СОВА

Люди карабкались в товарный вагон один за одним, как звенья длинной конвейерной цепи. Очередной ставил ногу на железную подножку, цеплялся руками за бортик пола и подтягивался. Если он делал это недостаточно быстро, ему помогал ударом автоматного ствола солдат, стоявший сбоку двери.

Человеческий конвейер двигался почти без перерыва. Его завели умелые руки из местного отряда СС, как заводили множество раз до этого во Вроцлаве, Познани, Катовицах, Лодзи и в других населенных пунктах Земли Польской.

— Цвайундфирцихь… драйундфирцихь… фирундфирцихь… — считал руководивший погрузкой обер-ефрейтор.

Он считал совершенно автоматически, как считал бы, например, пачки сигарет, выдаваемые в каптерке, или пересчитывал наличие боезапаса в отделении. Он подталкивал очередное звено человеческой цепи ладонью и без всякого выражения произносил:

— Фюнфундфирцихь… зехсундфирцихь… зибенундфирцихь…

Цепь быстро укорачивалась. Старательный обер-ефрейтор знал только одно: в ней должно быть ровно шестьдесят звеньев. Ровно шестьдесят, не меньше и не больше. Тридцать три вагона по шестьдесят единиц в каждом. Таков порядок.

— Зибенундфюнфцихь… ахтундфюнфцихь… нойнундфюнфцихь… — Рука обер-ефрейтора скользнула по воздуху, не найдя очередного плеча. Это был непорядок. По лицу скользнуло раздражение. Он обернулся: — Во истзехцихь? Где шестидесятый, цум тойфель?

Шестидесятый лежал без сознания. Солдат, помогавший заключенным двигаться к вагону, слишком сильно ударил его прикладом карабина между лопаток, и шестидесятый упал на асфальт перрона, разбив в кровь лицо.

— Ауфштеен, швайнхунд! — сказал солдат и ткнул упавшего сапогом в бок. Потом посмотрел на обер-ефрейтора: — Кажется, отдал концы… Господин обер-ефрейтор, разрешите кончить? — Он положил пальцы на рукоятку затвора.

Обер-ефрейтор поморщился. Вечно этот Рильке показывает свое чрезмерное рвение.

— Ни в коем случае, Зепп. Комплект должен быть полным. Франц! Помоги-ка запихнуть эту падаль внутрь.

Второй солдат, куривший у сцепного крюка, отбросил в сторону сигарету и подбежал к упавшему. Рильке и Франц подняли человека, как поднимают мешок, сделали сильный кач и забросили его в вагон.

Обер-ефрейтор махнул рукой:

— Закрывайте!

Солдаты задвинули дверь вагона и заперли ее на щеколду.

Одна за одной задвинулись двери остальных вагонов.

Две тысячи человек — половина контингента Келецкого концентрационного лагеря, — пригнанные полчаса тому назад на вокзал, были подготовлены к отправке.

Перрон опустел.

Обер-ефрейтор вынул из парусинового подсумка палочку мела и начертал на вагонной двери:

AUS. 60 М.

Что значило: Аушвиц, 60 человек.

Затем так же аккуратно спрятал палочку в кармашек подсумка и брезгливо отряхнул мелкую пыль с пальцев.

В голове состава коротко вскрикнул паровоз. Стайка воробьев сорвалась с крыши вокзала и рассыпалась по деревьям станционного сквера.. Вагоны медленно тронулись с места и поплыли вдоль перрона.

— Дерьмо, — пробормотал обер-ефрейтор. — Эта польская рвань не стоит того воздуха, которым дышит. Для чего их тащат в Освенцим? Можно было кончить все здесь. — Он вздохнул: — Везет же другим по службе — Франция, Париж, сады Эрменонвиля. А тут богом проклятые Кельцы, собачий закуток…

В серых вагонных сумерках, плотно прижавшись друг к другу, молча стояли люди. Слышны были лишь перестук колес, поскрипывание деревянной обшивки да металлическое дребезжание откинутых оконных щитов. Люди еще не могли прийти в себя от всего происшедшего. Они отлично понимали, куда направляется эшелон, — им еще в лагере объявили, что все они приговорены к смерти. И они знали, что означает похожее на свист бича слово «Аушвиц». По сравнению с ним слово «преисподняя» звучало райской музыкой. Какими наивными казались сейчас библейские легенды о девяти кругах ада и о грешниках, жарящихся на вечном огне! То, что ждало их впереди, было самым чудовищным порождением цивилизации двадцатого века и казалось бы выдумкой сумасшедшего фантаста, если бы не существовало в действительности.

— О Езус… — наконец пробормотал кто-то в углу, и люди словно очнулись от гипноза. Шепот пополз по вагону, усилился, превратился в нестройный гул, затем в ропот.

— Кровь песья!.. Меня взяли прямо с черного рынка… вышел на десять минут за сигаретами…

— Сволочная история. Втяпались крепко!

— Гануся, ясочка моя ненаглядная!.. Ей вчера исполнилось ровно четыре годика. Вы понимаете — ровно четыре! И я ничего не мог…

— Люди, разве нет больше бога?..

— Они такие же католики, и я не верю, чтобы у них поднялась рука…

— Э, пан, неужели вы не видите, что творится вокруг? Пол-Европы горит на костре… Аутодафе, которое не снилось самому Торквемаде… Я историк, я беспристрастно оцениваю факты. Я вижу то, чего не видите вы, поверьте… Франция пала. На это им понадобился всего один месяц. Пушки нацелены на Англию. Потом придет время Скандинавии. Великое избиение только начинается…

— Пан хочет сказать, что мы — прах?

— …подгоняли к домам грузовики и хватали всех мужчин. А еврейских детей стреляли прямо в квартирах.

— …кто бежал, того травили собаками. Я сам видел, как овчарка загрызла двух. Опрокидывала человека на спину и хватала за горло…

— Мне они, кажется, сломали ребро.

— А этого, видать, забили до смерти, — сказал парень в рабочем комбинезоне, кивнув на шестидесятого, который все еще лежал на полу у двери. — Отодвиньтесь, Панове, имейте совесть.

Парень нагнулся над лежащим.

— Они проломили ему голову. Все в крови, даже лица не видно. Но еще дышит.

Он выпрямился.

— Есть доктор?

— Откуда здесь доктор…

— Кто-нибудь может помочь человеку? — спросил парень. — Может быть, его еще можно спасти.

— Пусть лучше умрет здесь. Это счастье…

— Замолчите! — сказал парень. — Пока человек жив, есть надежда. Я, например, не собираюсь раньше времени лезть в ящик. И вам не советую.

Через плотную массу людей протиснулся человек в черном демисезонном пальто. Голова у него была подстрижена ежиком, по-солдатски, высокий ворот черного сюртука застегнут наглухо. Из рукавов пальто торчали грязные крахмальные манжеты без запонок, до половины прикрывая костлявые кисти рук,

— За згодом пана я могу помочь.

— Вы доктор?

— Нет. Я фельдшер.

Он опустился на колени рядом с лежащим.

— Череп цел. Кости тоже в порядке. Просто шок от сильного удара по голове. Иногда проходит само собой. Ему надо дать больше воздуха.

Фельдшер расстегнул на раненом пиджак и рубашку, открыв грудь. Под пальцы ему попал твердый предмет. Что-то продолговатое, вроде ладанки на тонком ремешке, охватывающем шею. Фельдшер извлек его из-под рубашки и поднес к глазам. Прямоугольный кусочек твердого дерева украшала резьба, изображающая сову о большими глазами и широко распростертыми крыльями. Под лапами совы переплетались нити сложного орнамента, похожего на арабскую вязь. От времени дерево залоснилось, стало коричневым и походило на кость.

Раненый шевельнулся, открыл глаза и рывком запахнул на груди рубашку.

— Маниту… — пробормотал он.

— Вам лучше? — спросил фельдшер.

— Так, — сказал раненый и сел, прислонившись спиной к двери.

— Вы из лагеря?

— Так. Я был в лагере. В Кельце,

Он говорил со странным акцентом, жестко произнося окончания слов и как бы проглатывая начала.

— Как вас зовут?

— Станислав.

— Вы поляк?

— Нет. Шауни.

— Шауни? — Фельдшер оглянулся, словно ища ответа у окружающих. — Какое воеводство?

— Скаясс… Пить… — прошептал раненый и закрыл глаза.

Парень в рабочем комбинезоне подхватил его за плечи, не давая упасть.

— Есть у кого-нибудь вода?

Кругом молчали.

…Мутные тени вокруг перестали плясать, стали отчетливыми, и он увидел деревья возле ручья, осиновые заросли, блеск воды и бобренка у себя в руках.

Бобренок умирал.

Маленькое пушистое тельце вытянулось на огрубелой ладони индейца, и только сейчас охотник почувствовал, какое оно легкое и как слабо бьется сердце зверька.

Бока бобренка судорожными толчками расширялись, потом западали надолго, и в такие моменты казалось, что Нана-Бошо, Великий Дух Животных, навсегда взял его дыхание. Но снова слабая дрожь проходила по тельцу, передние лапки сжимались в крохотные черные кулачки — и бобренок с едва слышным всхлипом делал вдох. Один раз он даже ухватился своими ручками за пальцы индейца и попытался приподняться. На мгновение его глаза прояснились, сделались осмысленными, словно зверек в последний раз хотел посмотреть на лес, и на пруд, и на аккуратно обмазанную глиной хатку у плотины, где он родился и рос. Потом шейка его ослабла, он ткнулся носиком в ладонь охотника и снова задышал отрывисто и тяжело.

Индеец поднял голову и осмотрел тропу, ближайшие стволы тополей, молодые осиновые заросли на берегу ручья.

Он знал — здесь были белые. Бобровая ловушка сделана человеком другого племени, даже узел на скользящей петле завязан не так, как его вяжут красные охотники. Да и кто из Свободных мог нарушить Закон Чащи? Зарубки на деревьях ясно говорили, что у этой семьи бобров есть друг, который о них заботится.

— Амик, — прошептал индеец, поглаживая бобренка по спине. — Прости, брат амик… Я никогда не поднимал на тебя руку. Я постараюсь тебе помочь, маленький братец.

Он поднес бобренка к лицу и попытался передать ему свое дыхание, несколько раз дунув в черный носик. Бобренок всхлипнул и открыл глаза.

Индеец с ненавистью взглянул на ловушку, которая на языке белых называлась «спрингпуль». Длинная жердь с противовесом выхватила зверька из воды за лапу, и, судя по всему, он провисел, умирая от боли и жажды, дня три. Только белые браконьеры делали такие дьявольские ловушки. Капканы, которые ставили охотники Чащи, убивали мгновенно. Свободные хорошо знали, что такое физическое страдание, и никогда не причиняли его другим, если этого можно было избежать.

— Ты будешь жить, амик, — пробормотал индеец, осторожно засовывая бобренка за пазуху. — Ты будешь жить, маленький братец.

…И опять вместо ручья и деревьев — серые пляшущие тени и тупая боль в голове, будто его самого вздернул спрингпуль.

— Скаясс…

— Всего полстакана воды.

— Полстакана воды! — зло усмехнулся кто-то. — Еще в гестапо швабы отобрали все, даже запонки. У меня была фляжка с отличным коньяком…

— Оботрите ему лицо. Смотрите, сколько крови.

— Есть у кого-нибудь носовой платок?

…Что это? Чьи голоса? Где он находится?

Ах да, он среди белых. На земле, которая называется Европой. На земле, которая находится за Большой Соленой Водой. Об этой земле им, тогда еще маленьким ути, рассказывал старый Овасес…

Скала была высокая, с отвесными, изъеденными ветром склонами. Она стояла посреди ярко-зеленой прерии, как багровое облако. И на плоской ее вершине одиноко сидел Великий Дух. Он был огромным, как бизон, и маленьким, как муравей. Он видел и знал все, а его не видел никто, хотя все живущее знало, что он здесь.

Он задумчиво курил трубку-калюти, вылепленную из красной священной глины, и смотрел на прерию.

Среди высоких трав паслись стада бизонов, могучих, как замшелые скалы, а дальше, в кустах можжевельника, притаились бурые волки, терпеливо ожидая, когда от стада отобьется теленок или молодая, неопытная корова.

Подобно теням от облаков, проносились стайками антилопы, и пепельно-серые сипы, лениво взмахивая широкими крыльями, пировали на туше оленя.

А еще дальше, там, где небо смыкалось с землей, чернела Великая Чаща, тускло поблескивая сквозь туманную дымку глубокими озерами, затканная серебряной сетью рек, перегороженная горными хребтами, рассеченная каменными осыпями. Там деревья доставали вершинами до туч, и ветви их, сплетенные в сплошной зеленый навес, охраняли мать всего живого — Землю — от раскаленных стрел солнца.

На полянах между корнями деревьев грелись гремучие змеи, на изгибах ветвей, ожидая добычи, сидели рыси и пумы, а в чащобах тяжело ворочались мокве-медведи и прятались лоси.

Птицы кричали над своими гнездовьями, в воздухе трепетали разноцветные бабочки и, подобно тончайшей паутине, плясала в отблесках солнца зудящая мошкара.

На все это смотрел с высоты багровой скалы Великий Дух, размышляя о жизни и о ее силе, а из его калюти поднимался душистый дым-пуквана, собираясь в небе пушистыми облаками.

Великий Дух видел, что в чаще и в прерии каждый хочет быть вождем и что царит там право клыка и когтя,

Он видел, что животные беспощадно истребляют друг друга, и понимал, что если так будет продолжаться дальше, то земля обратится в пустыню.

И он принял решение.

Из калюти вылетел огромный клуб дыма и сизой тучей закрыл светлое лицо солнца. Стало темно вокруг, и страх охватил все живое. Застыли как базальтовые скалы, бизоны. Замерли, припав к земле, волки. Теснее прижались к ветвям рыси и пумы. Остановились в небе птицы. Кончились ссоры — и наступила великая тишина.

И тогда среди этой большой тишины и темноты как раскат грома прозвучал голос Великого Духа:

— Слушайте меня, лесные братья, и вы, сестры, в глубинах озер и рек! Слушайте меня, крылатые друзья! Слушайте, братья прерий, слушайте большие и самые маленькие! Я, ваш творец, Гитчи-Маниту, хочу навсегда прекратить ваши ссоры и дрязги. Я сотворю человека, который будет сильнее, могущественней и хитрее всех вас. Вы будете трепетать перед ним, как осина трепещет под ветром, а ваши сердца будут сжиматься от страха при одном только виде его следов. Ему не будет страшен дремучий лес, ему не будут страшны ни глубины озер, ни вершины гор, на которых гнездятся орлы и сипы. Он выйдет на бой с вами и будет справедливым владыкой вашим на все времена. Хау!

Великий Дух взмахом руки развеял облака, которые разлетелись в стороны, как испуганные белые лебеди. Снова открылось лицо солнца, и птицы взвились в глубину неба, и рыбы заплескались в заводях.

Гитчи-Маниту выбил пепел из своей калюти и начал носить на вершину скалы камни, из которых сложил огромную печь. На краю чащи он набрал хвороста, а в прерии — засохшего бизоньего навоза и травы, пожухлой от солнца.

И покуда он трудился, в топку печи вползла гремучая змея, скользнула меж сухими ветвями, окропила их ядом, оставила свою старую шкуру на сучьях и уползла.

А Великий Дух, ничего не зная об этом, вылепил из священной глины человека, положил его в печь и поджег хворост.

Когда угли превратились в серый летучий пепел и последняя струйка дыма растаяла в воздухе, Великий Дух вынул из топки человека.

Но, видно, мало держал он его в огне. Человек получился бледный, со слабыми мышцами и мягкими волосами на голове. Кроме того, у него был неуживчивый, злой характер, подлое сердце и раздвоенный язык змеи.

Не о таком владыке чащи и прерий думал Великий Дух, не такого хотел он создать.

В гневе схватил он неудавшуюся куклу и зашвырнул ее подальше от глаз, за Большую Соленую Воду…

Так рассказывал старый учитель Овасес, Дикий Зверь, когда они однажды вечером сидели у Черных Скал после тяжелой охоты.

И еще говорил Овасес:

— Когда белых за Большой Соленой Водой стало так много, что они уже не помещались на своей земле, они пришли к нам. Для наших племен настали дни без солнца. Белых больше, чем листьев в чаще, больше, чем песка на речных отмелях. Они сильнее нас, сильнее всех племен и родов. Они хотят, чтобы мы жили по их законам. Но законы охотников чащи — это законы свободных людей, а законы белых — это законы неволи и страдания. Помните это всегда, ути. Никогда не верьте белому человеку, потому что у него двойной язык гремучей змеи и завтра он может отказаться от того, что говорил сегодня…

Фельдшер осторожно обтер лицо раненого носовым платком. Стена людей подалась назад, чтобы дать место и свет. В зарешеченных прямоугольниках окон вагона мелькали вершины сосен и разворачивалось бледное небо.

— Пан Станислав!.. — Фельдшер легонько шлепнул ладонью по щеке раненого. — Опаментайцесь, пан Станислав!

Раненый открыл глаза и несколько секунд смотрел на окружающих, ничего не понимая. Он словно выплыл из другого мира, в который не было входа этим людям вокруг.

— Вам лучше, пан Станислав? Кто вы такой? Откуда вы?

Станислав уперся ладонями в пол, приподнял плечи.

— Я из Толанди. Земля за Большой Соленой Водой.

— Здорово отделали парня, — вздохнул кто-то. — Они били его по голове. Мы шли рядом в колонне. Я видел Он падал несколько раз.

— Не волнуйтесь, пан Станислав. Успокойтесь. Вспомните, кто вы такой.

— Я свободный шеванез из рода Совы. Я из земли Толанди, — повторил Станислав и поднялся с пола. Некоторое время он стоял покачиваясь, и казалось, что он вот-вот упадет. Лицо его побледнело. Кровь снова потекла темной струйкой из раны на лбу. Он вытер ее тыльной стороной руки. Глаза его быстро обежали людей, метнулись к потолку вагона, внимательно осмотрев все углы, будто ища выход из дребезжащей клетки.

— Пан в эшелоне, который идет на юг. Швабы всех нас приговорили к смерти. Если пан из лагеря, он должен знать приговор, — сказал фельдшер.

Станислав двинулся вдоль стены к грубо сколоченным нарам. Люди раздвигались, уступая ему дорогу.

— Пусть ляжет, — сказал кто-то. — Он, наверное, сильно ослаб.

Состав увеличивал ход. Вагон мотало из стороны в сторону. Дребезг незакрепленных оконных щитов заглушал голоса, В щелях дверей посвистывал ветер.

— Я сам видел, как беднягу били прикладом по голове, — снова повторил голос из толпы. — По дороге на станцию он падал несколько раз.

— Матерь божья… — вздохнул кто-то.

Станислав присел на нары и, казалось, задремал. Но через минуту он встрепенулся и начал шарить рукой по стене. Он ощупывал стену сантиметр за сантиметром, пока не нашел то, что искал. И тогда на окровавленном лице его появилось подобие улыбки.

— Май-уу, — пробормотал он, разглядывая толстый шестидюймовый гвоздь, наискось торчащий из стены.

Гвоздь на треть выдавался из темных досок обшивки, и заметить его можно было только случайно. Возможно, он остался после разборки клетей, в которых перед этим перевозили скот.

Пальцы Станислава ощупали гвоздь и с неожиданной силой согнули его у доски. Несколько быстрых вращательных движений — и вот он уже в руках того, кто назвал себя шеванезом из рода Совы.

— Май-уу, — повторил он, пробуя ладонью граненое острие.

Не глядя на окружающих, опустился на колени и прижал ладонь к полу. Несколько раз он переползал с места на место, пока не нашел широкую щель между досками настила. Очистив ее от набившейся земли, он всадил острие в край доски и отщепил от нее узкую лучину. Потом еще одну. И еще.

Он работал быстро и точно. Было видно, что он привык держать в руках нож. Через несколько минут щель расширилась настолько, что в нее можно было сунуть пальцы. Люди кругом молча смотрели на то, что он делает. У парня в рабочем комбинезоне оживилось лицо.

— Добже, пан Станислав, — пробормотал он. — Это настоящее дело.

Он присел на корточки рядом со Станиславом и нащупал конец половицы, там, где она стыковалась с соседней. Ногтями поддел шероховатый торец и, закусив губы, отодрал тонкую щепку. Сверху дерево было рыхлым, но белое нутро его оказалось твердым и дальше не поддавалось. Вагон был добротной довоенной постройки и рассчитан на сотню тысяч километров пробега.

— Пся крев… — прошептал парень, разглядывая ободранные пальцы. — Если бы какую-нибудь железку…

В пальцах фельдшера блеснул желтоватый кружок и перешел в руку парня.

— Случайно завалялась в кармане.

Парень поднес к глазам ладонь.

