Глава 1

Весь день жара была нестерпимой, но под вечер потянуло ветерком с запада, оттуда, где в нагретом воздухе садилось солнце и лежал за поросшими кустарником склонами холмов невидимый и неслышный отсюда океан. Ветер сотряс ржавые пятерни пальмовых листьев и оживил сухие, увядшие звуки знойного лета – кваканье лягушек, верещанье цикад и нескончаемое биение музыкальных ритмов в лачугах по соседству.

В снисходительном вечернем освещении обшарпанные грязные стены бунгало и заросший бурьяном садик между верандой и пересохшим бассейном уже не казались такими запущенными, да и два англичанина, сидевшие друг против друга в качалках – перед каждым стакан виски с содовой и старый журнал, – точное подобие своих бесчисленных соотечественников, заброшенных в забытые Богом уголки нашего мира, тоже словно бы подверглись на время иллюзорной реставрации.

– Скоро придет Эмброуз Эберкромби, – сказал тот, что был постарше. – Зачем – не знаю. Оставил записку, что придет. Найдите, Деннис, еще стакан, если удастся. – Потом добавил с раздражением: – Кьеркегор, Кафка, Коннолли, Комптон Вернет, Сартр, «Шотландец» Уилсон. Кто они? К чему стремятся?

– Некоторые из этих имен я слышал. Говорили о них в Лондоне перед самым моим отъездом.

– О «Шотландце» Уилсоне тоже?

– Нет. О нем, кажется, нет.

– Вот это «Шотландец» Уилсон. Его рисунки. Вы в них что-нибудь понимаете?

– Нет.

– Я тоже.

Минутное оживление сэра Фрэнсиса Хинзли сменилось апатией. Он разжал пальцы, выпустив из рук журнал «Горизонт», и неподвижный взгляд его уперся в темный провал давно высохшего бассейна. У сэра Фрэнсиса было нервное, умное лицо, черты которого несколько утратили свою четкость за годы ленивой жизни и неизменной скуки.

– Когда-то говорили о Гопкинсе, – продолжал он, – о Джойсе, о Фрейде, о Гертруде Стайн. Этих я тоже не понимал. До меня всегда туго доходило новое. «Влияние Золя на Арнольда Беннетта» или «Влияние Хенли на Флекера». Ближе я к современности не подходил. Мои коронные темы были «Англиканский пастор в английской прозе» или «Кавалерийская атака в поэзии» – все в таком роде. Похоже, тогда это нравилось публике. Потом она потеряла к этому интерес. Я тоже. Я всегда был самый утомимый из писак. Мне нужно было сменить обстановку. И я никогда не жалел, что уехал. Здешний климат мне по душе. Люди здесь вполне пристойные и великодушные, и главное – они вовсе не требуют, чтобы их слушали. Всегда помните об этом, мой мальчик. В этом секрет непринужденности, с какой здесь держатся. Здесь говорят исключительно для собственного удовольствия. Ничто из сказанного этими людьми и не рассчитано на то, чтобы их слушали.

– Вон идет Эмброуз Эберкромби, – сказал молодой англичанин.

– Привет, Фрэнк. Привет, Барлоу, – сказал сэр Эмброуз Эберкромби, поднимаясь по ступенькам веранды. – Ну и жарища была нынче. Присяду с вашего позволения. Хватит. – Он повернулся к молодому англичанину, наливавшему ему виски. – Теперь дополна содовой, пожалуйста.

Сэр Эмброуз носил костюм из темно-серой фланели, галстук итонской крикетной команды и соломенную шляпу, на которой была лента цветов фешенебельного крикетного клуба Англии. В этом костюме он неизменно появлялся в солнечные дни, а когда погода давала для этого повод, надевал фуражку с большим козырьком и шотландскую накидку с капюшоном. Ему было, как туманно выражалась леди Эберкромби, «около шестидесяти», однако, потратив долгие усилия на то, чтобы казаться моложе своих лет, он уповал теперь на почести, которые приносит возраст. В самое последнее время его почему-то стало тешить прозвище «Наш Старикан».

– Давно уже собирался навестить вас. Вот что здесь паршиво, так это то, что дел до черта, дела тебя засасывают и не остается времени для контактов. А нам ведь не годится терять связь. Мы, англичашки, должны держаться вместе. И ты тоже не должен прятаться, Фрэнк, слышишь, старый отшельник.

– Я еще помню время, когда ты жил здесь по соседству.

– Правда? Подумать только. Ты, должно быть, прав. Давненько же это было. Еще до того, как мы перебрались на Беверли-хилз. Ты знаешь, конечно, что теперь-то мы в Бел-Эйр. Сказать по правде, там мне тоже не сидится. Я купил участок на Пэсифик-Пэлисейдз. Жду только, когда строительство подешевеет. Так где ж это я тогда жил? Вон там, напротив, через улицу?

Именно там, через улицу, лет двадцать тому назад или больше, когда этот ныне заброшенный район был еще самым фешенебельным. Сэр Фрэнсис, едва вступивший в средний возраст, был в те времена единственным аристократом в Голливуде, старейшиной здешнего английского общества, главным сценаристом компании «Мегалополитен пикчерз» и президентом крикетного клуба. В те времена молодой или моложавый Эмброуз Эберкромби мельтешил на съемочных площадках, создавая свою знаменитую серию изнуряющих акробатически-героически-исторических ролей, и почти каждый вечер заходил к сэру Фрэнсису, чтобы подкрепиться. Теперь английские титулы наводняли Голливуд, и некоторые были подлинными, а сэр Эберкромби, как передавали, с пренебрежением отзывался о сэре Фрэнсисе, называя его «аристократом эпохи Ллойд Джорджа» [1]. Сапоги-скороходы, стремительная обувь неудачника, далеко унесли старого джентльмена от стареющего. На студии сэр Фрэнсис опустился до отдела рекламы, а в крикетном клубе был теперь лишь одним из десятка его вице-президентов. И плавательный бассейн, в котором некогда, точно в аквариуме, поблескивали длинные конечности забытых ныне красавиц, был пуст, потрескался и зарос сорной травой.

