Седрик прекрасно понимал чувства Анджелы; странное дело, думал он, ведь некоторые люди боятся развода из любви к свету; они не хотят попадать в такое положение, когда их присутствие могло бы стать нежелательным, им хочется сохранить право входа за загородку для привилегированных на скачках в Аскоте. Однако у Анджелы нежелание оформить развод шло от совершенно противоположных соображений. Она не терпела никакого вмешательства в свою личную жизнь, не хотела отвечать на вопросы в суде или дать повод ежедневной газете напечатать о ней заметку.
      - Ты ведь, кажется, не собираешься жениться, Седрик?
      - А ты не думаешь, что при нынешнем положении дед я выгляжу несколько глупо?
      - Седрик, что это на тебя нашло? Ты никогда так не говорил.
      Он сдался и в тот год перекрыл ручей мостиком в Китайском
      Вкусе, прямо от Бэтти Лэнгли.
      Пять минут, которые он прождал, прежде чем Грейнджер провела его в спальню Анджелы, он с отвращением рассматривал гризайли Дэвида Леннокса.
      - Они старые, папа?
      - Нет, Найджел, не старые.
      - Фигня какая-то.
      - Совершенно верно.
      Регентство: век Ватерлоо и разбойников на больших дорогах, век дуэлей, рабства и проповедей религиозного возрождения... Нельсону отняли руку без всякого обезболивания, на одном роме... Ботани-Бей - и вот что они из всего этого сделали.
      - Мне больше нравятся картины у нас дома, хоть они и стары". А это кто? Мама?
      - Да.
      - Старая картина?
      - Старше тебя, Найджел.
      Седрик отвернулся от портрета Анджелы. Как надоедал им тогда Джон с сеансами. Это ее отец настоял на том, чтобы они обратились к нему.
      - Она закончена?
      - Да. Правда, было очень трудно заставить художника закончить ее.
      - А она вроде как и незаконченная, да, пава? Вся в кляксах.
      Тут Грейнджер открыла дверь.
      - Входи, Седрик! - крикнула Анджела из постели. Она была в темных очках. Косметика была раскидана по одеялу - она приводила в порядок лицо. Вот уж когда Найджелу впору было спросить, закончено ли оно: оно было все в кляксах, как портрет работы Джона.
      - Я и не знал, что ты больна, - натянуто сказал Седрик.
      - Ничего особенного, Найджел, ты не хочешь поцеловать маму?
      - Зачем тебе эти очки?
      - У меня устали глаза, милый.
      - От чего устали?
      - Седрик, - раздраженно сказала Анджела, - бога ради, не позволяй ему быть таким занудой. Пойди с мисс Грейнджер в соседнюю комнату, милый.
      - Ладно, - сказал Найджел. - Не задерживайся долго, папа.
      - Вы с ним теперь закадычные друзья, как я погляжу?
      - Да. Это потому, что я в форме.
      - Чудно, что ты опять в армии.
      - Сегодня ночью я уезжаю. За границу.
      - Во Францию?
      - Нет как будто. Я не имею права говорить. Я потому и приехал.
      - Приехал не говорить о том, что не уезжаешь во Францию? - сказала Анджела, дразнясь, как бывало.
      Седрик начал говорить о доме; он надеется, что Анджела сохранит его за собой, если с ним что-нибудь случится; ему кажется, он заметил в мальчике проблески вкуса; быть может, когда мальчик вырастет, он оценит все это. Анджела слушала невнимательно и отвечала рассеянно.
      - Я, кажется, утомляю тебя.
      - Я сегодня не особенно хорошо себя чувствую. У тебя какое-нибудь конкретное дело ко мне?
      - Нет, пожалуй. Просто зашел проститься.
      - Папа, - донесся голос из соседней комнаты, - ты идешь?
      - О господи, если б только я могла тут что-нибудь поделать. Я чувствую, я должна что-то сделать. И именно сейчас, правда? Я не хочу быть свиньей, Седрик, честное слово. Очень мило с твоей стороны, что ты зашел. Если б только я была в состоянии что-то сделать.
