Хорош! Сам смылся на несколько месяцев, а теперь на меня же еще и набрасывается. - Да что ты знаешь? - огрызнулся я. - Это все отгонщик. Он выгоняет в любую погоду.
      Да кто же доверяет овец отгонщикам?
      Он подошел к овцам и пригляделся к ним поближе. А потом стал хватать их за ноги и задирать копыта кверху.
      - Так у них же копытка, у сонных тетерь!
      Поди сюда! Это копытка или нет?
      Мне показалось, что он перебарщивает, и я отвернулся.
      - Ясно как день! - завелся он по новой. - Ты только погляди! Есть у тебя нож, только острый?
      Он хотел тут же вырезать наросты до живого мяса и дело с концом.
      Ножа у меня с собой не было. Конни смущенно потупился, поскольку ножа тоже не имел.
      - Мы же собирались в замок, - деликатно напомнил он Швофке.
      Этот тщедушный человечек, кожа да кости, поддерживал нашего Швофке, как только мог, но ведь когда-нибудь, подумал я, ему придется вернуться в это свое правительство. Оттого он и торопится. Но Швофке-не знаю уж. где они с Конни познакомились, - так разошелся, что дальше некуда.
      Мы уж давно ушли из овчарни, а он все бурлил и кипел, никак не мог успокоиться: как это я, никуда не отлучаясь, мог допустить такое. Мол, знал бы он, что тут с овцами творится, ни шагу бы из Хоенгёрзе не сделал.
      - Ни единого шагу!
      Я нашел, что он перегибает палку, и сказал:
      - Есть вещи и поважнее.
      - Да знаю, знаю, - сразу потух он. - Твое Солнышко, например. Ты и вправду с ней путался?
      Меня резанул его тон. Что это он себе позволяет?
      - И какого труда им это стоило! - воскликнул я с горьким пафосом и ткнул большим пальцем через плечо в ту сторону, где все еще стоял древний бородач, который, по мнению Швофке, "в те далекие времена"
      первым обмакнул мизинец в воду и провел канавку по краю горшка.
      Швофке помрачнел. Амелия была права: именно из-за этого он и ушел тогда из деревни - такая была у него навязчивая идея, пунктик.
      - Я знал, - вздохнул он, - что она тебя поймет. - Он остановился и просительно заглянул Конни в глаза. - Она выросла на воле, как тополь у озера. Ни туч, ни запретов.
      Красивая девушка. Гляди, парня-то как подменили! Ее работа. Раньше он и рта открыть не смел. А теперь...
      Он посмотрел на меня, и Конни посмотрел, и было видно, что им очень нравится, каким я стал.
      - Надеюсь, и все последующее правильно поймешь, - сказал Конни. И оба озабоченно нахмурились.
      - Надеюсь, - грустно сказал Швофке.
      Донат был в конторе.
      Только Швофке шагнул на порог, Донат сразу смекнул, чем дело пахнет. Одного взгляда хватило.
      Мне всегда казалось, что без большого боя с орудийной канонадой Доната из поместья не вышибешь.
      Мои опасения не оправдались.
      Настоящая власть не нуждается в шуме, она входит тихо, как Швофке.
      Уже то, как он вошел, как спокойно взял себе стул и сел, многое прояснило.
      И вот они сидят друг против друга.
      Смена власти произошла.
      Донат сказал только:
      - Вот ты и вернулся.
      - Да, - подтвердил Швофке. - А это Конни из правительства земли.
      - Куда мне теперь? - скромно спросил Донат.
      - А хоть ко всем чертям, - буркнул Швофке.
      3
      Вот это была новость! Я бросился вверх по лестнице. Внизу, в конторе, Доната послали ко всем чертям, а они, наверное, так и сидят обе в своем новом тесном жилище, словно связанные по рукам и ногам, и глядят из окна на верхушки деревьев.
      Я даже не постучался. Просто распахнул дверь и выпалил:
      Его выгнали! Мы свободны!
      Старшая фон Камеке вздрогнула как от удара грома. Она стояла посреди комнаты и держала в руке пальто-видимо, собиралась пройтись, но так и застыла в этой позе.