И все-таки между двумя джентльменами сохранилось какое-то подобие рыцарственной связи.

– Как дела у вас в «Мегало»? – спросил сэр Эмброуз.

– Сильно обеспокоены. Неприятности с Хуанитой дель Пабло.

– Сладострастная, томительная и ненасытная?

– Эпитеты не совсем те. Ее называют, точнее сказать – называли, «вспыльчивой, блистательной и садистски жестокой». Можешь мне поверить, потому что я сам эти эпитеты придумал. Тогда это было, как здесь выражаются, экстра-класс и внесло новую струю в рекламу кинозвезд.

Мисс дель Пабло была с самого начала под моим особым покровительством. Я помню день, когда она здесь появилась. Ее купил бедняга Лео – за глаза ее. Звали ее тогда Крошка Ааронсон – у нее были великолепные глаза и роскошные черные волосы. Так что Лео сделал из нее испанку. Он больше чем наполовину укоротил ей нос и послал на шесть недель в Мексику изучать стиль фламенко. Потом передал ее мне. Это я придумал ей имя. Это я сделал ее антифашистской беженкой. Это я объявил, что она возненавидела мужчин после того, что ей пришлось претерпеть от франкистских марокканцев. Тогда это был новый поворот. И он сработал. Она и впрямь была очень хороша в своем роде – этакий, знаешь ли, устрашающий природный оскал. Ноги у нее, правда, никогда не были фотогеничными, но мы выпускали ее в длинных юбках, а в сценах насилия снимали нижнюю часть тела с дублершей. Я гордился ею, и она годна была еще по меньшей мере лет на десять работы.

Ну а теперь тут у них в верхах новая политика. В этом году мы выпускаем только здоровые фильмы, чтобы угодить Лиге благопристойности. Так что бедной Хуаните приходится начинать все сначала – в амплуа ирландской простушки. Ей высветлили волосы и выкрасили их в морковный цвет. Я им объяснил, что ирландские простушки темноволосые, но консультант по цвету настоял на морковном. Она теперь по десять часов в день учится говорить с ирландским акцентом, а ей, бедняжке, еще вдобавок вытащили все зубы. Раньше ей никогда не приходилось улыбаться открытой улыбкой, а для злой усмешки ее собственные зубы были совсем не плохи. Теперь ей все время приходится хохотать как безумной. Значит, нужны зубные протезы.

Я бился три дня, подыскивая для нее подходящее имя. Ни одно ей не понравилось. Предложил Морин – так их тут уже две; Диэйдра – никто не смог это выговорить; Уна – звучит по-китайски; Бриджит – слишком банально. Просто она не в духе, вот и все.

Сэр Эмброуз в соответствии с местным обычаем не слышал почти ничего из того, что говорил его собеседник.

– Да-да, – сказал он, – здоровые фильмы. Идея, конечно, правильная. Я заявил в «Клубе ножа и вилки»: «Всю жизнь я придерживался в кинематографе двух принципов: никогда не делай перед кинокамерой того, чего не сделал бы дома, и никогда не делай дома того, чего не сделал бы перед камерой».

Он стал подробно развивать эту тему, а сэр Фрэнсис, в свою очередь, углубился в собственные мысли. Так два аристократа добрый час просидели рядом на качелях, то давая волю красноречию, то рассеянно погружаясь в думы и созерцая вечерние сумерки сквозь монокли, и молодой человек наполнял время от времени их стаканы, а заодно и свой собственный.

Вечерний час располагал к воспоминаниям, и, когда собеседник его брал слово, сэр Фрэнсис мысленно переносился на четверть века назад на туманные лондонские улицы, только что освободившиеся на вечные времена и покуда стоит мир от страха перед цеппелинами; перед его глазами вставали то Хэролд Монро, читающий стихи в Книжной лавке поэтов; то последнее выступление Бландена в «Лондонском Меркурии»; то появление Робэна де ла Кондамина на утренниках в «Фениксе»; то обеды со знаменитой Мод на Гровнер-сквер; то чаепития со знаменитым Госсом на Хэновер-террас; то утро, когда он и еще одиннадцать рифмоплетов-неврастеников встретились в пивной на Флит-стрит, чтобы отправиться на денек в Метроленд и поиграть в крикет, а посыльный с гранками из редакции нашел его там и стал хватать за рукав на ходу; то бесчисленные тосты на бесчисленных банкетах в честь бесчисленных сынов отчизны, чья бессмертная память…

У сэра Эмброуза было больше всяких передряг в прошлом, но жил он настоящим. Размышляя о своем нынешнем положении, сэр Эмброуз неторопливо и любовно перебирал в уме все преимущества этого положения.

– Ладно, – сказал он наконец. – Я, пожалуй, поплетусь.