      - Папа, пойдем. Нам еще надо к "Бэссет-Локу" до завтрака.
      - Береги себя, - сказала Анджела.
      - Зачем?
      - Ну, не знаю. И чего это вы все задаете вопросы? Так закончился этот визит. У "Бэссет-Лока" Найджел выбрал модель бомбардировщика "бленгейм".
      - Ребята прямо лопнут от зависти, - сказал он. После завтрака они пошли смотреть "У льва есть крылья", а там уж нора было сажать Найджела в поезд, отправлять его обратно в школу.
      - Это было колоссально, папа, - сказал он.
      - Правда?
      - Два самых колоссальнейших дня, у меня таких еще не было.
      И вот после этих двух колоссальных дней Седрик сидел в полутемном купе; пятно света падало на книгу у него на коленях, которую он не читал. Он возвращался в полк.
      Безил зашел в "Кафе-Ройял" продолжать слежку за "женщиной, именующей себя Грин". Она сидела в окружении своих дружков и встретила его прохладным радушием.
      - Так ты, значит, теперь в армии, - сказала она.
      - Нет, только в рядах великой бюрократии в форме. Как поживают твои леваки?
      - Спасибо, очень хорошо. Смотрят, как твои империалисты увязают в твоей войне.
      - Много было встреч с коммунистами за последнее время?
      - А тебе-то что?
      - Так просто.
      - Ты разговариваешь, как шпик.
      - Меньше всего хочу производить такое впечатление. - И, поспешно переменив тему: - Видалась последнее время с Эмброузом?
      - Вон он там напротив, фашист паршивый.
      Безил посмотрел в указанном направлении и увидел Эмброуза. Тот сидел за столиком на галерее в противоположном конце зала, у самого ограждения. С ним был какой-то маленький человечек неприметной наружности.
      - Ты сказала "фашист"?
      - А ты разве не знаешь? Он устроился в министерство информации и со следующего месяца издает фашистскую газету.
      - Это очень интересно, - сказал Безил. - Расскажи-ка поподробней.
      Эмброуз сидел прямой и уравновешенный, держа в одной руке ножку рюмки, а другую картинно уложив на балюстраду. В одежде его не было ничего, что обращало бы на себя внимание. На нем был гладкий темный костюм, быть может чуточку зауженный в талии и запястьях: кремовая рубашка из простого шелка и темный, в белую крапинку галстук-бабочка. Гладкие черные волосы не были чрезмерно отпущены (он стригся у того же парикмахера, что Питер и Аластэр), а на бледном семитском лице не замечалось признаков особого ухода, хотя Бентли всегда чувствовал себя неловко, когда бывал с ним на людях. Сидя так за столом и разговаривая, жестикулируя слегка и встряхивая слегка головой, поднимая время от времени голос, чтобы вдруг подчеркнуть какой-нибудь необычный эпитет или осколок жаргона, вклиненный в его литературно отточенную речь, пересыпая свои фразы смешочками, когда какая-нибудь мысль, обретая словесное воплощение, вдруг производила комический эффект, - Эмброуз в этой своей ипостаси обращал поток времени вспять, к еще более давней поре, чем молодость его и Бентли, - поре, когда среди декораций из красного плюша и золоченых кариатид, - декораций куда более великолепных - юные неофиты fin-de-siecle {Fin-de-siecle (франц.) - конца века.} теснились у столиков Оскара и Обри.
      Бентли оглаживал редкие седые волосы, нервно теребил галстук и с беспокойством оглядывался вокруг не наблюдают да за ним.
      "Кафе-Ройял", возможно, в силу отдаленных ассоциаций с Оскаром и Обри было одним из мест, где Эмброуз чистил перышки, расправлял крылья и мот воспарять. Манию преследования он оставлял внизу, вместе со шляпой и зонтиком. Он бросал вызов вселенной.