На ней лежала монета в пять грошей. Желтая, из твердого сплава, еще не потертая, выпущенная казначейством Польши в 1937 году. Еще в начале 1939-го на нее можно было купить пять коробок спичек или чашечку душистого кофе в кавярне. Или ежедневную газету «Голос польский»,

Сейчас она не имела никакой цены, вытесненная оккупационной маркой. Просто металлический кружок, с двух сторон покрытый чеканным рельефом.

— Подойдет! — улыбнулся парень.

Он втиснул край монеты в щель между досками и нажал. Белая древесина треснула и откололась.

— О Великий Маниту, помоги… — пробормотал Станислав, всаживая острие гвоздя рядом с монетой.

Никто из окружающих не понял его слов. Вряд ли во всем эшелоне мог найтись хоть один человек, знакомый с алгонкинскими наречиями.

…Было далекое-далекое детство в стране темных лесов Толанди. Сколько Больших Солнц прошло с того времени? Теперь уж и не сосчитать. Прошлое затянулось дымкой, стало похоже на зыбкий сон. Взмахнув крыльями, оно навсегда улетело в Страну Вечности и Воспоминаний. Что осталось от прошлого? Тихая Песня Прощания, которую пела мать в День Удаления. Песня, слова которой на всю жизнь остаются в душе:

О ути,

Ты уходишь в далекий и трудный путь,

Чтобы забыть обо мне.

Будь же сильным и смелым,

И шаги твои пусть направит

Великий Дух.

Свет костра у подножия Па-пок-куна, что зовется Скалой Безмолвного Воина. Неторопливый голос Овасеса, объясняющего, как нужно держать в руке метательный нож, чтобы полет его был прямым и точным. Горячее плечо лучшего друга — Прыгающей Совы — рядом с твоим плечом. Высокая фигура отца, держащего на поводу черного мустанга. Серебряный смех сестренки Тинагет, Отблески утренних зорь — Горкоганос — в водах реки Макензи. Ручей Золотого Бобра, где он одной стрелой убил сразу трех диких уток. И Скала Орлов, похожая на гнездо Духа Тьмы, где он с Танто прошел гибельный перевал…

Где сейчас Танто, дорогой старший брат? Наверное, у форта Симпсон, что стоит у впадения Лиарда в Макензи. В это время они всегда приходили туда и меняли беличьи шкурки на муку, сахар и толстое синее сукно, О, если бы сейчас он был рядом!

— Пан Станислав, ее уже можно оторвать.

Четыре руки одновременно просунулись в щель и уцепились за край доски, изгрызенный гвоздем.

— Кто знает эти места? Где мы?

— Наверное, скоро будет Енджеюв, — ответили от двери. — Сплошные леса. От Кельце до Енджеюва километров пятьдесят.

— Хотел бы я знать, как пойдет эшелон: через Мехув на Краков или через Енджеюв на Сосновец?

— Он пойдет самым коротким путем, пан. Швабы не любят терять время, — мрачно пошутил кто-то.

Половица с треском оторвалась. Ветер хлынул в вагон. Вместе с ветром ворвался железный грохот колес, запах дыма и смазки.

— Вторую! — сказал Станислав.

Концом оторванной половицы он поддел вторую доску и вырвал ее из пола. Парень в комбинезоне таким же приемом выломал третью.

Станислав опустился у проема на колени.

Там, внизу, на расстоянии человеческого тела, в стуке колес и скрежете сцепных крюков, неслись шпалы, размытые скоростью в серый туман. Неслась земля, неслись запахи чащи, неслась свобода.

Перед глазами мелькнула вечерняя поляна, уши поймали топот копыт мустанга и еще один топот, неотвратимый, настигающий. Топот коня Овасеса. Ближе, ближе… Он слегка поворачивает голову и видит учителя с широким ремнем в руке, занесенной для удара. Сейчас, вот сейчас ремень с шипением рассечет воздух и опустится на голые плечи… Надо уйти от удара, подхлестнув коня или применив какой-нибудь из приемов, которым учил Дикий Зверь.

Тело само собой делает рывок влево, руки скользят по кожаной подпруге, удерживающей попону, поляна встает дыбом, потом трава ее оказывается перед самым лицом… серые, размытые скоростью полосы… дробный грохот копыт… скользкая от пота шкура мустанга у щеки… Еще рывок — и он снова на спине коня, только уже с правой стороны. Ремень не достал его. Овасес проносится мимо.

Май-уу! После занятий, когда они будут отдыхать у костра, учитель посмотрит на него и кивнет головой — высшая похвала.

Земля под вагоном неслась со скоростью мустанга. Парень в комбинезоне положил руку на плечо Станислава и кивком показал на пролом.

— Давай, — сказал Станислав.

И в этот момент по составу прошел толчок. Лязгнули буфера, завизжали тормозные колодки. Люди качнулись вперед, потом их швырнуло назад. Парень в комбинезоне навалился на Станислава. Серый туман внизу превратился в бегущую лестницу шпал.

Снова толчок. Лязг сцепных крюков. Шипение сжатого воздуха.

Остановка.

— Что это? Кто знает?

— Похоже на путевой пост, — ответили от двери.

Вдоль вагонов — топот бегущих ног, слова команды, звон жести.

— Швабы! Они идут сюда!

Лязгнула щеколда. Визгнув катками, отъехала тяжелая дверь. Открылись темные сосны, перелесок, стог сена, темно-синяя полоска неба. И на этом вечернем фоне — затененное каской лицо солдата. Глаза равнодушно оглядели плотную массу людей. Ничего человеческого не было в этом взгляде, холодном, как взгляд змеи. Так смотрят на камни, на бесформенные куски металла, на пыль.

Левая рука солдата вытянулась вперед и резко выбросила вверх два пальца, как во время игры в «чет-нечет».

— Цвай менш — форан! — Кивком головы солдат показал в сторону леса.

Люди, сжавшись, молчали.

Тогда возникла правая рука, медленно поднявшая на уровень пола черный автомат о тонким стволом. Ствол уставился на толпу.

— Цвай менш — форан!

Двое передних неуверенно шагнули вперед.

— Шнелль! Шнелль! Ауф дем вассер!

Двое соскочили с подножки и, подхватив прямоугольный жестяной бидон, стоявший у ног солдата, подгоняемые ругательствами, бросились к ручью, протекавшему вдоль насыпи.

В глубине теплушки, прикрыв своими телами пролом в полу, касаясь головами друг друга, лежали Станислав и парень в комбинезоне.

…Воняющую лигроином воду пили пригоршнями, мочили в ней лоскуты, оторванные от рубашек, носовые платки. Через несколько минут двадцатилитровый бидон опустел, почти не облегчив жажды людей.

Состав снова несся среди лесов, над которыми разворачивались тяжелые грозовые тучи.

И еще долго лицо Станислава ощущало на себе дуновение пепельно-серых крыльев Духа Смерти.

ЧАЩА

Солдаты охраны на площадке тормозного вагона глубже надвинули каски.

— Будет дождь, — сказал младший, взглянув на небо.

— Тут смотри в оба, как бы он не оказался свинцовым, — отозвался старший. — Говорят, эти проклятые леса нашпигованы бандитами.

— На имперский состав они не посмеют напасть. Если, конечно, не захотят своей смерти! — заносчиво сказал младший.

Старший усмехнулся:

— Много ты понимаешь, сосунок. Поездил бы с мое на этих имперских составах, затянул бы совсем другую песню. Эти славянские варвары и воюют по-варварски. Когда разбивают их основные силы, население уходит в лес и собирается в бандитские шайки. Они нападают небольшими группами и сразу же исчезают.

Он достал из кармана френча сигарету и закурил, пряча огонек зажигалки от ветра в рукав шинели.

— На этой самой дороге уже было одно такое дело. Они сделали завал и обстреляли эшелон, в котором везли в рейх рабочую силу. Убили двоих наших. Теперь для проверки полотна впереди состава пускают дрезину с пулеметной установкой. В случае опасности ребята с дрезины дадут сигнал желтой ракетой. Но все-таки посматривать по сторонам не мешает.

Младший, облокотившись о борт тормозной площадки, плотнее захватил в ладонь рифленую рукоятку автомата. Прищурив глаза, он всматривался в лесные сумерки, густевшие по обеим сторонам железной дороги. Каска его поворачивалась то вправо, то влево.

«Зря я его назвал сосунком, — подумал старший. — Совсем молодой парнишка и слегка смахивает на моего Клауса. Ишь ты, как испугался! Того и гляди, в штаны наложит. Надо его успокоить».

— Ты из каких мест, парень? С юга или из Пруссии? Никак не пойму по твоему выговору. То вроде южанин, а иногда будто остзеец.

— Я из Саксонии, из Вернигероде. Слышал?

— Это недалеко от Галле, да? Слышал, конечно. Но никогда у вас не был. Говорят, красивые места.

— Красивые! — воскликнул, оживляясь, младший. — Они не красивые, они прекрасные! Наша земля недаром называется землей тысячи утренних зорь. Посмотрел бы, какие у нас озера! А леса! Разве это лес? — ткнул он стволом автомата в сторону бегущих вдоль вагона деревьев. — Это трущоба. А наши леса веселые, светлые. А какие у нас девушки!

— Каждая лягушка свою лужу хвалит, — многозначительно изрек старший. — Для меня, например, лучше моего Потсдама на всем белом свете ничего нет. Вот наведем порядок у этих паршивых поляков, обзаведемся землицей, фермами, как обещал фюрер, приезжай-ка тогда ко мне. Я тебе такое у нас в Потсдаме покажу — ахнешь! Теперь уж недолго, неделька-вторая — и войне конец… Эй, друг, ты чего там увидел, бандитов, что ли?

— Смотри! — вытянул руку младший, и на лице его переметнулись удивление и страх. — Вон, видишь, еще один. Что это такое, а?

Старший вгляделся в сходящиеся вдали нити рельсов, на которых неведомо откуда появилось два темных пятна. Будто два потерянных кем-то мешка лежало на шпалах. Они так быстро уходили назад, что ничего нельзя было рассмотреть подробно. И только когда на полотне появилось третье пятно, он сообразил, что это такое. Выругавшись, рванул с шеи свой шмайсер и, приложившись, выпустил длинную очередь в лестницу убегающих шпал. Рядом загрохотал автомат младшего.

…Станислав опустил ноги в пролом, потом осторожно протиснулся в него сам. Внизу лязгала и грохотала земля.

— Падай ничком, на руки. Постарайся, чтобы тебя не перевернуло. Самое главное, чтобы не перевернуло. И не шевелись, пока не пройдут все вагоны! — сказал парень в комбинезоне Станиславу.

Станислав усмехнулся.

…Еще там, у скалы Одинокого Воина, Дикий Зверь учил семилетних ути падать с мустанга на полном скаку так, чтобы не сломать себе ключицы и ребра. Падать и замирать, чтобы преследователи приняли тебя за мертвого. А потом, ящерицей извиваясь между камнями, уползать в безопасное место. Сколько синяков было у него на плечах, сколько раз он до крови ссаживал колени и руки, прежде чем далась ему эта наука!

Он повис на одной руке, подогнув колени и слегка раскачиваясь в такт качанию вагона. Затем, выбрав момент, отцепился от края пролома. В тот же миг сильный удар оглушил его и занес ноги в сторону. Но тело, натренированное в лагере Молодых Волков, знало, что нужно делать. Оно как бы припечаталось к земле, слилось с ней. Вихрь, несущийся над головой, дохнул в лицо жаром и пылью, заставил крепче зажмурить глаза. Когда гром пронесся над ним и стал удаляться, он приподнял голову. Впереди, на расстоянии полуполета стрелы, между рельсов лежало темное пятно. А еще дальше, там, где быстро уменьшалась задняя стенка последнего вагона, сверкнули красные молнии и воздух вокруг завизжал от пуль. Станислав прижался щекой к шпале, подождал, пока не перестали грохотать короткие многозарядные ружья охраны, переметнулся через рельс и скатился по насыпи в заросший высокой травой кювет. Только тут он поднялся на ноги.

Лес стоял рядом плотной темной стеной. Ветер шел по вершинам деревьев. Черно-синее облако закрывало восточную часть неба. Ноздри ощутили запахи смолы, сырости, хвои, прелых листьев и поздних осенних цветов. Это были запахи чащи и свободы.

Он сделал вдох полной грудью. Разбитые губы дрогнули в чуть заметной улыбке. Впервые за последний год жизни на земле, которую белые называли Европой, он ощутил себя человеком. Не гонимым, не презираемым выродком, как именовали его швабы в черных мундирах, а настоящим сыном земли, огромной и прекрасной…

— Э-э-эй, приятель!

Станислав вздрогнул и обернулся, и увидел, что кто-то бежит по насыпи, размахивая руками. Приглядевшись, он узнал парня, который помогал ему взламывать пол.

— Жив?.. — задыхаясь, остановился возле него парень. — Ну, нам повезло! За мной прыгал еще кто-то. Кажется, швабы его пристрелили…

— Надо посмотреть, — сказал Станислав.

— Идем.

Они двинулись по дну канавы, напряженно прислушиваясь к каждому шороху, готовые в любую минуту нырнуть в подлесок. Но кругом было спокойно, только воздух становился все гуще. Быстро смеркалось. Черно-синяя туча закрывала теперь полнеба.

— Они могут пустить по нашим следам собак, — сказал парень. — Они всегда так делают. С первой же станции пошлют на дрезине охрану с овчарками.

— Мы не оставим следов, — усмехнулся Станислав.

Парень удивленно посмотрел на него:

— По воздуху полетим, что ли?

Станислав не ответил. Он уже знал, что горожане ведут себя в лесу, как дети, попавшие в незнакомое место. Даже старые люди, живущие недалеко от леса, плохо разбирались в силе ягод и трав, которые там росли. Белые больше прислушивались к шороху раскрашенных бумажек, которые называли деньгами, чем к голосам природы. Самый маленький мугикоонс из лагеря Молодых Волков был опытнее, чем взрослый белый.

Станислав шел нечастым, но широким шагом. Несколько раз он нагибался, разглядывая что-то на склонах канавы. Наконец выдернул два пучка какой-то травы, отряхнул с корней землю и спрятал траву в карман.

— Здесь не растет кванони, — пробормотал он. — Зато есть сахкиегун.

Еще издали они увидели два тела на рельсах.

Первый, к которому они подошли, лежал навзничь, с запрокинутой назад головой. В его широко открытых глазах гасло небо. Под спиной расплывалась лужа крови. В судорожно сжатых пальцах застряла щебенка, будто последним усилием он пытался унести с собою щепоть родной земли. Пули пробили ему плечи и грудь, вспоров одежду. С левой ноги соскочил коричневый башмак и валялся неподалеку.

Станислав осмотрел тело. Короткие ружья швабов стреляли с непостижимой быстротой. Раны от пуль располагались близко друг от друга. Это оружие было страшнее, чем карабины королевской конной полиции, которые ему приходилось видеть в стране Толанди. Видимо, человек ушел в Страну Теней мгновенно, не успев даже сообразить, что с ним произошло.

Второму автоматная очередь разнесла голову. Темные брызги застыли на шпалах. Пиджак лопнул по швам. Ноги, согнутые для прыжка, так и не разогнулись.

— Они умерли, как воины, — сказал Станислав. — Их глаза до конца видели свободу.

«Гу-у!.. Гу-у!.. « — мрачным эхом разнеслось по лесу.

Станислав поднял голову.

— Это кричит куку-куру, сова. Скоро ночь. Надо идти.

Они спустились в канаву.

Здесь Станислав сел на землю, вынул из кармана пучок зелени и стал тщательно натирать им подошвы ботинок. Второй пучок он бросил своему спутнику:

— Натирай.

Парень недоуменно повертел пучок в руках и даже понюхал его.

— Что это?

— Сахкиегун, дикая петрушка. Ни один зверь не почует наших следов.

…К полуночи они были глубоко в чаще и продолжали идти не переставая, все дальше и дальше от железной дороги.

Только один раз парень остановился, протянул руку Станиславу и сказал:

— Меня зовут Ян. Ян Косовский.

Гроза прогремела где-то на юге, раскалывая небо голубыми сполохами. Ветер принес усилившиеся запахи травы и прелых листьев. Облака разошлись, открыв звезды. Прямо в зените сверкали, переливались чистым голубым светом звезды Большой Медведицы.

— Ян, — обернулся к спутнику Станислав, — Семь Глаз показывают половину ночи. Нужно отдыхать, иначе завтра мы будем слабыми, как старые женщины.

— Нет, Стась, нужно идти на север. И чем быстрее, тем лучше. На севере, в Борковицких лесах, могут быть наши. Нужно найти их. У нас нет другого пути.

— Нельзя идти сейчас, Ян. Ночная дорога отнимет у нас силы, А утром я смогу разговаривать с лесом.

— Я уверен, что здесь всюду карательные отряды. Утром они схватят нас, как кроликов.

— Утром лес укроет нас лучше, чем ночью.

— Ты думаешь?

— Знаю.

Ян остановился.

— Хорошо. Что будем делать сейчас?

— Спать.

— Здесь?!

— Да.

— Ну, знаешь… Под утро мы промокнем как щенки от росы.

— Будем спать на дереве, — сказал Станислав,

— На этих елках?

— Зачем лишние слова? — сказал Станислав. — Здесь растут тополя. Тополь — теплое дерево.

Подходящий тополь нашелся не сразу. Станислав ходил во мраке под деревьями, ощупывал в темноте ветви, поглаживал стволы ладонью. Наконец он нашел тополь средних размеров с широкой развилкой на высоте двух человеческих ростов и с густой кроной, похожей на шатер. Под этим шатром чернела непроглядная темь. Шелестели невидимые листья.

Охватив ствол ладонями, Станислав уперся в него ступнями и быстро поднялся к развилке. Усевшись на нее, окликнул Яна.

Через минуту Косовский был рядом с ним.

Подогнув ветви, Станислав переплел их и устроил нечто вроде гамака, в котором можно было лежать без риска свалиться вниз. Ветра здесь почти не чувствовалось. К тому же Станислав выбрал развилку, отходящую на южную сторону, С севера их прикрывали ствол и крона.

— Здорово получилось, — сказал Ян, устраиваясь на переплетенных ветвях. — Похоже, что ты всю жизнь провел в лесу.

— Я жил в лесах Толанди, — сказал Станислав.

— Толанди? Что-то не припомню, в каком это воеводстве.

— Это не воеводство. Это земля на юг от реки Макензи.

— Река Макензи? Подожди… Это где-то в Силезии?

— Канада.

— Э… так ты, значит, не поляк?

— Я шауни.

— Кто-кто?

— Шауни.

— Не слышал я что-то про таких, Кто такие шауни?

— Индейцы.

Гамак вздрогнул от резкого движения Яна.

— Черт… Я думал, ты бредил там, в вагоне. Так значит… все правда? Ты настоящий индеец?

— Да.

— Откуда ты знаешь наш язык? И каким ветром тебя занесло в Польшу?

— Надо много говорить, — сказал Станислав. — Посмотри, Семь Глаз уже повернули к рассвету. Мы должны отдыхать, чтобы завтра не быть похожими на маленьких детей-ути.

— Подожди. Только один вопрос. Ты давно в Польше?

— Большое Солнце. Это, по-вашему, год. Надо спать. Человек не может узнавать все сразу.

ВЕЛИКИЙ ВОЖДЬ ПОНТИАК

Станислав вытянулся на ветвях и закрыл глаза. Совсем недавно, три Больших Солнца назад, вместе с Танто он лежал на таком же охотничьем помосте на берегу озера Большого Медведя и ожидал солнечного восхода. Вода слабо светилась в утренних сумерках, над ней вытягивались дымные полосы тумана, издалека доносился голос Тоскующего 1. Танто, зябко поеживаясь, сжимал в руках лук и всматривался в водопойную тропу, по которой должны были пройти карибу. Станислав представил, как олень выйдет из чащи, вскинет голову, украшенную короной рогов, и жадно потянет ноздрями влажный озерный воздух. Танто шевельнется рядом и едва слышным шепотом скажет, натягивая тетиву:

— Прости нас, лесной брат, но мы не могли поступить иначе. Нам нужно твое мясо, и твоя шкура, и твои прекрасные рога.

Потом резко отпустит тетиву.

…Шорохи листьев, касаясь слуха, убаюкивали Станислава, уносили сознание в Страну Снов. Некоторое время он блуждал по голубым долинам и холмам без цели и без мысли, а потом снова пришел к истоку тех дней, когда он и мать собирались в далекий путь через Большую Соленую Воду,

Вечером отец пришел в типи матери и долго сидел у огня, посасывая свою калюти, украшенную голубыми перьями сойки. Пляшущие язычки пламени освещали его лицо, выхватывая из полутьмы подбородок и резкую линию лба, и лишь глаза оставались в тени, и не было видно, спокойны они или тоскуют. Но голос, когда он заговорил, оставался таким же, как и всегда, — ровным, с едва заметной хрипотцой, голос человека, привыкшего думать и повелевать.

