Ганс незрелый, провинциальный парнишка из мелких буржуа, барахтающийся и блуждающий в потемках своей тевтонской юности, проваливающий экзамены, усталый от жизни, помышляющий о самоубийстве в хвойном лесу, некритичный к непосредственному начальству, непримиренный с существующим миропорядком; Ганс ласковый, сентиментальный, грубо чувственный, греховный; прежде всего, Ганс греховный, снедаемый запретами первобытной чащи; Ганс доверчивый, бесхитростно и великодушно приемлющий всю галиматью нацистских вождей; Ганс, полный почтения к нелепым инструкторам, разглагольствующим в молодежных лагерях, возмущенный несправедливостью, которую терпит от человека человек, еврейскими заговорами, политикой окружения его страны кольцом враждебных государств, блокадой и разоружением; Ганс, любящий своих товарищей, ищущий в темном племенном инстинкте искупление греха личной любви; Ганс, поющий со своими камрадами по "Гитлерюгенду", валящий с ними деревья, прокладывающий дороги, все еще любящий своего старого друга, озадаченный тем, что старая любовь никак не втискивается в схему новой; Ганс взрослеющий, облекшийся в доспехи зловещего рыцарства, погрузившийся в тот дурманящий полумрак, где демагоги и наемники партии предстают в блеске вагнеровских героев; Ганс, верный старому другу, подобный сыну дровосека в сказке, который видит лес, населенный великанами из иного мира, и, протерев глаза, возвращается вечером в родную хижину, к родному очагу. Вагнерианцы блистали в изложении Эмброуза так, как они блистали в глазах Ганса. Он сурово изгонял со своих страниц малейшие намеки на сатиру. Боевитые, сумасбродные, тупоголовые партийцы - все были герои и философы. Все это Эмброуз запечатлял исключительно тонко и точно в ту пору, когда сердце его пожирал огонь трагического финала. Камрады Ганса по СС дознаются, что его друг - еврей; он возмущал их и раньше, потому что их грубый ум говорил им, что он олицетворяет собой индивидуальное, личное начало в мире, где право на жизнь дано лишь толпе и охотящейся стае. И вот толпа и охотящаяся стая наваливаются на дружбу Ганса. С милосердием, о котором сами и не подозревают, они избавляют Ганса от осознания конечного смысла его открытия. Для него лично это открытие означало бы трагический перелом всей его запоздалой юности - открытие, что его собственное, личное убеждение вступило в конфликт с фальшивыми убеждениями, вдолбленными в него жуликами и надувалами, которых он взял в руководители. Но нет, охотящаяся стая и толпа не дают Гансу времени придумать для себя свое собственное суровое наказание; по крайней мере, от этого он избавлен скорой и свирепой расправой; это досталось в удел Эмброузу, вернувшемуся поездом в Англию.
      Такова была эта история, которую популярный писатель растянул бы на сто пятьдесят тысяч слов. Эмброуз ничего не упустил; все было тут, все тонко и точно уложилось на пятидесяти страницах.
      - Честное слово, Джефри, я считаю это крупным произведением искусства.
      - Да, Эмброуз, я это знаю. Я тоже так считаю. Мне бы только хотелось выбросить спорный материал.
      - Не спорный, Джефри. Мы рассчитываем не на спор, а на одобрение. Мы предъявляем наши верительные грамоты и laissezpasser {Laissez-passer (франц.) - пропуск.}.
      - Рэмпоулу это не понравится, - сказал Бентли.
      - А мы не покажем это Рэмпоулу, - сказал Эмброуз.
      - Я напал на одно хорошенькое дельце, полковник.
      - Будьте любезны говорить мне "сэр" у меня в отделе.
      - А может, вам больше понравится "шеф"?
      - Вы будете говорить мне "сэр" или скинете форму.
      - Чудно, - сказал Безил. - Мне куда больше нравится "шеф". Вот ведь и Сюзи зовет меня так. Ну ладно, сэр, могу я рассказать вам о своем открытии?