      - Закат Англии, мой дорогой Джефри, - толковал он, - начался в тот день, когда мы перестали топить углем. Нет, я говорю не о бедствующих районах, а о бедствующих душах, мой дорогой. Мы привыкли жить в туманах, великолепных, светозарных, ржавых туманах нашего раннего детства. Это было золотое дыхание Золотого Века. Вы только подумайте, Джефри, сейчас есть дети, уже взрослеющие дети, которые никогда не видели лондонского тумана. Мы построили город, который по замыслу должен смотреться в тумане. У нас был туманный уклад жизни и богатая, смутная, задыхающаяся литература. Всего-навсего от тумана, мой дорогой, тумана в голосовых связках столь великолепно перхала английская лирическая поэзия. И только из тумана мы могли править миром. Мы были Гласом, подобно Гласу с Синая, улыбающимся сквозь облака. Первобытные народы всегда выбирают себе бога, который говорит из облака. А затем, мой дорогой Джефри, - продолжал Эмброуз, помавая обвиняющим перстом и вонзая в Бентли черный обвиняющий глаз, словно бедняга издатель был лично во всем виноват, - затем какой-то хлопотун изобретает электричество, или нефть, или не знаю, что там еще. И вот туман поднимается, и мир видит нас такими, какие мы есть, и, что еще хуже, мы сами себя видим такими, какие мы есть. Это как на маскараде, мой дорогой: в полночь гости снимают маски, и оказывается, что на бале одни мошенники да самозванцы и была. Представляете себе хай, мой дорогой?
      Эмброуз лихо осушил рюмку, высокомерно обозрел кафе и увидел Безила, прокладывающего к ним путь. - Мы говорим о туманах, - сказал Бентли.
      - Они насквозь прогнили от коммунизма, - сказал Безил, пробуя свои силы в роли агента-провокатора. - Нельзя остановить гниение, длившееся двадцать лет подряд, посадив в тюрьму горстку депутатов. Чуть ли не половина мыслящих людей Франции обратили взоры на Германию, видя в ней истинного союзника.
      - Прошу вас, Безил, не надо политики. Не о гурманах, не о французах мы говорили, а о туманах.
      - А, о туманах.
      И Безил пустился рассказывать о своем приключении в тумане: он плыл на яле вокруг Медвежьего острова... но Эмброуз был настроен сегодня на возвышенный лад и не желал, чтобы случайные страницы из сочинений Конрада засоряли высоты его красноречия.
      - Мы должны вернуться к настоящему, - пророчески сказал он.
      - О господи, - сказал Бентли. - Ну так что же?
      - Каждый глядит либо в будущее, либо в прошедшее. Люди уважительные и с хорошим вкусом, вот вроде вас, мой дорогой Джефри, обращают свои взоры в прошлое, к веку Августа. Что касается нас, то мы должны принимать Настоящее.
      - А ведь правда, вы могли бы сказать, что Гитлер принадлежит настоящему? - гнул свое Безил.
      - Я считаю, что ему место на страницах "Панча" {"Панч" - английский еженедельный юмористический журнал (основан в 1841 г.).}, - ответил Эмброуз. - В глазах китайского ученого древности военный герой был самым низшим представителем человеческой породы, объектом непристойных насмешек. Мы должны вернуться к древней китайской учености.
      - Мне кажется, у них ужасно трудный язык, - сказал Бентли.
      - Знавал я одного китаезу в Вальпараисо... - завел свое
      Безил, но Эмброуз уже мчался во весь опор.
      - Европейская ученость никогда не утрачивала монастырского характера, толковал он. - Китайская ученость ставит во главу угла хороший вкус, мудрость, а не регистрацию фактов. В Китае человек, который у нас стал бы членом совета колледжа, проходил императорские экзамены и становился бюрократом. Их ученые были одинокие люди, они оставляли немного книг, еще меньше учеников и довольствовались единственной наложницей и видом сосны у ручья. Европейская культура стала слишком общедоступной. Мы должны сделать ее келейной.
      - Как-то раз я познакомился с отшельником в Огаденской пустыне...
