Никто не ловил теперь рыбу в ручье, а та форель, что в нем еще уцелела, вылавливалась хитроумными и незаконными способами, невзирая на сезон и права собственности. Никто не останавливался в гостинице; иной раз, правда, гуляющая парочка или компания автомобилистов задерживались там с намерением поужинать, но затем, посоветовавшись между собой и принеся извинения, путники двигались дальше до ближайшей деревни. Сюда-то и прикатил Эмброуз на ирландской двуколке со станции в шести милях за холмом.
      Он сбросил с себя наряд священника, но было в его печальном виде и правильности речи что-то такое, отчего хозяин гостиницы, никогда раньше не видевший еврея-интеллигента, счел его за "падшего священника". Эмброуз узнал об этой гостинице от одного говорливого пассажира на пакетботе; хозяин приходился каким-то дальним родственником его жене, и хотя сам он никогда там не бывал, тем не менее не упускал случая расписать прелести этого места.
      Здесь Эмброуз поселился, в единственной спальне с невыбитыми окнами.
      Здесь он хотел писать книгу, собирать осколки своей разбитой художнической жизни. Он расстелил на обеденном столе большущий лист бумаги, и влажный, промозглый воздух прильнул к ней, и пропитал ее, так что, когда на третий день он хотел сделать почин, чернила поплыли и строчки слились, и что-то вроде мазка синей краской осталось на том месте, где следовало быть предложению в прозе. Эмброуз положил ручку, и, поскольку пол был с наклоном в ту сторону, на которую оседал дом, ручка покатилась по столу, по половицам и закатилась под комод красного дерева, да так и осталась лежать там среди колец для салфеток, мелких монет, пробок и мусора, накопившегося за полстолетия. А Эмброуз вышел из дома и пошел бродить в сумеречной, туманной мгле, неслышно ступая по мягкой зеленой траве.
      Безил в Лондоне засадил Сюзи за работу. Ей хотелось развлекаться по вечерам слишком часто и слишком отяжелительио для кармана. Он засадил ее за работу с иголкой, ножницами и шелком для вышивания; она спарывала с крепдешиновых подштанников Эмброуза монограммы с буквой "А" и заменяла их буквой "Б".
      VI
      Подобно лошадям в манеже, - в хвост друг другу на ориентир, перемена поводьев, по кругу на ориентир на противоположной стене, снова перемена поводьев, снова в хвост друг другу - самолеты кружили в режущем солнечном свете. Гудели в утреннем небе моторы, высыпались маленькие черные бомбы, перевертывались в воздухе, уваливаясь следом за самолетами, и взрывались бесшумными выбросами камня и пыли, которые уже начинали оседать, когда звук разрывов потрясал склон холма, на котором Седрик Лин пытался определить в бинокль место падения.
      Примет весны нигде не было видно в этой стране. Земля повсюду была мертвая и замерзшая, глубокий снег на холмах, тонкий лед в долинах; почки на терновнике были твердые, маленькие и черные.
      - Кажется, они обнаружили первую роту, полковник, - сказал Седрик.
      Штаб батальона помещался в пещере на склоне холма - неглубокой пещере, образованной большой скалой, сдерживающей скопления камней помельче, которые из года в год скатывались сверху и располагались вокруг. Тут было как раз место для полковника, начальника штаба и Седрика; они прибыли ночью и наблюдали рассвет над холмами. Прямо под ними уходила в глубь страны дорога, поднимаясь на высоты напротив рядом туннелей и колец серпентины. У их ног, между пещерой и кручей впереди, лежала замерзшая, ровная местность. Там была спрятана резервная рота. Яму небольшим сжатым обводом прикрывал штабной взвод. В двадцати ярдах, под другой скалой, лежали двое связистов с рацией.
      - Анна, Бомба, Чарли, Дот... Лулу, я Коко. Подтверди Получение сигнала. Перехожу на прием. Они шли маршем всю ночь.