      Когда Безил кончил, полковник Плам сказал:
      - Возможно, в этом что-то есть. Разумеется, мы не можем ничего предпринять. Этот Силк известный писатель, работает в министерстве информации.
      - Это очень опасный тип. Я хорошо его знаю. До войны он жил в Мюнхене не вылезал из Коричневого дома.
      - Очень может быть, но мы не в Испании и не можем арестовывать людей за то, что они говорят за столиком в кафе. Я не сомневаюсь, что в конечном счете мы к этому придем, но на нынешней стадии борьбы за свободу это просто невозможно.
      - А как насчет его журнала?
      - Журнал - другая статья. Однако "Рэмпоул и Бентли" вполне респектабельная фирма. Я не могу просить ордер на обыск без достаточных оснований. У нас довольно широкие полномочия, но мы должны пользоваться ими с крайней осторожностью. Будем следить за журналом и, если он окажется опасным, закроем его. Ну, а тем часом займитесь делом. Вот анонимный донос на адмирала в отставке, проживающего в Южном Кенсингтоне. Ерунда, наверное. Узнайте в полиции, что им о нем известно.
      - А мы не обследуем ночные клубы? Я уверен, что они кишат вражескими агентами.
      - Я обследую, вы - нет, - сказала Сюзи.
      Тихий день в министерстве информации. Корреспонденты нейтральных государств, кто поэнергичнее, почти все повыехали из Англии, полагая, что источники стран оси дают больше возможностей для охотников за сенсациями. Министерство могло без помех продолжать свою работу. В тот день в кинозале министерства показывали фильм об охоте на выдр, призванный глубоко впечатлить нейтральные страны пасторальными красотами английской жизни. Все сотрудники отдела религии были заядлыми любителями кино. Безил никого не застал на месте. На столе Эмброуза лежали два экземпляра гранок нового журнала. Безил сунул в карман один. Тут же лежал чей-то паспорт. Безил взял его в руки и с интересом стал разглядывать: ирландский ему еще не приходилось видеть. Он был выдан некоему отцу Фланагану, члену общества Иисуса, профессору Дублинского университета. С фотокарточки на Безила глядело лицо трупа неопределенного возраста. На досуге от своих просветительских трудов отец Фланаган пописывал статейки для ирландской газеты. На каникулах он возымел желание прокатиться на линию Мажино и после многочисленных разочарований попал в отдел религии министерства информации, заведующий которым, сам католик, обещал похлопотать о визе. Безил прихватил и паспорт - лишний не помешает. Затем легким шагом вышел из комнаты.
      Он взял гранки домой и читал их до обеда, отмечая абзац тут, абзац там для своего донесения. Стиль всех статей был однороден, но имена авторов многоразличны. Тут Эмброуз явно отводил душу: "Гекльбери Пасквилл", "Почечуй-Трава", "Том Абрахам Уиперли-Кости". Только "Памятник спартанцу" был подписан его именем. Поздно вечером Безил нашел Эмброуза там, где и рассчитывал его найти, - в "Кафе-Ройял".
      - Читал ваш журнал, - сказал он.
      - Так это вы! Я-то думал, гранки украл один из этих гнусных иезуитов, они у нас в отделе постоянно. Как галки, то влетают, то вылетают, Бентли очень встревожился. Он не хочет, чтобы Рэмпоул увидел журнал до выхода в свет.
      - С чего бы иезуиты стали показывать его Рэмпоулу?
      - С них станет. Ну как?
      - Что ж, - сказал Безил. - На мой взгляд, вы бы могли нажать еще чуток. Вы ведь знаете, что вам надо: вам надо чуток ошарашить публику. Только так можно дать ход новому журналу. Ну и, конечно, нынче не ошарашишь публику сексом - нет, я не это хочу сказать. Но, положим, напечатать небольшое стихотвореньице во хвалу Гиммлеру - что-нибудь эдакое, а?
      - Меня эта идея что-то не вдохновляет. Да и, насколько мне известно, никто еще не написал такого стихотворения.
      - Ну, такую-то штуку я, пожалуй, мог бы вам раскопать.
      - Нет, - сказал Эмброуз. - А что вы думаете о "Памятнике спартанцу"?