— Вы едете в Страну Белых, — сказал отец. — Так надо. Я понимаю твою тоску по своему племени, Белая Тучка. Ты должна побыть среди людей одной с тобой крови, чтобы погасить огонь тоски. Я не имею права удерживать тебя. Ведь даже маленький глупый серый кролик, вапос, возвращается к гнезду, в котором родился.

Он умолк, глядя на корчившуюся в костре веточку, которая постепенно превращалась в золотые продолговатые угольки. Молчала мать, стоявшая у задней стенки шатра. Молчал Станислав, сидя на шкуре карибу у ее ног. Когда веточка умерла в огне, отец заговорил снова:

— Я не знаю твоей родины, Белая Тучка. Но я слышал много рассказов трапперов о странах, в которых живут твои белые братья. Говорят, что белые никогда не едят свежего мяса, а детей кормят молоком рогатых животных, от которых скверно пахнет. От этого дети у них такие слабые, что десятилетний мальчик не может натянуть тетиву лука, из которого стреляют наши семилетние ути. Говорят, что белые прячут своих мертвых в земле, как шакал прячет падаль. И еще говорят, что в землях белых нельзя ни спать, ни есть, если у тебя нет раскрашенных бумажек, которые называются ден-ги.

Отец снова умолк, и снова в типи наступила тишина, в которой бормотал только огонь на не понятном никому языке. Мать продолжала стоять, неподвижная и прямая, сцепив пальцами руки на груди. Не отрываясь смотрела она на мужа, и в глазах ее вспыхивали голубые искры, а волосы были похожи на бледно-золотые струи. Такой бывает вода в Макензи в час восхода.

Станислав замер на своей шкуре. Впервые в жизни он слышал, что отец говорил так много и так долго. Нельзя было пропустить ни одного звука, ибо это слова вождя и самого близкого человека.

— Белая Тучка, ты знаешь, что никто из индейцев не верит белым. Слишком много страданий принесли они на землю нашу и ничего из того, что обещали, не выполнили. Белые всегда очень красиво говорят, но назавтра забывают свои слова и делают по-другому. Сто тридцать Больших Солнц назад такими красивыми словами они обещали моему деду Текумзе оружие и поддержку, а потом предали и убили его!

Голос отца стал звонким, как сталь, когда она ударяет о камень. Отец порывисто встал, бросив к своим ногам погасшую калюти. Тень его, похожая на тень горного орла, легла на стену типи, и Станиславу показалось, что орел распахнул крылья и собирается взлететь. Отец поднял руки, в ярости сжав кулаки.

— Ты слышала это много раз, женщина, от меня и от воинов моего племени. Ты знаешь, как все произошло. Но он знает только то, что рассказывал ему старый Овасес в лагере Мугикоонс-Сит. А он должен узнать всю правду, прежде чем отправится с тобой в чужую землю. Должен, потому что он — кровь от моей крови!

Отец жестом приказал Сат-Оку встать. Станислав вскочил и поднял руку в знак того, что внимательно слушает. Отец шагнул вперед и положил свою ладонь ему на плечо. Это был жест такого величайшего доверия, что Станислав замер, почти не дыша. Никогда еще вождь шауни не обращался к своему сыну с такой теплотой. И в то же время лицо его было холодным, а в глазах тлела ярость.

— Сын мой, — произнес Высокий Орел, медленно выговаривая слова. — Настало время рассказать тебе о твоих великих предках. Я хочу, чтобы ты знал правду о моем деде и твоем прадеде Текумзе, которого все племена у Великих Озер знали под именем Падающая Звезда. Я расскажу тебе о его брате Тенскватаве, одном из мудрейших воинов племени. О том, как они подняли на войну против белых шестнадцать народов, от сик-сиков на севере до виандотов, семинолов и потаватоми на юге. Это было время великих воинов и великих дел, о которых ты должен помнить всегда, куда бы ни забросил тебя случай.

— Слушаю тебя, отец мой, — прошептал Станислав. — Мои уши открыты для твоих слов.

— Моим дедом и твоим прадедом был Текумзе — не забывай этого никогда, мой сын. Текумзе водил воинов на победоносные битвы, охотников — на большие охоты, собирал стариков на мудрые советы. Его голоса слушались шестнадцать племен, и, пока он был жив, тень поражения не падала на тропы воинов, а счастье было гостем каждого рода.

Но сначала был Понтиак, великий вождь племени оттава. Он начал то великое дело, которое продолжил потом Текумзе.

В то время белые, которых называют франками и которые занимали земли Луизианы на юге и Канады на севере, потерпели поражение от англичан. Англичане хлынули, как горный поток, в плодородные долины реки Огайо. Их было много, так много, как бывает лосося в реках во время нереста. Они шли небольшими отрядами или ехали на фургонах, запряженных лошадьми, и земля после них становилась пустой, будто по ней пронеслось стадо бизонов. В лесах переставали петь птицы, уходили на север олени и лоси.

Франки были слабее англичан и приносили меньше вреда. Они не захватывали наши охотничьи территории. Они покупали у нас пушнину, маис и мясо и старались расположить к себе наших воинов.

И вот когда англичане вошли в наши леса и начали строить на землях наших предков свои форты, собрался Совет вождей многих племен. На этот Совет пригласили франков. Два дня и две ночи заседали вожди, И все говорили одно: что настоящие враги индейцев — англичане, потому что они посягнули на священное право народа — право владеть землей отцов и дедов. Еще говорили, что англичане вообще не признают никаких прав свободных охотников и при встрече стараются первыми напасть на индейца. Да, сын мой, они убивали наших людей везде: на охотничьих тропах, у ручьев, у родных типи. Они охотились на краснокожих, как волки-мугикоонс охотятся на карибу.

Мы не хотели большой войны. Но на этом Совете вожди решили начать большую войну. Вождей поддержали франки. Они обещали дать нашим воинам оружие, которое стреляет огнем, обещали, что их воины поддержат нас в этой войне.

Здесь же, на Совете, старейшины выбрали великим вождем Понтиака, вождя племени оттава. Выбрали потому, что все знали о его мужестве.

Сразу после Совета Понтиак разослал гонцов ко всем племенам, живущим вокруг Великих Озер, племенам, которые кочевали по берегам Огайо и ее притокам, и племенам, живущим на берегах Миссисипи. В те годы мы, шауни, ставили свои типи тоже на берегах этой великой реки и ее сестры Миссури.

Гонцы Понтиака несли с собой вампумы 2 и томагавки и призывали к восстанию против ненавистных белых, говорящих на английском языке.

«Если отдать белым земли вокруг Великих Озер, — говорили гонцы, — они построят на них форты и пойдут дальше. Белому человеку всегда мало того, что у него есть. Ему хочется все больше и больше. Настанет день, когда их воины войдут в наши леса и начнут строить в них свои поселения. А если построено поселение, белый никогда из него не уйдет. Если вы начнете войну сейчас, вы поможете вашим братьям оттава, земли которых уже топчут ноги англичан, вы тем самым защитите земли ваших отцов, и ваши дети смогут долгие годы спокойно играть у типи своих матерей».

Племя за племенем принимало вампум, посланный Понтиаком, и поднимало томагавк в знак согласия с его словами.

Поднялись онондаги, сенека и тускароры, виандоты и оджибва, меномики, онейды и крики. Приняли вампум мы, шауни, и даже несколько племен с низовьев Миссисипи согласились прийти на помощь восставшим, когда настанет весна.

Понтиак был опытным и мудрым воином. Он не собрал все племена вместе, чтобы не отрывать их от мест охоты и от полей. Он назначил определенный день, когда каждое племя должно было внезапно напасть на ближайший к нему английский форт, перебить гарнизон, а затем уже разгромить соседние поселения колонистов.

День начала войны был вторым днем Месяца Цветов. Так решил великий вождь. Сам он вместе с потаватоми, виандотами и оджибвеями должен был напасть на большой, хорошо укрепленный форт Детройт, незадолго до того отнятый англичанами у французов. Детройт был очень важным фортом, потому что он расположен, на протоке между озерами Гурон и Эри. Тот, кто владел Детройтом, был хозяином Великих Озер.

И вот настал тот великий день, который назначил Понтиак. Я уже сказал, что это было в Месяц Цветущих Трав, в Месяц Поющей Воды и Первого Меда. Воины восемнадцати племен одновременно напали на двадцать фортов белых, томагавки и стрелы запели Песню Смерти. Девятнадцать фортов пали сразу. Англичане не выдержали натиска красных воинов, бросили свои укрепления и пытались бежать. Но мы знали свои леса лучше, чем они. Беглецы нашли свой конец в чаще. Форты были сожжены. И только один из них — Детройт — продолжал держаться. Понтиак осадил его, уничтожив все поселения вокруг. Но белые непрерывно получали пищу и подкрепления через озеро Эри. Осада затянулась. В Месяц Падающих Листьев гонец привез Понтиаку плохую весть — франки заключили с англичанами мир и советовали прекратить войну. Понтиак отказался. Он хотел довести дело до конца. Тогда франки перестали давать индейцам патроны. Это было хуже всего, потому что против белых можно воевать только оружием белых.

Так франки, которым индейцы верили, предали Понтиака. Их языки сначала говорили одно, а потом стали говорить другое. На первых порах мы не знали, что белые поступают так всегда. Только позднее мы поняли это. Но было уже слишком поздно…

Понтиак снял осаду Детройта. Воины не могли надолго отрываться от своих племен. Надо было заняться охотой, чтобы сделать запасы на зиму.

Англичане воспользовались этим и построили несколько фортов на землях оджибва, оттава и даже проникли в земли дакота.

На следующий год Понтиак снова послал вампум виннебагам, омаха, кри и потаватоми, но вожди этих племен не хотели слушать его гонцов. Они говорили, что лучше жить в мире с белыми, чем подвергать свои земли постоянной угрозе нападения.

«Вы думаете, что англичане навсегда останутся там, еде они сейчас? — сказал тогда Понтиак. — Пройдет несколько Больших Солнц — и вы увидите их воинов на берегах ваших рек и в чащах ваших лесов. И ваши женщины будут петь не песни радости и богатого урожая, а песни смерти!»

Но никто не прислушался к его словам. Вожди не хотели принимать вампум.

Понтиак попытался продолжать войну один, только с воинами своего племени. Но у него было мало сил. А белые с каждым днем становились все сильнее. Видя это, Понтиак приказал воинам сойти с военной тропы, Он поехал в Детройт и заключил мир с англичанами. На обратном пути его предательски убили выстрелом в спину. Так умер великий вождь Понтиак, начавший то, что продолжил твой прадед Текумзе. Когда весть о его смерти дошла до свободных племен, в каждом типи пели по нем траурные песни, а женщины обрезали волосы в знак великой печали…

По мере того как отец рассказывал, его голос становился все тише и глуше, а под конец перешел в едва слышный шепот. В типи повеяло холодом, как будто налетел северо-западный ветер кей-вей-кеен. Померк свет костра, молочная пелена тумана затянула фигуры матери и отца, и сквозь эту пелену проглянули серые стволы деревьев, как призраки, пришедшие из Страны Умерших.

Станислав проснулся от какого-то внутреннего толчка. Привычка, выработанная в лагере Молодых Волков, подсказала ему, что в окружающем мире что-то изменилось. Он приподнял голову. Рядом, свернувшись в клубок, дышал Ян. В густом тумане, в той стороне, откуда они пришли, лаяли собаки и глухо позвякивал металл. Станислав прислушался.

Звуки были очень знакомы. Где он уже слышал такое? Когда?

Лай иногда прерывался хрипом. Видимо, рвущихся вперед собак сдерживали поводками.

Руки Станислава сжались в кулаки. Тело напряглось. Он оглянулся, будто ища оружие.

Великий Дух! Такие же звуки он слышал пять Больших Солнц назад, там, на берегу Лиарда, когда за ним и за его братом Танто охотились всадники королевской конной. Такое же дерево, такой же лес, такой же туман… И рука Танто на его плече. И прерывистый голос, как будто Танто била лихорадка: «Вап-Нап-Ао! Они прочесывают лес… «

Да, они прочесывали. Только тот лес был гуще этого и все тропы были знакомы, как линии на раскрытой ладони. Ручей, впадающий в Лиард, был их ручьем. Земля, по которой они ходили, была их землей. Запахи чащи знакомы с детства. И даже те, которые шли по их следам, были знакомы с тех пор, как Станислав и Танто начали помнить себя. Белой Змеей, Вап-Нап-Ао, матери пугали детей, когда они не слушались. Однако с теми можно было разговаривать, правда не подпуская их ближе, чем на полет стрелы.

А с этими…

У этих был язык, похожий на ворчанье собак, когда они ссорятся из-за старой кости в закоулке между шатрами. С ними вообще нельзя говорить, они слушают только себя. И признают только одну силу — силу оружия.

Рядом зашевелился Ян. Зашуршал листьями, открыл глаза, приподнялся. Спросонья не мог сообразить, где находится. Но скоро взгляд его стал осмысленным.

— Холодно, черт возьми…

— Тихо! — сказал Станислав, сжимая его плечо. — Они прочесывают лес.

— Надо уходить! — воскликнул Ян.

— Нет! Надо сидеть тихо!

Лай и хрипение собак теперь слышались очень ясно.

— Овчарки… — прошептал Ян. — Они все-таки взяли след…

— Нет, — сказал Станислав. — Собака никогда не лает, если идет по следу. Она нюхает,

— Они увидят нас снизу.

— Они ничего не увидят. Сиди тихо!

Через несколько секунд за кустами, шагах в тридцати от тополя, появились швабы.

Впереди шел толстый и низенький, в каске, надвинутой на самые глаза. На боку у него болталась квадратная фляжка, а в правой руке он держал поводок, с которого рвалась темно-серая, почти черная овчарка. За толстым, прижав к поясу рукоятку автомата, готовый в любую минуту стрелять, двигался шваб повыше. А за этими двумя проламывались через кусты еще человек десять. Один из них нес на плече ручной пулемет. Двое вели на поводках собак.

Станислав и Ян замерли, прижавшись друг к другу. Они лежали на переплетенных ветвях и сквозь просветы в листве смотрели на швабов,

Толстый уже миновал тополь, на котором скрывались беглецы. Овчарка, натягивая поводок и фыркая, тащила его вперед. Станислав был прав. Она шла не по следу.

Высокий остановился, перебросил на грудь автомат и начал рыться в карманах. К нему подошли еще двое и быстро заговорили. Все трое засмеялись. Высокий вынул из кармана сигареты, угостил подошедших, и один из них чиркнул зажигалкой. Прикурив, они снова заговорили. В быстрых рубленых фразах проскальзывали слова «бандитен» и «швайнхунд».

Так они стояли минуты две, и спрятавшийся на дереве красный воин мог бы уложить сразу двоих одной стрелой, потому что они совсем не знали осторожности.

Из чащи донеслись крик и ругательства. Вероятно, кричал тот, толстый. Высокий ответил. Все трое затоптали окурки и пошли сквозь кусты.

И опять, в который раз, Станислав удивился глупости белых. Овасес учил, что воин никогда не должен шуметь на военной тропе. «Воин должен быть гибким, как змея, быстрым, как мысль, и бесшумным, как тень», — учил малышей-ути старый Овасес, у которого в шатре висело много черепов серых медведей. Но даже в мирное время охотники-шауни старались не оставлять за собой следов. Никогда не ломали ни одной ветки и не срывали ни одного листка.

Швабы ушли.

Станислав подождал, когда заглохнет в отдалении лай собак, сделал знак Яну спускаться вниз.

— Они ищут не нас, — сказал Ян. — Ради двух человек не послали бы такой отряд.

— Да, — сказал Станислав.

Он послюнил палец и поднял его над головой. Несколько раз повернув руку, показал на северо-восток.

— Надо идти туда.

— Почему?

— Туда дует ветер.

— При чем здесь ветер?

— Он дует со стороны швабов. Собаки не почуют наш запах.

Они шли наугад.

Ни Ян, ни Станислав не знали здешних лесов. Но они были довольны уже тем, что двигаются и что удалось уйти далеко от железной дороги. Жизнь, даже самая невыносимая, всегда лучше смерти, ибо в жизни есть надежда. Нормальный человек всегда надеется. На стечение обстоятельств, на неожиданный случай, на товарища. На самого себя.

Ян надеялся встретить партизан. На худой конец — выйти к какой-нибудь деревне, не занятой швабами, и оттуда связаться с отрядами Сопротивления. Что здесь, в Боровицких лесах, есть такие отряды, он узнал еще в Келецкой тюрьме.

Станислав не слышал ни о каком Сопротивлении. Он просто шел, вдыхал сырые запахи чащи, раздвигал руками ветки кустов, прислушивался к шорохам листвы. Полтора года назад он покинул страну, в которой родился. С тех пор ему не приходилось бывать в лесу, кроме коротких выездов за город. Но эти случайные поездки оставляли тяжелый осадок То, что европейцы называли лесом, было так же похоже на лес, как живой олень похож на свой скелет. Это были мертвые леса. Деревья в них жили, как во сне, а немногочисленные животные прятались, учуяв человека за сотню шагов. За все время жизни в Кельце он не видел в окрестных лесах ни одного зайца и только один раз обнаружил старые волчьи следы. Только птицы немного оживляли лесную пустыню своими криками.

Этот Борковицкий лес немного напоминал ту чащу, к которой он привык в стране Толанди. Но и здесь его поражала мертвенность, будто природа переживала обморочное состояние.

Он шел, время от времени ощупывая свой тотемный знак, хранившийся как талисман у него на груди На знаке, вырезанном из твердого корневища можжевельника, была изображена Сова — покровительница его рода. Чувствуя под рукой прямоугольный кусочек дерева, он успокаивался. В такие моменты казалось, что рядом с ним идут по лесу друзья — Неистовая Рысь и дорогой брат Танто.

Перед отъездом в Европу Станислав положил в мешочек из оленьей кожи уголек из потухшего костра плоский пестрый камешек с отмели Макензи, несколько крупинок золота, найденных в ручье Золотого Бобра, и подаренную сестрой Тинагет палочку искристого горного хрусталя. На память о земле отцов и о детстве. Никто не знал, что хранится в оленьем мешочке у него на груди. Даже мать.

Мешочек пропал во время ареста. Гестаповцы сорвали его с шеи, когда он лежал без сознания. Чудом уцелел тотемный знак, завалившись между поясом и рубашкой. Теперь только этот кусочек дерева связывал его с прошлым. Маленький темный кусочек можжевельника на тонком ремешке.

…Часа через два Станислав заметил, что Ян стал уставать. Он то наклонялся и начинал искать что-то на земле, то присаживался, снимал ботинок и начинал вытряхивать из него хвою. Иногда просто отставал, и тогда Станислав сдерживал шаг, чтобы он мог его нагнать. Наконец Ян сел на поваленный ветром ствол сосны и умоляюще посмотрел на Станислава:

— Не могу больше… Передохнем.

Станислав присел рядом, посмотрел на его ноги.

— Ты неправильно ходишь, Ян, Ты ходишь, как все белые. Твой шаг — это шаг близкой дороги.

— Разве есть еще какой-нибудь шаг?

— Есть шаг дальней дороги. Таким шагом можно идти не уставая от вечерней до утренней зари. Смотри.

Станислав встал и сделал несколько шагов.

— Вот так.

— Честное слово, ничего не понимаю.

— Смотри еще. Обычно люди ходят вот так, слегка расставляя ступни в стороны. Когда так идешь, тяжесть тела приходится на большой палец — и он быстро устает. А за ним устает вся нога, потому что большой палец — ее хозяин. Надо, чтобы большой палец не уставал. Для этого немного поворачиваешь ступню не наружу, а внутрь, чтобы во время шага упор был на все пальцы. Идти надо короткими шагами. Нога должна как бы скользить над землей, не напрягаясь. Ступня должна опускаться на землю мягко и всей поверхностью. Попробуй.

Ян попробовал.

— Не расставляй широко ноги. Надо, чтобы следы оставались одной цепочкой, а не двумя.

Ян сделал несколько шагов, пошатнулся и чуть не упал.

— Привыкнешь, — сказал Станислав. — Сначала все время думай, как ставить ноги. Потом будет получаться само собой.

Он пропустил вперед Яна, и они пошли, подгоняемые северо-восточным ветром.

Но через десять минут поляк снова остановился и провел ладонью по лбу. Лицо его побледнело.

— Что? — спросил Станислав.

— Голова… Это, наверное, от голода. Я не ел уже два дня.