      Когда они забрались в яму, Седрик обливался горячим потом, а после, в прохватывающей рассветной мгле, - холодным. Сейчас, под потоком солнечных лучей, ему было тепло и сухо и немного клонило в сон.
      Противник был где-то за дальними холмами. Предполагалось, что он появится ближе к вечеру.
      - Так они и сделают, - сказал полковник. - Атакуют в последний час светлого времени, чтобы избежать контратаки. Ну, на этой-то позиции их можно удерживать сколько угодно. Вот только левый фланг меня беспокоит.
      - Туда отходят ломширцы. Пора бы им быть на позиции, - сказал начальник штаба.
      - Знаю. Но куда они провалились? Почему не шлют связного?
      - Вся эта активность в воздухе по фронту означает, что они придут оттуда, - сказал начальник штаба.
      - Будем надеяться.
      Бомбардировщики отбомбились, построились клином и с гудением исчезли за холмами. Вскоре появился разведывательный самолет. Он рыскал по небу из стороны в сторону, разглядывая землю, словно старуха, обронившая монету.
      - Прикажите этим дурням пригнуть головы, - сказал полковник.
      Когда самолет улетел, он разжег трубку, встал у выхода из пещеры и с беспокойством посмотрел в сторону левого фланга.
      - Не видать там ломширцев? - сказал он.
      - Никак нет, полковник.
      - Противник мог отрезать их вчера вечером, вот чего я опасаюсь. Вы не можете связать меня с бригадой? - спросил он капрала-связиста.
      - Бригада не отвечает, сэр. Мы все время пытаемся выйти на связь. Лулу, я Коко. Подтверди получение сигнала. Подтверди получение сигнала. Перехожу на прием.
      - Мне очень хочется продвинуть на тот фланг четвертую роту.
      - Это за пределами нашего района обороны.
      - К черту район.
      - Мы останемся без резерва, если они пойдут прямо по дороге.
      - Знаю, это-то меня и удерживает.
      Прибыл связной с донесением. Полковник прочел его и передал Седрику для подшивки.
      - Третья рота на позиции. Это все, о чем докладывают наши передовые роты. Пойдем поглядим, что там у них.
      Полковник и Седрик двинулись вперед, оставив начальника штаба в пещере. Они обходили штабы рот, задавая немногочисленные вопросы в порядке несения службы. Схема обороны была простая: три роты по фронту, четвертая, резервная, в тылу. Местность для обороны была подходящая. Если только у противника нет танков - а все данные разведки говорили за то, что танков, у него нет, - дорогу можно удерживать до тех пор, пока на кончатся боеприпасы и продовольствие.
      - Производили разведку на воду?
      - Так точно, полковник. Вон за теми скалами есть хороший источник. Доставляем воду по эстафете.
      - Молодцы.
      Первую роту бомбили, но обошлось без потерь, если не считать царапин от каменных осколков. Испытание не сломило людей. Сейчас они поспешно рыли ложные траншеи далеко от своих позиций, чтобы отвести от себя удар, если самолеты появятся снова. Полковник вернулся с обхода довольный: батальон делал все как положено. Лишь бы выдержали фланги, а уж он-то стоит крепко.
      - Есть связь с Лулу, сэр, - сказал капрал-связист. Полковник доложил в штаб бригады, что батальон на позиции. Активность в воздухе. Потерь нет. Противник не обнаружен.
      - У меня нет соприкосновения на левом фланге... Да, я знаю, что это за пределами бригадного района обороны. Я знаю, что там должны быть ломширцы. Но там ли они? Наши... Да, верно, но фланг совершенно повиснет в воздухе, если они не объявятся...
      Был полдень. Позавтракали печеньем и шоколадом; у начальника штаба нашлась бутылка виски. Есть особенно не хотелось, зато они выпили весь запас воды и послали ординарцев наполнить бутылки из источника, который нашла первая рота. Когда ординарцы вернулись, полковник сказал:
      - Левый фланг все-таки не дает мне покоя. Лин, пойдите туда, выясните, куда делись эти проклятые ломширцы.