      - В Китай вторгались иноземные захватчики. Империя распалась на воюющие царства. Ученые невозмутимо жили скромной, идиллической жизнью, время от времени писали на листьях растений изысканную шутку чисто интимного свойства и пускали ее вниз по ручью.
      - Я много читал китайских поэтов, - сказал Бентли, - в переводах, конечно. Это прелестно. Я зачитывался книгой о мудреце, который, как вы выразились, жил скромно и идиллически. У него был домик, садик и вид. Каждый цветок соответствовал определенному настроению и времени года. Он нюхал жасмин, приходя в себя от зубной боли, и лотос, когда пил чай с монахом. У него была поляна, на которой в полнолуние не было теней, там его наложница сидела и пела ему песни, когда он хмелел. Каждый уголок его садика соответствовал определенному настроению самого нежного и утонченного свойства. Это было упоительное чтение.
      - О да.
      - У того мудреца не было ручной собачки, зато у него были кошка и мать. Каждое утро он на коленях приветствовал мать, а зимой каждый вечер подкладывал ей под тюфяк жаровню с углем и сам задергивал полог кровати. Вот, казалось бы, в высшей степени изысканное существование.
      - О да.
      - Ну, а потом, - продолжал Бентли, - я подобрал в железнодорожном вагоне номер "Дейли миррор" и прочел в нем статью Годфри Уинна о его домике, его цветах и его настроениях, и, хоть убей, Эмброуз, я не мог усмотреть ни малейшей разницы между этим молодым джентльменом и Юань Цэ-дзуном.
      Это был жестокий удар, но в оправдание Бентли можно сказать, что он слушал Эмброуза битых три часа и теперь, когда к ним подсел Безил, хотел одного - идти спать.
      Как только Эмброуза перебили, он сразу увял, и Безил получил возможность вставить:
      - А когда в империю вторгались захватчики, Эмброуз, эти ваши ученые им что, было все равно?
      - Решительно все равно, мой дорогой, - они на это клали с прибором.
      - А вы, стало быть, хотите выпускать газету, в которой будет поощряться такого рода ученость?
      И Безил, откинувшись на спинку стула, заказал себе выпить, совсем как адвокат в кинофильме, когда делает передышку и с ликованием произносит: "Ну, теперь ваши свидетели, господин прокурор".
      Пройдя четыре часа в темноте, Седрик достиг порта погрузки. В нескольких зданиях вдоль набережной тускло светились огоньки, но сам причал и корабль были нацело скрыты во тьме. Лишь верхний рангоут и такелаж еще более темной массой проступали на темном небе. Офицер штаба, ответственный за посадку, велел Седрику оставить вещи на причале. Их погрузкой займется специальная рабочая команда. Он оставил саквояж и лишь с небольшим ручным чемоданом взошел на борт. Наверху невидимая фигура указала ему, как пройти к каютам первого класса. Он нашел своего командира в кают-компании.
      - Привет, Лин. Уже вернулись? Очень хорошо. Билли Олгуд сломал в отпуске ключицу и с нами не едет. Займитесь-ка вы погрузкой, а? Работы до черта. Часть солдат Хайлендского полка легкой пехоты дуриком вперлась на наш корабль и заняла всю транспортную палубу. Вы обедали?
      - Ел устрицы в Лондоне перед отъездом.
      - И очень умно сделали. Я пробовал организовать что-нибудь горячее. Предупреждал, что мы все приедем голодными, но здесь продолжают работать по распорядку мирного времени.
      Вот все, что мне удалось добыть.
      И он указал на большой серебряный поднос, где лежал на салфетках десяток ломтиков поджаренного хлеба с сардинами, стружками сыра и застекленевшими кусочками языка. Такой поднос тут всегда подавали в кают-компанию в десять часов вечера.
      - Придите ко мне, как отыщете свою каюту. Седрик нашел ее. Она была в идеальном порядке: три полотенца, все разных размеров, фотография какого-то усача, самым примерным образом надевающего спасательный жилет. Седрик оставил в каюте чемоданчик и вернулся к командиру.