      - Первая часть просто блеск. Ну, а конец, я полагаю, это они вам навязали.
      - Кто они?
      - Ну, министерство информации.
      - Оно не имеет к журналу никакого отношения.
      - Правда? Ну, вам, конечно, лучше знать. Я могу лишь говорить о том, как это читается. Вот первостатейное произведение искусства, думал я, а потом вдруг раз - пошло все хуже и хуже, и вот уж передо мной чистая пропаганда. Слов нет, очень неплохая пропаганда, дай бог вашему министерству хотя бы половину своей продукции выпускать на таком уровне, но все же пропаганда. Рассказ со зверствами, американские газетчики выдают такого чтива - лопатой огребай. Тут вы малость перехватили, Эмброуз. Разумеется, сейчас война, всем нам приходится приносить жертвы. Не думайте, что после этого я перестал вас уважать. Но с художественной точки зрения, Эмброуз, это скандально.
      - Неужели? - ужаснулся Эмброуз. - У вас действительно сложилось такое впечатление?
      - Шибает в глаз, старичок. Но, уж конечно, это поднимет ваши акции там, в отделе.
      - Безил, - торжественно сказал Эмброуз. - Если б я знал, что рассказ читается в таком ключе, я бы выбросил всю эту штуку в корзину.
      - О нет, зачем же. Первые сорок пять страниц великолепны. Почему бы вам не поставить на этом точку: Ганс, все еще полный иллюзий, двигает маршем в Польшу?
      - Пожалуй...
      - А еще можно ввести Гиммлера, в самом конце, неким апофеозом нацизма.
      - Нет.
      - Ну ладно, Гиммлера не обязательно. Просто оставьте Ганса в первом упоении победой.
      - Я подумаю... Вы серьезно полагаете, что интеллигентным читателям может прийти в голову, будто я писал пропагандистскую вещь?
      - Им не может прийти в голову ничего другого, старичок, как же иначе?
      Неделю спустя, зайдя в фирму "Рэмпоул и Бентли" и испросив себе экземпляр - так просто все было, - Безил получил на руки сигнальный номер нового журнала. С жадным любопытством открыл он последнюю страницу: "Памятник спартанцу" кончался именно так, как он предлагал. Он с наслаждением перечел рассказ: любой, не посвященный в личную драму Эмброуза, ясно и недвусмысленно увидел бы в рассказе одно - победную песнь "Гитлерюгенду", под которой мог бы подписаться сам доктор Лей.
      Безил прихватил журнал с собой в военное министерство. Прежде чем войти к полковнику Пламу, он отметил красным мелком "Памятник спартанцу" и те абзацы в предшествующих рассказу статьях, в которых с особенным тщанием высмеивались армия и военный кабинет, а художнику предписывалось не противиться насилию. Затем выложил журнал на стол полковнику Пламу.
      - Мне помнится, сэр, вы обещали сделать меня капитаном морской пехоты, если я поймаю фашиста.
      - Это было фигуральное выражение.
      - И как же его следует понимать?
      - Что вам надо что-то сделать, чтобы оправдать ваше присутствие в моем кабинете. Что там у вас?
      - Документик. Прямо из гнезда "пятой колонны".
      - Ну, оставьте это у меня. Я просмотрю, как только выберу время.
      Не в обычае полковника Плама было проявлять энтузиазм при подчиненных, однако, как только Безил вышел, он с пристальным вниманием принялся читать отмеченные абзацы. Вскоре он призвал Безила к себе.
      - Пожалуй, вы действительно что-то раскопали, - сказал он. - Я забираю это с собой в Скотленд-Ярд. Кто все эти люди - Пасквилл, Почечуй и Абрахам-Уиперли-Кости?
      - Вам не кажется, что это псевдонимы?
      - Чепуха. Когда человек берет вымышленное имя, он подписывается Смит или Браун.
      - Быть по-вашему, сэр. Мне очень интересно увидеть их на скамье подсудимых.
      - Скамьи подсудимых не будет. Мы возьмем эту шайку по особому ордеру.