      До ближайшего горного прохода, где полагалось держать оборону ломширцам, было две мили по боковой тропе. Седрик оставил своего ординарца в штабе. Это было против правил, но Седрик уже устал от зависимой солдатской массы, которая на протяжении всей операции тяготила и угнетала его. Теперь он шел один и радостно ощущал себя одним цельным человеком - одна пара ног, одна пара глаз, один мозг, - посланным по одному-единственному вразумительному поручению. Один цельный человек может свободно идти куда угодно по земной поверхности. Умножьте его, суньте его в стадо - и с прибавлением каждого нового ему подобного вы будете вычитать из него нечто ценное, сделаете его на столько-то меньше человеком. Такова сумасшедшая математика войны. В небе появился разведывательный самолет. Седрик сошел с тропы, но не бросился искать укрытие, не ткнулся лицом в землю, гадая о том, есть ли в самолете хвостовой стрелок, как сделал бы, будь он при штабе. Мощное оружие современной войны не принимает в расчет одиночные жизни; только целое отделение может быть стоящей целью для очереди из пулемета, а бомбу стоит бросать только на взвод или грузовик. Никто ничего не имеет против единичной личности. Пока он один, он свободен и в безопасности. Опасна множественность. Разделенные, мы выдерживаем, объединившись, погибаем. Так думал Седрик, с легким сердцем шагая прямо на врага, отряхнув с ног своих все разочарования стадной жизни. И, сам того не ведая, он думал в точности так, как думал Эмброуз, бросая, клич: "Культура должна перестать быть монастырской и должна стать келейной".
      Он добрался до того места, где следовало находиться ломширцам. Их нигде не было видно. И ни малейшего признака жизни не было видно нигде, только скалы и лед вокруг, а вдали, на холмах, снег. Долина убегала прямо в холмы параллельно шоссе, от которого он удалился. Возможно, они удерживают ее выше, там, где она сужается, подумал он и пошел каменистой тропой по направлению к горам.
      Там он их и нашел - двадцать солдат под командованием младшего офицера. Они установили орудия с таким расчетом, чтобы держать под обстрелом тропу в наиболее узкой части, и лежали теперь, ожидая, что принесет вечер. Люди были вымотаны и оборваны.
      - Простите, что не послал к вам связного, - сказал офицер. - Мы вконец дошли. Я не знал точно, где вы находитесь, да и лишних людей у меня нет.
      - Что произошло?
      - Это была какая-то глупистика, - ответил младший офицер, впадая в традиционный жаргон своей профессии, имеющий обозначения для всех видов человеческой трагедии. - Они бомбили нас вчера весь день, и нам пришлось залечь. В перерывах между налетами мы проходили милю-две, только это было горе, а не продвижение. Потом, перед самым закатом, они поехали прямо по нас в броневиках. Мне с этой группой удалось выскочить. Может, где-нибудь поблизости бродят еще какие-нибудь одиночки, хотя я сильно в этом сомневаюсь. К счастью, фрицы решили на этом пошабашить и устроить себе ночной отдых. Мы шли маршем всю ночь и весь день. Только час назад стали на позицию.
      - Вы сможете их здесь остановить?
      - А вы как думаете?
      - Нет.
      - Нет, остановить их здесь мы не сможем, разве только задержать на полчаса. Они могут принять нас за передовое охранение батальона и отложить атаку на завтра. А вы сможете прислать подкрепление, как по-вашему?
      - Да. Я сейчас же иду обратно.
      - Передышка нам не помешала бы, - сказал офицер. Большую часть обратного пути Седрик бежал. Полковник с мрачным видом слушал его отчет.
      - Бронеавтомобили или танки?
      - Бронеавтомобили.