      - Через полтора часа наши люди начнут грузиться. Ума не приложу, какого черта торчат тут эти хайлендцы. Выясните и очистите от них судно.
      - Слушаюсь, полковник.
      Он нырнул обратно в темноту и разыскал офицера, ответственного за погрузку. При свете карманного фонарика они просмотрели приказ на посадку. Сомнений быть не могло: хайлендцы забрались не на свой корабль. Этот назывался "Герцогиня Камберлендская", а им следовало быть на "Герцогине Кларенса".
      - Но "Кларенса" тут нет, - сказал ответственный за посадку офицер. Очень возможно, их кто-то направил сюда.
      - Кто именно?
      - Не я, старина, - ответил офицер.
      Поднявшись на борт, Седрик пустился на розыски командира хайлендцев и в конце концов нашел его в каюте спящим в полной боевой форме.
      - Вот мой приказ, - сказал полковник хайлендцев, доставая из бокового кармана пачку машинописных страниц, изрядно излохмаченных и замусоленных от постоянного перелистывания. - "Герцогиня Камберлендская". Погрузиться в двадцать три ноль-ноль со всем имуществом по форме 1097. Все совершенно ясно.
      - Да, но через час наши люди поднимутся на борт.
      - Ничем не могу вам помочь. Таков мой приказ. Полковник не был склонен вдаваться в объяснения с младшим офицером. Седрик сходил за своим командиром. Вдвоем полковники внесли в дело полную ясность и решили освободить кормовую транспортную палубу. Седрику поручили разбудить дежурного офицера хайлендцев. Он нашел дежурного сержанта. Они пошли вдвоем на корму.
      По потолку тянулись ряды тусклых огоньков - электрические лампочки, совсем недавно замазанные синей краской и еще не оттертые начисто солдатами. На палубе лежали груды вещевых мешков и боевой техники: ящики с пулеметами Брена, боеприпасы и огромные гробовидные короба с противотанковыми ружьями.
      - А не сложить ли их в кладовую стрелкового оружия? - спросил Седрик.
      - Ну, разве что хотите, чтобы их сперли.
      Между штабелями военного имущества, прикорнув под одеялами, лежало с полбатальона солдат. В эту первую ночь лишь очень немногие навесили койки. Койки валялись среди прочего снаряжения, усугубляя беспорядок.
      - Нам ни за что не поднять их сегодня.
      - Попытаемся, - сказал Седрик.
      Очень медленно инертную людскую массу удалось раскачать. Заунывно ругаясь, солдаты начали собирать личное снаряжение. Рабочие команды принялись перетаскивать имущество. Им приходилось подниматься по трапам на верхнюю палубу, проходить в темноте на нос и через носовые люки опускаться вниз.
      Немного погодя голос наверху у трапа спросил:
      - Лин тут?
      - Так точно.
      - Мне приказано разместить роту на этой палубе.
      - Вам придется подождать.
      - Рота уже поднимается на борт.
      - Ради бога, задержите людей.
      - А разве это не палуба "Д"?
      - Так точно.
      - Ну так нам сюда и надо. Какого черта толкутся тут эти люди?
      Седрик поднялся наверх, к входу с трапа на налубу. Тяжело нагруженные солдаты его полка сплошным потоком всходили по трапу.
      - Назад, - приказал Седрик.
      - Это еще что за черт? - спросил голос из темноты.
      - Это Лин. Заверните своих людей на причал. Вам еще нельзя грузиться.
      - Как же так? Половина наших людей с обеда ничего не ела, можете вы это понять?
      - Они и тут не найдут ничего до завтрака.
      - Вот так хреновина! Офицер по железнодорожным перевозкам на Юстонском вокзале сказал, что свяжется по телеграфу с портом, и по прибытии нам будет обеспечена горячая пища. Где полковник?
      Солдаты на трапе повернулись кругом и начали медленно спускаться. Когда последний, сойдя на причал, растворился во тьме, на борт поднялся командир.