      - Я пойду с вами в Скотленд-Ярд?
      - Нет.
      - За это я не познакомлю его с Абрахам-Уиперли-Кости, - сказал Безил, когда полковник Плам ушел.
      - Неужели мы правда поймали субчиков из "пятой колонны"? - спросила Сюзи.
      - Не знаю, кто это "мы". Я поймал.
      - Их расстреляют?
      - Ну, не всех.
      - Какой позор, - сказала Сюзи. - Остается только надеяться, что все они слегка того.
      За удовольствием, с каким он расставлял ловушку, Безил не предусмотрел последствий своего шага. Два часа спустя, когда полковник Плам вернулся в отдел, события полностью вышли из-под контроля Безила.
      - Они там, в Скотленд-Ярде, пляшут от радости, - сказал полковник Плам. - Превозносят нас до небес. Все уже тщательно подготовлено. Нам выписан особый ордер на арест авторов, издателей и типографов, но, по-моему, типографов-то не стоит особенно ворошить. Завтра утром Силк будет арестован в министерстве информации. Одновременно будет окружена и занята фирма "Рэмпоул и Бентли", изъят весь тираж журнала и вся корреспонденция. Все сотрудники фирмы будут задержаны и назначено расследование. Что нам сейчас нужно - это описание Почечуя, Гекльбери и Абрахам-Уиперли-Кости. Этим вы и займетесь. А мне пора к министру внутренних дел.
      Многое в этой речи не понравилось Безилу с самого начала, и еще больше - когда он пораскинул мозгами что и как.
      Во-первых, выходило так, что вся честь и слава доставались полковнику Пламу, а ведь это он сам, Безил, - так ему казалось, - должен бы пойти к министру внутренних дел; он сам должен бы планировать в Скотленд-Ярде завтрашнюю облаву; его самого должны бы превозносить до небес, как выразился полковник Плам. Нет, не для того он замышлял измену старому другу. Полковник Плам явно зарвался.
      Во-вторых, сознание того, что он стал на сторону закона, было Безилу в новинку и ничуть не приятно. В прошлом полицейские облавы всегда означали для него бегство через крышу или полуподвал, и ему делалось просто стыдно, когда о полицейской облаве говорили запросто и чуть ли не с теплотой.
      В-третьих, не сильно веселила его мысль о том, что скажет Эмброуз. Если даже он будет лишен права открытого суда, то ведь все-таки должно же быть какое-то расследование, и ему представится возможность дать объяснения. Его, Безила, долю участия в редактировании "Памятника спартанцу" лучше бы прихоронить, как забавный анекдот, который можно рассказать в подходящей компании в подходящее время, но уж никак не делать предметом официального полузаконного разбирательства.
      И наконец, в-четвертых, в силу давних приятельских отношений Безил питал понятную симпатию к Эмброузу. При прочих равных условиях он желал ему скорее добра, чем зла.
      Такие вот соображения, и именно в такой последовательности, соответственно степени важности, занимали ум Безила.
      Квартира Эмброуза находилась по соседству с министерством информации, на верхнем этаже большого, каких много в Блумсбери, особняка, мраморные лестницы которого были заменены деревянными. Эмброуз поднимался по ним в помещения, служившие раньше спальнями прислуге. Это был чердак, он так и назывался чердаком и в качестве такового удовлетворял аскетическим позывам, обуявшим Эмброуза в год великого кризиса. Однако во всем прочем квартира не давала повода говорить о лишениях: Эмброуз не был обделен свойственным его расе вкусом к комфорту и на зависть хорошим вещам. Дорогие европейские издания трудов по архитектуре, глубокие кресла, скульптурное изделие в виде страусового яйца работы Бранкуши, граммофон с громадным раструбом и собрание пластинок - благодаря этим и бесчисленному множеству других приметных мелочей комната, в которой он жил, была особенно дорога его сердцу. Правда, в ванной у него была только газовая колонка, которая в лучшем случае давала скудную струйку тепловатой воды, а в худшем бурно извергала облака ядовитых паров, но ведь аппарат подобного рода - вообще пробирное клеймо интеллектуалов высшего разбора во всем мире. Зато спальня Эмброуза с лихвой искупала опасности и неудобства ванной. Прислуживала ему в этой квартире добродушная старушка кокни, время от времени поддразнивавшая его, что он не женится.