Хозяюшка моя небось заждалась. – Однако он почему-то не встал, а повернулся вместо этого к молодому человеку: – Ну а как ваши дела, Барлоу? Что-то давненько вас не видно на нашем крикетном поле. Должно быть, много работы на «Мегало»?

– Нет. Собственно говоря, срок моего контракта истек три недели назад.

– Ах, вот как! Но вы, наверное, даже рады сейчас отдохнуть. Я вот наверняка был бы рад. – Молодой человек промолчал. – Хотите послушать моего совета? Сидите спокойно дома, пока не подвернется что-нибудь приличное. Не хватайтесь за первое, что предложат. Эти люди умеют уважать человека, который знает себе цену. И очень важно сохранить уважение этих людей.

У нас, англичашек, положение тут особое, сами знаете, Барлоу. Эти люди, может, и посмеиваются над нами слегка – над тем, как мы говорим, как одеваемся, над нашими моноклями, – может, им кажется, что мы слишком чопорны и держимся особняком, но, видит Бог, они нас уважают. И ваше слово для них гарантия качества. Эти люди не станут зря платить, так что здесь вы встретите только самый цвет английской нации. Я иногда чувствую себя чем-то вроде посла, Барлоу. Я имею в виду ответственность, и ее в той или иной степени несет здесь каждый англичанин. Конечно, мы не можем быть все на самом верху, но все мы на ответственных ролях. Вы никогда не встретите англичанина в самых низах – кроме как в Англии, конечно. И здесь это понимают благодаря тону, который мы задали. Есть должности, на которые англичанин просто не пойдет.

Несколько лет назад произошел печальный случай с одним весьма приличным молодым человеком, который приехал сюда на должность художника-декоратора. Неглупый малый, однако он тут совсем одичал – стал носить покупные туфли, ремень вместо подтяжек, расхаживал без галстука и ел в этих аптечных забегаловках. А потом – вы просто не поверите – ушел со студии и открыл ресторанчик на паях с каким-то итальянцем. Тот его, конечно, надул, и вскоре он уже стоял за стойкой – смешивал коктейли. Жуткая история. Мы собрали в крикетном клубе деньги по подписке, хотели отослать его обратно в Англию, так этот мерзавец не захотел ехать. Сказал, что ему тут, видите ли, нравится. Человек этот причинил нам непоправимое зло, Барлоу. Иначе как дезертирством это не назовешь. К счастью, тут началась война. Он отправился домой как миленький и был убит в Норвегии. Он искупил свою вину, но я всегда думаю, насколько же лучше не иметь вины, которую следует искупить.

Так вот, у вас есть имя в вашей собственной сфере, Барлоу. Иначе бы вы здесь не оказались. Конечно, сейчас спрос на поэтов не такой уж большой, но рано или поздно поэт им понадобится, и вот тогда они придут к вам на поклон – если только, конечно, вы не сделаете за это время ничего такого, что уронило бы вас в их глазах. Вы меня понимаете? Ну ладно, я что-то совсем заболтался с вами, а дома моя хозяюшка ждет меня к ужину. Я уж поплетусь. До свиданья, Фрэнк, рад был с тобой побеседовать. Заглядывал бы почаще к нам в крикетный клуб. До свиданья, молодой человек, и запомните то, что я вам сказал. Вы можете подумать: вот ведь старый хрыч, учить вздумал, но поверьте, уж в этом– то я кое-что смыслю. Не надо, не провожайте, дорогу я знаю.

Было уже совсем темно. Фары автомобиля, ждавшего их гостя у калитки, разбрызгали сверкающий веер лучей за пальмами, скользнули по фасаду бунгало и постепенно померкли в стороне Голливудского бульвара.

– Что вы поняли из всего этого? – спросил Деннис Барлоу.

– Он что-то прослышал. Оттого и приезжал.

– Это должно было выплыть наружу.

– Разумеется. И если расценивать изгнание из здешнего английского общества как мученичество, можете приготовиться к нимбу и пальмовой ветви. Вы сегодня не были на службе?

– Я в ночную смену. Мне даже удалось сегодня кое-что написать. Тридцать строк. Хотите взглянуть?

– Нет, – сказал сэр Фрэнк. – Одно из бесчисленных преимуществ моего изгнания – то, что мне не приходится читать неопубликованных стихов и, если на то пошло, вообще никаких стихов, опубликованных или неопубликованных. Заберите их, мой мальчик, шлифуйте и отделывайте на досуге. Меня они только расстроят. Я не пойму их и, может, даже усомнюсь в целесообразности вашей жертвы, которую я сейчас так горячо одобряю. Вы – молодой гений, надежда английской поэзии. Я слышал об этом, и я в это свято верю. Я выполнил свой долг перед искусством уже тем, что помог вам бежать из упряжки, с которой сам давно и счастливо примирился.

Вас не водили в детстве на рождественское представление, которое называется «У конца радуги»? Очень глупая пьеска. Там святой Георгий и какой-то мичман летят на ковре-самолете спасать детей, которые заблудились и попали в страну Дракона. Так вот, мне это всегда казалось грубым вмешательством в чужую жизнь. Эти детишки были там совершенно счастливы. Получая письма из дому, насколько мне помнится, они кланялись с почтительностью, но даже не вскрывали их. Ваши стихи для меня – это письма из дому, так же как Кьеркегор, и Кафка, и «Шотландец» Уилсон. Я кланяюсь, не возмущаясь и не протестуя. Налейте мне еще, дружок. Я ведь ваше memento mori [2]. Я крепко завяз в путах короля Дракона. Голливуд стал моей жизнью.