      - Ну что ж, рискнем. Перебрасывайте туда четвертую роту, - сказал он начальнику штаба, а затем доложил по радио в штаб бригады об услышанном и принятых мерах. Четвертая рота выступила через полчаса. Из пещеры было видно, как солдаты шагают по тропе, которой Седрик шел так живо и весело. Неожиданно, пройдя всего только милю, колонна остановилась, расчленилась и стала развертываться в боевой порядок.
      - Опоздали, - сказал полковник. - Вон бронеавтомобили.
      Они смяли уцелевших ломширпев и теперь веерообразно разъезжались по дну долины. Седрик насчитал их двадцать штук; за ними показался нескончаемый поток грузовиков с солдатами. При первом же выстреле грузовики остановились, и под прикрытием бронеавтомобилей пехота повыскакивала из кузовов на землю и с парадной методичностью пошла вперед расчлененными цепями. Вместе с бронеавтомобилями появилась эскадрилья бомбардировщиков. Они летели на бреющем полете вдоль тропы, и вскоре по всему батальонному району обороны загрохотали разрывы.
      Полковник отдавал приказ о немедленном отводе рот, занимавших позиции по фронту.
      Седрик стоял в пещере. Странное дело, думал он, ему пришлось так много заниматься пещерами на своем веку.
      - Лин, - сказал полковник, - доберитесь до первой роты и объясните, что происходит. Если они сейчас ударят с тыла, броневикам придется отойти, и другие роты смогут выскочить.
      И вот Седрик отправился через маленькое поле битвы. Все происходящее по-прежнему казалось ему совершенно нереальным.
      Бомбардировщики сбрасывали бомбы не прицельно, всплошную обрабатывая землю перед фронтом своих бронеавтомобилей, между батальонным штабом и входом в долину, где окопалась первая рота. Хотя грохот разрывов беспрерывно сотрясал воздух, он по-прежнему казался Седрику каким-то нереальным. Он был частью того сумасшедшего мира, в котором ему, Седрику, с самого начала не было места. Грохот этот не имел к нему никакого отношения. Он услышал у себя над головой свист бомбы, казалось, она падала прямо на него. Он бросился ничком на землю, и она взорвалась в пятидесяти ярдах, обдав его градом мелких камней.
      - Кажется, накрыли, - сказал полковник. - Нет, поднялся.
      - Он молодцом, - сказал начальник штаба.
      Бронеавтомобили вступили в огневой бой с четвертой ротой. Немецкая пехота, вытянувшись в длинную цепь от склона до склона, продолжала подступать все ближе и ближе. Немцы еще не открывали огня. а лишь тяжело шагали цепью за бронеавтомобилями, на расстоянии вытянутой руки друг от друга. За ними вырастала новая волна. Седрику предстояло пройти сквозь эгот фронт. Он находился еще вне зоны эффективного ружейного огня противника, но пули на излете уже свистели в скалах вокруг.
      - Ему не добраться, - сказал полковник.
      Наверное, я веду себя довольно смело, думал Седрик. Как странно. Ведь на самом-то деле я совсем не смелый. Просто все это такая дикая глупость.
      Первая рота уже пришла в движение. Как только там заслышали стрельбу, рота, не дожидаясь приказа, сделала именно то, чего хотел полковник. Медленно продвигаясь между валунами вверх по склону противолежащего холма, она занимала позиции с тем,, чтобы выйти во фланг противнику, вышедшему во фланг батальона. Теперь уже неважно было, доберется до нее Седрик или нет. Он до нее не добрался. Пуля сразила его, убила наповал, когда он был в четверти мили от цели.