      - Ну и заварили вы кашу, - сказал он. На палубе было полно солдат чужого полка, перетаскивающих военное имущество.
      - Эй, кто там курит? - крикнул сверху корабельный офицер. - Погасить сигарету!
      На набережной одна за другой начали вспыхивать спички.
      - Эй, вы там, погасить сигареты!
      - Целый день ехали в этом... поезде, ...его в душу, и не дадут пожрать, ...их в душу. Про... на причале, ...его в душу,
      и теперь этот хмырь и сигареты не даст выкурить, ...его в душу. Вы... над нами, мне это... ...их в душу.
      Мимо Седрика прошла смутная фигура, приборматывая в отчаянии:
      - Именные списки в трех экземплярах. Именные списки в трех экземплярах. Какого черта нам загодя не сказали, что именные списки нужны в трех экземплярах?
      Подошла другая смутная фигура, в которой Седрик узнал офицера, ответственного за погрузку.
      - Послушайте, перед посадкой люди должны снять с себя все снаряжение и оружие и уложить в водонепроницаемые мешки.
      - О! - сказал Седрик.
      - Они этого не сделали.
      - О!
      - Это же нарушение всех правил хранения!
      - О!
      Подбежал вестовой.
      - Мистер Лин, вас вызывает командир части. Седрик отправился к нему.
      - Слушайте, Лин, почему эти проклятые шотландцы до сих пор не убрались с нашей транспортной палубы? Я приказал очистить палубу два часа назад. Я полагал, вы следите за этим.
      - Прошу прощения, полковник. Они уже поднялись.
      - Смею надеяться, черт побери. А еще вот что. Половина наших людей весь день ничего не ела. Пройдите к судовому эконому и выцарапайте для них что-нибудь. Узнайте также на мостике, когда выходим в море. Когда полк будет на борту, проследите за тем, чтобы каждый знал, где что размещено. Чтобы ничего не потерять. Уже на этой неделе мы, возможно, будем в деле. Говорят, эти хайлендцы потеряли по пути сюда кучу снаряжения. Не хватало только, чтобы они возместили недостачу за наш счет.
      - Слушаюсь, сэр.
      Когда он вышел на палубу, уже знакомая ему призрачная фигура снова промелькнула мимо, - приговаривая отчаянным голосом, в котором слышался отзвук иного, отнюдь не лучшего мира:
      - Именные списки в трех экземплярах. Именные списки в трех экземплярах.
      В семь часов утра полковник сказал:
      - Бога ради, смените кто-нибудь Лина. Он не работает, а в потолок плюет.
      Седрик пришел в свою каюту; он невозможно устал. Все события и впечатления последних двух суток растворились в одном-единственном желании спать. Он снял с себя пояс и ботинки и бухнулся на койку. Через четверть минуты он провалился в небытие. Через пять минут его разбудил официант, поставивший у койки поднос с чаем, яблоком и тонким ломтиком черного хлеба с маслом. Так всегда начинался день на судне, шло ли оно к полуночному солнцу или к Вест-Индским островам. Час спустя другой официант прошел мимо, ударяя маленьким молоточком в мелодичный гонг. Это была вторая фаза дня на судне. Приятно позванивая, официант прошел через каюты первого класса, деликатно лавируя между большими чемоданами и вещевыми мешками. Небритые, угрюмые, не спавшие всю ночь офицеры смотрели на него набычившись. Девять месяцев назад судно плавало в Средиземном море, и сотня образованных старых дев радовалась его музыке. Официанту было все равно.
      После завтрака полковник собрал офицеров в курительном салоне.
      - Мы должны полностью выгрузиться с судна, - сказал он.