Станислав тоже не ел два дня, но голод не мучил его. Он чувствовал нарастающую слабость и вялость, но желание уйти подальше от железной дороги пересиливало все. Он давно привык подавлять в себе чувства холода, голода и усталости. Так воспитывал его Дикий Зверь. В лагере Молодых Волков считалось позорным показать, что ты голоден, замерз или устал. Еще когда им, ути, малышам без всяких имен, было по шесть лет, Овасес дал каждому по три боевые стрелы и отправил на охоту. Он начертил на песке излучину реки Лиард, Скалу Скачущего Оленя, лагерь Мугикоонс-Сит и сказал;

— Вы переправитесь через реку у Больших Камней и пойдете на восход. Через два полета стрелы повернете на север и углубитесь в чащу. И пусть поможет вам Нана-Бошо на вашей тропе! Вы придете сюда, когда солнце погаснет на рогах Скачущего Оленя. Я все сказал!

Это была первая в жизни охота, и четыре шестилетних мальчика отнеслись к походу со всей серьезностью, на какую были способны.

Они переплыли Лиард, привязав одежду и луки к головам, как это делают воины. Они почти не разговаривали между собой, стараясь как можно больше увидеть по сторонам. Они старались читать следы так. как учил Овасес. Несколько раз на глаза им попадались тропинки кроликов, и однажды они увидели помет лося. Они молились Духу Животных, чтобы он послал им из своего царства хотя бы маленькую серую белку, но Нана-Бошо остался глух к их просьбам. Чаща молчала. Весь длинный день они проходили по левому берегу Лиарда, настораживаясь при каждом треске сучка, при каждом шорохе, но стрелы ни разу не покинули их колчанов. И когда рога Скачущего Оленя стали сначала золотыми, а потом серыми, как погасшие уголья, они, не глядя друг на друга, возвратились в лагерь и робко остановились у шатра Овасеса.

Старик не выходил долго, хотя они знали, что он их давно увидел. А когда вышел, лицо его было неподвижным и глаза смотрели мимо них, на другой берег реки.

Он стоял и молчал так несколько долгих-долгих минут. И они стояли и виновато молчали.

Потом они услышали его голос:

— Вы ничего не добыли, значит, вы не будете есть. Завтра утром вы снова пойдете той тропой, и если ничего не добудете, то не будете есть. И если послезавтра тоже ничего не добудете, тоже не будете есть. Я сказал.

И ушел в типи.

На третий день они подстрелили козленка и, по обычаю, преподнесли Овасесу жареное сердце.

Старик был серьезен и равнодушен. Он вынул из ножен свой охотничий нож, разделил сердце на четыре части и жестом предложил мальчикам взять по куску!

— Ешьте. Я доволен.

Они могли мигом съесть всего козленка, но взяли по кусочку мяса не торопясь. Нельзя было показать, как они голодны. Нужно было делать вид, что главное для охотников не еда, а удача.

Так воспитывал их Овасес, старый добрый Овасес, прихрамывающий на левую ногу. О Великий Дух, как недавно и как давно это было!

А здесь пустые леса. Только мелкие птицы в них, и нет даже змей. И желуди здесь горькие, как кора ивы. Бедные леса непонятной земли…

Если бы у него был лук, можно было бы настрелять маленьких птиц, похожих на соек. Но лука нет. И ножа нет. Нет ничего, кроме рук, ног и глаз.

Он еще раз оглядел лес. Задержал взгляд на кустах с листьями, похожими на ухо медведя. Сверху листья матово зеленели, снизу покрыты светлым пушком. Он видел такие кусты в лесах Макензи. Осенью они рождали орехи, у которых сладкая мякоть. Иногда женщины собирали эти орехи и давали их детям как лакомство, когда не находилось ничего лучшего.

Станислав подошел к кусту и нагнул ветку. Он сразу нашел несколько орехов, но таких маленьких, что они не утолили бы голода даже четырехлетнего ути. Обшарив несколько кустов, он собрал пригоршню орехов и протянул Яну:

— Ешь.

О, если бы лук, хотя бы самый маленький, такой, из которого учат стрелять детей!

Поляк с жадностью принялся за орехи.

Они обобрали несколько кустов. Приглушив голод, легли на землю.

— Как ты попал к нам, в Польшу? — спросил Ян. — Чего тебе надо было в Европе?

Станислав ответил не сразу. Он долго думал, как лучше объяснить поляку, что произошло с ним за последние два года.

— Надо большое время и много слов, чтобы ты понял. Я не умею говорить долго.

— Давай в нескольких словах, — сказал Ян. — Ты же неплохо знаешь польский.

Станислав снова задумался. Он словно выбирал из памяти главное, самое существенное.

— Моя мать была из вашей страны.

Ян приподнялся на локте.

— Что? Ты хочешь сказать, что твоя мать — полька?

— Да. Моя мать — белая женщина. Она одной с тобой крови.

— Так значит ты — не чистый индеец? Метис?

— Нет. Я — шауни. У меня кровь отца.

КОНЕЦ И НАЧАЛО

Станислава остановилась на берегу замерзшего ручья.

Снег продолжал валить крупными хлопьями, засыпая весь мир. Ничего не было видно в десяти шагах. На мутном сером фоне белыми точками мелькали снежинки. Иногда, вместо того чтобы падать вниз, они летели вверх, подхваченные порывами ветра. Тысячи иголок покалывали лицо. Кожа на щеках стягивалась от морозного жара. Пальцев на ногах она уже не чувствовала. Заячьи чулки, подаренные старухой чукчанкой в поселке, вытерлись и не держали тепла. Нерпичья шкурка, которой были подшиты торбаса, стала тонкой, как лист бумаги. В кухлянке появились дыры, через которые жестоко жалил холод. И всего только три юколы в мешочке, который она несла на плече. Три сушеные рыбины длиной в две ладони каждая, вкусом напоминающие старую кожу.

На берегу из сугробов торчали темные ветви кустов. Жесткие, проволочные ветви, точно лапы замерзших птиц. И тишина. Глухая ватная тишина, в которой голос тонет, как в омуте. На сотни верст кругом никого и ничего, кроме белого безмолвия и сводящей с ума пляски снежинок.

Кровь тяжело шумела в ушах. Ветер высекал из глаз слезы. Никогда она не думала, что на земле могут быть такие места, такое безысходное отчаяние, от которого каждый удар сердца отзывается болью.

Много дней она не давала себе воли. Но сейчас что-то сорвалось внутри — и она стояла на берегу неизвестного ручья и плакала не сдерживаясь.

Позавчера ушли проводники из индейского племени тлинкитов. Она отдала им все, что удалось сохранить до этого дня: нательный золотой крестик с крохотным распятым Иисусом и три империала чеканки 1897 года, с двуглавым орлом, похожим на ястреба, и тяжелым профилем императора Николая. Их удалось сберечь при досмотрах от рук жандармов.

Крестик был фамильный, а империалы она получила от казначейства Царства Польского за три месяца работы в женской прогимназии.

Тлинкиты долго прятали монеты в недрах своих парок, а крестик старший повесил себе на шею. О, они хорошо знали цену золота. Недаром они терлись среди старателей Бонанцы, Даусона и Сёркл-сити.

Они повернулись и пошли прочь. Две темные приземистые фигурки, похожие на пингвинов в своих необъятных парках из пыжика.

В ее ушах еще долго скрипел голос старшего:

— Дальше нет наша земля. Дальше — река Макензи и озеро Большого Медведя. Там другой люди.

Она смотрела на уходящих тлинкитов до тех пор, пока их не поглотило белое марево снежной равнины. И когда оборвалась эта последняя нить, она сделала шаг и еще один по хрустящему насту.

Так она перешла границу Канады.

Она не была в обиде на проводников. Еще там, в Уэльсе, поселке из двух десятков жалких домиков, она договорилась с ними об этом. Они честно выполнили все условия.

Они провели ее из поселка Теллер до Шелтона по северному берегу озера Имурук, затем через Страну Маленьких Холмов вышли к излучине реки Коюкук, спустились к Юкону и десять долгих и жарких дней гребли на байдарах против течения до Тананы. Комары облепляли влажные спины серой шевелящейся пеленой. Юкон шел в берегах тяжело и плавно, как поток густого масла.

В Танане, где каждая хижина была набита искателями золота и приключений, сделали трехдневный привал. Станислава спала сорок часов подряд. Но и во сне она продолжала шагать среди равнин и холмов, перебиралась через тысячи ручьев и протоков, слушала звуки своих шагов, ставших самой главной частью ее жизни. Перед глазами тянулись уступчатые стены каньонов, гигантские осыпи, угрюмые леса в распадках и над всем этим — сверкающие, как битый лед, горные хребты.

Ее разбудил старший проводник Эльх:

— Надо идти.

И снова зеленая долина темноводного Юкона, вспоротая старателями земля, золотые миражи под ногами и в закатных облаках, удачи, неудачи, выстрелы кольтов, игра в жизнь и смерть. В этой стране алчность опустошала людей, жадность превращала их в полуживотных. Здесь признавался только закон кулака. Если человек умел держать равновесие между мускулами и нервами, он становился или сказочным богачом, или хладнокровным убийцей, а иногда и тем и другим одновременно. Со всего света текли сюда предприимчивые люди и отбросы общества, которым нечего было терять. Одни рыли землю, с неимоверным трудом вгрызались в вечную мерзлоту, надеясь на ослепительную удачу, другие роились вокруг, строя свое благополучие хитростью и обманом. В считанные дни возникали и таяли огромные состояния. Рушились жизни. Калечились души. Те немногие, которым удалось пройти этот путь, ухватив за косы золотую мечту, бежали в Штаты на первом попавшемся корабле, заплатив за место баснословные деньги. Неудачникам оставалось то единственное, что могла предложить им эта злая земля, — виски, страшные зимние метели и дороги, которые не пройти…

Станислава не замечала ничего. Ее вела на юг, к границам Канады, другая цель. Она старалась держаться подальше от золотоискателей, грязных, обросших бородами, извративших все понятия о совести, чести и достоинстве.

До ужаса примитивны были эти американцы, она смотрела на них с жалостью. И из приискателей тоже никто не подозревал, что хрупкая золотоволосая девушка, бредущая от поселка к поселку в сопровождении двух береговых индейцев, прикоснулась к тому, что было дороже всех платиновых самородков мира.

От форта Хэмлин они сделали четырехдневный бросок до Бивера. а еще через неделю добрались до Форт-Юкона.

Здесь Станислава свалилась.

Семьсот верст пути, который с трудом преодолевали самые сильные мужчины, подломили молодую женщину. Несколько ночей она в ознобе уплывала то в Варшаву, то в родной Кельце, брела по Владимирке в группе кандальников, спорила с сестрой, показывала буквы азбуки детишкам Наухана, а когда открывала глаза, видела закопченные бревенчатые стены зимовья и тлинкита Эльха, терпеливо сидящего в углу со своей трубочкой. Индеец, заметив, что она вышла из Страны Снов, подходил к нарам и поил ее горьким настоем стланика — единственным лекарством, которое у него было.

— Скоро пойдем, — говорила она.

И снова бред смешивал сон и действительность.

Весь август пролежала она в заброшенном зимовье на краю Форт-Юкона. А когда северо-западный ветер опалил листву на деревьях и птицы потянулись на юг, в сторону Калифорнии, она вновь почувствовала себя живой частью огромного мира. Она сидела у стены зимовья в бледных лучах низкого солнца, и сердце звало ее вперед, вслед за летящими на юг птицами. Может быть, удастся добраться до Британской Колумбии, до Принс-Руперт, где начинается хорошая дорога на Эдмонтон, на Ванкувер и на Виннипег. Или до какой-нибудь реки, по которой ходят пароходы. А дальше — Монреаль, Квебек, Атлантика и снова Европа… Но это еще там, за горами Макензи, за Большим Невольничьим озером, за туманной чертой горизонта. А сейчас нужно, чтобы тело обрело силу и прежнюю упругость.

Они вышли из поселка по первому снегу, миновали Сёркл и пошли вверх по течению Юкона к канадской границе.

И вот теперь она стоит одна у начала огромной страны Кругом пляшет снег. Глухая тишина стеной поднимается к небу. И слезы раскаленными каплями вжигаются в щеки.

— О дева Мария! — шепчет она, хотя никогда не верила в мадонну. — О дева Мария, дай силы, выведи на правильный путь…

Снова шаги, ставшие главной частью ее жизни.

Сто. Триста. Семьсот. Тысяча.

Опять белая лента ручья. Тянутся в серую муть тонкие пальцы кустов. Вьются перед глазами белые мухи.

«Иди! — требует жесткий голос внутри. — Иди, потому что тот, кто идет, всегда приходит».

«Куда?»

«Куда-нибудь. Ибо нет дорог в никуда».

«Куда-нибудь… Но ведь это бессмысленно».

«Нет, в этом есть смысл. Ты уже вынесла больше, чем способна вынести женщина. Ты прошла труднейшую часть пути. Осталось немного. Может быть, через полчаса, через десять минут ты встретишь людей. Держись».

«Не могу больше!»

«На кандальном тракте, когда ты шла через всю Россию, было труднее».

«Но там кругом были товарищи. А здесь… «

Еще сто шагов.

Еще пятьдесят.

Пальцы немеют от холода. Она сует руки за пазуху, но и там не находит тепла. Она идет теперь просто для того, чтобы хоть немного разогреть движением стынущую кровь.

Кого она может здесь встретить?..

Густеет серая муть. Пляшущих мух уже не видно. Только щеками она ощущает их прикосновение.

…Ночь.

Фосфорические призраки деревьев.

Тишина.

Страх.

Нет, она не боялась диких зверей или необычайного. Она знала, что все самое страшное в жизни — от людей и почти никогда — от природы.

Она боялась себя. Боялась, что сдаст воля и придет безразличие, которое страшнее смерти.

Шаг. Еще шаг. Еще. И еще…

«Шух-х-х-х-х… « — громко и неожиданно вздохнул лес.

Она вздрогнула и остановилась.

Ветка ближайшей лиственницы сбросила с себя белый груз и выпрямилась. И тотчас зашевелилась вся лиственница. Звенящие снежные струи потекли на землю. За первой лиственницей вздрогнула вторая, третья. Это было как в бреду — кругом шевелились и вздыхали деревья. Лились с них белые водопады. Снежный туман поднялся к вершинам и утопил весь мир. Он волновался вокруг, как море, обдавая иглистыми брызгами деревенеющее лицо.

…А когда улеглись последние волны, высоко над головой зеленоватой точкой вспыхнул огонек.

Она удивилась и обрадовалась, что видит его. Значит, еще не все — жизнь осталась. Она даже вспомнила имя огонька — звезда. Если бы эта звезда хоть немного согрела ее! Боже, какая она маленькая, незаметная в этой пустыне!

Снегопад кончился.

Тонко посвистывая, в чаще нарастал ветер. Железным обручем начал стягивать землю мороз.

Идти! Только идти!

Шаг. Еще. И еще.

Она уже не чувствовала обеих ног до колен. Временами ей казалось, что она вообще не идет, а топчется на месте, уминая торбасами хрустящий снег, который становился все глубже. Вскоре ноги стали проваливаться в сугробы выше колена. С трудом вернулась она на свой старый след и взяла правее. Но на этом пути было еще хуже. Шагов через двадцать она провалилась по пояс и с диким отчаянием забарахталась в сыпучем снегу, подминая его под себя. Ей удалось утрамбовать небольшую площадку, но подняться на ноги сил уже не осталось. И тогда она легла лицом вверх и засунула руки за пазуху. Лежала, глядя на колючий огонек звезды, утешая себя тем, что смерть от мороза будет нетрудной.

Когда иней спаял ресницы, пришли видения.

Перед замирающим сознанием поплыли хижины чукотского поселка Святого Лаврентия, скалы Большого Диомида, собачьи упряжки, ныряющие между ледяными отвесами, темные человеческие фигурки на белом поле.

И вдруг, стирая все, пошла другая картина. Затеплились, закачались в золотом воздухе елочные свечи. Запахло корицей и ванилью. Зазвенели, переливаясь, детские голоса. Трепетные тонкие пальцы легли ей в ладонь, и понеслись, закружились серебряные лошадки, бабочки, зеркальные тонкие шары, блистающие нити в стремительном рождественском хороводе.

Она — высокая, стройная, в белой батистовой блузке с кружевным рюшем, похожим на пену, в длинной черной юбке, в туфлях матовой благородной юфти. Золотая прядь, выбившись из прически, падает на глаза. Она отмахивает ее ладонью и смеется. Молоденькая учительница польской и русской словесности Келецкой прогимназии Станислава Суплатович…

Была необыкновенная ночь. Взрывались серебряные хлопушки, сыпалось конфетти, в ногах путались ленты серпантина, на губах таял горьковатый вкус шоколада. В такую ночь исполняются все желания и в мире не остается места для зла.

Она улыбалась патронессе, седой и сморщенной графине Пеплавской. Она протянула руки начальнице прогимназии, сухой, похожей на англичанку пани Левандовской, и закружила ее в танце.

Потом она шла по заснеженным улицам под тусклыми фонарями, под гирляндами из лент и елочных веток. На окнах домов чадили плошки. Из двери в дверь с песнями, с шутками ходили ряженые. Из открытого портала кафедрального собора к темному небу поднимались чистые детские голоса. Орган возносил благодарственный гимн Иисусу. Иногда мимо проносился фаэтон, запряженный парой. Мерзлые комья летели из-под копыт лошадей.

Она шла, прикрыв щеки меховым воротником шубки. Песни звенели вокруг — новые песни нового, тысяча девятьсот шестого года.

Улица Чарновска. Частный дом Калицкой. Лестница празднично освещена старинным висячим фонарем с цветными стеклами. Она взбегает по широким ступеням на второй этаж. Ищет ключ в ридикюле. Но дверь сама распахивается ей навстречу. Широкое полотно света ложится на лестничную площадку.

В дверях, словно в раме, стоит человек в синей шинели.

Портупейные ремни перекрещивают его грудь. Плоская меховая папаха надвинута почти на самые брови. Блестят хорошо начищенные сапоги. Левая рука лежит на бронзовой рукояти палаша.

— Здравствуйте, пани Суплатович! — говорит он с холодной вежливостью. — Мы вас давно ждем. Входите.

И слегка отодвигается в сторону.

Она не видит ничего — ни вещей, разбросанных по комнате, ни выдвинутых ящиков комода, ни раскрытых чемоданов. Только две безликие синие фигуры на стульях перед столом, а на столе — очень яркие, очень отчетливые — стопки брошюр и тоненьких книжечек в светлосерых и желтых обложках.

— Простите? — говорит она, не в силах оторвать взгляда от верхней брошюры с русским названием «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?».

Две пухлые руки ложатся на стопки. На одной, на безымянном пальце, желто блестит массивное кольцо.

— Это ваши?

— Да, — говорит она. — Однако какое вы имеете право обыскивать квартиру без хозяина?

— Право, которое дал нам закон, дорогая пани, — говорит тот, который ее встретил. — Гороль, внесите в протокол подтверждение, что эти брошюры принадлежат пани Суплатович.

Один из сидящих за столом придвигает к себе лист бумаги.

— Присядьте, пани, — предлагает старший, показывая на стул.

Она погружает пальцы в мех воротника, нащупывает пуговицу. Пальто душит ее.

«Откуда они узнали про книги? Как отыскали их? Ведь они хранились в маленькой кладовой в конце коридора среди всякого хлама… Может, их случайно нашла пани Калицкая, хозяйка? Нет, нет… Она никогда не заглядывала туда. Откуда же они узнали?.. «

Пуговица оторвалась и покатилась по полу. Старший нагнулся, поднял ее, положил на стол.

— Прошу пани сдать револьвер.

— Какой… револьвер? Вы с ума сошли! — пробормотала она, отступая к двери.

Рука с желтым кольцом протянулась к ней.

— Разрешите ваш ридикюльчик.

Она прижала сумочку к груди.

— Вы не имеете пра…

— Па-азвольте!..

Ридикюль переходит в чужие руки. Щелкает замок. Крохотный флакончик французских духов, серебряный карандашик с цепочкой, кожаная записная книжка, зеркальце, несколько монет раскатываются по столу. Руки переворачивают ридикюль, встряхивают. На стол падает носовой платок с монограммой. Больше ничего.

— У вас должен быть револьвер!

— Нет, — говорит она. — Он мне не нужен. У меня никогда не было револьвера.

— Гороль, пишите!

Как мучительно тянутся эти минуты!

Наконец старший закуривает папиросу.

— Пани такая молодая, красивая… из интеллигентной семьи. Для чего нужно было пани связываться с быдлом?

Щеки у нее вспыхивают.

— Не вам об этом судить, пан ротмистр, — говорит она резко. — У меня свои взгляды на жизнь и свои убеждения.

— О пани… Такая ортодоксальность может привести вас на каторгу. Я думаю, что это только порыв, увлечение молодости.

— Мне нет дела до того, что вы думаете!

Она уже овладела собой. В душе начала нарастать злость.

— У вас будет время поразмыслить над этим. Много времени, пани, можете мне поверить.