      ЭПИЛОГ
      Лето
      Настало лето, а с ним стремительная череда исторических событий, которым ужаснулся и отказывался верить весь мир - точнее говоря, весь, за исключением Джозефа Мейнуэринга, чей изысканно-тяжелый телесный состав укрывал в себе легковеснейшую душу, глубочайшее, непрошибаемое легкомыслие, позволявшее ему безмятежно попрыгивать вверх и вниз на огромных валах истории, разбивавших в щепу более основательные натуры. При новой администрации он оказался перемещенным в такую сферу общественной жизни, где никому не мог причинить серьезного вреда, и эту перемену он воспринял как вполне заслуженное повышение. В мрачные часы немецкой победы у него всегда был наготове какой-нибудь светлый анекдот; он принимал на веру и повторял все, что слышал; теперь он рассказывал, причем все сведения у него были из самых авторитетных источников, что в немецкую пехоту набираются исключительно мальчишки и что перед боем их одурманивают опасными наркотиками; "Те, кого не скосит пулеметной очередью, умирают через неделю", - говаривал он. Живо, словно он сам был тому свидетелем, он рассказывал о небе Голландии, затмившемся от прыгающих с парашютом монашек, о рыночных торговках, которые "снимают" английских офицеров, стреляя поверх лотков из пистолет-пулеметов, об официантках, которых ловили на крышах отелей в тот момент, когда они отмечали комнаты генералов крестами, как отпускник помечает свою комнату на открытке с видом пансиона. Еще долго после того, как в более ответственных кругах расстались со всякой надеждой, он продолжал верить в незыблемость линии Мажино. "Там такой маленький выступ, - говаривал он. - Нам надо только отщипнуть его", - и показывал большим и указательным пальцем, как это делается. Он изо дня в день уверял, что враг исчерпал все ресурсы и теперь заманивается все дальше и дальше на собственную погибель. В конце концов, когда даже для сэра Джозефа стало очевидно, что на протяжении нескольких дней Англия потеряла все оружие и снаряжение своей регулярной армии, а также своего единственного союзника; что враг находится менее чем в двадцати пяти милях от ее берегов; что в стране имеется лишь несколько батальонов полностью вооруженных, полностью обученных войск; что она связала себе руки войной на Средиземном море с численно превосходящим противником; что ее города лежат беззащитны перед воздушным нападением с аэродромов более близких, чем оконечности ее собственных островов; что враг угрожает ее морским путям более чем с десятка новых баз, - в конце концов сэр Джозеф сказал: "Если рассматривать все в должной перспективе, я полагаю, что мы добились большого, осязаемого успеха. Германия вознамерилась уничтожить нашу армию, и ей это не удалось. Мы продемонстрировали миру нашу непобедимость. Больше того, теперь, когда французы сошли со сцены, устранено последнее препятствие к подлинному взаимопониманию с Италией. Я никогда не пророчествую, но я уверен, что еще до конца года итальянцы заключат с нами долгосрочный сепаратный договор. Силы немцев истощены. Им теперь ни за что не оправиться от потерь. Они растранжирили цвет своей армии. Они расширили свои границы сверх разумных пределов и захватили такую территорию, что им не по силам ее удержать. Война вступила в новую, еще более славную фазу".
      И в этой своей последней фразе, быть может впервые за всю долгую говорливую жизнь, сэр Джозеф приблизился к реальности: он попал не в бровь, а в глаз.
      Новая, еще более славная фаза...
      Батальон, в котором служил Аластэр, за ночь был превращен из части на начальной стадии обучения в часть первого эшелона. Они получили материальную часть по форме 1098 - партию разнообразнейшего скобяного товара, которая, к гордости Аластэра, включала и его миномет. За эту гордость, однако, приходилось платить. Теперь Аластэр был крутом обвешан сумками с минами, а на спине таскал противоестественно тяжелую стальную трубку, и на марше стрелки имели все основание торжествовать над ним.
      Служба обнаружения парашютных десантов работала круглосуточно. Дежурная рота спала не разуваясь и поднималась в ружье на рассвете и в сумерках. Солдаты выходили из лагеря с заряженной винтовкой, в каске и с противогазом. Отпуска на конец недели как отрубило. Капитан Мейфилд стал проявлять повышенный интерес к лохани для помоев; если обнаружится излишек отбросов, сказал он, пайки будут урезаны. Командир части сказал: "Рабочие часы? Такой штуки теперь не существует" - и в пояснение сказанного прописал муштру после чая. Была составлена памятка "Как обучать солдат", оказавшая необычайное воздействие на Смолвуда: теперь, когда взвод, измотанный, возвращался с полевых учений, Смолвуд, назначал еще двадцать минут отработки приемов с оружием, прежде чем отпустить людей на отдых. Так проявлялась необходимость "поднажать еще чуток", о которой взывала памятка. Солдаты в этой связи говорили: "...над нами".