      В эту-то квартиру и пришел Безил в тот день поздно ночью. Он отложил свой приход по чисто художественным соображениям. Пусть полковник Плам лишил его бурных радостей Скотленд-Ярда и министерства внутренних дел, но уж тут-то его ждет театр по всей форме. Безилу пришлось долго стучать и звонить, прежде чем его услышали. Эмброуз вышел к дверям в халате.
      - О господи, - сказал он, - вы, должно быть, пьяны. Никто из друзей Безила, имевших постоянное место жительства в Лондоне, не был застрахован от его случайных ночных визитов.
      - Впустите меня. Нельзя терять ни минуты. - Безил говорил шепотом. Полиция может нагрянуть любую минуту.
      Еще слегка оглушенный сном, Эмброуз впустил его. Есть люди, которым в слове "полиция" не мерещится ужасов. Эмброуз не принадлежал к их числу. Всю жизнь он был изгоем, и в его памяти еще свежо было воспоминание о тех днях, что он прожил в Мюнхене, когда друзья исчезали ночью, не оставив адреса.
      - Вот вам это, это и это, - сказал Безил, подавая Эмброузу воротник, какой носят священники, черное священническое одеяние с двойным рядом агатовых пуговиц и ирландский паспорт. - Вы отец Фланагап, возвращаетесь в Дублинский университет. В Ирландии вы будете в безопасности.
      - Но ведь сейчас, наверно, нет ни одного поезда.
      - Есть один, восьмичасовой. Нельзя, чтобы вас здесь застали. Лучше посидеть в зале ожидания на Юстонском вокзале, пока не подадут состав. У вас есть требник?
      - Откуда!
      - Тогда читайте ипподромные ведомости. Мне помнится, у вас был темный костюм?
      Знаменательно как для великолепно-повелительной манеры Безила, так и для врожденного комплекса виновности Эмброуза было то, что, лишь перерядившись священником, Эмброуз спросил:
      - Но что я такого сделал? За что меня хотят взять?
      - За ваш журнал. Его закрывают и вылавливают всех, кто с ним связан.
      Эмброуз не стал вдаваться в подробности. Он смирился с фактом, как попрошайка смиряется с неизменным "пройдите". Это было нечто неотъемлемое от его положения - прирожденное право художника.
      - Как вы узнали?
      - В военном министерстве.
      - Что же теперь будет со всем этим? - беспомощно спросил Эмброуз. - С квартирой, с мебелью, с книгами, с миссис Карвер?
      - Слушайте, что я вам скажу. Если вы не возражаете, я перееду к вам и сохраню все до той поры, когда вам можно будет вернуться
      - Это правда, Безил? - сказал растроганный Эмброуз. - Вы так добры
      С некоторых пор Безил чувствовал себя несправедливо ущемленным в своих подкатываниях к Сюзи, ведь он жил у матери. Возможность такого выхода еще не приходила ему в голову. Это было наитие свыше, мгновенный и примерный акт справедливости, какие так не часто выпадают нам в жизни. Добродетель вознаграждалась сверх всяких его ожиданий, если и не сверх заслуг.
      - Колонка, пожалуй, будет доставлять вам неприятности, - сказал Эмброуз, оправдываясь.
      До Юстонгкого вокзала было рукой подать. На сборы ушло четверть часа.
      - Но помилуйте, Безил, должен же я взять с собой хоть какую-то одежду.
      - Вы ирландский священник. Что, вы думаете, скажут таможенники, когда откроют полный чемодан галстуков от Шарве и крепдешиновых пижам?
      Эмброузу было дозволено взять с собой лишь маленький чемоданчик.
      - Я вам все сохраню, - сказал Безил, производя смотр поистине восточному изобилию дорогого нижнего белья, которым были набиты многочисленные комоды и стенные шкафы. - Сами понимаете, вам придется идти до вокзала пешком.