Он берет со стола листок и подает ей:

— Познакомьтесь.

Она пробегает глазами строчки.

Это типографским способом отпечатанный ордер на арест мещанки Станиславы Суплатович.

Она бросает ордер на стол.

До боли обидно, что это пришло так быстро. Она уже слышала об арестах, но никогда не думала, что ее тоже возьмут.

— Может, вы назовете адреса ваших соучастников или явочных квартир?

— Нет.

— Не настаиваю, пани. Я — исполнитель. Подробно спрашивать вас будут другие люди и в несколько иной обстановке. Гороль, дайте подписать пани Суплатович протокол.

Лист исписан красивыми округлыми буквами. Они складываются в короткие фразы:

»…Изъято марксистской подрывной литературы — 22 брошюры.

Огнестрельного и холодного оружия — не обнаружено.

Призналась в принадлежности к тайному обществу, ставящему целью ниспровержение существующего строя… «

— Здесь вы допустили ошибку, — говорит она протоколисту. — Нужно было написать: «обществу, ставящему целью освобождение народа от самодержавия».

— Это ваша формулировка. Позвольте нам придерживаться своей, — говорит старший и встает. — Потрудитесь собраться, пани, и как можно быстрее!

…Как хочется спать! Щеки уже не обжигает мороз. Ноги и руки легки, как воздух. А может быть, их уже нет?

Сознание уходило в глухую мягкую тьму.

Два человека на лыжах-снегоступах медленно шли через чащу. За плечами у них покачивались длинные охотничьи луки и колчаны с тонкими стрелами. Черные с синеватым отливом волосы были схвачены чуть выше лба ремешками из кожи карибу. На обоих были серые замшевые куртки и такие же брюки, украшенные шерстяной бахромой. Ноги плотно охватывали меховые ноговицы, доходившие до колен. Их лица, словно выточенные из красного камня, были сосредоточены, резко очерченные губы сжаты. Иногда они останавливались, осматривая стволы деревьев или цепочки следов, оставленные белыми куропатками — птармиганами. Видимо, они давно вышли на охоту, потому что волосы и брови их успели густо заиндеветь. Но удача не сопутствовала им — только у идущего впереди к поясу был привязан заяц-беляк, ставший на морозе совсем твердым.

Они не разговаривали, лишь изредка обменивались жестами. Снег чуть слышно поскрипывал, оседая под лыжами, подбитыми лосиной шкурой.

Там, где они проходили, даже низко нависшие ветви деревьев оставались неподвижными, будто под ними скользили не люди, а тени.

Неожиданно шедший впереди сделал короткий отмах правой рукой и остановился. Некоторое время он прислушивался, затем достал из кисета, висящего на груди, несколько перышек белой куропатки и подбросил их вверх. Проследив, куда они полетели, он повернул лицо в противоположную сторону и глубоко втянул ноздрями морозный воздух.

Его спутник следил за ним.

— Большое Крыло почуял лося? — спросил он наконец.

— Это не лось, брат мой. Это человек.

Задавший вопрос опустил ладонь на роговую рукоять ножа.

— Что он делает здесь?

— Большое Крыло еще ничего не знает.

Они замолчали, прислушиваясь.

Белая тишина стояла вокруг. Морозная мгла закрывала синеватую даль чащи. Пухлые наметы снега висели на лапах тамарака 3 после вчерашней пурги. Бесцветное небо стыло над головой.

— Там, — показал Большое Крыло на северо-восток. — Он не охотник. Он не идет. Наверное, он мертв.

Лыжи осторожно зашелестели по снегу. Через несколько минут охотники остановились.

Большое Крыло подался вперед, вглядываясь в подлесок, заметенный снегом,

…Кто-то сильно ударил Станиславу по правой щеке, потом по левой. Боль растеклась по лицу. Она застонала и с трудом приоткрыла глаза.

На белесом фоне перед ней двигались расплывчатые темные пятна. Они возникали из ниоткуда, меняли свои очертания, исчезали и вновь появлялись. Холодные струи текли по шее, неприятно щекотали затылок. С носа и щек будто содрали кожу, они горели жгучим огнем. Что-то жесткое прикоснулось к губам, и губы сразу вспухли, налились кровью, стали толстыми и неуклюжими. Вспыхнули и загорелись ноги и кисти рук. Боль захлестнула тело, красным облаком заслонила свет. Она извивалась и кричала от режущей боли.

Кто около нее? Зачем ее трогают?

Из облаков красного тумана донесся отрывистый голос:

— Мехец!

Ее подняли и положили на что-то серое, теплое. Чьи-то руки схватили ее за плечи. В ноздри ударил крепкий запах пота и звериных шкур.

Глаза застилало слезами. Все перед ней расплывалось. Голова раскалывалась от боли. Она попыталась вырваться из чужих цепких рук, но сильные пальцы еще крепче охватили ее плечи — и окружающее вновь провалилось во тьму.

В полузабытьи она почувствовала, как ее опустили на что-то мягкое. Чувствовала легкие прикосновения чьих-то пальцев, слышала тихие журчащие голоса. Она понимала, что ее раздевают, но сил сопротивляться не было. Их не было даже для того, чтобы открыть глаза. Только уши воспринимали то, что происходило вокруг.

…Легкий треск, мягкая поступь чьих-то ног, шуршание, шипение. Снова прикоснулись к ее ногам мягкие пальцы. Они осторожно поглаживали ее ступни, и там, где они проходили, утихала боль. Вот они ощупали ее колени, поднялись к животу, потом пробежали по рукам,

— Шамак скоу… — сказал чей-то голос и повторил: — Шамак.

Легкий мех окутал ее с головы до ног, точно мягкое облако. Голоса отдалились. Прекратились треск, шипение и шуршание.

Пришел сон,

Она проснулась от запаха жареного мяса.

Над головой конусом сходились тонкие жерди, обтянутые шкурами. Она вспомнила сенокос и полевой шалаш, в котором ей довелось ночевать в детстве. Только тот шалаш был намного ниже и отовсюду торчало сено, а в этом на жердях висели связки шкурок белого зайца и серых белок, мотки шерсти, несколько жестяных ведерок, а у стен лежали стянутые ремнями узлы, будто хозяева готовились в любой момент сняться с места.

Посреди шатра в неглубокой яме горел костер. Его ровное, бездымное пламя тянулось вверх острыми оранжевыми языками.

У костра на коленях стояла молодая женщина в сером замшевом платье и поворачивала палочки, лежащие на рогульках. От нанизанных на палочки румяных кусочков мяса и шел тот чудесный запах, от которого проснулась Станислава.

Отсветы огня вспыхивали и гасли на блестящих волосах женщины, на браслетах, украшающих ее смуглые руки, на узорах из цветного бисера, которыми были расшиты ворот и грудь платья.

Станислава пошевелилась.

Женщина обернулась, вскочила с колен и подошла к ней. С минуту она вглядывалась в лицо Станиславы, протянула руку и коснулась пальцами ее волос.

— Та-ва, — сказала она.

Приложила ладонь к своей груди и произнесла по слогам:

— Ва-пе-ци-са. — И улыбнулась открыто, по-детски.

Станислава улыбнулась в ответ.

— Я поняла, — сказала она. — Тебя зовут Ва-пе-ци-са. Верно? А меня зовут Ста-ни-сла-ва. Понимаешь: Ста-ни-сла-ва.

Женщина сдвинула брови и попыталась повторить: «Са-ни-са-ва». Ей не далось трудное слово. Она мотнула головой и воскликнула:

— Са! Скоу Та-ва.

— Ну хорошо, — снова улыбнулась Станислава. — Пусть будет Та-ва. Мне нравится, как это звучит. Та-ва… Ведь ты индианка, да? Хиндуска? — повторила она по-польски и потом по-английски: — Инджэн?

Женщина, широко открыв глаза, смотрела на нее, не понимая.

— Ай эм поулиш, — сказала Станислава, указывая на себя. Затем приложила палец к груди хозяйки: — Ю а инджэн?

Женщина засмеялась, погладила ее ладонью по щеке и вернулась к огню. Сняв палочки с мясом, она положила их на плоский деревянный круж9к, отдаленно напоминавший тарелку, поставила на него глиняный горшочек и все это перенесла к ложу Станиславы, которая от слабости снова откинулась на меховую подушку.

Над горшочком поднимался вкусный пар. А Станислава не ела уже трое суток.

Она запивала мясо бульоном и думала о том, что все самое тяжелое, самое страшное осталось позади. Кончился семисотверстный путь по долине Юкона. Теперь она среди людей, и они, несомненно, помогут ей добраться до центральных провинций Канады. Все дальнейшее рисовалось в тумане, но имело определенные очертания. Безусловно, там, где-нибудь в Квебеке, Монреале или Виннипеге, она найдет товарищей по революционной работе или хотя бы единомышленников. Они переправят ее через Атлантику в Европу. А там — снова Кельце, Варшава, старые связи, сходки, борьба… Она понимала, что после разгрома движения в 1905-м вся обстановка, наверное, сильно усложнилась. После приезда в Польшу придется скрываться, жить на нелегальных квартирах под чужим именем, в любую минуту быть готовой к самому худшему. И все-таки это лучше, чем вечное прозябание на голом чукотском берегу.

Она взглянула на хозяйку шатра, которая все колдовала над палочками и горшочками у огня. Да, типичная индианка. Мягкие мокасины на ногах, черные волосы, чеканный профиль. Открытое, гордое лицо. Лицо человека независимого, привыкшего к просторам лесов, к походной жизни, к свободе. Как жаль, что эта женщина не понимает английского языка!

Да. Прежде всего, если это селение, надо найти в нем хотя бы одного человека, знающего английский или французский. Канадские индейцы, насколько она знает, — охотники. Они всегда держатся поблизости от факторий, основанных Компанией Гудзонова залива. Значит, и здесь где-нибудь неподалеку должна быть фактория, в которую они продают меха. Надо объяснить им, что ей необходимо попасть к белым.

Индианка сгребла уголья костра к центру ямы, подальше от кипящих горшочков, и подбросила в огонь несколько смолистых сучков. Накинула на плечи грубый шерстяной платок и вышла из шатра.

Всего на одно мгновение был откинут треугольный кожаный полог, служивший дверью, но Станислава успела увидеть деревья, опустившие ветви под тяжестью снеговых шапок, собак, грызущихся на белой поляне, и несколько типи, похожих на маленькие вулканы, из вершин которых тянулись в бледное небо голубые струйки дыма.

Через несколько минут в типи вошли трое.

Они вошли один за другим, пригибаясь в низком треугольнике входа, и молча остановились перед огнем.

Станислава приподнялась на локте, но один из вошедших, видимо старший, коротким и властным жестом приказал ей лежать,

Его темные глаза обежали внутренность типи и остановились на лице молодой женщины. Он смотрел на нее в упор, но взгляд его не был тяжелым, наоборот, в нем светились сочувствие и доброта. Станислава тоже смотрела на него без стеснения. Таких лиц она раньше не видела. Высокий лоб, гладко зачесанные назад волосы, каждая прядь которых словно отлита из вороненой стали, тонкий, слегка нависающий над сжатыми губами нос с благородно вырезанными ноздрями, слегка выдвинутый вперед подбородок. Несмотря на то что снаружи было холодно, ворот его замшевой рубашки был распахнут, открывая загорелую шею. Широкоплечий, высокий. Только странным контрастом выделяются руки: узкие, почти женские ладони с длинными тонкими пальцами.

Двое его спутников резко отличались друг от друга. Один был молод, и Станиславе показалось, что он все время улыбается. Только приглядевшись, она увидела, что правый угол рта у него приподнят белесым шрамом, который тянулся до самого уха.

Второй был глубоким стариком. Низко надвинутая меховая шапка с пушистыми лисьими хвостами вместо ушей почти скрывала лицо и придавала ему сходство со сказочным гномом. Сквозь узкие щелочки век поблескивали глубоко посаженные глаза. Волосы, разобранные на две косицы, лежащие на плечах, были совсем белыми, будто осыпанные снегом. Большой нос, казалось, был главной частью лица.

Молчание длилось долго.

Сучья в костре успели почти прогореть, когда высокий заговорил, обращаясь к ней.

Он сказал всего несколько слов, отрывистых, быстрых, из которых Станислава поняла только одно: Квихпак. Так называли проводники-тлинкиты Юкон.

Судя по интонациям голоса, он спросил, откуда она пришла.

— Да, — ответила Станислава. — Я пришла с Квихпака. Но на Квихпак я пришла с берегов Берингова пролива. Беринг, — повторила она. — Понимаете: Беринг.

Высокий посмотрел на старика. Тот отрицательно качнул головой.

«Действительно, откуда им знать Беринга?» — спохватилась Станислава. И тут она вспомнила, что все побережье Аляски, обращенное в сторону Чукотки, проводники называли землей Чугачей.

— Я пришла сюда из земли Чугачей через Квихпак, — сказала она, стараясь отчетливее выговаривать каждое слово.

Она повторила это по-английски и по-французски, и только при звуке названия «Чугач» лицо старика слегка оживилось. Он обернулся к высокому и произнес длинную фразу, в которой часто повторялись слова «тэнана» и «тэнанкучин».

Затем снова обратился к Станиславе.

Она слушала его медленную шамкающую речь и не понимала ни слова. Несколько раз он останавливался и переходил на язык жестов. Он провел ладонью по воздуху, раздвинул пальцы и дунул на них. Затем обеими руками изобразил что-то вроде волнующегося моря. Один раз ей показалось, что он имитирует гребца на лодке и бег крупного животного.

— Чугач! — сказала она. — Чугач и Квихпак! По Квихпаку мы плыли на лодке. Втроем. — Она показала три пальца. — Потом я осталась одна и заблудилась в вашем лесу. Мне нужно добраться до Виннипега. Помогите мне!

Старик сдвинул брови, прислушиваясь. Но, очевидно, понял ее по-другому, потому что лицо его приняло презрительное выражение и, обернувшись к высокому, он бросил несколько коротких и, как показалось Станиславе, насмешливых слов.

Все трое вышли из типи.

КЕЛЬЦЕ, ЗОФИИ СУПЛАТОВИЧ

Еще из поселка Святого Лаврентия она послала на родину два письма.

Почта чукотских поселенцев почти не подвергалась цензурному досмотру, полиция и жандармское управление считали, что сосланные на полуостров не могут представлять серьезной опасности для империи. Агитировать на берегу Ледовитого океана некого. Бежать некуда. Человек как бы вычеркивался из жизни. И если кто-нибудь подавал голос из этой несусветной дали, то голос этот значил не больше, чем стон погребенного заживо.

«Милая Зофия, дорогая моя сестренка! — писала Станислава. — Я не знаю, когда дойдет до тебя это письмо и дойдет ли оно вообще. И все же пишу с надеждой, что оно попадет в твои руки, что ты прочитаешь его и постараешься понять, почему я попала сюда — к Полярному кругу, на берег моря, девять месяцев в году скованного тяжелым льдом. Прошу тебя, внимательно прочитай каждую строчку и только тогда суди меня по делам моим.

Я знаю, как отнеслись мама и ты к моему аресту, как относились вы к моей работе в нелегальном кружке, но это, я думаю, происходило от неведения.

Вот почему еще раз прошу — выслушай меня внимательно и в своих суждениях руководствуйся рассудком, но не чувством.

Ты, безусловно, помнишь все подробности Варшавского процесса, помнишь, что меня и еще трех товарищей приговорили к пожизненному поселению в отдаленных местах Российской империи. Мой приговор еще усугубился тем, что во время процесса я якобы занималась пропагандой в зале заседания суда. Поэтому меня сочли особо опасной и сослали не в Нерчинск, Якутск или на Амур, как остальных, а на Чукотку.

То, что они объявили пропагандой, было всего-навсего защитительной речью. Я еще вернусь к этому.

Нас увели из здания суда под усиленным конвоем и в ту же ночь в арестантском вагоне отправили в Россию. В Москве мы около месяца провели в переполненной до предела Бутырской тюрьме. Даже в одиночках помещалось иногда по три человека. Ежедневно формировались большие группы кандальников, которых угоняли по этапу в глубь страны, но количество заключенных, казалось, не уменьшалось, а все увеличивалось.

Наконец пришел наш день, вернее — ночь, потому что этапники уходили из столицы под покровом темноты, чтобы не возбуждать неугодных страстей у населения. Правительство было сильно напугано размахом восстания.

Я не буду описывать путь, который мы прошли большей частью пешком. Скажу только, что то был так называемый Владимирский тракт, печальная Владимирка, дорога почти в тысячу верст длиной, которая вот уже больше столетия слышит заунывный звон цепей и видит отчаяние и смерть.

Этап наш состоял из восьмидесяти человек, десяти стражников и пяти подвод. На подводах везли больных и обессиленных. Я старалась больше идти пешком. На подводу подсаживалась тогда, когда ноги отказывали совсем.

Я была единственной женщиной во всем этапе, и отношение ко мне со стороны сотоварищей можно передать двумя словами: грубовато-ласковое. Я благодарна им. Они видели во мне не слабую женщину, а единомышленника, соратника по борьбе.

За день мы продвигались самое большее верст на двадцать. Ночевали в какой-нибудь деревне. Наскоро закусывали солониной, черствым хлебом и валились спать. Меня обычно забирала на свою половину сердобольная хозяйка, угощала вареным картофелем, молоком, иногда водила в баню.

Едва начинало светать, снова трогались в путь, и так день за днем.

В Нижнем Новгороде переправились через Волгу. Затем были Казань и Екатеринбург. Здесь начинался Сибирский тракт. На пути лежали Тюмень, Омск, Томск… Я почти не запомнила этих городов. Они все показались мне на одно лицо.

Омск встретил нас пышной зеленью тайги и таким количеством комаров, что мы не знали, куда от них деться. Все открытые части тела у нас вспухали от укусов и превращались в сплошную рану от расчесов. Говорят, что лошади и коровы бесятся от этого и убегают в тайгу, где их задирают волки. А бедные люди выдерживают все…

В Томске мы застали начало осени, а в Нижнеудинске — конец ее.

Здесь остатки нашего этапа разделили на партии, которые должны были отправиться в Забайкалье и в Якутию.

Мой путь лежал через Ангару на Усть-Кут, и дальше по реке Лене, через Ичер, Витим, Олекминск на Якутск. Из Якутска меня должны были увезти еще севернее — в Анадырь, а оттуда — в поселок Святого Лаврентия.

Из Усть-Кута до Якутска мы плыли на плоскодонной лодке — шитике, в Якутске меня пересадили на оленью упряжку, а из Средне-Колымска до места назначения добирались на собаках.

Меня сопровождал пожилой жандарм, который почти не разговаривал. Единственной его заботой было — не выпускать меня из виду до самого конца пути, что он и делал со всем тщанием, на которое способны службисты подобного рода.

Да, я забыла тебе сказать, что из всего этапа в поселок Святого Лаврентия я направлялась одна.

Теперь возвращаюсь к процессу. Ты знаешь, что я отказалась от защиты. Это было продиктовано следующим соображением: весь состав суда, за исключением товарища прокурора 4 и заседателя, был не польским, а российским. Следовательно, защита могла быть только формальной. Я решила взять защиту в свои руки.

Я тщательно подготовила свою речь, продумала и отшлифовала каждое слово. Это было мое первое публичное выступление, и оно должно было ударить тех, кто затеял этот процесс.

Перед тем как мне дали слово, я дрожала от возбуждения, теряла нить своих рассуждений, путалась в тезисах. Ведь мне не дали даже клочка бумаги, чтобы набросать план выступления. Но когда я встала и оказалась лицом к лицу с народом, заполнившим помещение, я успокоилась.

«Прежде всего я должна довести до сведения всех, что я протестую против подсудности моего дела этому суду, — я указала на моих обвинителей. — Все, что я сейчас скажу, я обращаю не к суду, а к вам, мои соотечественники!

Вы судите меня, господа обвинители, по закону, который может лишить поляка свободы и даже жизни, не за «помощь врагам существующего строя», как сказано в формулировке обвинения, а за помощь собственному народу. Этот закон лишает свободы и жизни человека, высказывающего то, что говорит ему его совесть.

Император Николай Второй никогда не был законным царем нашего народа, как и Александр Первый, узурпировавший власть в нашем государстве. Александр Первый захватил власть силой и силой установил свои законы, кстати, и тот, по которому меня сегодня судят.

Но для господина прокурора существует только Россия и не существует Польши. Свободу Польши и поляков судит здесь сегодня российское самодержавие. Для меня же, польской гражданки, существует страна Польша, ее народ и ее закон.

Я не отказываюсь от суда. Но пусть это будет суд моих земляков. Я могу принять приговор только из их рук. Если они признают меня виновной — значит, я виновна. Мне кажется, не я боюсь их приговора, а боится его русское самодержавие.