Вы, может быть, видели тут в одном из журналов фотографию отрезанной собачьей головы – русские, осуществляя какие-то гнусные планы Москвы, поддерживают жизнь в этой голове, подкачивая в нее кровь из бутылочки. Так вот, когда эта собачья голова чует кошачий запах, с языка у нее капает слюна. Так и мы здесь все. Студии подкачивают в нас жизнь из бутылочки. Так что мы сохраняем еще способность к нескольким простейшим реакциям – но не более того. А если нас когда-нибудь отсоединят от бутылочки, мы просто погибнем. Мне приятно думать, что именно мой пример, который был у вас перед глазами изо дня в день больше года, вдохновил вас на героическое решение обосноваться в независимой профессии. Вы видели пример, а время от времени, вероятно, слышали и совет. Уж я, должно быть, не жалел слов, убеждая вас бросить студию, пока вы еще можете это сделать.

– Да, убеждали. Тысячу раз.

– Ну уж, конечно, не так часто. Раз или два, находясь в подпитии. Но уж не тысячу. И мой совет, вероятно, сводился к тому, чтобы вы вернулись в Европу. Однако никогда я не рекомендовал вам ничего столь безудержно мрачного, прямо-таки елизаветински жуткого, как эта работа, которую вы выбрали. Ну а что, наш нынешний хозяин доволен вами, как вы думаете?

– Мои манеры соответствуют. Так он сказал мне вчера. Человек, который работал до меня, оскорблял чувства клиентов трудовым энтузиазмом. Я кажусь им почтительным. Из-за сочетания моей меланхолии с английским акцентом. Некоторые наши клиенты уже отзывались об этом с одобрением.

– Ну а наши соотечественники? Боюсь, что от них мы не можем ждать сочувствия. Как выразился наш гость? «Есть должности, на которые англичанин просто не пойдет». Ваша должность, мой мальчик, стоит в этом ряду далеко не последней.

После ужина Деннис Барлоу отправился на работу. Он мчался в машине по направлению к Бербанку, мимо ярко освещенных мотелей, мимо позлащенных врат и залитых светом храмов в мемориальном парке «Шелестящего дола», до самой окраины, где размещалось его бюро. Мисс Майра Поски, его сослуживица, ожидала сменщика, освежив косметику и уже водрузив на голову шляпку.

– Надеюсь, не опоздал?

– Вы умничка, У меня свидание возле планетария, не то б я непременно осталась и сварила вам чашечку кофе. Работы весь день не было – разослала несколько поминальных карточек, вот и все. Да, мистер Шульц сказал, что, если что-нибудь поступит, ставьте сразу на лед – такая жара. Ну, счастливо. – И она ушла, оставив бюро на Денниса.

Контора была обставлена с мрачной изысканностью, оживляемой лишь двумя бронзовыми щенками на камине. Только низенькая стальная тележка, отделанная белой эмалью, отличала эту контору от сотни тысяч других американских контор и приемных, тележка да еще больничный запах. Около телефона стояла вазочка с розами – запах роз мешался с запахом карболки, однако не мог его одолеть.

Деннис уселся в одно из кресел, положил ноги на тележку и погрузился в чтение. Служба в военно-воздушных силах превратила его из простого любителя чтения в запойного книгочея. Существовали некоторые вполне известные и даже избитые стихотворные строки, которые из всего множества ассоциаций с неизбежностью рождали в нем именно те ощущения, которых он жаждал; он не экспериментировал – это было патентованное средство, его надежное снадобье, великое колдовство. Он открывал антологию, как женщина вскрывает пачку любимых сигарет.

За окнами – в город и прочь от города – непрерывным потоком неслись машины, ослепляя светом фар, оглушая рычанием приемников, включенных на полную громкость.

«В твоих объятьях тихо угасаю, – читал он, – я здесь, у мира сонного предела» [3]. – И повторял про себя: «Здесь, у мира сонного предела. Здесь, у мира сонного предела…» – как монах на молитве, который без конца повторяет все один и тот же текст, полный тайного смысла.

Неожиданно зазвонил телефон.

– «Угодья лучшего мира», – ответил он. Послышался женский голос, охрипший, как ему показалось, от волнения: при других обстоятельствах он подумал бы, что женщина пьяна.

– Говорит Теодора Хайнкель, миссис Уолтер Хайнкель, Виа Долороза, дом 207, Бел-Эйр. Вы должны приехать немедленно. Не могу рассказать вам по телефону. Мой маленький Артур… его только что принесли. Он как выбежал утром из дому, так больше и не вернулся. Я не особенно волновалась, потому что уже не раз бывало, что он убегал. Я говорю мистеру Хайнкелю: «Уолтер, как же я пойду на этот прием, когда я даже не знаю, где Артур», а мистер Хайнкель говорит: «Какого черта! Не можем же мы в последнюю минуту подвести миссис Лестер Скрип», так что я и поехала, а там я за столом сидела по правую руку от мистера Лестера Скрипа, как вдруг они пришли и говорят… Алло, алло, вы слушаете?

Деннис поднял трубку, уже давно лежавшую на промокашке.

– Выезжаю немедленно, миссис Хайнкель. Улица Долороза, 207, так вы, кажется, сказали.

– Я сказала, что я как раз сидела за столом справа от мистера Лестера Скрипа, когда мне сообщили про это. Мистеру Скрипу и мистеру Хайнкелю пришлось меня под руки вести до автомобиля.

– Я выезжаю немедленно.

