КОНЕЦ И НАЧАЛО

Станислава остановилась на берегу замерзшего ручья.

Снег продолжал валить крупными хлопьями, засыпая весь мир. Ничего не было видно в десяти шагах. На мутном сером фоне белыми точками мелькали снежинки. Иногда, вместо того чтобы падать вниз, они летели вверх, подхваченные порывами ветра. Тысячи иголок покалывали лицо. Кожа на щеках стягивалась от морозного жара. Пальцев на ногах она уже не чувствовала. Заячьи чулки, подаренные старухой чукчанкой в поселке, вытерлись и не держали тепла. Нерпичья шкурка, которой были подшиты торбаса, стала тонкой, как лист бумаги. В кухлянке появились дыры, через которые жестоко жалил холод. И всего только три юколы в мешочке, который она несла на плече. Три сушеные рыбины длиной в две ладони каждая, вкусом напоминающие старую кожу.

На берегу из сугробов торчали темные ветви кустов. Жесткие, проволочные ветви, точно лапы замерзших птиц. И тишина. Глухая ватная тишина, в которой голос тонет, как в омуте. На сотни верст кругом никого и ничего, кроме белого безмолвия и сводящей с ума пляски снежинок.

Кровь тяжело шумела в ушах. Ветер высекал из глаз слезы. Никогда она не думала, что на земле могут быть такие места, такое безысходное отчаяние, от которого каждый удар сердца отзывается болью.

Много дней она не давала себе воли. Но сейчас что-то сорвалось внутри — и она стояла на берегу неизвестного ручья и плакала не сдерживаясь.

Позавчера ушли проводники из индейского племени тлинкитов. Она отдала им все, что удалось сохранить до этого дня: нательный золотой крестик с крохотным распятым Иисусом и три империала чеканки 1897 года, с двуглавым орлом, похожим на ястреба, и тяжелым профилем императора Николая. Их удалось сберечь при досмотрах от рук жандармов.

Крестик был фамильный, а империалы она получила от казначейства Царства Польского за три месяца работы в женской прогимназии.

Тлинкиты долго прятали монеты в недрах своих парок, а крестик старший повесил себе на шею. О, они хорошо знали цену золота. Недаром они терлись среди старателей Бонанцы, Даусона и Сёркл-сити.

Они повернулись и пошли прочь. Две темные приземистые фигурки, похожие на пингвинов в своих необъятных парках из пыжика.

В ее ушах еще долго скрипел голос старшего:

— Дальше нет наша земля. Дальше — река Макензи и озеро Большого Медведя. Там другой люди.

Она смотрела на уходящих тлинкитов до тех пор, пока их не поглотило белое марево снежной равнины. И когда оборвалась эта последняя нить, она сделала шаг и еще один по хрустящему насту.

Так она перешла границу Канады.

Она не была в обиде на проводников. Еще там, в Уэльсе, поселке из двух десятков жалких домиков, она договорилась с ними об этом. Они честно выполнили все условия.

Они провели ее из поселка Теллер до Шелтона по северному берегу озера Имурук, затем через Страну Маленьких Холмов вышли к излучине реки Коюкук, спустились к Юкону и десять долгих и жарких дней гребли на байдарах против течения до Тананы. Комары облепляли влажные спины серой шевелящейся пеленой. Юкон шел в берегах тяжело и плавно, как поток густого масла.

В Танане, где каждая хижина была набита искателями золота и приключений, сделали трехдневный привал. Станислава спала сорок часов подряд. Но и во сне она продолжала шагать среди равнин и холмов, перебиралась через тысячи ручьев и протоков, слушала звуки своих шагов, ставших самой главной частью ее жизни. Перед глазами тянулись уступчатые стены каньонов, гигантские осыпи, угрюмые леса в распадках и над всем этим — сверкающие, как битый лед, горные хребты.

Ее разбудил старший проводник Эльх:

— Надо идти.