Поляки пережили крушение многих своих надежд, и все же они продолжают надеяться, что когда-нибудь они будут независимы, будут свободным народом в свободном мире. И новое польское государство будет построено на самых демократических основах, на полном уважении труда и личности.

Продажная верхушка нашего шляхетства избрала путь примиренчества, путь, который ведет к богатству немногих, а массу простого народа отдает во власть эксплуататоров — как польских, так и российских. Над нами, как два меча, висит двойное иго.

Вот почему я вместе с достойнейшей частью нашего народа и народа России пошла по дороге, которая в случае неудачи, как я знала, должна была привести меня сюда, на скамью подсудимых.

Но я горжусь тем, что нахожусь здесь и держу ответ на обвинение, а не сижу в рядах моих почтенных обвинителей.

Свобода — это право любого народа, принадлежащее ему со дня его рождения. Только преступник лишен этого права. Так почему же с Польшей в этом зале обращаются так, как если бы она была приговоренным преступником?

Если борьба за свободу народа считается изменой, то я горжусь тем, что изменила своему народу, и готова заплатить за мою измену самой высокой ценой… «

На этом месте председатель прервал заседание. Полиция начала освобождать от народа зал. Процесс кончился при закрытых дверях.

Русская юстиция не простила бы никому такой защитительной речи. Вот почему меня приговорили к далекому пожизненному поселению. Боялась ли я? Нет, как не боюсь и сейчас, потому что верю. Настоящий человек обязательно должен верить в себя и в свое дело.

Зофья, если сердце твое еще не разучилось отличать правду от сказки, ты поняла, почему я примкнула к людям, называющим себя революционерами.

Я верю — даже та малость, которую я успела сделать для народа, не пройдет зря, ибо ничто в этом мире не проходит впустую… «

Второе письмо она отправила в Кельце через год.

»…Я не получила от тебя ответ, сестра. Не знаю, чем это вызвано — разделяющими нас необъятными просторами, в которых затерялось твое письмо, или разделяющими нас понятиями о жизни и справедливости. И тем не менее я снова пишу. Я не могу молчать. Я должна поверить свои мысли если не близкому человеку, то хотя бы листу бумаги.

…Итак, я — на Чукотке, в поселке, названном именем Святого Лаврентия. Два десятка домиков на голой скалистой земле, на берегу Берингова пролива, вернее — небольшой бухты, врезанной в берег. Ни деревца, ни куста окрест. Темные, вылизанные морем камни, сопки-гольцы, с вершин которых даже летом не сходит снег, низкое сумрачное небо. Иногда выдаются ясные дни, и тогда море из темно-свинцового делается зеленым, но не ласковым, а наоборот, оно как бы становится глубже и холоднее. А камни из черных превращаются в серые.

Лето коротко — всего только два месяца зеленеют мхи в тундре и из тощей земли выбиваются стрелки полярных лилий. Я не знаю, как называются они по-научному, но они — единственные цветы здесь, и они чудо как хороши!

На берегах ручьев, в местах, защищенных от ветра, растет черемша. Листья ее очень похожи на ландышевые, только поуже, и если растереть их пальцами, пахнут чесноком. Черемшу собирают и сушат на зиму. Она помогает от страшной и распространенной здесь болезни — цинги.

Поселенцев, кроме меня, в поселке нет. Может быть, поэтому местные отнеслись ко мне с большим сочувствием. Нет, они не жалели меня, они просто считают, что мне не повезло, и, самое главное, что я в поселке — гостья и не останусь здесь навечно. Это вселяет в меня веру в будущее.

Да, сестра, я не думаю, что проживу здесь остаток того, что отпущено мне природой. Но если так случится, то постараюсь быть нужной этим людям,

А люди здесь замечательные. В поселке их всего около ста. Это — охотники за морским зверем и рыболовы. Суровые, как их земля, малоразговорчивые, сильные. Все они монгольского происхождения, живут в постоянном тяжелом труде и привыкли довольствоваться тем малым, что могут им дать эти безрадостные берега. С риском для жизни выходят они в море на утлых лодочках, обшитых шкурой тюленя, вооруженные только острогами и копьями. Мужеству их может позавидовать любой мужчина-европеец, но здесь оно незаметно, потому что постоянно. Каждый день у них — это бой за жизнь.

Но из всех бед, поджидающих рыбака и зверобоя в открытом море в начале зимы, самая страшная — шелкап. Я увидела, что это такое, через три недели после приезда сюда.

Шелкапом зовут здесь северный ветер. Он рождается в угрюмых горных распадках в глубине материка и ураганом обрушивается на побережье. В это время ночь наступает на два часа раньше срока. Все живое старается спрятаться, уползти, затаиться. Даже птицы исчезают неведомо куда. Температура стремительно падает до минус двадцати — двадцати пяти. И начинается ад.

До самого горизонта море, до этого затянутое белой пеленой молодого льда, в считанные минуты превращается в серое ледяное крошево. Тяжелые волны с каждой минутой становятся все выше, воздух все темнее, и вот уже ничего не слышно кругом, кроме безумного воя, скрежета ломающегося берегового припая, ударов, похожих на пушечные выстрелы, и грохота раскалывающихся камней. Небо смешивается со снежной кашей, кипящей внизу, и только бледно-желтая полоса тревожного, призрачного света слабо мерцает, обводя горизонт.

Десять, пятнадцать, двадцать часов продолжается этот шабаш. Скалы на берегу покрываются толстой ледяной корой. Под тяжестью быстро намерзающего льда рушатся постройки и, кажется, проваливается сама земля. И вдруг все кончается. Утихают бешеные скачки волн. Светлеет небо. Открываются бледные, оледеневшие дали. Низкое солнце озаряет все белесым, болезненным светом. Лишь ветер продолжает дуть режущими порывами еще несколько дней. Говорят, что даже такой большой поселок на побережье, как Охотск, шелкап разрушал начисто трижды.

Вот в таких условиях живут аборигены Лаврентия.

Мне построили хижину, такую же, как у всех. Это — яма, вырытая в земле, накрытая сверху бревнами, выброшенными на берег морем. На бревна положены нерпичьи шкуры, и все это засыпано мелкими камнями. В углу оставлено отверстие для выхода дыма от костра. В жилище надо вползать на коленях, но зато никакие штормы ему не страшны. Женщины сшили мне одежду по местной моде и подарили спальный мешок из собачьего меха. Мне принадлежит общая доля в добыче.

Я пытаюсь ответить добротой на доброту. В поселке одиннадцать детей от пяти до двенадцати лет (тринадцатилетние считаются здесь уже взрослыми и работают так же, как их родители). В своей землянке я устроила нечто вроде школы. Деревянными колышками прибила на стену нерпичью шкуру гладкой стороной наружу. Это — доска. На ней я пишу углем буквы и цифры. Мои ученики старательно перерисовывают их в «тетради» — обожженными палочками на замшевую сторону выделанных заячьих шкурок. Ты не представляешь, как сообразительны маленькие чукчи и как внимательны они во время занятий!

Я всей душой полюбила чукчей. Это небольшой народ, но такой отважный, суровый, сильный. И горько смотреть на то, что сделала так называемая «цивилизация» с этим краем!

До прихода русских купцов на Чукотку здесь царили примитивные, но мудрые нравы. Например, ни один человек не имел права владеть большим, чем ему нужно было для жизни. Они не знали, что такое «твое» и «мое». Все делилось поровну между членами племени.

Но вот пришли «цивилизованные» купцы. Они принесли с собой заразные болезни, вроде туберкулеза и трахомы. Затем познакомили туземцев с водкой. И наконец, растлили их души, научив повадкам белого человека.

Чукчи и раньше были знакомы с голодом, теперь же, вступив в «торговые» отношения с купцами, голодали почти круглый год. Если они пробовали протестовать, их укрощали свинцом.

Да и только ли русские! Чукчи хорошо знают, что такое доллар и что такое обман. Весной в наш поселок заехал купец Караваев, скупавший пушнину на побережье. К моему удивлению, он очень сносно говорил по-английски. Когда я спросила его, где он научился языку, он сказал, что ему все время приходится иметь дело с иностранцами. Оказывается, на мысе Сердце-Камень обосновался норвежец Волл. В поселке Эмма стоит торговый склад австралийца Карпендаля. Рядом с ним ведет свои дела американец мистер Томсон. Караваев обещал познакомить меня с этими людьми, намекая, что они могли бы облегчить мою жизнь здесь. Я отказалась. Я не хочу быть в числе тех белых, в которых чукчи видят потенциальных убийц. По мере сил своих я стараюсь дать понять своим местным друзьям, что во всех их бедствиях виноват не русский народ, который задавлен той же самой силой, а самодержавная власть.

В солнечные дни, которых здесь выдается очень мало, из нашей бухты открывается вид на необозримые дали. Волны, волны, волны кругом… Холодные, равнодушные ко всему на свете. А зимой — голубовато-белые торосы и давящая, глухая тишина. Трудно думать об этих пространствах. Невыносимо представлять, как далека я от своих товарищей и друзей. Кричи, плачь, проклинай — тебя никто не услышит, кроме океана и неба. Им нет дела до жизни людей. Можно сойти с ума от тоски и отчаяния. Я нашла утешение в своих учениках. Ты удивилась бы, увидев, с каким старанием они выписывают буквы русского алфавита на замше заячьих шкурок!

От одного охотника-зверобоя я услышала, что на северо-восток от нас, почти посредине Берингова пролива, лежат острова Диомида, меньший из которых находится совсем недалеко от Аляски…

Станислава не написала Зофии, что местные жители часто переправляются по установившемуся льду на собачьих упряжках через пролив и закупают продукты и боеприпасы на американских факториях. Не написала и то, что Аляску и Чукотское побережье разделяют здесь всего сто семь верст.

НИДА

Минут двадцать Ян и Станислав молча лежали на земле, больше похожие на трупы, чем на живых людей.

Индеец сложил руки на груди и закрыл глаза, отдав всего себя отдыху. Он дышал медленно и глубоко, будто смакуя прохладный осенний воздух. Он прислушивался к тому, как усталость понемногу уходила из тела, и когда почувствовал, что она ушла совсем и кровь перестала тяжело шуметь в ушах, рывком поднялся на ноги.

— Надо идти, Ян. Нельзя долго оставаться на одном месте.

— Сейчас… — отозвался поляк.

Полежав еще несколько минут, он тяжело поднялся.

— Пся крев… Я мог бы сейчас спать двое суток.

— Потом, — сказал Станислав.

— Правильно. Выспимся, когда подохнем.

Они продрались через заросли орешника в редкий подлесок и пошли на северо-восток.

— Стась, — сказал Ян, — я читал одну книжку про индейцев. Они назывались могиканами. Вождем у них был Большой Змей, что ли…

— Могикан? — переспросил Станислав. — Я не знаю такого племени. По-нашему мугикоонс — волки. Мой народ, шауни, называет их Тоскующими. Большой Змей? Тоже не знаю такого вождя.

— А кто у вас был вождем?

— Мой отец Леоо-карко-оно-маа, Высокий Орел, внук великого Текумзе.

— Текумзе тоже был вашим вождем?

— Да. Сто пятьдесят лет назад.

— Слушай, как получилось, что твоя мать полька, а отец — индеец? Она что, уехала в Канаду и там познакомилась с ним?

— Для этого нужно очень много слов. Это надо рассказывать у костра, когда впереди долгая ночь, и когда есть хорошая еда и у всех в кисетах достаточно табака для калюти, и когда кругом все спокойно.

— Да-а, — протянул Ян. — Когда много хорошей еды и когда кругом все спокойно… Послушай, давай присядем. У меня что-то совсем плохо с ногами.

— Когда часто отдыхаешь, ноги становятся совсем слабыми, — сказал Станислав. — Надо идти.

Вскоре подлесок стал густеть, сдвинулись теснее деревья, под ногами зашуршал толстый слой опавших листьев. Сыростью пахнуло из чащи. Станислав замедлил шаг и потянул воздух ноздрями.

— Близко большая вода, — сказал он.

— Наверное, Нида, — пробормотал Ян. — Здесь только одна большая река — Нида.

Станислав вдруг остановился и дернул за руку Яна.

— Стой! — сказал он шепотом. — Пуквана.

— Что?

— Дым.

— Какой дым? Откуда здесь дым?

— Не знаю. Но это не дым костра. Это другой дым.

— Может быть, они подожгли лес?

— Это не лес.

Индеец втянул голову в плечи и подался вперед. Ноздри его широко раздувались. Лицо заострилось и стало напряженным.

Тревога Станислава передалась Яну.

— Что? — спросил он едва слышно.

— Горело сухое дерево, — сказал Станислав. — Много дерева.

Он двинулся вперед, бесшумно скользя по опавшим листьям. Ян старался так же бесшумно следовать за ним. Они прошли шагов сто. Индеец волновался все сильнее. Слегка поворачивая голову, он прислушивался к тишине леса и старался охватить взглядом как можно большее пространство впереди.

Наконец и Ян почувствовал слабый запах гари.

— Будто жгли какие-то тряпки, — сказал он.

— Тс-с-с!

Чаща кончилась. Вправо и влево распахнулась широкая поляна, открылось белесое небо, и оба остановились, замерев от того, что увидели.

Посреди поляны догорал дом. Вернее, то, что осталось от дома. Груда черных бревен, еще сохранявших форму пятистенного сруба, курилась жидким серым дымком. Уступчатая печная труба поднималась из тлеющих развалин. Пахло горелым тряпьем и еще чем-то сладковатым, тошнотным.

Поодаль, правее, чернела в земле прямоугольная яма, из которой поднимались клубы белого пара. Вероятно, там раньше стоял сарай или какая-то другая хозяйственная постройка, под которой был подпол.

И тишина кругом.

Ясная лесная тишина, прерываемая иногда потрескиванием тлеющих бревен да шорохом осыпающихся углей.

Разоренное человеческое гнездо в сердце зеленого леса у маленького ручья, который сонно тек в папоротниковых берегах за чернеющей ямой.

Станислав и Ян стояли в кустах на краю поляны, глядя на пожарище.

Какая трагедия разыгралась несколько часов назад в этом глухом лесном уголке?

Ян тяжело переступил с ноги на ногу.

— Это лесничество, — сказал он. — И они были здесь.

— Что они здесь искали?

— Не знаю. Может быть, нас.

Ян шагнул вперед.

— Посмотрю. Может, найдется какая-нибудь жратва.

— Нет, — сказал Станислав. — Надо быстро уходить отсюда.

— Пойду посмотрю, — упрямо сказал Ян.

— Они могли устроить засаду.

— Чепуха. Они уже далеко отсюда. Дом, наверное, горит с самого утра. Подожди меня здесь. Я пойду. Хуже не будет.

Индеец пожал плечами и не стал больше спорить. Ян осторожно вышел на открытое место. Остановился, словно ожидая выстрела. Стена леса на другой стороне поляны молчала. Только с легким звоном осыпались уголья с догорающих бревен. Даже птиц не было слышно.

Поляк подошел к черному срубу и заглянул внутрь через дыру оконного проема.

С минуту он смотрел туда, стоя неподвижно, как загипнотизированный. Наконец повернул голову, скользнул взглядом по кустам, за которыми скрывался Станислав, и, обогнув сруб, исчез из виду.

Через мгновение он снова появился, теперь уже с другой стороны, и махнул рукой, подзывая индейца.

Проходя мимо остатков стены, Станислав тоже заглянул внутрь.

Там, в бывшей комнате, стояла почерневшая железная кровать, на сетке которой лежала спекшаяся смолистая масса, очертаниями напоминавшая человеческую фигуру скорчившуюся в смертной судороге. От сладковатого смрада кружилась голова, подступала тошнота к горлу. Угли, подернутые белым пеплом, еще полыхали жаром.

— Наверное, лесник, — сказал подошедший сзади Ян. — Они привязали его к кровати и сожгли вместе с домом.

Станислав отвел глаза от сгоревшего. Он знал о жестокости белых, но не думал, что она может быть такой страшной. Сжечь живьем беззащитного человека, как кусок дерева! Нет, те, что сделали это, не люди. Не найти слов для них. В бою можно отрубить человеку руку, голову, но привязать уже сдавшегося противника к кровати и сжечь… Бессмысленная жестокость была выше его понимания.

— Идем, — дернул его за рукав Ян. -Не смотри. Они хуже зверей.

— Ты говоришь неправильно, — сказал Станислав. — Зверь так не делает. Он убивает тогда, когда голоден или защищается.

— Идем, — повторил Ян. — Я нашел мясо.

За срубом, около колодца, крыша которого только слегка была тронута огнем, лежал труп лошади. Бок у нее был вырван как бы ударом огромной когтистой лапы. Вся трава вокруг побурела от запекшейся крови.

— Сучьи дети, — сказал Ян. — Даже скотину. Из автомата в упор.

Станислав осмотрел тушу.

— У нас нет ножа, — сказал он.

— Тьфу, черт, — выругался Ян. — О ноже-то я и не подумал.

Станислав еще раз обошел сруб, колодец.

Ничего подходящего не было. В жухлой траве тускло отсвечивали автоматные гильзы. Лежало помятое железное ведро. Рядом с бывшим погребом — сломанный бочонок.

Станислав пнул его ногой, взял в руки обруч. Подумав, переломил обруч пополам, затем еще раз пополам, и еще.

— Плохое железо, но резать будет.

Здесь же, недалеко от колодца, нашли половину расколотого наждачного круга.

Через несколько минут в руках у них оказалось два приличных лезвия.

Станислав быстро и ловко надрезал шкуру на лошадином бедре, завернул ее и начал вырезать небольшие куски мяса, складывая их возле себя на траву. Ян помогал ему.

Они унесли мясо и несколько горящих углей подальше от пожарища и разожгли в чаще костер. Нанизав кусочки конины на прутики, Станислав стал поджаривать мясо на огне.

Люди его племени никогда не ели конины. Но сейчас, когда ноздри защекотал запах еды, он едва сдерживал нетерпение.

Они начали есть, когда мясо слегка подрумянилось. Они глотали куски, почти не разжевывая. Крупные волокна пружинили на зубах, как резина.

— Добже! — сказал Ян. — Чувствуешь себя человеком.

— Ты очень много ешь, — сказал Станислав. — Не надо есть много, иначе день будет ленивым. Есть надо так, чтобы желудок не стал тяжелым, чтобы оставалось немного голода.

— К черту! — отозвался Ян. — Жрать — так жрать до упора. Я привык так.

Насытившись, они сходили к колодцу, напились, ополоснули руки и лица.

Станислав оторвал от рубашки лоскут и завязал в него остатки конины.

— Идем, — сказал Станислав. — Нельзя оставаться долго на месте, где была смерть.

После еды шаг стал легче.

Примерно через час они вышли к реке.

— Это Нида, — сказал Ян, всматриваясь из кустов в противоположный берег. — Если бы мы смогли перебраться туда…

Станислав прикинул расстояние.

До деревьев, спускавшихся к воде на той стороне, свободно могла долететь стрела охотничьего лука. Шагов триста. Судя по медленному течению и по водоворотам, здесь было довольно глубоко. Такую реку Станиславу ничего не стоило переплыть.

У себя на родине он свободно переплывал порожистый Лиард. Но поляк… Долго ли удержится он на воде?

Станислав смотрел на текучую воду. Как не похожа эта река на чистые ручьи Толанди, куда в полдень приходили на водопой вапити и розовая форель высоко выпрыгивала из воды в погоне за мухами! Нида, подобно лесу вокруг, жила как бы в полусне. Все реки, какие он видел в Польше, такие. Некоторые умирали навсегда, приняв в свои воды грязь больших городов, некоторые, лишенные естественной одежды — лесов, засыпали, утратив прозрачность струй. Природа в землях белых людей была оглушена тем, что называлось цивилизацией. Природу травили дымом, терзали пилами и топорами, животные, напуганные выстрелами ружей, уходили из этих мест и больше не возвращались к своим гнездам и норам. Леса стояли безмолвные и печальные. Но даже разграбляемая человеком, природа оставалась величественной и благородной. Умирая, она продолжала дарить своим палачам чудесные краски осени, великую тишину и скудеющие остатки тех богатств, которые у нее еще сохранились.

На один коротенький миг перед глазами Станислава вспыхнула совершенно иная картина: голубое небо, отразившееся в невесомой прозрачности озера Большого Медведя, будто сошедшее на землю; высокие берега, изрезанные фиордами, красные колонны сосен; лось, вскинувший тяжелую корону рогов; упавшее в воду дерево, на толстой ветке которого прихорашивалась синяя сойка. С морды лося падали хрустальные капли, влажные ноздри раздувались, глаза тревожно блестели…

Память принесла запах хвои, вкус свежей рыбы из озерных заводей, холодок утренней земли под ногами. Сжалось, замерло сердце.

Он тряхнул головой, прогоняя прошлое.

Картина распалась.

Чужая река Нида текла перед ним, и нужно было попасть на тот берег.