      Посадку следует провести в соответствии с требованиями устава. К тому же мы все равно не выйдем в море до вечера. Я только что от капитана, он сказал, что еще не загрузился топливом. Далее, мы перегружены, и он настаивает на том, чтобы оставить на берегу двести человек. Далее, сегодня утром на судно погружается полевой госпиталь, надо найти ему место. Надо также пристроить полицейскую часть полевой службы безопасности, службу полевых войск, военно-торговую службу ВМС, ВВС и сухопутных войск, двух офицеров казначейской службы, четырех священников, военно-ветеринарного врача, фотокорреспондента, морскую высадочную команду, Нескольких зенитчиков морской пехоты, подразделение обеспечения связи взаимодействия с авиацией поддержки - уж не знаю, что это такое, - и отряд саперов. Всякая связь с берегом прекращается. Дежурная рота выставит часовых у почты и телефонных будок на набережной. Это все, господа. Все сказали:
      - Лин сделал из погрузки черт знает что.
      V
      Когда Бентли в первом приступе патриотического ража бросил издавать книги и пошел служить в министерство информации, он договорился со своим старшим партнером, что его комната останется за ним и он, когда сможет, будет заходить и проверять, как соблюдаются его интересы. Мистер Рэмпоул, старший партнер, согласился один вести текущие издательские дела.
      Фирма "Рэмпоул и Бентли" была невелика и чрезмерными барышами компаньонов не баловала. Своим существованием она была обязана главным образом тому, что у обоих были другие, более солидные источники дохода. Бентли выбрал издательское поприще потому, что сызмала питал слабость к книгам. На его взгляд, это была Стоящая Вещь, чем их больше, тем лучше. Более близкое знакомство с авторами не умножило его любви к ним; он считал, что все они жадные, эгоистичные, завистливые и неблагодарные, но не расставался с надеждой, что в один прекрасный день кто-нибудь из этих малосимпатичных людей окажется гением, истинным мессией. А еще ему нравились книги сами по себе; нравилось созерцать в витрине издательства десяток ярких обложек, подаваемых как новость сезона; нравилось чувство соавторства, которое они в нем будили. Со старым Рэмпоулом все было иначе. Бентли часто спрашивал себя, почему его старший партнер вообще взялся издавать книги и почему, разочаровавшись, не бросил этого занятия. Рэмпоул считал предосудительным плодить книги. "Не пойдет, - говорил он всякий раз, как Бентли открывал нового автора. - Никто не читает первых романов молодого писателя".
      Раз или два в год Рэмпоул сам открывал нового автора, причем всегда давал небезосновательный прогноз его неминуемого провала. "Влип в жуткую историю, - говаривал он. - Встретил в клубе старого имярек. Схватил меня за грудки. Старик служил в Малайе и только что вышел на пенсию. Написал мемуары. Придется издать. Выхода нет. Одно утешенье, что второй книги он никогда не напишет".
      Это было его важное преимущество перед Бентли, и он любил им похваляться. В отличие от юных друзей Бентли его авторы никогда не требовали добавки.
      Замысел "Башни из слоновой кости" глубоко претил старому Рэмпоулу. "Отродясь не слыхал, чтобы литературный журнал имел успех", - говаривал он.
      Однако старый Рэмпоул помимо воли питал некоторое уважение к Эмброузу, ибо тот был одним из немногих авторов, бесспорно полезных для кармана. Другие авторы неизбежно вызывали споры, и Бентли приходилось пускаться в хитроумные объяснения относительно авансов, накладных расходов и наличного капитала, чтобы выдать за успех явный провал. А книги Эмброуза расходились пятнадцатитысячными тиражами. Рэмпоул не любил его, но признавал за ним известную бойкость пера. Его поразило, что Эмброуз оказался настолько слеп к собственным интересам, чтобы затеять подобное издание.
      - У него что, есть деньги? - спросил Эмброуз у Бентли в разговоре с глазу на глаз.
      - Если и есть, то очень немного.
      - О чем же он тогда думает? Что ему надо?
      Эмброузу он сказал:
      - Литературный журнал? В такое неподходящее время?
      - Время как раз самое подходящее, - ответил Эмброуз.
      Неужели вы не понимаете?
      - Нет, не понимаю. Издержки высоки и лезут все выше. Бумаги не достать. Да и кто станет читать ваш журнал? Ведь это же не женский журнал. И не мужской, насколько я понимаю. И не тематический. Кто станет давать в нем объявления?