И снова зеленая долина темноводного Юкона, вспоротая старателями земля, золотые миражи под ногами и в закатных облаках, удачи, неудачи, выстрелы кольтов, игра в жизнь и смерть. В этой стране алчность опустошала людей, жадность превращала их в полуживотных. Здесь признавался только закон кулака. Если человек умел держать равновесие между мускулами и нервами, он становился или сказочным богачом, или хладнокровным убийцей, а иногда и тем и другим одновременно. Со всего света текли сюда предприимчивые люди и отбросы общества, которым нечего было терять. Одни рыли землю, с неимоверным трудом вгрызались в вечную мерзлоту, надеясь на ослепительную удачу, другие роились вокруг, строя свое благополучие хитростью и обманом. В считанные дни возникали и таяли огромные состояния. Рушились жизни. Калечились души. Те немногие, которым удалось пройти этот путь, ухватив за косы золотую мечту, бежали в Штаты на первом попавшемся корабле, заплатив за место баснословные деньги. Неудачникам оставалось то единственное, что могла предложить им эта злая земля, — виски, страшные зимние метели и дороги, которые не пройти…

Станислава не замечала ничего. Ее вела на юг, к границам Канады, другая цель. Она старалась держаться подальше от золотоискателей, грязных, обросших бородами, извративших все понятия о совести, чести и достоинстве.

До ужаса примитивны были эти американцы, она смотрела на них с жалостью. И из приискателей тоже никто не подозревал, что хрупкая золотоволосая девушка, бредущая от поселка к поселку в сопровождении двух береговых индейцев, прикоснулась к тому, что было дороже всех платиновых самородков мира.

От форта Хэмлин они сделали четырехдневный бросок до Бивера. а еще через неделю добрались до Форт-Юкона.

Здесь Станислава свалилась.

Семьсот верст пути, который с трудом преодолевали самые сильные мужчины, подломили молодую женщину. Несколько ночей она в ознобе уплывала то в Варшаву, то в родной Кельце, брела по Владимирке в группе кандальников, спорила с сестрой, показывала буквы азбуки детишкам Наухана, а когда открывала глаза, видела закопченные бревенчатые стены зимовья и тлинкита Эльха, терпеливо сидящего в углу со своей трубочкой. Индеец, заметив, что она вышла из Страны Снов, подходил к нарам и поил ее горьким настоем стланика — единственным лекарством, которое у него было.

— Скоро пойдем, — говорила она.

И снова бред смешивал сон и действительность.

Весь август пролежала она в заброшенном зимовье на краю Форт-Юкона. А когда северо-западный ветер опалил листву на деревьях и птицы потянулись на юг, в сторону Калифорнии, она вновь почувствовала себя живой частью огромного мира. Она сидела у стены зимовья в бледных лучах низкого солнца, и сердце звало ее вперед, вслед за летящими на юг птицами. Может быть, удастся добраться до Британской Колумбии, до Принс-Руперт, где начинается хорошая дорога на Эдмонтон, на Ванкувер и на Виннипег. Или до какой-нибудь реки, по которой ходят пароходы. А дальше — Монреаль, Квебек, Атлантика и снова Европа… Но это еще там, за горами Макензи, за Большим Невольничьим озером, за туманной чертой горизонта. А сейчас нужно, чтобы тело обрело силу и прежнюю упругость.

Они вышли из поселка по первому снегу, миновали Сёркл и пошли вверх по течению Юкона к канадской границе.

И вот теперь она стоит одна у начала огромной страны Кругом пляшет снег. Глухая тишина стеной поднимается к небу. И слезы раскаленными каплями вжигаются в щеки.

— О дева Мария! — шепчет она, хотя никогда не верила в мадонну. — О дева Мария, дай силы, выведи на правильный путь…

Снова шаги, ставшие главной частью ее жизни.

Сто. Триста. Семьсот. Тысяча.

Опять белая лента ручья. Тянутся в серую муть тонкие пальцы кустов. Вьются перед глазами белые мухи.