– Сколько буду жить, себе не прощу. Подумать только, дома никого не было, когда его принесли. Прислуга ушла, и шоферу мусорной машины пришлось звонить нам из аптеки… Алло, алло, вы слышите? Я сказала, что мусорщику пришлось звонить из аптеки.

– Я еду, миссис Хайнкель.

Деннис запер контору и задом вывел машину из гаража – на сей раз не свою машину, а простой черный фургон, которым они пользовались для служебных выездов. Через полчаса он был уже в обители горя. Тучный мужчина встретил его на садовой дорожке. Он был приодет для вечернего приема в соответствии с самой последней здешней модой – костюм из твида, сандалии, шелковая рубашка травянисто-зеленого цвета с открытым воротом и вышитой монограммой во всю грудь.

– Рад вас видеть! – сказал он.

– Мистеру У.X. всякого счастья [4]! – невольно произнес Деннис.

– Простите? Не понял.

– Я из «Угодьев лучшего мира».

– Да-да, заходите.

Деннис открыл заднюю дверь фургона и вынул алюминиевый контейнер. – Хватит?

– Останется.

Они вошли в дом. В холле, сжимая в руке стакан, сидела женщина в длинном вечернем платье с глубоким вырезом и в бриллиантовой тиаре.

– Это было ужасное переживание для миссис Хайнкель.

– Я не хочу его видеть. Не хочу говорить об этом, – сказала женщина.

– Фирма «Угодья лучшего мира» берет на себя все хлопоты, – сказал Деннис.

– Вот там, – сказал мистер Хайнкель. – В буфетной.

Терьер лежал на сушильной доске возле раковины. Деннис перенес его в контейнер.

– Вы не согласились бы помочь мне?

Вдвоем с мистером Хайнкелем они донесли свою ношу до фургона.

– Как вы хотели бы – обсудить все приготовления сейчас или заехать к нам утром?

– По утрам я очень занят, – сказал мистер Хайнкель. – Пройдемте в мой кабинет.

На письменном столе стоял поднос. Они налили себе виски.

– У меня есть проспект, рекламирующий наши услуги. Что вы предпочитаете – простое погребение или кремацию?

– Простите? Не понял.

– Зарыть или сжечь?

– Сжечь, я думаю.

– У меня есть фотографии, на которых представлены урны различных стилей.

– Самая лучшая нас устроит.

– Вы хотите получить нишу в нашем колумбария или предпочли бы держать останки у себя дома?

– Вот это, что вы назвали первым.

– А как в отношении религиозных обрядов? У нас есть пастор, который охотно отправляет службу.

– Видите ли, мистер…

– Барлоу.

– Так вот, мистер Барлоу, мы с женой люди не очень набожные, однако тут такой случай, что миссис Хайнкель, пожалуй, пригодилось бы все, что можно, по части утешения.

– Погребение по первому классу в нашем бюро содержит ряд совершенно оригинальных процедур. Так, в момент предания тела огню из крематория вылетает отпущенный на волю белый голубь, символизирующий душу усопшего.

– Да, – сказал мистер Хайнкель. – Полагаю, что миссис Хайнкель это дело с голубем понравится.

– Каждую годовщину вы будете совершенно бесплатно получать по почте поминальную карточку следующего содержания: «Ваш маленький Артур вспоминает вас сегодня на небе и виляет хвостом».

– Прекрасная идея, мистер Барлоу.

– В таком случае вам только остается подписать заказ и…

Миссис Хайнкель печально кивнула ему, когда он проходил через холл. Мистер Хайнкель проводил его до машины.

– Рад был познакомиться с вами, мистер Барлоу. Право же, вы избавили меня от многих хлопот.

– Именно этой цели служит бюро «Угодья лучшего мира», – сказал Деннис и укатил прочь.

Затормозив у здания конторы, он перетащил собаку в холодильник.

Это была вместительная камера, в которой уже хранились два или три небольших трупика. Возле сиамской кошечки стояла банка фруктового сока и тарелка с бутербродами. Деннис перенес свой ужин в приемную и, жуя бутерброд, вернулся к прерванному чтению.

Глава 2

Дни шли за днями, наступила пора дождей, количество вызовов сократилось, а потом их и вовсе не стало. Деннис Барлоу был доволен работой. Художник в самой натуре своей сочетает разносторонность с пунктуальной точностью, угнетает его только работа однообразная или временная. Деннис подметил это еще во время войны: его друг-поэт, служивший в гренадерском полку, до конца сохранял энтузиазм, тогда как ему самому до смерти надоели его скучные обязанности в транспортной команде.

Он служил в частях снабжения ВВС в одном итальянском порту, когда вышла в свет его первая и единственная книжка. Англия была в ту пору неподходящее гнездо для певчих птичек; ламы напрасно таращились в белизну снегов, ожидая нового воплощения Руперта Брука. Стихи Денниса, появившиеся среди завывания бомб и удручающе бодрых изданий Канцелярии Его Величества, произвели сверх ожидания то же впечатление, что и подпольная пресса Сопротивления в оккупированной Европе. Книжку превознесли до небес, и, если бы не лимит на бумагу, она вышла бы и разошлась тиражом романа. В тот самый день, когда в Казерте получили номер «Санди таймс» с рецензией на его стихи, занимавшей целых два столбца, Деннису был предложен пост личного помощника одного из маршалов авиации. Он угрюмо отклонил этот пост, остался у себя в снабжении и заочно был удостоен на родине полудюжины литературных премий. Уволившись из армии, он отправился в Голливуд, где нужен был специалист для работы над сценарием о жизни Шелли.