      - О господи, почему?
      - За такси могут следить. Вы не в том положении, чтобы рисковать.
      Чемоданчик казался маленьким, когда Безил выбрал его среди чересчур щеголеватых вместилищ в кладовке Эмброуза, решив, что для священника он будет как раз впору; он казался огромным, когда они тащились с ним в северный район города по темным улицам Блумсбери. Наконец они достигли классических колонн вокзала. Не шибко веселый и в лучшие-то времена, способный оледенить сердце и самого прыткого отпускника, теперь, в военное время, перед холодным весенним рассветом вокзал казался входом в могилу.
      - Тут я вас покидаю, - сказал Безил. - Схоронитесь гденибудь, пока не подадут состав. Если кто заговорит с вами - читайте молитву и перебирайте четки.
      - У меня нет четок.
      - Тогда размышляйте. Уйдите в себя. Только не открывайте рта, не то вам кранты.
      - Я напишу вам из Ирландии.
      - Лучше не надо, - жизнерадостно ответил Безил. Он повернулся и тотчас растаял во мраке. Эмброуз вошел в здание вокзала. Несколько солдат спали на скамьях, в окружении вещевых мешков и снаряжения. Эмброуз нашел угол, еще темнее окружающей тьмы. Здесь, на упаковочном ящике, в котором, судя по запаху, перевозилась рыба, он дожидался рассвета в надвинутой на глаза черной шляпе и черном пальто, туго запахнутом на коленях, - мрачная фигура с широко раскрытыми черными глазами, устремленными в черноту. На панель из рыбного груза под ним медленно сочилась вода, образуя лужицу, как от слез.
      Рэмпоул был не холостяк, как полагали многие его одноклубники, а вдовец с долгим стажем. Он жил в небольшом, но солидном доме в Хэмпстеде и держал в услужении старую деву - дочь. В то роковое утро дочь вышла проводить его до калитки, ровно в восемь сорок пять, как было у нее за обычай уже бессчетное множество лет. Рэмпоул остановился на мощенной каменными плитами дорожке и обратил внимание дочери на почки, которые лопались, куда ни глянь, в его маленьком садике.
      Смотри на них хорошенько, старина, листьев тебе не видать.
      - Я вернусь в шесть, - сказал он.
      Какая самонадеянность, Рэмпоул, кто может сказать, что принесет день? Этого не скажет ни твоя дочь, - не растроганная разлукой, она вернулась в столовую и съела еще кусочек тоста, - ни ты сам, поспешающий к станции метро "Хэмпстед".
      Он предъявил служащему у эскалатора сезонный билет.
      - Послезавтра мне надо возобновить его, - любезно сказал он и завязал узелок на кончике большого белого платка, чтобы не забыть.
      Без нужды тебе этот узелок, старина, тебе уже никогда больше не ездить на метро со станции "Хэмпстед".
      Он раскрыл утреннюю газету, как он делал пять дней в неделю бессчетное множество лет. Он обратился сперва к Смертям, потом к отделу писем, потом, с неохотой, к новостям дня.
      В последний раз, старина, в последний раз.
      Полицейский налет на министерство информации, как и множество других аналогичных мероприятий, ничего не дал. Первонаперво людям в штатском с величайшим трудом удалось прорваться через проходную.
      - Мистер Силк вас ждет?
      - Надеемся, нет.
      - Тогда я не могу вас пропустить.
      Когда наконец их личности были установлены и им разрешили пройти, произошел смутительный эпизод в отделе религии, где они застали одного только протестантского священника, какового, не разобравшись вгорячах, и поспешили взять в наручники. Им объяснили, что Эмброуз по неизвестной причине на службу не явился. Двух полицейских оставили его дожидаться. Они весь день сидели на месте, разливая мрак по всему отделу. А люди в штатском проследовали в комнату Бентли, где их встретили с величайшим чистосердечием и обаянием.