«Иди! — требует жесткий голос внутри. — Иди, потому что тот, кто идет, всегда приходит».

«Куда?»

«Куда-нибудь. Ибо нет дорог в никуда».

«Куда-нибудь… Но ведь это бессмысленно».

«Нет, в этом есть смысл. Ты уже вынесла больше, чем способна вынести женщина. Ты прошла труднейшую часть пути. Осталось немного. Может быть, через полчаса, через десять минут ты встретишь людей. Держись».

«Не могу больше!»

«На кандальном тракте, когда ты шла через всю Россию, было труднее».

«Но там кругом были товарищи. А здесь… «

Еще сто шагов.

Еще пятьдесят.

Пальцы немеют от холода. Она сует руки за пазуху, но и там не находит тепла. Она идет теперь просто для того, чтобы хоть немного разогреть движением стынущую кровь.

Кого она может здесь встретить?..

Густеет серая муть. Пляшущих мух уже не видно. Только щеками она ощущает их прикосновение.

…Ночь.

Фосфорические призраки деревьев.

Тишина.

Страх.

Нет, она не боялась диких зверей или необычайного. Она знала, что все самое страшное в жизни — от людей и почти никогда — от природы.

Она боялась себя. Боялась, что сдаст воля и придет безразличие, которое страшнее смерти.

Шаг. Еще шаг. Еще. И еще…

«Шух-х-х-х-х… « — громко и неожиданно вздохнул лес.

Она вздрогнула и остановилась.

Ветка ближайшей лиственницы сбросила с себя белый груз и выпрямилась. И тотчас зашевелилась вся лиственница. Звенящие снежные струи потекли на землю. За первой лиственницей вздрогнула вторая, третья. Это было как в бреду — кругом шевелились и вздыхали деревья. Лились с них белые водопады. Снежный туман поднялся к вершинам и утопил весь мир. Он волновался вокруг, как море, обдавая иглистыми брызгами деревенеющее лицо.

…А когда улеглись последние волны, высоко над головой зеленоватой точкой вспыхнул огонек.

Она удивилась и обрадовалась, что видит его. Значит, еще не все — жизнь осталась. Она даже вспомнила имя огонька — звезда. Если бы эта звезда хоть немного согрела ее! Боже, какая она маленькая, незаметная в этой пустыне!

Снегопад кончился.

Тонко посвистывая, в чаще нарастал ветер. Железным обручем начал стягивать землю мороз.

Идти! Только идти!

Шаг. Еще. И еще.

Она уже не чувствовала обеих ног до колен. Временами ей казалось, что она вообще не идет, а топчется на месте, уминая торбасами хрустящий снег, который становился все глубже. Вскоре ноги стали проваливаться в сугробы выше колена. С трудом вернулась она на свой старый след и взяла правее. Но на этом пути было еще хуже. Шагов через двадцать она провалилась по пояс и с диким отчаянием забарахталась в сыпучем снегу, подминая его под себя. Ей удалось утрамбовать небольшую площадку, но подняться на ноги сил уже не осталось. И тогда она легла лицом вверх и засунула руки за пазуху. Лежала, глядя на колючий огонек звезды, утешая себя тем, что смерть от мороза будет нетрудной.

Когда иней спаял ресницы, пришли видения.

Перед замирающим сознанием поплыли хижины чукотского поселка Святого Лаврентия, скалы Большого Диомида, собачьи упряжки, ныряющие между ледяными отвесами, темные человеческие фигурки на белом поле.

И вдруг, стирая все, пошла другая картина. Затеплились, закачались в золотом воздухе елочные свечи. Запахло корицей и ванилью. Зазвенели, переливаясь, детские голоса. Трепетные тонкие пальцы легли ей в ладонь, и понеслись, закружились серебряные лошадки, бабочки, зеркальные тонкие шары, блистающие нити в стремительном рождественском хороводе.