      Амелия смотрела на меня во все глаза, как будто хотела запомнить и описать во всех подробностях. А потом издать маленькой книжечкой в скромном зеленом переплете: "О человеке, который всему рад".
      Но вскоре лицо ее как-то незаметно погасло. А мать открыла дверцу шкафа и, аккуратно вешая пальто на плечики, вздохнула:
      - Что-то теперь будет...
      Все это было мало похоже на радость избавления. И тут я заметил на стеле картину-тот самый портрет женщины со светлыми волосами, что висел раньше в комнате Амелии. Теперь я видел его при нормальном освещении. Он оказался меньше, чем я его себе представлял. Примерно с шахматную доску средней величины. На таких обычно играют в мюле-только переворачивают другой стороной. Не волосы были у женщины светлые, а шляпа. Волосы были скорее темные, а может, то была просто полоска тени от полей. Мне раньше казалось, что светлые краски всегда настраивают на веселый лад. Но свет, исходивший от этой картины, навевал грусть. Ее лицо, губы.
      глаза лишь слегка угадывались. Как бы расплывались в мерцающем воздухе. В этом и заключалось мучительное очарование картины. Ее загадочность притягивала и отталкивала, и ты вдруг чувствовал себя беспомощным и одиноким. В комнате стояла мертвая тишина. Я медленно вышел, никто и не пытался меня удержать.
      Когда я спускался по лестнице-довольнотаки растерянный, если мне не изменяет память, - на нижних ступеньках внезапно вырос темный силуэт Доната. Изгнанный с позором Донат ищет Юргена Зибуша, чтобы дать наконец выход скопившейся ненависти, задушить своими лапищами предателя и тем подвести черту под всем случившимся. С этим щенком давно бы следовало разделаться - тогда же, заодно с Михельманом. Но и здесь, на тихой лестничке, перед самым отъездом, так сказать под занавес, может, даже еще удобнее. Медленно, тяжело поднимался Донат со ступеньки на ступеньку. Когда его лицо почти поравнялось с моим, наши глаза встретились, и он на миг замер. Но взгляд его отнюдь не горел ненавистью, скорее наоборот, в нем читалось облегчение. Передо мной был смертельно усталый человек. Он коротко кивнул мне и двинулся дальше вверх по лестнице.
      Наверху он постучал и вошел.
      Да, он постучал, вошел и аккуратно прикрыл за собой дверь.
      В тот же вечер Донат уехал из Хоенгёрзе.
      Но отправился он не ко всем чертям, а в Петбус, к своему брату-садовнику, о чем вскоре уже знала наша соседка.
      - Наш-то сказал, ему там совсем неплохо.
      4
      Конягу звали Август Дохлый или, короче, просто Август. Он еле волочил ноги и годился разве что возить в хлев тележку с отрубями. Август был невысокой унылой клячей светло-рыжей масти, и слева на заду у него было пятно величиной с тарелку. Одни говорили, что на этом месте раньше, в лучшие времена, у Августа было таврото ли корона, то ли еще какой герб, потом его пришлось свести. Либо у тебя на заду корона-и ты живешь, как король, либо ты таскаешь тележку с отрубями-и тогда корона ни к чему. Потому, мол, ее и выжгли, а пятно осталось.
      Но мне всегда казалось, что пятно не выжжено, а вытерто, потому что Августа-я слышал об этом от Швофке-когда-то давно запрягали в конный ворот: целый день ходил он по кругу, крутил зернодробилку и каждый раз задевал боком за дерево. Дерево с каждым годом утолщалось, и встречи с ним оставляли все более глубокий след.
      Отсюда и пятно.
      Хромал ли Август раньше, не доказано.
      Может, только в тот день, когда Наш-то привел его к себе. Привел с таким видом, словно нашел на большой дороге.
      Жена выбежала навстречу, радостно всплеснула руками и даже прослезилась:
      - Боже ты мой - наша лошадь!