      Затем, совершенно неожиданно, батальон получил приказ отбыть в неизвестном направлении. Все поняли это так, что их отправляют за границу, и возрадовались великим ликованием. Аластэр и Соня свиделись у караулки.
      - Сегодня вечером я не смогу выйти. Нас перебрасывают. Не знаю куда. Похоже, скоро будем в деле.
      Он сказал Соне, где ей лучше устроиться и чем заняться в его отсутствие. Они уже знали, что она ждет ребенка.
      Было отдано особое распоряжение, чтобы никто не провожал солдат на станцию, хотя, в сущности говоря, никто не должен был и знать, что они отъезжают. Чтобы обеспечить полную секретность, они грузились на поезд ночью, всколыхнув всю округу топотом ног и ревом грузовиков, перевозивших военное имущество на станцию.
      Солдатам в поезде свойственно создавать впечатление крайней разнузданности. Они покидают лагерь щеголеватыми, как на параде. Проходят по платформе церемониальным маршем, словно по казарменному плацу. Затем их распределяют по вагонам - и с этого момента начинается процесс трансформации и разложения. Сбрасываются мундиры, вылезают на свет божий омерзительные свертки с едой, окна заволакивают густые облака табачного дыма, пол в несколько минут исчезает под толстым слоем окурков, обрывков бумаги, кусков хлеба и мяса; в минуты отдыха все принимают чрезвычайно непринужденные позы; одни напоминают трупы, слишком долго пролежавшие неубранными, другие уцелевших участников разгула в духе античных сатурналий. Аластэр большую часть ночи простоял в проходе, впервые за все время испытывая ощущение полной оторванности от прежней жизни.
      Перед рассветом, в силу непостижимо темного, как джунгли, процесса распространения новостей среди простых солдат, всем стало известно, что им предстоит не бой, а служба "в береговой обороне, ... ее в душу".
      Поезд шел как ходят воинские поезда - припадочными рывками между долгими стоянками. Наконец в разгар утра они прибыли к месту назначения и прошли маршем через небольшой приморский городок, мимо оштукатуренных пансионатов с полукруглыми фасадами в ранневикторианском стиле, эстрады для оркестра эпохи Эдуарда VII и бетонного бассейна в новейшем стиле, в три фута глубиной, с синевой на дне, призванном оберегать детей от приключений и романтики взморья. (Здесь не было ни раковин, ни морских звезд, ни медуз, которые истаивают на песке, ни гладких стеклянных камешков, ни бутылок, в которых могут быть запечатаны письма потерпевших кораблекрушение моряков, ни больших волн, которые вдруг сбивают тебя с ног. Зато няньки могли с абсолютно спокойной душой сидеть вокруг этого прудка). Дальше, еще в двух милях за пригородом одноэтажных домов с верандами и обращенных в жилища железнодорожных вагонов, в парке прогоравшего за последние годы летнего клуба для них был подготовлен лагерь.
      Вечером Аластэр позвонил Соне; она приехала на следующий день и сняла номер в отеле. Отель был простой и уютный, и Аластэр приходил к ней по вечерам после службы. Они пробовали возродить атмосферу зимы и весны тех дней в Суррее, когда солдатская жизнь Аластэра представлялась им полным новизны и необычности перерывом их домашних будней. Но времена изменились. Война вступила в новую, еще более славную фазу. Та ночь в поезде, когда он думал, что, их бросят в бой, стояла теперь между Аластэром и его прошлым.