Она — высокая, стройная, в белой батистовой блузке с кружевным рюшем, похожим на пену, в длинной черной юбке, в туфлях матовой благородной юфти. Золотая прядь, выбившись из прически, падает на глаза. Она отмахивает ее ладонью и смеется. Молоденькая учительница польской и русской словесности Келецкой прогимназии Станислава Суплатович…

Была необыкновенная ночь. Взрывались серебряные хлопушки, сыпалось конфетти, в ногах путались ленты серпантина, на губах таял горьковатый вкус шоколада. В такую ночь исполняются все желания и в мире не остается места для зла.

Она улыбалась патронессе, седой и сморщенной графине Пеплавской. Она протянула руки начальнице прогимназии, сухой, похожей на англичанку пани Левандовской, и закружила ее в танце.

Потом она шла по заснеженным улицам под тусклыми фонарями, под гирляндами из лент и елочных веток. На окнах домов чадили плошки. Из двери в дверь с песнями, с шутками ходили ряженые. Из открытого портала кафедрального собора к темному небу поднимались чистые детские голоса. Орган возносил благодарственный гимн Иисусу. Иногда мимо проносился фаэтон, запряженный парой. Мерзлые комья летели из-под копыт лошадей.

Она шла, прикрыв щеки меховым воротником шубки. Песни звенели вокруг — новые песни нового, тысяча девятьсот шестого года.

Улица Чарновска. Частный дом Калицкой. Лестница празднично освещена старинным висячим фонарем с цветными стеклами. Она взбегает по широким ступеням на второй этаж. Ищет ключ в ридикюле. Но дверь сама распахивается ей навстречу. Широкое полотно света ложится на лестничную площадку.

В дверях, словно в раме, стоит человек в синей шинели.

Портупейные ремни перекрещивают его грудь. Плоская меховая папаха надвинута почти на самые брови. Блестят хорошо начищенные сапоги. Левая рука лежит на бронзовой рукояти палаша.

— Здравствуйте, пани Суплатович! — говорит он с холодной вежливостью. — Мы вас давно ждем. Входите.

И слегка отодвигается в сторону.

Она не видит ничего — ни вещей, разбросанных по комнате, ни выдвинутых ящиков комода, ни раскрытых чемоданов. Только две безликие синие фигуры на стульях перед столом, а на столе — очень яркие, очень отчетливые — стопки брошюр и тоненьких книжечек в светлосерых и желтых обложках.

— Простите? — говорит она, не в силах оторвать взгляда от верхней брошюры с русским названием «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?».

Две пухлые руки ложатся на стопки. На одной, на безымянном пальце, желто блестит массивное кольцо.

— Это ваши?

— Да, — говорит она. — Однако какое вы имеете право обыскивать квартиру без хозяина?

— Право, которое дал нам закон, дорогая пани, — говорит тот, который ее встретил. — Гороль, внесите в протокол подтверждение, что эти брошюры принадлежат пани Суплатович.

Один из сидящих за столом придвигает к себе лист бумаги.

— Присядьте, пани, — предлагает старший, показывая на стул.

Она погружает пальцы в мех воротника, нащупывает пуговицу. Пальто душит ее.

«Откуда они узнали про книги? Как отыскали их? Ведь они хранились в маленькой кладовой в конце коридора среди всякого хлама… Может, их случайно нашла пани Калицкая, хозяйка? Нет, нет… Она никогда не заглядывала туда. Откуда же они узнали?.. «

Пуговица оторвалась и покатилась по полу. Старший нагнулся, поднял ее, положил на стол.

— Прошу пани сдать револьвер.

— Какой… револьвер? Вы с ума сошли! — пробормотала она, отступая к двери.

Рука с желтым кольцом протянулась к ней.

— Разрешите ваш ридикюльчик.

Она прижала сумочку к груди.

— Вы не имеете пра…

— Па-азвольте!..

Ридикюль переходит в чужие руки. Щелкает замок. Крохотный флакончик французских духов, серебряный карандашик с цепочкой, кожаная записная книжка, зеркальце, несколько монет раскатываются по столу. Руки переворачивают ридикюль, встряхивают. На стол падает носовой платок с монограммой. Больше ничего.