      Как он ее вел! Много лет сосед водил трактора - большие мощные машины, которые могли, если надо, пахать и выворачивать пласт на полметра или же тащить два прицепа, доверху нагруженных зерном.
      И Наш-то гордо восседал за рулем: "А ну, по-быстрому. Давай грузи, наваливай!"
      А теперь он привел к себе Августа Дохлого-видимо, очень любил животных, если решился взять лошадь: ставить-то ее было некуда, разве что в бывший курятник.
      Наш-то вытянул Августа при жеребьевке.
      Ему повезло, лошадей на всех не хватило, некоторым вообще никакой не досталось.
      - Завтра поедем за дровами! - объявил сосед. - Не за хворостом и сучьями, как до сих пор, а за дровами!
      Все имение поделили. В том числе и лес.
      Нет больше ни колокола, ни поместья.
      А есть деревня, и в ней крестьяне.
      "Надеюсь, и все последующее правильно поймешь".
      Вот оно и последовало. Они выгнали Доната и все поделили.
      Я сидел на земле за сараем и рисовал пальцем круги, которые тут же стирал.
      - Долго еще будешь тут сидеть? - спросил Наш-то. - Пожалей мать!
      С чего это Наш-то заботится о моей матери? Не его дело!
      Наш-то принес овса и сечки, перемешал, добавил горячей воды-и все это с таким видом, словно с малолетства имел свою землю, двор и лошадь. Весь вымазался в мешанке.
      - Мать-то у тебя гляди какая пригожая, - опять завел свою песню сосед. - Верно я говорю?
      - Да уж верно.
      Какое мне дело до этого?
      - Взял бы и ты себе пять гектаров.
      Швофке еще не все роздал.
      "Швофке!" Вот на что он намекал. Что Швофке приглянулась моя "пригожая"
      мать.
      Солидно, не торопясь, словно двор был бог весть какой просторный, Наш-то зашлепал к бывшему курятнику - отныне "конюшне". Потом вдруг что-то вспомнил, поставил ведро на землю и обернулся ко мне.
      - Послушай, парень, что скажешь про Герду, Лобигову дочку? - как будто его только что осенило, - Тебе она нравится? На мой вкус немного того, жидковата. Такая уж порода, знать, в мать пошла. Но зато упорная, скажу я тебе, другую такую по
      искать! Со временем и в тело войдет. Еще так вширь раздастся, что только держись.
      Погляди на мою-три фунта лишнего сала на заднице, никак не меньше.
      Ну и что?
      - Так она отделиться хочет, - Но Герде.
      мол, ни гектара не дадут, потому как у ее отца земли хватает. Девка и моргнуть не успеет, как папаша и ее землицу захапает. Он такой. - Вполне бы спелись друг с другом, а ?
      Она хочет уйти из семьи. Чем тебе не пара?
      Девушка тихая, скромная.
      Я вскочил и с размаху так пнул его ведро, что вся мешанка по стене разбрызгалась.
      - У, паразиты! - заорал я вне себя от бешенства. Не знаю откуда и слово-то взялось.
      И убежал в луга на Петерсберг.
      5
      Я вдыхаю ароматы октября. Желтое пахнет куда сильнее, чем красное. Не так сладко, скорее терпко. И солнце, сомлевшее за лето, трусливо прячется за тучи -знает, сколько бед натворило: все яблоки осыпались, все листья пожухли, все сердца разбились...
      На лиственничный лес я и не гляжу.
      Когда на душе кошки скребут, лучшее средство - уйти куда-нибудь подальше, лечь и поспать часок-другой.
      Вот я и сплю прямо на траве перед нашей землянкой возле кормового поля, и вечерний туман мало-помалу окутывает меня плотной пеленой.
      Провались они все пропадом!
      Но кое-кто знал это место.
      И я проснулся от слов:
      - Спина у тебя совсем холодная!
      Амелия! На ней было теплое пальто с капюшоном, и выглядела она вполне довольной: видимо, как-то уже справилась со всем случившимся.
      Она сказала:
      - Не думай, пожалуйста, что я презираю людей, которые теперь...
      Не по мне такие высокие слова.