— Ты хорошо плаваешь? — спросил он поляка.

— Как сказать… — замялся поляк.

И тут совсем рядом с треском разорвался воздух, залаяли собаки, закричали какие-то люди, и все это покрыл звонкий удар, от которого вздрогнула земля.

— Ложись! — крикнул Ян. — Это они!

Станислав метнулся назад, в подлесок, упал на землю и замер, затаился, сдержав дыханье. Ян упал рядом, зарывшись лицом в траву и охватив голову руками, словно закрывая ее от удара.

Автоматная очередь остригла верхушки кустов над ними. Откуда-то справа громко дудукнул пулемет. Пули с фырканьем просекали листву, с чмоканьем ударяли в стволы деревьев. Казалось, выстрелы гремели со всех сторон. Огонь был частым и суетливым.

«Значит, они все-таки нашли нас, — подумал Станислав, теснее вжимаясь в землю. — А у нас нет ничего, даже хороших ножей… «

Пронеслась мысль о бесполезности жизни. Что он успел сделать на земле? Два Больших Солнца назад его посвятили в воины. Потом Европа. Знакомство с языком. И едва он начал понимать жизнь белых и привыкать к ней, как началась война.

Сколько молодых воинов шауни погибло вот так, как погибнет сегодня он, не успев убить ни одного настоящего врага…

Станислав врыл пальцы в землю. Нет! Он не умрет. Он не может умереть. Он еще не выполнил заветов отца — защитить мать, отомстить тем, кто принес ей страдание, снова стать свободным человеком и возвратиться на землю своих предков.

Затрещали кусты, и прямо на Станислава и Яна выбежал шваб с автоматом в руках. Он остановился, прижал автомат к бедру, дал очередь в кусты позади себя, снова повернулся и побежал, не заметив лежащих в подлеске людей.

И тогда Станислав понял, что выстрелы предназначены не для них, что швабы дерутся с кем-то другим, и тех других больше, и они прижимают швабов к берегу Ниды.

Заглушив выстрелы, пронзительно вскрикнула собака. Предсмертный вопль пронесся над рекой и оборвался, словно обрезанный. Еще несколько раз коротко ударил пулемет, и все смолкло.

— Томаш, добей вон того, за деревом! — крикнула из-за кустов.

Щелкнул выстрел, похожий на треск сучка.

— Хлопаки, соберите оружие, чтобы не осталось ни одного патрона!

— Сделаем, пан командир!

Ян поднялся на колени и повернул бледное лицо к Станиславу:

— Стась, это свои! Наши!

ЛЕНЬКА

Они стояли посреди низкой землянки, тускло освещенной фонарем «летучая мышь». Керосин был плохой, с какими-то примесями, и фонарь время от времени начинал коптить. Тогда человек, сидящий за столом, вполголоса произносил короткое непонятное слово и привертывал фитиль. В землянке, и без того мрачной, становилось еще темнее.

У стен, кое-как обшитых досками, на патронных ящиках, на опрокинутых ведрах и деревянных чурбаках сидели бойцы отряда. Красные искорки цигарок вспыхивали в полутьме. От резкого махорочного дыма першило в горле.

Люди, набившиеся в землянку, скорее напоминали заключенных из эшелона смерти, чем бойцов отряда Сопротивления. Бледные лица, разношерстная одежда. На некоторых были демисезонные пальто или плащи гражданского покроя. Некоторые носили спортивные куртки и крестьянские капелюши. На трех или четырех — солдатские френчи регулярной польской армии, давно потерявшие свой цвет.

Но все без исключения хорошо вооружены. На коленях у них поблескивали трофейные карабины или шмайсеры, а у двоих Ян заметил в руках английские пистолет-пулеметы.

Из всех бойцов один только командир похож на военного, вероятно из-за того, что на плечи его накинута потертая армейская шинель, а на ногах лоснились добротные яловые сапоги. Командир сидел за столом, сооруженным из ящиков и досок, и задавал короткие, быстрые вопросы. Он говорил с сильным акцентом, и иногда трудно было понять, что он спрашивает. Ян никак не мог сообразить, какой он национальности.

Станислав не отвечал на вопросы. Он стоял рядом с Яном и только изредка вставлял несколько слов. Он еще не настолько хорошо знал язык, чтобы отвечать быстро и точно.

— Как вы попали в леса?

— За згодом пана… 5 Мы бежали из того эшелона, который шел на юг.

— В каком месте это было?

Ян провел ладонью по лбу.

— Я плохо знаю эти места, пан. То было за путевым постом. Километров десять — пятнадцать…

— Как вам удалось выбраться из вагона?

— То был товарный вагон, пан. Теплушка. Мы вынули несколько досок из пола.

— Сколько человек бежало из эшелона?

— Было еще двое, которые прыгали за нами. Их застрелили охранники. Может, еще были… Не знаю.

Командир достал из кармана черный матерчатый кисет и газету, сложенную книжечкой. Оторвал листок. Одним движением пальцев скрутил цигарку. Поднял стекло фонаря и прикурил от коптящего язычка пламени.

— Как тебя зовут?

— Ян Косовский.

— Вы ночевали в лесу?

— Да.

— Странно, почему они вас не задержали. У них было две собаки.

— Это он выдумал. — Ян показал на Станислава. — Мы натерли ботинки какой-то травой. Собаки не взяли след.

Командир перевел взгляд на Станислава:

— Ты поляк?

— Нет. Я — шауни.

— Не понял.

— Он индеец. Из Канады. Шауни — это их племя, — объяснил Ян.

— Кто, кто? Что за чепуха, какие индейцы? Что ты плетешь?

— Я говорю правильно, командир. Он — индеец.

Командир повернулся к Станиславу:

— Кто ты?

— Я Станислав Суплатович.

— Индеец?

— Да. Я — шауни из рода Совы.

— Чудеса!.. — Командир недоуменно покачал головой. — Как же ты попал в эшелон?

— Из тюрьмы. Меня арестовали осенью прошлого года.

— А в Польшу?

— Я приехал с матерью из Канады три года назад.

Люди, сидящие в землянке, зашевелились.

— Тише! — сказал командир. — Почему у тебя польское имя?

— Это не мое имя. Так нужно было для паспорта. Когда нам писали бумаги на выезд из Монреаля, мать дала мне свое имя. Ее зовут Станислава.

— А твое настоящее имя?

— Сат-Ок. По-вашему — Длинное Перо.

— Так, значит, ты — метис. Мать — полька, отец — индеец.

— Нет. Я — шауни.

Командир усмехнулся:

— Ты знаешь, что такое метис?

— Знаю. Только у нас, у шауни, не так. Все мальчики принадлежат роду отца. Мой отец шауни, значит, я — тоже шауни. У девочки — кровь матери.

— Вот как. — Командир помолчал. — Ну ладно. Потом расскажете все по порядку. Идите отдыхать.

— Пан командир, — сказал Ян. — Мы хотим к вам в отряд. Дайте нам оружие.

Командир посмотрел на него:

— Ого! Не так скоро все делается, парень. Сразу оружие! У нас у самих оружия не хватает. Феликс, — обернулся он к одному сидящему у стены, — дай им чая и хлеба. И еще чего-нибудь. Что там у тебя есть?

— Сыр, — сказал Феликс.

— Дай сыру.

Феликс поднялся и перебросил ремень автомата через плечо.

— Идемте, ребята.

Группа Сопротивления, уничтожившая отряд карателей, насчитывала всего двадцать человек. Командовал группой русский, капитан Красной Армии, бежавший из лагеря военнопленных под Сандомиром. Звали его Ленькой. Никто не знал ни его настоящей фамилии, ни отчества, но зато все полагались на его военный опыт и умение быстро принимать правильные решения. В группе было несколько солдат регулярной польской армии. Их дивизию разгромили немцы еще во время боев под Радомом. Уцелевшие солдаты частью попали в плен, а частью ушли в леса, организовав небольшие отряды сопротивления. Позже в эти отряды стали вливаться крестьяне из сожженных деревень и горожане, бежавшие от насильной мобилизации и от преследований гестапо.

Неизвестно, сколько таких групп существовало в Борковицких лесах. Каждая группа действовала без связи с другими отрядами. Никаких определенных планов у этих отрядов не было, кроме одного — стремления во что бы то ни стало выжить. Для этого нужно было как можно реже попадаться немцам на глаза, то есть не обнаруживать себя. Забиться в самые глухие чащобы. Превратиться в ночных мышей, в кротов, чуть ли не в призраков. Не разводить костров. Не собираться большими группами. Не оставлять следов. Вот почему в лесах того времени не было отрядов больше пятнадцати — двадцати человек.

Но рано или поздно какой-нибудь отряд случайно выдавал себя. И тогда до него добирались каратели из фашистской службы безопасности.

Борьба в горах и в лесах имела свои законы. Она требовала от каждого бойца почти нечеловеческой выносливости, выдержки, беспрекословной дисциплины и храбрости.

Люди Леньки безоговорочно подчинялись своему командиру. Они верили ему, и он доверял каждому из них, как самому себе.

Чтобы скрываться от немцев, нужно непрерывно двигаться. И группа Леньки каждые сутки меняла места своих стоянок, минуя деревни и хутора. Но в самом сердце Борковицких лесов у нее имелся базовый лагерь, в нескольких землянках которого хранились боеприпасы, медикаменты и небольшой запас одежды. Был даже крохотный госпиталь — земляная нора с двумя дощатыми нарами, на которых при необходимости могло разместиться четыре человека.

Ленька старался пользоваться этим лагерем как можно реже.

Но для того чтобы жить, нужно не только скрываться от карателей. Нужно есть.

Когда кончились запасы, делали засаду у какой-нибудь дороги, идущей из большого села, и дожидались обоза с реквизированными у крестьян продуктами.

Ленька действовал только наверняка. Он тщательно разрабатывал каждую такую операцию. Он никогда не нападал на большие обозы. Он завязывал бой тогда, когда видел, что не проиграет. И сразу же уходил в чащу, заметая следы.

Стычка с карателями на берегу Ниды произошла случайно. В лесничестве хранились продукты, отбитые у немцев. В сарае, в глубокой яме находился почти месячный запас муки, картофеля и солонины. Каким-то неведомым путем каратели узнали об этом и налетели на лесную сторожку.

Ленька пришел за провизией, когда сторожка уже догорала. Каратели еще не успели уйти. Прижав фашистов к реке, поляки расстреляли их, не дав опомниться и организовать оборону. Все было кончено в несколько минут. Десять трупов в серо-зеленой форме остались лежать на берегу реки. Отряд потерял трех человек. Их похоронили в лесу, недалеко от сожженного лесничества. Затем отошли на основную базу — в сторону Буско-Здруя. Треугольник Пиньчув — Сташув — Буско-Здруй был еще слабо «освоен» немцами, и здесь партизаны чувствовали себя в относительной безопасности.

— Эй, кто здесь индеец? Выходи!

Станислав всегда просыпался мгновенно. Так приучили его еще мальчиком в школе Молодых Волков. Вторую школу он прошел в Келецкой тюрьме.

…Ночь стояла над лесом. Запах вялых осенних листьев и сырой травы стал еще сильнее, чем днем. Темнота обволакивала сумеречные деревья. Станислав не видел их, но чувствовал. Они обступали недвижными колоннами лагерь, и вокруг каждого держался крепкий настой хвои или терпкий запах коры.

У входа в землянку его ожидал автоматчик. Серая смутная фигура, от которой пахло махоркой и давно не стиранной одеждой. Как всегда после глубокого сна, Станислав чувствовал запахи особенно сильно.

— Приказано привести, — пробормотал автоматчик, словно оправдываясь.

Они прошли шагов тридцать и по едва намеченным ступенькам опустились под землю.

— Пан Ленька, вот он.

Станислав оказался в той самой землянке, в которую его и Яна привели после боя. Так же коптил фонарь на столе, так же сидел за столом тот, кого автоматчик назвал Ленькой. Только теперь на нем уже не было шинели. Ремень портупеи пересекал серо-зеленый мундир офицера вермахта, с которого спороты нашивки и эмблемы. Длинное худощавое лицо его казалось еще более худым из-за налета многодневной темной щетины. На вид ему лет тридцать, не больше, но в волосах густо пробивается седина, а виски совсем белые. Выпуклый лоб нависает над глазницами, и как бы Ленька ни поворачивал голову, глаза его всегда оставались в тени, и невозможно уловить их выражение.

Когда Станислав вошел в землянку, Ленька чистил трофейный парабеллум. Видимо, он хорошо знал оружие. Пальцы его работали быстро и точно. Он не делал лишних движений. Собрав затвор, он несколько раз взвел и отпустил его, прислушиваясь к резким сулим щелчкам. Затем набил обойму патронами, вставил ее в рукоятку и большим пальцем перебросил предохранитель на «стоп». Отложив пистолет в сторону, поднял голову.

— Пойди проверь посты, Владек, — сказал он автоматчику.

Автоматчик молча нырнул в ночь.

— А ты садись.

Станислав сел на ящик.

— Вас накормили?

— Да.

— Ты отдохнул?

— Да.

— Порядок. Теперь рассказывай.

ТЕКУМЗЕ, ИЛИ ПАДАЮЩАЯ ЗВЕЗДА

Только два месяца спустя Станислава начала подниматься на ноги. Распухшие лиловатые ступни болели, будто их обварили кипятком. Пальцы были так сильно обморожены, что с них сошли ногти, и раны долго не заживали, гноились. Она боялась гангрены, но все обошлось. Каждый вечер Ва-пе-ци-са доставала из берестяного короба глиняный горшочек и, чуть касаясь руками больной кожи, мазала ступни Станиславы бобровым жиром. Она что-то говорила при этом. Тихий, журчащий голос индианки успокаивал Станиславу. Она прислушивалась к словам незнакомого языка, пыталась понять их смысл, поймать ритм быстрых скачущих фраз, но не могла. Обессиленная, откидывалась на шерстяное изголовье и засыпала, будто ныряла в мягкую меховую пропасть.

В конце концов ей все-таки удалось уловить строй фразы и узнать значение полусотни слов. А в конце второго месяца она уже объяснялась с хозяйкой типи, почти не прибегая к жестам.

Когда смысл почти всех фраз, которые говорила ей Ва-пе-ци-са, перестал быть темным, она узнала наконец, куда забросила ее судьба. Но еще раньше она поняла, что надежда добраться до поселений белых канадцев так же слаба, как слаб свет одинокой звезды, проглянувшей сквозь тучи.

Индейцы, приютившие ее в своем лагере, называли себя свободным народом шауни. Леса, спящие под снегом вокруг, назывались лесами Толанди, и охота давала племени пищу, одежду и материалы для легких переносных жилищ. Размеренная, неторопливая жизнь текла в селении. По утрам, с первыми проблесками зари, мужчины уходили на лыжах в белую чащу и возвращались в сумерки. Женщины возились с детьми, варили мясо или шили что-то из мягкой, похожей на нежный бархат замши. И так изо дня в день, без суеты, без лишних слов, без боязни куда-либо опоздать. Но некоторое время спустя Станислава поняла, что это не так. Племя жило в вечной тревоге, и мужчинам чаще приходилось держать в руках боевой лук, чем охотничий. Их неожиданные ночные переходы скорее походили на бесконечное бегство от какой-то неведомой опасности, чем на простую перемену мест охоты.

Однажды ночью — это произошло на третью неделю после того, как она попала в племя, — Станислава проснулась от грохота барабана. Она и раньше слышала барабаны в лагере. Мерной дробью они собирали мужчин на совет или звали всех к месту Большого Костра, когда нужно было решить какой-нибудь важный вопрос, касающийся каждого члена общины. Но такого тревожного ритма она еще не слышала. Казалось, выдолбленная из ствола дерева колода задыхается, торопясь сообщить что-то грозное.

Ва-пе-ци-са высунула голову из мехового мешка, прислушиваясь. В красных отблесках костра глаза ее показались Станиславе огромными, а лицо испуганным.

— Что случилось, Ци-са?

Индианка не ответила. Выскользнув из груды мехов, она заметалась по шатру, срывая с подпорок одежду, мешочки с припасами, котелки и пучки трав. Все это она быстро укладывала в замшевые чехлы-парфлеши и торопливо увязывала их.

Когда в типи почти ничего не осталось, кроме голых стен да каких-то старых вытертых шкурок, Ва-пе-ци-са принесла котелок снега и вывалила его на угли костра. Шатер наполнился дымом и паром. Стало темно.

— Зачем?! — крикнула Станислава.

— Окимы. Они близко. Идут сюда.

Барабан продолжал грохотать в кромешной тьме, и от его звуков сжималось сердце.

Ва-пе-ци-са выбежала из типи. Станислава лежала в спальном мешке, прислушиваясь к тому, что творилось снаружи. Ее била нервная дрожь. Зачем эта спешка? Кто такие окимы? Соседнее племя, вышедшее на тропу войны? Или что-то другое, более страшное?

Снова появилась Ва-пе-ци-са с двумя пожилыми женщинами, которые подхватили Станиславу и вынесли ее из шатра на мороз. Ее уложили на волокушу, сделанную из двух жердей, связанных концами. Два других конца расходились углом. В середине этого треугольника находилась плоская продолговатая плетушка из ремней, переплетенных на деревянной раме. Связанные вместе концы жердей прикреплены к задней луке седла небольшой лошадки. Свободные опирались о землю.

Одна из женщин накинула поверх спального мешка, в котором лежала Станислава, волчью шкуру и заботливо подоткнула ее со всех сторон. Скрипнули концы жердей, волочащиеся по снегу, и лошадь пошла в темноту.

Когда небо на востоке посветлело, весь лагерь уже был в пути. Даже собаки тянули маленькие волокуши с какой-то поклажей. Молча шли по сторонам каравана воины в меховых куртках. Молча сидели на руках у матерей маленькие дети. Подростки шагали рядом со взрослыми, держа на руках прирученных белок, ворон и бобров. И животные тоже как будто понимали важность момента: они сидели на руках своих хозяев спокойно, не делая попыток вырваться или закричать.

Странный вид являл собою этот караван, двигавшийся по тропам белого леса. Временами Станиславе казалось, что она спит и перед нею проходят образы из давно прочитанных и забытых книг. Но проходило несколько минут — и она убеждалась, что шелест лыж по снежному насту, жгучие прикосновения ветра к щекам, короткие слова воинов, направлявших движение, и белесое небо над головой вполне реальны.

К волокуше подошла Ва-пе-ци-са.

— Та-ва удобно? — спросила она, поправляя сползшую шкуру.

Теперь все в племени называли Станиславу Та-ва — Белая Тучка.

— Мне хорошо, Ци-са, — ответила Станислава. — Куда мы идем?

— Мы идем в страну Ка-пебоан-ка, туда, где рождается северный ветер.

— Почему мы так быстро ушли со старого места?

— Наши охотники видели недалеко от лагеря окимов.

— Ци-са, кто такие окимы?

— Белые, — сказала индианка, и лицо ее стало жестким.

Два дня шел караван. Убегали вперед и в стороны на снеговых лыжах разведчики. Возвращались. Докладывали о чем-то старикам. Вечером, на привалах, старики вместе с вождем собирались в кружок у костра, зажженного в стороне от бивуака, курили трубки и что-то обсуждали иногда до глубокого часа ночи. Никто не имел права подойти к ним и прервать их беседу вопросом. Все ждали, когда они сами скажут, где можно остановиться и разбить лагерь.

Утром третьего дня караван вышел к берегу замерзшего озера. Высокие лиственницы стояли у кромки ровного белого поля. Пухлые шапки снега лежали на темных ветвях. Все вокруг цепенело в глухом морозном сне. Малейший звук разносился в тихом воздухе далеко окрест. Белое поле уходило к горизонту и сливалось там с таким же белым небом.

— Ок-Ван-Ас. Длинное озеро, — сказала Ва-пе-ци-са.

Караван начал разгружаться.

И когда жерди типи вновь оделись покрышкой из шкуры карибу и внутри затрещал хворост, которым Ва-пе-ци-са кормила изголодавшийся огонь, Станислава спросила еще раз:

— Ци-са, почему вы боитесь белых?

— Мы их ненавидим, — сказала индианка.

— Почему?

— Белые люди приходят с красивыми словами, а уходят, унося на руках своих кровь.

— Не все белые люди такие, — сказала Станислава.

— Может быть, — пожала плечами Ва-пе-ци-са.

— Есть другие белые. Поверь мне, Ци-са.

— Верю. Но два Больших Солнца назад твои братья по крови убили моего мужа.

Станислава вздрогнула и замолчала. Случайно она коснулась раны, которую нельзя было трогать. Но разве думала она, что так выйдет? Как осторожно нужно здесь вести разговоры! А лучше всего вообще не упоминать о белых. Лучше прислушиваться к тому, о чем говорят вокруг, наверняка узнаешь больше, чем если будешь спрашивать.