— У вас должен быть револьвер!

— Нет, — говорит она. — Он мне не нужен. У меня никогда не было револьвера.

— Гороль, пишите!

Как мучительно тянутся эти минуты!

Наконец старший закуривает папиросу.

— Пани такая молодая, красивая… из интеллигентной семьи. Для чего нужно было пани связываться с быдлом?

Щеки у нее вспыхивают.

— Не вам об этом судить, пан ротмистр, — говорит она резко. — У меня свои взгляды на жизнь и свои убеждения.

— О пани… Такая ортодоксальность может привести вас на каторгу. Я думаю, что это только порыв, увлечение молодости.

— Мне нет дела до того, что вы думаете!

Она уже овладела собой. В душе начала нарастать злость.

— У вас будет время поразмыслить над этим. Много времени, пани, можете мне поверить.

Он берет со стола листок и подает ей:

— Познакомьтесь.

Она пробегает глазами строчки.

Это типографским способом отпечатанный ордер на арест мещанки Станиславы Суплатович.

Она бросает ордер на стол.

До боли обидно, что это пришло так быстро. Она уже слышала об арестах, но никогда не думала, что ее тоже возьмут.

— Может, вы назовете адреса ваших соучастников или явочных квартир?

— Нет.

— Не настаиваю, пани. Я — исполнитель. Подробно спрашивать вас будут другие люди и в несколько иной обстановке. Гороль, дайте подписать пани Суплатович протокол.

Лист исписан красивыми округлыми буквами. Они складываются в короткие фразы:

»…Изъято марксистской подрывной литературы — 22 брошюры.

Огнестрельного и холодного оружия — не обнаружено.

Призналась в принадлежности к тайному обществу, ставящему целью ниспровержение существующего строя… «

— Здесь вы допустили ошибку, — говорит она протоколисту. — Нужно было написать: «обществу, ставящему целью освобождение народа от самодержавия».

— Это ваша формулировка. Позвольте нам придерживаться своей, — говорит старший и встает. — Потрудитесь собраться, пани, и как можно быстрее!

…Как хочется спать! Щеки уже не обжигает мороз. Ноги и руки легки, как воздух. А может быть, их уже нет?

Сознание уходило в глухую мягкую тьму.

Два человека на лыжах-снегоступах медленно шли через чащу. За плечами у них покачивались длинные охотничьи луки и колчаны с тонкими стрелами. Черные с синеватым отливом волосы были схвачены чуть выше лба ремешками из кожи карибу. На обоих были серые замшевые куртки и такие же брюки, украшенные шерстяной бахромой. Ноги плотно охватывали меховые ноговицы, доходившие до колен. Их лица, словно выточенные из красного камня, были сосредоточены, резко очерченные губы сжаты. Иногда они останавливались, осматривая стволы деревьев или цепочки следов, оставленные белыми куропатками — птармиганами. Видимо, они давно вышли на охоту, потому что волосы и брови их успели густо заиндеветь. Но удача не сопутствовала им — только у идущего впереди к поясу был привязан заяц-беляк, ставший на морозе совсем твердым.

Они не разговаривали, лишь изредка обменивались жестами. Снег чуть слышно поскрипывал, оседая под лыжами, подбитыми лосиной шкурой.

Там, где они проходили, даже низко нависшие ветви деревьев оставались неподвижными, будто под ними скользили не люди, а тени.

Неожиданно шедший впереди сделал короткий отмах правой рукой и остановился. Некоторое время он прислушивался, затем достал из кисета, висящего на груди, несколько перышек белой куропатки и подбросил их вверх. Проследив, куда они полетели, он повернул лицо в противоположную сторону и глубоко втянул ноздрями морозный воздух.

Его спутник следил за ним.

— Большое Крыло почуял лося? — спросил он наконец.

— Это не лось, брат мой. Это человек.