      - Есть хочешь? - спросил я. У меня был с собой кусок хлеба.
      - Нет, спасибо.
      Ее глаза сияли как-то уж слишком радостно. Значит, пришел конец нашей любви, раз у нее все так благополучно.
      Она вырыла из земли жестяную банку, в которой хранились древние черепки, и произнесла целую речь:
      - Допустим, нам пришлось бы самим делать горшки и миски, то есть лепить их из глины и потом обжигать, допустим также, что мы бы умели это делать; я бы стала тогда - только не смейся! - выдавливать пальцем канавки вдоль края.
      Вот что она бы стала делать.
      - Ну так и выдавливай себе на здоровье! - воскликнул я с таким жаром, словно мы - наконец-то! - нашли решение всех проблем.
      - Для этого нужно быть богатой, - осадила она меня. - Канавками не проживешь.
      И тут у меня вырвалось одно из моих самых нелепых восклицаний на эту тему:
      - А я-то, я-то на что!
      Она обняла меня. Но так, словно мы с ней на вокзале и ее поезд вот-вот тронется.
      Голова ее немного задержалась на моем плече. А когда от него оторвалась, перед нами словно из-под земли выросла шатающаяся фигура Швофке со свертком одеял под мышкой. Он был сильно пьян, как в ту пору, когда по милости Каро, срывавшего с охотников шапки, он что ни день выигрывал пари...
      - Привет - воскликнул он, едва ворочая языком. - Вот это да!
      Амелия отскочила и нырнула в туман...
      Швофке поглядел ей вслед, перевел глаза на меня, вновь поглядел ей вслед и наконец пожал плечами.
      - Ничего не поделаешь, удрала, констатировал он.
      На нет и суда нет.
      - Ты за кого? За меня... или... ты... ты...
      против меня? Разумеешь?
      - Нет!
      Вкратце дело обстояло так: его наметили в бургомистры. Но богатые крестьяне проголосовали против. Потому он и налился до ушей.
      - Пока я был гол как сокол, они не брезговали посидеть со мной и покурить, если встречали где-нибудь в лугах.
      Он заполз в землянку и расстелил одеяла.
      - Пока они еще в большинстве, - заключил он и растянулся во весь рост на одеяле. - Так что помочь может только одно:
      "Самые бедные - to the front!" [Вперед! (англ.)] Разумеешь?
      Ясное дело, как-никак тоже в школе учился.
      Я лег рядом и представил себе, как Амелия в эту минуту бежит прямиком через луга к дому. Не надо было отпускать ее одну.
      Но и Швофке я бросить не мог. Слишком он сегодня возбужден.
      - Нам с тобой, - вдруг заявил он, - нужно будет кое-что обсудить.
      А потом махнул рукой и захрапел. Долго еще я лежал, не в силах уснуть, а он все ворочался и ворочался с боку на бок, пока не придавил меня к стенке. Эдак-то матери тоже не больно сладко придется, подумал я.
      Когда мы оба проснулись, было еще темно и чертовски холодно.
      Швофке нащупал пальцами мое лицо.
      - Ты еще спишь?
      - Нет. Просто глаза закрыл.
      Видишь, какое дело, - вздохнул он. - Нельзя оставлять корни там, где их выдернули, Никак нельзя. Разумеешь?
      - Не очень.
      - Ну как же-ведь они все еще надеются, что все будет, как было. Против меня голосовали, болваны. А ведь со мной...
      Почем знать, какой фрукт им теперь достанется!
      Я повернулся на бок.
      Мысли мои были заняты совсем другим.
      Я спросил:
      - Как ты думаешь, Швофке, дадут мне пять гектаров?
      Для него этот вопрос был легче легкого.
      - А пожалуй, лучше ничего и не придумаешь, - вздохнул он. - Уж как-нибудь уладим это дело.
      Он сразу согласился дать мне землю, но что-то не больно запрыгал от радости.
      А потом, подумав, сказал:
      - Душевная она девушка. Пришла все-таки проститься.
      Я рывком повернулся к нему.
      - Зачем, зачем пришла?