      Мистер Бентли отвечал на все вопросы так, как и подобает добропорядочному гражданину. Да, он знал Эмброуза Силка и как коллегу по министерству и в последнее время как одного из авторов издательства. Нет, последние дни он почти не притрагивался к издательским делам - был слишком занят всем этим (объясняющий жест, охвативший подтекающий кран, бюсты работы Ноллекенса и испещренный завитушками лист бумаги у телефона). Дела издательства вел исключительно мистер Рэмпоул. Да, кажется, он что-то слышал о каком-то журнале, который начал издавать Силк. "Башня из слоновой кости"? Он так называется? Вполне возможно. Нет, у него нет экземпляра. Разве он уже вышел? У него было такое впечатление, что журнал еще не готов. Авторы? Гелькбери Пасквилл? Почечуй-Трава? Том Абрахам-Уиперли-Кости? Эти имена он где-то слышал. Вполне возможно, встречался раньше с этими людьми в литературных кругах. У него осталось впечатление, что Абрахам-Уиперли-Кости несколько ниже среднего роста, полный, лысый, - да, да, он совершенно уверен, голова голая, как коленка, - заикается и подволакивает ногу при ходьбе. Гекльбери Пасквилл очень высокий молодой человек, и опознать его очень легко: у него нет мочки левого уха, потерял при чрезвычайных обстоятельствах, когда плавал матросом на торговом судне. Еще у него не хватает переднего зуба, и он носит золотые серьги.
      Люди в штатском стенографировали все эти подробности. Таких свидетелей они любили, обстоятельных, точных, уверенных.
      Когда дошло до Почечуй-Травы, Бентли иссяк. Этого человека он никогда не видел. Скорее всего это псевдоним какой-то женщины.
      - Благодарим вас, мистер Бентли, - сказал главный из людей в штатском. - Думаю, что мы вас больше не потревожим. Если вы нам понадобитесь, я надеюсь, мы всегда сможем найти вас здесь.
      - О да, конечно, - любезно отвечал Бентли. - Иногда я образно называю этот стол своей каторгой. Я всегда здесь торчу. В крутенькие времена мы живем, инспектор.
      Отряд полицейских наведался на квартиру Эмброуза, но добыл там лишь то, что могла рассказать его экономка.
      - Объект сбежал, - вернувшись, доложили полицейские своим начальникам.
      В тот же день под вечер полковник Плам, Безил и полицейский инспектор были призваны к начальнику управления внутренней безопасности.
      - Мне не с чем вас поздравить, - сказал он. - Дело велось безобразно. Я не в претензии ни к вам, инспектор, ни к вам, Сил. - Он с отвращением посмотрел на полковника Плама. - Мы явно напали на след очень опасной группы, а вы выпустили из рук четырех из пяти. Не сомневаюсь, что сейчас они сидят в немецкой подводной лодке и смеются над нами.
      - Мы поймали Рэмпоула, сэр, - сказал полковник Плам. - Я склонен думать, что он заправила.
      - Я склонен думать, что он старый болван.
      - Он ведет себя крайне враждебно и вызывающе. Отказывается сообщать какие бы то ни было данные о своих пособниках.
      - В одного из наших людей он швырнул телефонную книгу, -а сказал полицейский инспектор, - и допустил по отношению к ним такие выражения, как "простофили", "чинуши"...
      - Да, да, я читал отчет. Рэмпоул, очевидно, человек несдержанный и чрезвычайно неразумный. Посидеть на холодке до конца войны ему не помешает. Но заправила не он. Мне нужен этот Абрахам-Уиперли-Кости, а его и след простыл.
      - У нас есть приметы.
      - Нужны нам приметы, когда он уже считай что в Германии. Нет, вы запороли мне всю операцию. Минцстру внутренних дел это очень не понравится. Кто-то проболтался, и я твердо намерен выяснить кто.
      Когда собеседование, столь неприятно затянутое, подошло к концу, начальник управления велел Безилу остаться.
      - Сил, - сказал он, - как я понимаю, вы первый напали на след этой шайки. Есть у вас какие-нибудь соображения о том, кто их предупредил?
      - Вы ставите меня в очень затруднительное положение, сэр.
      - Ну полно, полно, мой мальчик, чего уж тут щепетильничать, когда родина в опасности.