Задавший вопрос опустил ладонь на роговую рукоять ножа.

— Что он делает здесь?

— Большое Крыло еще ничего не знает.

Они замолчали, прислушиваясь.

Белая тишина стояла вокруг. Морозная мгла закрывала синеватую даль чащи. Пухлые наметы снега висели на лапах тамарака 3 после вчерашней пурги. Бесцветное небо стыло над головой.

— Там, — показал Большое Крыло на северо-восток. — Он не охотник. Он не идет. Наверное, он мертв.

Лыжи осторожно зашелестели по снегу. Через несколько минут охотники остановились.

Большое Крыло подался вперед, вглядываясь в подлесок, заметенный снегом,

…Кто-то сильно ударил Станиславу по правой щеке, потом по левой. Боль растеклась по лицу. Она застонала и с трудом приоткрыла глаза.

На белесом фоне перед ней двигались расплывчатые темные пятна. Они возникали из ниоткуда, меняли свои очертания, исчезали и вновь появлялись. Холодные струи текли по шее, неприятно щекотали затылок. С носа и щек будто содрали кожу, они горели жгучим огнем. Что-то жесткое прикоснулось к губам, и губы сразу вспухли, налились кровью, стали толстыми и неуклюжими. Вспыхнули и загорелись ноги и кисти рук. Боль захлестнула тело, красным облаком заслонила свет. Она извивалась и кричала от режущей боли.

Кто около нее? Зачем ее трогают?

Из облаков красного тумана донесся отрывистый голос:

— Мехец!

Ее подняли и положили на что-то серое, теплое. Чьи-то руки схватили ее за плечи. В ноздри ударил крепкий запах пота и звериных шкур.

Глаза застилало слезами. Все перед ней расплывалось. Голова раскалывалась от боли. Она попыталась вырваться из чужих цепких рук, но сильные пальцы еще крепче охватили ее плечи — и окружающее вновь провалилось во тьму.

В полузабытьи она почувствовала, как ее опустили на что-то мягкое. Чувствовала легкие прикосновения чьих-то пальцев, слышала тихие журчащие голоса. Она понимала, что ее раздевают, но сил сопротивляться не было. Их не было даже для того, чтобы открыть глаза. Только уши воспринимали то, что происходило вокруг.

…Легкий треск, мягкая поступь чьих-то ног, шуршание, шипение. Снова прикоснулись к ее ногам мягкие пальцы. Они осторожно поглаживали ее ступни, и там, где они проходили, утихала боль. Вот они ощупали ее колени, поднялись к животу, потом пробежали по рукам,

— Шамак скоу… — сказал чей-то голос и повторил: — Шамак.

Легкий мех окутал ее с головы до ног, точно мягкое облако. Голоса отдалились. Прекратились треск, шипение и шуршание.

Пришел сон,

Она проснулась от запаха жареного мяса.

Над головой конусом сходились тонкие жерди, обтянутые шкурами. Она вспомнила сенокос и полевой шалаш, в котором ей довелось ночевать в детстве. Только тот шалаш был намного ниже и отовсюду торчало сено, а в этом на жердях висели связки шкурок белого зайца и серых белок, мотки шерсти, несколько жестяных ведерок, а у стен лежали стянутые ремнями узлы, будто хозяева готовились в любой момент сняться с места.

Посреди шатра в неглубокой яме горел костер. Его ровное, бездымное пламя тянулось вверх острыми оранжевыми языками.

У костра на коленях стояла молодая женщина в сером замшевом платье и поворачивала палочки, лежащие на рогульках. От нанизанных на палочки румяных кусочков мяса и шел тот чудесный запах, от которого проснулась Станислава.

Отсветы огня вспыхивали и гасли на блестящих волосах женщины, на браслетах, украшающих ее смуглые руки, на узорах из цветного бисера, которыми были расшиты ворот и грудь платья.

Станислава пошевелилась.

Женщина обернулась, вскочила с колен и подошла к ней. С минуту она вглядывалась в лицо Станиславы, протянула руку и коснулась пальцами ее волос.