      Швофке приподнялся было, хотел, видимо, успокоить меня, утешить, но тут вспомнил о том, что произошло вчера вечером, сдержался и медленно улегся обратно.
      6
      Еще не рассвело и в воздухе пеленой висела изморозь, когда я стрелой пронесся по деревенской улице. Все было как всегда: те же дома, тот же булыжник и тот же Юрген Зибуш опять бежит к замку.
      Коляска еще стояла у крыльца. Укатил пока только трактор, еще в пять часов утра.
      Он увез белье, книги и посуду. "Вскорости возвернется", - сказал Ахим Хильнер, наша народная полиция. Новая синяя форма ладно сидела на нем, вот только брюки были коротковаты, словно он из них вырос.
      Бывшим владельцам поместья предписывалось выехать из данной местности в любой населенный пункт, удаленный не менее чем на пятьдесят километров.
      Ахим Хильнер по долгу службы обязан был их сопровождать.
      - Ну, в чем дело? - спросил он, заметив, как я запыхался. - Уже соскучился?
      Нашел что спрашивать!
      - Нет, - отрезал я, - астма.
      Приказ Хильнера гласил: "Вон помещиц из Хоенгёрзе! Хватит с ними возиться!"
      И он залился сочным гортанным смехом, сразу спугнувшим утреннюю тишину.
      Я даже замахал на него руками и слегка отпихнул в сторону, как делала наша соседка в таких случаях. Но тут из конторского домика легкой, пружинистой походкой вышла Амелия: макинтош, берет, высокие сапожки, плотно обтягивающие икры, вокруг шеи сиреневый шелковый шарф-ни дать ни взять шикарная билетерша из кинотеатра "Звезда" торопится на работу.
      За ней показалась и мать, заметно кренясь на один бок: она несла большую сетку с яблоками. Яблоки из Хоенгёрзе! Она несла их так, точно давно привыкла носить тяжести и притерпелась к тому, что это никого не волнует.
      Старая история: по ним обеим никогда не поймешь, на каком они свете. Амелия спокойно подошла ко мне, словно мы заранее договорились о встрече. Она благодарно пожала мне руку, словно старому верному слуге, и тепло сказала:
      - Большое спасибо за все!
      - И от меня, - добавила Карла.
      Они были довольны мной. Всем моим поведением. Если и случались какие-то промахи, сегодня можно было посмотреть на них сквозь пальцы.
      Когда они уселись в коляску, Хильнер взял стопку шерстяных одеял и укутал их потеплее. Потом вспрыгнул на козлы, поправил ремень на кителе и взял в руки вожжи.
      Лошадок в упряжке он знал, даже назвал их по именам. Но на козлах сидел впервые.
      И явно радовался поездке. Он отвернул тормоз и молодецки свистнул сквозь зубы: правда, из-за отвислых губ лихого посвиста не получилось вместе с воздухом тонкой струйкой вылетела слюна. Но по его понятиям, бравый кучер обязательно должен играть тормозом и что-то насвистывать. На меня он взглянул сверху вниз и тем самым дал понять, что мое время истекло и что это, по его мнению, вполне в порядке вещей. Поехали! - объявил он.
      Амелия потерла озябшие руки и изобразила-для матери! -полный восторг:
      - Я так рада!
      У Карлы был такой отсутствующий вид, словно она ничего не помнила, кроме тех двух русских, которые любили стихи Пушкина.
      Коляска тронулась. Зеленые глаза Амелии потемнели. И вся она оцепенела от напряжения, а потому и качнулась от толчка, словно неживая. Значит, все кончено, неминуемо и навсегда.
      Тут я вспрыгнул на подножку и вцепился в Амелию:
      - Не надо, не уезжай, останься!
      Она, как деревянная, повернула голову в мою сторону и вымученно улыбнулась.
      Но я продолжал пылко убеждать ее:
      - Ты просто не можешь уехать!
      Ничего. Никакого впечатления.
      Лишь Хильнер обернулся и крикнул с козел:
      - Да плюнь ты на нее, красавчик! Сойди с коляски.