      - А я и не думал об объявлениях. Я думал о том, чтобы сделать его чем-то вроде прежней "Желтой книги".
      - Ну так ведь она и прогорела, в конце концов! - ликующе сказал Рэмпоул и дал согласие.
      В конечном счете он всегда давал согласие, что бы ни затевал Бентли. В этом состоял секрет их долголетнего партнерства. Он заявил свой протест и снимает с себя всякую ответственность. Это все Бентли наколбасил. Ему часто случалось противиться проектам Бентли по привычке, из общего соображения, что печатание каких бы то ни было книг нежелательно. В случае же "Башни из слоновой кости" он стоял на твердой почве, и он это знал. Ему доставит глубочайшее удовлетворение поймать своего партнера на таком ничем не оправданном безрассудстве. Вот как случилось, что комната Бентли, самая живописная в красивом старинном здании, служившем им конторой, стала редакцией журнала Эмброуза.
      Особой редакторской работы пока, на данной стадии, не требовалось.
      - Я предвижу одно нарекание, - сказал Бентли, изучая гранки. - Весь номер составлен вами и только вами.
      - Никто не догадается, - сказал Эмброуз. - Если хотите, выставим несколько псевдонимов.
      Эмброуз всегда был специалистом по составлению манифестов. Он написал один в школе, двенадцать в университете, а однажды, в конце двадцатых годов, вместе со своими друзьями Хэтом и Мэлпрэктисом даже выпустил пригласительный билет в виде манифеста. И одной из многочисленных причин, почему он чурался коммунизма, было то, что его, коммунизма, манифест был раз и навсегда написан другим. Окруженный, как ему казалось, со всех сторон врагами, Эмброуз время от времени услаждал себя тем, что открыто бросал им вызов. Первый номер "Башни из слоновой кости" до известной степени шел вразрез с провозглашаемой в нем безмятежностью и отрешенностью, ибо Эмброуз поборол все ветряные мельницы без исключения.
      В статье "Юные менестрели, или Башня из слоновой кости versus {Versus (латин.) - против.} манхаттанского небоскреба" раз и навсегда определялась позиция Эмброуза в великой контроверзе на тему Парснип - Пимпернелл. В эссе "Отшельник, или хормейстер" Эмброуз пространно развивал тему, начатую им в "Кафе-Ройял". "Культура должна быть келейной, но не монастырской". Он ни за что ни про что раздавал сокрушительные удары тем, кто полагал, что литература имеет какую-либо общественную ценность. Дж. Б. Пристли удостоился на этих страницах личного оскорбления. Затем шла "Башня из бакелита" бешеная атака на Дэвида Леннокса и всю школу модных художников-декораторов. Затем статья "Майоры и мандарины", где определялась точная мера презрения и отвращения, причитающаяся военным, причем к сонму военных Эмброуз поименно причислил всех государственных деятелей энергичного и воинственного склада.
      - Все это очень спорно, - печально сказал Бентли. - Когда вы впервые поделились со мной своим замыслом, я так понял, что вы задумали чисто художественный журнал.
      - Мы должны показать людям, на каких позициях мы стоим, - ответил Эмброуз - Искусство будет. К слову сказать, есть же у нас "Памятник спартанцу".
      - Да, - сказал Бентли. - Это есть.
      - На пятьдесят страниц. И все чистое искусство.
      Он сказал это веселым тоном продавца, словно говорил: "И все чистый шелк". Сказал словно в шутку, но в глубине души он верил - и знал, что Бентли поймет его как надо, - что говорит сущую правду. Это действительно было чистое искусство.
      Он написал эту вещицу два года назад, когда вернулся из Мюнхена, расставшись с Гансом. Это был рассказ о Гансе. Теперь, по прошествии двух лет, он не мог читать его без слез. Опубликовать его значило символически сложить с себя эмоциональное бремя, которое он нес слишком долго.
      "В памятнике спартанцу" Ганс описывался таким, каким Эмброуз любил его, - во всех его настроениях.