      Батальону был отведен для обороны прелестный семимильный участок береговой линии, и они с упоением принялись искоренять все удобства приморской полосы. Они забрали песок в колючую проволоку и снесли лестницы, ведущие с эспланады на пляж Они изрыли стрелковыми ячейками общественные парки, заложили мешками с песком эркеры в частных домах и при содействии соседней саперной части блокировали дороги бетонными надолбами и дотами. Они останавливали и обыскивали все автомашины, проезжавшие через участок, и изводили местных жителей требованием предъявлять удостоверение личности. Смолвуд семь ночей подряд просидел с заряженным револьвером на площадке для игры в гольф: прошел слух, что там видели вспышки, и он хотел выследить виновника. Капитан Мейфилд открыл, что телеграфные столбы пронумерованы цифрами из гвоздей с латунными шляпками, и счел это делом рук "пятой колонны". А однажды вечером, когда с моря наполз туман, капрал, командовавший отделением, в котором служил Аластэр, послал донесение, что видит дымовую завесу противника, и на многие мили окрест от поста к посту разнеслась весть о вражеском вторжении.
      - Как я погляжу, тебе не нравится больше военная служба, - сказала Соня после трех недель береговой обороны.
      - Не то чтобы не нравится. Мне кажется, я мог бы делать что-то более полезное.
      - Но ты же говорил, что твой миномет один из ключевых пунктов всей обороны, милый.
      - Это так, - сказал Аластэр из чувства долга.
      - Так в чем же дело? И тут Аластэр сказал:
      - Сонечка, будет очень паршиво с моей стороны, если я попрошусь на особую службу?
      - А это опасно?
      - Ну, не так чтобы очень. Зато страшно увлекательно. Сейчас набирают людей в особые рейдерские отряды. Они высаживаются с моря во Франции, в темноте подкрадываются к немцам с тыла и режут им глотки.
      Он был взволнован. Он перевертывал новую, страницу в своей жизни, подобно тому как более двадцати лет назад, лежа на животе перед камином с переплетенной подшивкой "Чамз", открывал первую страницу следующего выпуска.
      - Выбрал же ты время бросить женщину, - ответила она. - Но я понимаю, тебе хочется.
      - У них особые ножи, пистолет-пулеметы и кастеты. И обувь с веревочными подошвами,
      - Господи помилуй, - сказала Соня.
      - Я узнал об этом от Питера Пастмастера. У них в полку один офицер собирает такой отряд. Питер уже сколотил группу. Он говорит, я могу быть у него командиром отделения. Очевидно, они смогут устроить мне офицерское звание. Вокруг пояса у них веревочные лестницы, а в швы мундиров они зашивают напильники на случай побега. Ты не будешь очень уж против, если я соглашусь?
      - Нет, милый. От веревочной лестницы мне тебя не удержать. Только не от веревочной лестницы. Я понимаю.
      Анджела никогда не думала о том, что Седрик может погибнуть. Она узнала о его смерти из официальной телеграммы и несколько дней не хотела говорить об этом ни с кем, даже с Безилом, а когда заговорила, начала не с начала и не с конца, а как бы продолжая начатую мысль.
      - Я знала, что нам нужна чья-то смерть, - сказала она. - Только я никогда не думала, что это будет он.
      - Ты хочешь выйти за меня замуж? - спросил Безил.
      - Пожалуй, да. Ни ты, ни я не смогли бы связать свою жизнь с кем-нибудь еще.
      - Это так.
      - Тебе хотелось бы быть богатым, так ведь?
      - А будет ли вообще кто-нибудь богатым после этой войны?
      - Уж если кто и будет, то я безусловно. А если никто, тогда, мне кажется, не такая уж беда быть бедным.
      - Я сам не знаю, хочу ли я быть богатым, - сказал Безил, подумав. - Ты знаешь, я не жаден до денег. Мне нравится лишь добывать их, а не иметь.
      - Во всяком случае, это неважно. Главное, мы теперь неразлучны.
      - Пусть нас соединит только смерть. Ты всегда думала, что это я должен умереть, так ведь?