И вот там, на студии «Мегалополитен», он столкнулся с той же бессмысленной суетой, что и в армии, только еще удесятеренной нервным возбуждением, столь характерным для студий. Он возроптал, пришел в отчаянье и наконец бежал.

Теперь он был доволен; у него была почтенная профессия, мистер Шульц его похваливал, а мисс Поски терялась в догадках. Впервые в жизни он понял, что значит «открывать новый путь»; путь этот был довольно узок, но зато это был достойный путь, он проходил в стороне от главных дорог и вел в беспредельную даль.

Не все его клиенты были столь же щедры и сговорчивы, как чета Хайнкелей. Иные старались увильнуть даже от десятидолларовых похорон, другие, попросив забальзамировать своих любимцев, вдруг уезжали на восток страны и вовсе забывали о них; одна клиентка больше недели продержала у них тушу медведицы, занимавшую полхолодильника, а потом вдруг передумала и вызвала чучельщика. Зато иногда судьба вдруг вознаграждала его за эти тяжкие дни какой-нибудь ритуалистической, похожей на языческую оргию кремацией шимпанзе или погребением канарейки, над чьей крохотной могилкой взвод трубачей морской пехоты выводил сигнал «тушить огни». Калифорнийские законы запрещают разбрасывать человеческие останки с самолета, однако для представителей животного мира небо открыто, и однажды Деннису довелось рассеять по ветру над бульваром Заходящего Солнца бренный прах какой-то домашней кошки. Именно тогда он был сфотографирован репортером местной газеты, и это завершило его падение в глазах общества. Впрочем, ему это было безразлично. Его поэма то удлинялась, то укорачивалась, точно змея, ползущая по лестнице, и все же ощутимо продвигалась вперед. Мистер Шульц повысил ему жалованье. Раны юности затягивались. Здесь, «у мира сонного предела», он испытывал спокойную радость, какую прежде ему довелось испытать только раз в жизни, в один из великолепных пасхальных дней, когда, подбитый в каком-то школьном состязании, он лежал в постели, лелея свои почетные ушибы, и слушал, как внизу, под окнами изолятора, вся школа проходит строем на тренировку.

Однако если Деннис процветал, то у сэра Фрэнсиса дела шли все хуже и хуже. Старик терял душевное равновесие. Он ничего не ел за ужином и бессонно шаркал по веранде в тихий рассветный час. Хуанита дель Пабло без восторга относилась к своему преображению и, не имея возможности воздать за это великим мира сего, терзала своего старого друга. Сэр Фрэнсис делился с Деннисом своими горестями.

Импресарио Хуаниты упирал на аргументы чисто метафизического свойства: признаете ли вы существование его клиентки? А если так, то можете ли вы законным путем принудить ее уничтожить самое себя? И можете ли вы вступать с ней в какие-либо договорные отношения до того, как она обретет элементарные отличительные признаки личности? Ответственность за ее метаморфозу была возложена на сэра Фрэнсиса. С какой легкостью он породил ее на свет лет десять тому назад – начиненную динамитом вакханку с пристаней Бильбао! И как тяжко было ему сейчас рыскать в номенклатуре кельтской мифологии, сочиняя для нее новую биографию: романтика Мурнских гор, босоногая девочка, крестьяне поговаривают, что ее подбросили феи и что горные духи поверяют ей свои тайны; шальная девчонка, сорвиголова, она выгоняет осла из стойла и дурачит английских туристов в окружении скал и водопадов! Он читал все это вслух Деннису и сам видел, что это никуда не годится.

Он прочел все это и на совещании в присутствии пока еще безымянной актрисы, ее импресарио и адвоката; при этом присутствовали также начальник юридического отдела студии «Мегалополитен» и начальники отдела рекламы, отдела звезд и отдела внешних сношений. За все время своей работы в Голливуде сэру Фрэнсису ни разу не приходилось бывать на совещании, где собралось бы столько светил великого синедриона корпорации. Они отвергли его сюжет без всякого обсуждения.

– Поработай с недельку дома, Фрэнк, – сказал начальник отдела звезд. – Попробуй найти новый поворот. Или, может, тебе не по душе эта работа?

– Нет, что вы, – вяло возразил сэр Фрэнсис. – Совещание мне очень помогло. Теперь я знаю, чего вы хотите. Уверен, что теперь у меня все пойдет гладко.

– Я всегда с удовольствием смотрю все, что вы для нас стряпаете, – сказал начальник отдела внешних сношений. Но когда за сэром Фрэнсисом закрылась дверь, великие люди переглянулись и покачали головами. – Еще один бывший, – сказал начальник отдела звезд. – Ко мне только что приехал двоюродный брат жены, – сказал начальник отдела рекламы. – Может, дать ему попробовать?

– Да, Сэм, – согласились остальные. – Пусть двоюродный брат твоей жены попробует.

После этого сэр Фрэнсис засел дома, и каждый день секретарша приходила к нему писать под диктовку. Он молол какой-то вздор, сочиняя новое имя и новую биографию для Хуаниты: красавица Кэтлин Фитцбурк, гордость знаменитого охотничьего клуба «Голуэй Блэйзерс»; вечерняя заря опускается на берега и отвесные скалы этой суровой страны, а Кэтлин Фитцбурк одна, со сворой гончих, вдали от полуразрушенных башен замка Фитцбурк… Потом наступил день, когда секретарша не явилась. Он позвонил на студию. Его соединяли то с одним кабинетом, то с другим, и в конце концов чей-то голос сказал:

– Да, сэр Фрэнсис, все верно. Мисс Маврокордато переведена в отдел работы со зрителем.