      - Видите ли, сэр, у меня давно создалось впечатление, что у нас в отделе слишком сильно женское влияние. Вы видели секретаршу полковника Плама?
      - Что? Штучка с ручкой?
      - Если угодно, можно назвать ее и так, сэр.
      - Вражеский агент?
      - О нет, сэр. Вы только взгляните на нее. Начальник велел прислать к нему Сюзи. Когда она ушла, он сказал:
      - Нет, не вражеский агент.
      - Конечно, нет, сэр. Но фривольна, болтлива... Подруга полковника Плама...
      - Да, я вас понял. Вы очень правильно сделали, что сказали мне.
      - Чего ему надо? Вызвал меня так просто и уставился? - спросила Сюзи.
      - Мне кажется, я устроил вам повышение.
      - О-оо. Как это мило с вашей стороны.
      - Я перебираюсь на новую квартиру.
      - Везет же вам, - сказала Сюзи.
      - Мне бы хотелось, чтобы вы пришли и посоветовали насчет обстановки. Я в таких вещах ни в зуб ногой.
      - О-оо. Неужели? - сказала Сюзи голосом, перенятым с киноэкрана - А что скажет полковник Плам?
      - Полковнику Пламу нечего будет сказать. Вы поднимаетесь высоко над ним.
      - О-оо.
      Наутро Сюзи получила официальное уведомление, что ее переводят в штат сотрудников начальника управления внутренней безопасности.
      - Везет же вам, - сказал Безил.
      Она была в восторге от обстановки Эмброуза, за исключением скульптурного изделия Бранкуши. Его убрали с глаз долой в комнату, где хранились чемоданы,
      В Брикстонской тюрьме Рэмпоул пользовался многочисленными привилегиями, каких не полагалось заурядным уголовникам. В его камеру поставили стол и весьма сносный стул. Ему позволили за свой счет разнообразить тюремный рацион. Ему разрешили курить. Ему каждое утро приносили "Таймс", и впервые в жизни он собрал небольшую библиотечку. Бентли время от времени приносил ему бумаги на подпись. При аналогичных обстоятельствах в любой другой стране ему пришлось бы куда хуже.
      Но Рэмпоул не был доволен.
      В соседней камере сидел противный юнец, который каждый раз, когда они встречались на прогулке, говорил ему: "Хайль Мосли!" - а ночью выстукивал азбукой Морзе ободрительные сообщения.
      Рэмпоул тосковал по своему клубу и дому в Хэмпстеде. Несмотря на множество поблажек, он ждал лета без особого энтузиазма.
      В тихой зеленой долине, где через тщательно ухоженные, рыхлые, как губка, пастбища бежит ручей, а травяной покров уходит под кромку воды и сливается с водяными растениями; где дорога бежит между травяных рубежей и обвалившихся стен, а трава переходит в мох, который выплескивает наверх, на обвалившиеся камни стен, переплескивает через них и растекается по щербатой щебеночной дороге и глубоким колеям; где развалины полицейской казармы, выстроенной, чтобы держать под контролем дорогу через долину, и сожженной во время смуты, некогда белели, потом почернели, а теперь зеленеют в один цвет с травой, мхом и водяными растениями; где торфяной дым из труб хижин оседает вниз и смешивается с туманной мглой, поднимающейся от сырой зеленеющей земли; где следы ослов, свиней и гусей, телят и лошадей безразлично переплетаются со следами босоногих детишек; где мелодичные, негодующие голоса из продымленных хижин сливаются с музыкой ручья и топочущего, жующего скота на пастбищах; где дым и туман никогда не поднимаются, лучи солнца никогда не падают отвесно, а вечер наступает медленно, постепенно густея тенями; куда священник приходит редко, так скверна тут дорога и так долог и труден обратный подъем к вершине долины, а кроме священника во весь месяц не приходит никто, - здесь, в этой глуши, стояла гостиница, куда в былые дни захаживали рыболовы. В летние ночи, когда кончался клев, они подолгу просиживали тут, потягивая виски и покуривая трубки, - присяжные джентльмены из Дублина и отставные военные из Англии.