      - Так.
      - Укушенный остался жив, собака околела... Ну что ж, во всяком случае, сейчас не время думать о женитьбе. Посмотри на Питера. Не прошло и полутора месяцев, как он женился, а он уже записался в отряд сорвиголов. Какой смысл жениться, когда жизнь, вон она какая? Я не вижу толку в женитьбе, если нет надежды на покойную старость впереди.
      - В военное время главное - не думать о будущем. Будто идешь по затемненной улице с затемненным фонариком. Видишь перед собой только на шаг.
      - Я ведь буду ужасным мужем.
      - Да, милый, разве я не знаю? Но, видишь ли, в нынешние времена ни от чего нельзя требовать совершенства. В прежние времена, если что-нибудь одно было не так, то уж казалось, все пропало. Ну, а теперь до конца наших дней будет иначе: если хоть что-нибудь одно так, как надо, то и славу богу.
      - Это очень напоминает беднягу Эмброуза в его китайском настроении.
      Бедняга Эмброуз переехал на запад. Лишь кишащая ширь Атлантики отделяла его теперь от Парснипа. Он снял комнаты в небольшом рыбацком городке, и огромные морские валы бились о скалы под самыми его окнами. День проходил за днем, а он абсолютно ничего не делал. Падение Франции не встретило почти никакого отклика на этом отдаленном берегу.
      Вот страна Свифта, Бэрка, Шеридана, Веллингтона, Уайльда, Т. Э. Лоуренса, думал он. Вот народ, некогда давший начало великой имперской расе, чей гений ярко блистал на протяжении двух поразительных столетий успехов и расцвета культуры; теперь он тихо затворяется в своих туманах и отворачивается от мира, девиз которого - борьба и действие. Блаженные островитяне, думал Эмброуз, благодушные, неинтересные эскеписты, которые насмотрелись на золотые позументы и блеск свечей и уходят с пира до того, как в бледном свете зари станет видна запятнанная скатерть и лицо подвыпившего шута!
      Он знал, что это не по нем; глухой кочевнический инстинкт в крови, вековое наследие бродяжничества и созерцательности не давали покоя. И ему представлялись не буруны Атлантики, а верблюды, возмущенно трясущие головами на светлеющем небе, когда караван паломников просыпается для нового дневного перехода.
      Старый Рэмпоул сидел в своей комфортабельной камере и повертывал книгу к свету, ловя последние отблески угасающего дня. Он был сосредоточен и восхищен. В возрасте, когда люди в большинстве своем стремятся сохранить старые, привычные радости, а не искать новых, - точнее говоря, в возрасте шестидесяти двух лет, - он вдруг открыл для себя прелести развлекательной литературы.
      В авторских списках их фирмы числилась женщина, за которую Бентли всегда было немножко стыдно. Свои книги она подписывала "Рут Маунт Дрэгон"; это был псевдоним, под которым скрывалась некая миссис Паркер. Вот уже семнадцать лет подряд миссис Паркер каждый год выпускала роман о домашних перипетиях какой-нибудь семьи, каждый раз новой, вернее сказать, новой лишь по фамилии, так как при всех мелких различиях в композиции и фабуле, по существу, эти семьи ничем не отличались одна от другой. Однако все книги миссис Паркер были отмечены печатью "обаяния". То это было повествование о трех дочерях полковника, живущих в стесненных обстоятельствах на птицеводческой ферме, то повествование о многообильном семействе, совершающем круиз по Адриатике, то рассказ о докторе-молодожене из Хэмпстеда. Все комбинации и ситуации, могущие встретиться в жизни верхней прослойки среднего класса, методически эксплуатировались миссис Паркер на протяжении семнадцати лет, но "обаяние" оставалось неизменным. Круг ее читателей был не особенно широк, но основателен; что касается, литературного вкуса, его составляли люди, ушедшие от тех, кому просто нравится процесс чтения, но отнюдь не приставшие к тем, кто любит одни книги и не любит других.