– Ну так пусть мне пришлют еще кого-нибудь.

– Не уверен, что мы сможем сейчас кого-нибудь найти, сэр Фрэнсис.

– Понимаю. Как ни грустно, мне придется тогда поехать на студию и там закончить работу. Вы не смогли бы послать за мной машину?

– Я соединю вас с мистером Ван Глюком.

И снова его стали соединять то с одним кабинетом, то с другим, перекидывая, как волан, пока наконец чей-то голос не произнес:

– Диспетчер по транспорту. Нет, сэр Фрэнсис, к сожалению, у нас сейчас нет под рукой ни одной студийной машины.

Уже ощущая, как плащ короля Лира обволакивает его плечи, сэр Фрэнсис нанял такси и поехал на студию. Он кивнул девушке за конторкой у входа с чуть меньшей учтивостью, чем обычно.

– Доброе утро, сэр Фрэнсис, – сказала она. – Чем могу быть вам полезна?

– Спасибо, ничем.

– Вы кого-нибудь ищете?

– Нет, никого.

Лифтерша взглянула на него вопросительно.

– Хотите подняться?

– Конечно, к себе на третий.

Он прошел по знакомому безликому коридору, распахнул знакомую дверь и замер на пороге. За его столом сидел какой-то не известный ему человек.

– Простите, – сказал сэр Фрэнсис. – Что за глупость. Никогда со мной этого не случалось. – Он попятился и закрыл дверь. Потом тщательно осмотрел се. Номер комнаты был тот же. Он не ошибся. Однако в прорезь, где последние двенадцать лет – с тех самых пор, как его перевели из сценарного отдела, – стояло его имя, теперь была вставлена карточка с другим именем: «Лоренцо Медичи». Он снова открыл дверь.

– Простите, – сказал он. – Но, должно быть, произошла какая-то ошибка.

– Вполне возможно, – сказал мистер Медичи жизнерадостно. – Похоже, здесь все какие-то малость чокнутые. Я тут добрых полдня выгребал из комнаты всякое барахло. Куча хлама, как будто здесь жил кто-нибудь: какие-то пузырьки с лекарствами, книжки, фотографии, детские игры. Кажется, это от какого-то старого англичанина, который дал дуба.

– Я и есть тот старый англичанин, но я не дал дуба.

– Страшно за вас рад. Надеюсь, среди этого хлама ничего ценного не было. А может, это еще валяется тут где-нибудь.

– Пойду повидаю Отто Баумбайна.

– Этот тоже чокнутый, а только вряд ли он что-нибудь знает насчет вашего барахла. Я просто выставил все в коридор, и точка. Вот, может, уборщица…

Сэр Фрэнсис дошел по коридору до кабинета помощника директора.

– У мистера Баумбайна сейчас совещание. Передать ему, чтобы он вам позвонил?

– Ничего, я подожду.

Он уселся в приемной, где две машинистки вели по телефону бесконечно длинные и сугубо интимные разговоры. Наконец вышел мистер Баумбайн.

– Ах, это ты, Фрэнк, – сказал он. – Как мило, что ты заглянул к нам. Очень рад. Нет, право, я очень рад. Заходи еще как-нибудь. Заходи почаще, Фрэнк.

– Я хотел поговорить с тобой, Отто.

– Да, только сейчас я как раз страшно занят, Фрэнк. А что, если я позвоню тебе где-нибудь на той неделе?

– Я только что обнаружил в своем кабинете какого-то мистера Медичи.

– Да, верно, Фрэнк. Только он произносит это «Медисси», что-то в этом роде; ты так произнес, будто он итальяшка какой-нибудь, а мистер Медисси очень приличный молодой человек, и у него очень, очень хорошие, прямо-таки замечательные анкетные данные, Фрэнк, так что я с большим удовольствием познакомлю тебя с ним.

– Ну а мне где работать?

– Ах, видишь ли, Фрэнк, об этом мне очень хотелось бы поговорить с тобой, но только сейчас у меня совсем нет времени. Ну просто совсем нет, правда, детка?

– Правда, мистер Баумбайн, – сказала одна из секретарш. – Сейчас у вас решительно нет времени.

– Вот видишь. У меня просто нет времени. Я знаю, что мы сделаем, детка, попытайтесь устроить сэра Фрэнсиса на прием к мистеру Эриксону. Уверен, что мистер Эриксон будет очень рад.

Так сэр Фрэнсис попал на прием к мистеру Эриксону, непосредственному начальнику мистера Баумбайна, и тот с недвусмысленной нордической прямотой объяснил ему то, о чем сэр Фрэнсис уже начал смутно догадываться, – что его долголетняя служба на благо компании «Мегалополитен пикчерз инкорпорейтед» пришла к концу.

– Вежливость требовала, чтоб меня хотя бы известили об этом, – сказал сэр Фрэнсис.

– Письмо уже послано. Застряло где-нибудь, вы же знаете, как бывает; столько всяких отделов должны его подписать – юридический отдел, бухгалтерия, отдел производственных конфликтов. Впрочем, в вашем случае я не предвижу никаких осложнений. Вы, к счастью, не член профсоюза. А то время от времени их треугольник протестует против нерационального использования кадров – это когда мы привозим кого-нибудь из Европы, из Китая или еще откуда-нибудь, а через неделю увольняем. Но у вас говеем другой случай. Вы у нас давно работаете. Почти двадцать пять лет, так, кажется? В вашем контракте даже обратный билет на родину не оговорен. Так что все должно пройти гладко.