— Та-ва, — сказала она.

Приложила ладонь к своей груди и произнесла по слогам:

— Ва-пе-ци-са. — И улыбнулась открыто, по-детски.

Станислава улыбнулась в ответ.

— Я поняла, — сказала она. — Тебя зовут Ва-пе-ци-са. Верно? А меня зовут Ста-ни-сла-ва. Понимаешь: Ста-ни-сла-ва.

Женщина сдвинула брови и попыталась повторить: «Са-ни-са-ва». Ей не далось трудное слово. Она мотнула головой и воскликнула:

— Са! Скоу Та-ва.

— Ну хорошо, — снова улыбнулась Станислава. — Пусть будет Та-ва. Мне нравится, как это звучит. Та-ва… Ведь ты индианка, да? Хиндуска? — повторила она по-польски и потом по-английски: — Инджэн?

Женщина, широко открыв глаза, смотрела на нее, не понимая.

— Ай эм поулиш, — сказала Станислава, указывая на себя. Затем приложила палец к груди хозяйки: — Ю а инджэн?

Женщина засмеялась, погладила ее ладонью по щеке и вернулась к огню. Сняв палочки с мясом, она положила их на плоский деревянный круж9к, отдаленно напоминавший тарелку, поставила на него глиняный горшочек и все это перенесла к ложу Станиславы, которая от слабости снова откинулась на меховую подушку.

Над горшочком поднимался вкусный пар. А Станислава не ела уже трое суток.

Она запивала мясо бульоном и думала о том, что все самое тяжелое, самое страшное осталось позади. Кончился семисотверстный путь по долине Юкона. Теперь она среди людей, и они, несомненно, помогут ей добраться до центральных провинций Канады. Все дальнейшее рисовалось в тумане, но имело определенные очертания. Безусловно, там, где-нибудь в Квебеке, Монреале или Виннипеге, она найдет товарищей по революционной работе или хотя бы единомышленников. Они переправят ее через Атлантику в Европу. А там — снова Кельце, Варшава, старые связи, сходки, борьба… Она понимала, что после разгрома движения в 1905-м вся обстановка, наверное, сильно усложнилась. После приезда в Польшу придется скрываться, жить на нелегальных квартирах под чужим именем, в любую минуту быть готовой к самому худшему. И все-таки это лучше, чем вечное прозябание на голом чукотском берегу.

Она взглянула на хозяйку шатра, которая все колдовала над палочками и горшочками у огня. Да, типичная индианка. Мягкие мокасины на ногах, черные волосы, чеканный профиль. Открытое, гордое лицо. Лицо человека независимого, привыкшего к просторам лесов, к походной жизни, к свободе. Как жаль, что эта женщина не понимает английского языка!

Да. Прежде всего, если это селение, надо найти в нем хотя бы одного человека, знающего английский или французский. Канадские индейцы, насколько она знает, — охотники. Они всегда держатся поблизости от факторий, основанных Компанией Гудзонова залива. Значит, и здесь где-нибудь неподалеку должна быть фактория, в которую они продают меха. Надо объяснить им, что ей необходимо попасть к белым.

Индианка сгребла уголья костра к центру ямы, подальше от кипящих горшочков, и подбросила в огонь несколько смолистых сучков. Накинула на плечи грубый шерстяной платок и вышла из шатра.

Всего на одно мгновение был откинут треугольный кожаный полог, служивший дверью, но Станислава успела увидеть деревья, опустившие ветви под тяжестью снеговых шапок, собак, грызущихся на белой поляне, и несколько типи, похожих на маленькие вулканы, из вершин которых тянулись в бледное небо голубые струйки дыма.

Через несколько минут в типи вошли трое.

Они вошли один за другим, пригибаясь в низком треугольнике входа, и молча остановились перед огнем.

Станислава приподнялась на локте, но один из вошедших, видимо старший, коротким и властным жестом приказал ей лежать,