Сэр Фрэнсис покинул кабинет мистера Эриксона и пошел прочь из великого муравейника, который именовался мемориальным блоком имени Уилбура К. Лютита и был построен уже после того, как сэр Фрэнсис приехал в Голливуд. Уилбур К. Лютит был тогда еще жив; однажды он даже пожал руку сэру Фрэнсису своей коротенькой толстой ручкой. Сэр Фрэнсис видел, как росло это здание, он даже занимал какое-то вполне почетное, хотя и не самое видное место на церемонии его открытия. На памяти сэра Фрэнсиса здесь заселялись, пустели и вновь заселялись комнаты, менялись на дверях таблички с именами. На его глазах приходили одни и уходили другие. Он видел, как пришли мистер Эриксон и мистер Баумбайн и как ушли люди, имен которых он теперь уже не мог припомнить. Он помнил лишь беднягу Лео, который вознесся, пережил падение и умер, не оплатив счета в отеле «Сады аллаха».

– Вы нашли, кого искали? – спросила его девушка за конторкой, когда он выходил на залитую солнцем улицу.

Трава на юге Калифорнии растет плохо, и голливудская почва не благоприятствует высокому уровню крикета. По-настоящему в крикет здесь играли лишь несколько молодых членов клуба: что касается подавляющего большинства его членов, то крикет занимал в сфере их интересов столь же малое место, как, скажем, торговля рыбой с лотка или сапожный промысел в оборотах лондонских оптовиков. Для них клуб был просто символом их принадлежности к английскому клану. Здесь они по подписке собирали деньги для Красного Креста, здесь они могли вволю позлословить, не боясь, что их услышат чужеземные хозяева и покровители. Здесь они и собрались на другой день после внезапной смерти сэра Фрэнсиса Хинзли, точно заслышав звон набатного колокола.

– Его нашел молодой Барлоу.

– Барлоу из «Мегало»?

– Он раньше был в «Мегало». Ему не возобновили контракт. С тех пор…

– Да, слышал. Какой позор.

– Я не знал сэра Фрэнсиса. Он тут подвизался еще до нашего приезда. Кто-нибудь знает, отчего он это сделал?

– Ему тоже не возобновили контракт. Слова эти звучали зловеще для каждого, роковые слова, произнося которые следует прикоснуться к чему-нибудь деревянному или стожить пальцы крестом; нечестивые слова, которые вообще лучше не произносить вслух. Каждому из этих людей был отпущен кусок жизни от подписания контракта до истечения его срока, дальше была безбрежная неизвестность.

– А где же сэр Эмброуз? Сегодня он обязательно придет.

Наконец он пришел, и все отметили, что он уже вдел черную креповую ленту в петлицу своей спортивной куртки. Несмотря на поздний час, он принял протянутую ему чашку чаю, потянул ноздрями воздух, до удушья пропитанный ожиданием, и наконец заговорил:

– Все, без сомнения, уже слышали эту жуткую новость про старину Фрэнка?

Невнятный ропот.

– В конце жизни ему не везло. Не думаю, чтоб в Голливуде остался еще кто-нибудь, за исключением меня самого, кто помнил бы годы его расцвета. Он всегда помогал тем, кто в нужде.

– Это был ученый и джентльмен.

– Несомненно. Он был одним из первых знаменитых англичан, пришедших в кино. Можно сказать, именно он заложил тот фундамент, на котором я… на котором все мы строили в дальнейшем. Он был здесь нашим первым полномочным представителем.

– А по-моему, студия могла бы и не увольнять его. Что для них его жалованье? Он и так уж, наверно, недолго бы обременял их кассу.

– Люди доживают здесь до преклонного возраста.

– Не в этом дело, – сказал сэр Эмброуз. – На это были свои причины. – Он выдержал паузу и продолжал столь же интригующе и фальшиво: – Пожалуй, лучше все же рассказать вам, потому что это касается каждого из нас. Не думаю, чтобы многие из вас навещали старину Фрэнка в последние годы. Я навещал. Я стараюсь поддерживать связь со всеми англичанами, которые здесь живут. Так вот, вам, наверно, известно, что Фрэнк приютил у себя молодого англичанина по имени Деннис Барлоу. – Члены клуба переглянулись, одни уже поняли, о чем пойдет речь, другие строили догадки. – Я не хочу сказать о Барлоу ничего дурного. Он был уже известным поэтом, когда приехал сюда. Вероятно, он просто не сумел добиться здесь успеха. Нельзя строго судить его за это.

Каждый из нас подвергается здесь суровой проверке. И самые достойные побеждают. Барлоу потерпел неудачу. Когда я узнал об этом, я поехал навестить его. Со всей прямотой, какую допускали приличия, я посоветовал ему убраться восвояси. Я считал своим долгом по отношению ко всем вам сделать ему подобное предложение. Мы не заинтересованы в том, чтобы какие-то неимущие англичане отирались здесь, в Голливуде. И я сказал ему об этом прямо и честно, как британец британцу.

Вероятно, большинство из вас знает, что он сделал после этого разговора. Поступил на собачье кладбище.

В Африке, если белый скомпрометирует себя и бросит тень на свой народ, власти отсылают его обратно на родину. Мы здесь, к сожалению, не обладаем такими правами.