Но после ужина Ва-пе-ци-са заговорила сама. Она рассказывала до половины ночи. Давно уже прогорел костер и угли закутались в серый пепел. Давно уже спали люди, уставшие от длинного перехода. Даже собак, которые обычно возились и грызлись между шатров, не было слышно, а индианка все говорила и говорила. Станислава порой не понимала всего, но догадывалась о смысле по интонациям голоса и по жестам Ва-пе-ци-сы. И когда та кончила, Станислава обняла ее и прижала к груди. У нее не было слов. Да и зачем было говорить? Ибо только радостью человек щедро делится со всеми вокруг. А страдает всегда один.

…Сто лет назад шауни владели землями по среднему течению Огайо, притоку великой реки Миссисипи, или Отца Вод, как его называли все племена. К обоим берегам Отца Вод подступали тогда густые леса, полные дичи. В тихих заводях и озерах серебряными косяками ходила рыба. Бобры перегораживали лесные ручьи широкими плотинами. Лоси призывно трубили весной. В голубом небе над вершинами деревьев медленно парили орлы, высматривая добычу. Согретая солнцем земля щедро дарила племени свои богатства. Летом и осенью охотники успевали сделать большие запасы вяленого мяса и пеммикана на зиму. Женщины собирали сладкие желуди и дикий рис, которые потом шли на муку. Дети выкапывали из земли съедобные коренья и впрок сушили их на плоских камнях.

В ненастные дни, когда следы животных в чаще теряли запах и заплывали от дождя, тоже всегда находилось дело. Нужно было починить силки, подправить или сделать заново луки и колчаны для стрел, выточить новые наконечники для копий. Женщины шили одежду из мягкой оленьей замши, которая так приятно прилегает к телу, или вымачивали шкуры, подготавливая их для дубления.

Глубокая осень, когда северо-западный ветер пригонял из Страны Снегов стаи серых холодных туч, была порой торговли и шумных встреч друзей и добрых соседей.

Тогда в поселения шауни приходили охотники оттава, виандоты, гордые ирокезы и даже чироки, живущие на краю земли — у Большой Соленой Воды.

Они обменивали высоких тонконогих мустангов на дорогие плащи из шкур бизонов или на кожаные одеяла, подбитые мехом, предлагали комья священной красной глины, из которой делались курительные трубки — калюметы, в обмен на шкурки бобров, менялись томагавками, перьями горных орлов и боевыми ножами.

Вечера проходили в песнях и плясках. Молодые певцы восхваляли удачные охоты и красоту девушек. Старики рассказывали о военных подвигах давних лет.

Ни одно из племен не испытывало недостатка в лесах для охоты, тропах для кочевья, широких равнинах, где паслись большие стада бизонов. Когда одно племя сталкивалось с другим, когда они боролись за места лучшей охоты, борьба шла без лжи и предательства. Войны почти никогда не кончались большой кровью. Иногда достаточно было сделать противнику «ку», то есть прикоснуться к нему рукой или острием оружия, чтобы он признал себя побежденным.

То было золотое время больших охот, веселых праздников и всеобщего благоденствия.

Зимой все с удовольствием вспоминали о том, что узнали осенью: о новом способе стрельбы из лука, о землях, виденных в далеких походах, о повадках бобров, об убитых козах и лосях, о сражениях с медведями, рассказывали интересные случаи, происшедшие с товарищами.

Так проводили вечера взрослые воины и охотники.

Девочки познавали другое. Они учились у матерей готовить пищу, выделывать шкуры и кожи для одежды, украшать готовую одежду красивой вышивкой, в которой каждая фигура орнамента означала тотемные знаки рода или сценки из жизни того, кому одежда предназначалась.

Для мальчиков существовали особые школы, так называемые лагеря Молодых Волков — Мугикоонс-Сит. Лагеря находились далеко от главной стоянки племени, иногда в трех-четырех днях быстрой езды на мустанге. Мальчиков отправляли туда, как только им исполнялось пять лет, и матери встречали их уже семнадцатилетними юношами, готовыми к посвящению в звание воина. Это делалось для того, чтобы материнская мягкость и нежность не испортили будущего мужчину, не превратили его в слабого человека с маленьким сердцем и ленивой душой.

В лагерях Мугикоонс-Сит мальчики узнавали у старых учителей, что думают о жизни их отцы, как они относятся к работе, к войне, к своим товарищам, к своей семье и женам. Они познавали важность обычаев и запретов. Они запоминали и учились рассказывать предания об истории своего народа, легенды и старинные сказания.

Мальчик должен научиться всему, что знали старшие. Он должен развить в себе те качества, которые необходимы храброму человеку. Его не должны останавливать опасности и трудности. Уже с шести лет он получал от учителя охотничий лук и привыкал бродить по лесам один, и одиночество в чаще не должно было пугать его.

Все Молодые Волки обязаны безропотно переносить тягости далекого пути, неудобства и лишения. Охотничья жизнь требовала от юноши атлетической силы и выносливости. Настоящий охотник должен два-три дня обходиться без пищи и воды, не показывая следа усталости. Юноша должен уметь бежать целые сутки, не делая перерывов для отдыха. Он учился ходить по лесной стране без дорог и тропинок и ни днем ни ночью не терять направления. Так было сто лет назад.

Если бы человек обрел крылья орла и поднялся в то время над Отцом Вод, он увидел бы дикие чащи на востоке и бескрайние голубые прерии на западе. По этим прериям, поросшим сочной травой, проходила Великая Дорога Бизонов. Она тянулась через весь материк от Большого Невольничьего озера через канадские провинции Альберта и Саскачеван, через обе Дакоты, через Небраску, Канзас и Оклахому до желтых каменистых, степей Техаса. Два раза в год, весной и осенью, по ней двигались неисчислимые стада могучих бурых быков и таких же могучих, но более светлых маток бизонов. Весной бизоны шли на север, на сочные пастбища рек Пис-Ривер, Атабаски и Фрейзер, а осенью спускались на юг, к Бразесу, Колорадо и Рио-Гранде-дель-Норте. Их было так много, что иногда одному только стаду требовалось несколько суток, чтобы переправиться через какую-нибудь реку. Шауни называли бизонов Косматыми Братьями, а индейцы ивахо считали священными и носили на головах вместо шлемов бизоньи черепа с тонко отточенными рогами.

Бизоны давали жителям прерий и лесов мясо, шкуры для типи и для плащей и кости для боевых дубинок и наконечников копий. Из рогов делали кубки и ложки, из кожи — мокасины, лыжи-снегоступы и сани-тоббоганы; сухожилия шли на нитки и на тетиву для луков.

Но не только краснокожие охотники интересовались бизонами. Вскоре на них обратили внимание белые. И, как всегда, белым потребовалось много шкур. Намного больше, чем краснокожим.

И тогда ЭТО началось.

В тихие прерии хлынули толпы колонистов, несших с собою гром ружей и смерть. Как будто прорвало плотину во время половодья. Трапперы, золотоискатели и авантюристы устремились к Великой Дороге Бизонов.

Краснокожие охотники, привыкшие убивать столько, сколько им было нужно для жизни, с ужасом смотрели на то, что делали пришельцы. Те били, не разбирая, старых быков, и благородных маток, и даже полугодовалых телят. Часто убивали лишь для того, чтобы из туши быка вырезать небольшой кусок мяса для бифштекса на завтрак.

Сначала скупщики ценили лишь шкуры маток из-за их мягкости и нежности теплого подшерстка. Телята и быки шли за бесценок — по полтора-два доллара за штуку, а иногда даже по пятьдесят центов. Но через несколько лет, когда выбили почти всех маток, поднялись в цене «старики».

Рассказывали, что один белый, по имени Вильям Коди, застрелил за день шестьдесят девять быков. После этого он получил прозвище Буффало-Билл 6 и слава его прокатилась до Индианы, Огайо и Коннектикута. Среди белых — слава удачливого охотника, и черная слава мясника — среди индейцев.

Однажды какая-то компания объявила, что покупает только языки молодых бизонов для консервирования. За неделю шесть человек убили полторы тысячи годовалых телят и вырезали у них языки, оставив туши гнить в прерии. За каждый язык компания заплатила убийцам по пятнадцать центов. Двести пять долларов за тысячу пятьсот жизней…

Были любители-«спортсмены», которые специально ездили через равнины, чтобы пострелять бизонов из окон дилижансов.

Стада прерий таяли, как снег под весенним солнцем.

И тогда настала очередь лесных бизонов. Колонисты устремились в чащи Миссури, Огайо и Арканзаса.

Скоро длинноствольные ружья белых загрохотали на тихой земле шауни. И тут оказалось, что белым недостаточно одних бизонов. Им нужны были леса, и рыбные заводи, и озера, и бобровые запруды, и тучные земли, еще не знавшие плуга и бороны.

И еще оказалось, что пришельцы не считают индейцев людьми. С такой же легкостью, с какой они укладывали однолеток и кормящих маток бизонов, они убивали и краснокожих охотников и сжигали дотла их поселения. Они руководствовались одним страшным правилом: «Хороший индеец — это мертвый индеец».

И тогда поднял свой томагавк Текумзе.

Текумзе означает: Падающая Звезда. Так прозвали его за то, что с самого детства след его жизни был ярок, как след метеора на ночном небе.

Он и его старший брат Тенскватава 7 видели, что белые поселенцы захватывают лучшие земли индейцев, а тех, кто владел этими землями, оттесняют в места, непригодные для жизни. В тех местах озера и реки пустые, как зимнее небо, а леса такие чахлые, что в них нельзя встретить не только мокве — медведя, но даже лисицу или кролика.

Белые хитростью захватывали землю. Они заставляли вождей подписывать какие-то бумаги, и те ставили на них свои тотемные знаки, не зная еще, чем это обернется. А потом приходили воины белых и приказывали индейцам уходить.

Тенскватава был единственным грамотным шауни. Некоторое время он жил среди белых и научился читать их говорящие бумаги. В бумагах содержались слова обмана, но сказаны они были так, что вожди не могли понять, хотят белые зла или добра. Вожди думали, что белые так же честны, как они сами. Тенскватава понимал эти красивые слова лжи. И тогда он начал ходить от племени к племени и объяснять вождям истину. Он говорил, чтобы племена прекратили распри из-за лучших мест охоты и заключили между собой вечный мир. Он говорил, что ссоры между племенами белые поддерживают нарочно, чтобы отнять у индейцев силу. Он говорил, чтобы краснокожие не покупали у скупщиков пушнины огненную воду, от которой люди становятся безумными и слабыми, как младенцы. Он говорил, чтобы краснокожие охотники не пользовались одеждой и тканями белых, чтобы не брали в жены белых женщин, а индейские женщины чтобы не выходили замуж за поселенцев. И тогда Великий Дух Гитчи-Маниту, рассердившийся на Свободных за то, что они отступили от обычаев старых времен, опять будет благосклонен к ним. Будет снова много оленей и бизонов в их землях, исчезнут оспа, туберкулез и трахома, которые пришли с белыми, а сами белые люди погибнут от своей собственной жадности, и опять индейцы, как прежде, станут хозяевами своих просторов.

Так говорил Тенскватава, и вожди племен на Больших Советах, куда он приходил, открывали уши для его слов.

Правду несли слова Тенскватавы. Действительно, как только какое-нибудь племя соприкасалось с белыми и начинало с ними торговать, на него обрушивались несчастья. Появлялась огненная вода, приходили болезни, следом за ними в типи охотников вползала жадность. Шкурки, добытые во время осенних охот, становились дешевыми, и сколько индейцы ни продавали их белым, они всегда оставались в долгу перед торговцами. Потом белые начинали прицениваться к земле, давали вождям бумаги; вожди, одурманенные огненной водой, ставили на бумагах кресты или оставляли отпечатки своих тотемных знаков. Наставал день, когда приходили воины белых в одежде с блестящими пуговицами, все похожие один на одного, будто рожденные одной матерью, с одинаковыми палками в руках, стреляющими огнем, и говорили, что Свободным нужно убираться из этих мест. Кто не хотел уходить, того убивали.

— Все правильно, — говорили вожди, слушая Тенскватаву. — Пора прекращать неравную торговлю с белыми. Но разве это спасет нас? Их воины придут все равно и так же будут отнимать наши земли и убивать наших сестер и братьев.

— Нужно объединиться, — отвечал Тенскватава. — Тонкую стрелу переломит своими руками даже младенец. Но пучок стрел не сможет согнуть самый сильный воин. Или ваши пальцы разучились держать боевой лук и томагавк?

Так начали объединяться в Большой Союз племена от черноногих-пауни на северной границе у Великих Озер до семинолов во Флориде.

Совет племен выбрал своим вождем Текумзе, брата Тенскватавы.

В то время Текумзе только что исполнилось тридцать лет. Он был в самом расцвете сил и мужской красоты. Слава шла за ним по пятам, и из типи в типи летели рассказы о том, что серые медведи от звука его голоса съеживаются, как маленькие щенята, и бледнеют самые грозные враги.

Текумзе разослал гонцов в дальние и ближние племена, вручив каждому калюмет и мешочек кенин-кепика 8. И вожди тех племен, куда приезжали гонцы, принимали Священную Трубку и открывали сердца словам посланцев великого вождя.

Когда шестнадцать самых сильных племен договорились о мире, Текумзе отправился на берег Потомака, в то место, где стоит столица американцев Вашингтон, и явился в штаб американской армии.

Он встретился с генералом Уильямом Генри Гаррисоном и потребовал, чтобы правительство белых возвратило индейцам землю, незадолго до того «купленную» им у маленького и слабого племени майами.

— Земля принадлежит не только майами, она принадлежит всем племенам вместе, — сказал Текумзе. И еще он сказал, чтобы на продажу любого участка земли, принадлежащего одному племени, правительство американских штатов получало согласие Совета племен. Без такого согласия сделка будет считаться недействительной.

Уильям Гаррисон думал недолго. Через несколько часов он дал ответ:

— Так никогда не будет. Почему правительство Штатов должно считаться с решением какого-то Совета племен? Кого представляет этот самый Совет? Какое государство?

— Совет племен представляет государство людей, которых вы называете индейцами. И эти люди — настоящие хозяева той земли, на которой вы ставите свои военные форты и строите поселения.

— Я не знаю такого государства, — ответил Гаррисон.

— Это последние слова? — спросил Текумзе,

— Да, — сказал генерал.

— Май-уу, — сказал Текумзе. — Хорошо.

Через двое суток он привез Совету племен ответ генерала Гаррисона.

В мрачном молчании курили вожди свои калюти, сидя вокруг Костра Большого Совета.

Наконец самый старый из них, вождь шайенов Волчий Плащ, сказал:

— Война.

— Да, война, — сказал Текумзе.

— Белых чересчур много, — сказал вождь северных ирокезов Ункас. — И у них оружие, которого нет у нас. Бессмысленно воевать с белыми.

Текумзе посмотрел на него, как на мышь, которая прячется в осенние листья.

— Мой брат Ункас предпочитает отсиживаться в берлоге, как старый мокве, потерявший интерес к охоте, и ждать, когда его поднимут охотники?

Брови Ункаса вздрогнули, и он положил руку на томагавк.

— Нет, Текумзе. Ункас предпочитает найти новую берлогу.

— Которую белые обнаружат еще быстрее, чем старую?

— Ункас найдет новую берлогу в лесах Канады.

Сидящий рядом с Ункасом вождь западных ирокезов Красная Куртка поднял руку:

— Я тоже пойду искать новую берлогу в Канаду.

И тогда наступила тишина. Страшная тишина, которую не нарушал даже треск костра. Даже дыхание людей не нарушало ее. Она распахнула крылья над головами собравшихся в типи и заслонила собою все. Земля перестала быть землей, и звезды уже не назывались звездами. И непроглядная тьма сомкнулась вокруг.

Сидящие у Костра Совета боялись шевельнуться. Они как бы застыли, неожиданно схваченные морозом. Ничего не осталось на свете, кроме тяжелого позора, который страшнее смерти.

Наконец встал Текумзе.

Голос его был спокоен, как будто ничего не произошло. Только глаза его смотрели поверх голов Ункаса и Красной Куртки и лицо слегка побледнело.

— Вы сказали всё?

— Да!

— Идите.

Ункас и Красная Куртка вынули из чехлов ножи и вонзили их в землю. Запахнули плащи и вышли из типи, Никто не проводил их даже взглядом.

И тут встал Быстрый Ручей, старый вождь виандотов.

— Веди нас, великий вождь, — сказал он глухим голосом. — Белых много, но со временем станет еще больше. Или теперь, или никогда!

В эту же ночь виандоты были выбраны хранителями Великого Вампума 9, и племена, верные Текумзе, начали готовиться к войне.

ЗАВЕТ ВЫСОКОГО ОРЛА

Станислав замолчал.

Он не привык так много говорить. Кроме того, давало себя знать страшное напряжение последних двух суток. Если бы не выдержка, приобретенная в лагере Молодых Волков, он бы давно уронил голову на доски стола и заснул. Но сейчас его слушали, и слушали внимательно. И он должен был довести рассказ до конца.

Ленька подтянул к себе кисет, скрутил цигарку и закурил. Потом перебросил кисет через стол Станиславу:

— Кури. Не стесняйся. Как по-вашему «табак»?

— Кенин-кепик, — сказал Станислав.

— У нас в России это называется самосадом. Добрая штука. Лучше паршивых немецких сигарет. Затянешься — и душа замрет.

Станислав попытался скрутить такую же цигарку, какую скрутил командир, но бумага и табак не слушались его. Ленька с любопытством наблюдал за движениями его пальцев.

— Э, брат! Дай-ка сюда. Смотри.

Он оторвал другой листок бумаги, насыпал на него табачное крошево и быстрым движением свернул самокрутку, аккуратно защепил конец, чтобы табак не просыпался, протянул Станиславу:

— Вот так. Понял?

— Так, — сказал Станислав.

— Кстати, сколько тебе лет?

— Двадцать один.

— Значит, ты родился в двадцатом, — задумчиво произнес Ленька. — У нас в России этот год был черным, голодным. Неурожай. Народу померло — страшно вспомнить.

— У нас тоже так есть. Годы плохих охот. Тогда сила уходит из рук мужчин и высыхает молоко у матерей, кормящих маленьких ути, младенцев.

— Наверное, так везде, — сказал Ленька. — Жизнь никогда не идет ровно, по ниточке. И беда никогда не приходит одна. Ты про Россию-то что-нибудь слышал?

— Да. Много рассказывала мать.

— Ты хорошо знаешь историю своего народа. Это тебе тоже мать рассказывала?

— Нет. Это рассказывал мой учитель Овасес. Он говорил, что человек может умереть двумя смертями. Один раз — когда его убьет нож, стрела или пуля или старость позовет его в Страну Вечного Покоя. А другая смерть — когда он теряет родину, историю своего народа и могилы своих предков. И еще говорил Овасес, что есть одна человеческая доброта и одно человеческое зло, и хотя цвет кожи у людей разный, жизнь у всех одинакова. Каждый восходит, как солнце, и заходит в могилу, кончив свой путь, появляется на земле, как весна, и ложится на покой, как зима.

— Твой Овасес был умным человеком, — сказал, помолчав, Ленька. — Все правильно. Есть одна человеческая доброта и одно человеческое зло… Но ты не договорил до конца. Значит, сначала ты работал на почте в Кельце…

— Я работал там все время. До самого прихода швабов. Когда мы приехали в Польшу, мать сразу нашла своих старых друзей. Рево-лю-си-неров… — Станислав замялся, чувствуя, что неправильно выговорил слово.

— Революционеров? — подсказал Ленька.

— Так. Я это не могу хорошо сказать. Ее друзья устроили меня на работу. Там, на почте, было много молодых — парни, девушки. У них был свой звензек…

— Кружок, да?

— Так. Кружок. Я тоже стал в этом кружке. Мы собирались после работы, и кто-нибудь говорил, другие слушали.

— А говорили про что?

— Говорили одно, говорили другое. Что есть фашизм, что есть правда. Говорили, что вожди польского народа ведут племя неверным путем. Говорили, что нужно делать союз с русскими, и тогда Польша будет сильной. Так говорили.

— Так это, наверное, был кружок коммунистов?

— Не знаю. Я слушал. Они говорили правильно. Так всегда говорил и мой отец. Он думал, что если бы индейские племена сами не пошли в резервации, а остались бы свободными, как мы, шауни, то у нас было бы свое государство и белые считались бы с нами.

— Твой отец — мудрый человек.

Станислав гордо поднял голову.

— Да! Он — внук Великого Текумзе!

Ленька посмотрел на Станислава. Ему понравилось то глубокое уважение, с которым индеец произнес имя своего предка.

— А Текумзе — это кто?

— Текумзе был великим вождем шестнадцати племен. Он вел большую войну против белых американо сто тридцать Больших Солнц назад.

— Он победил? — поинтересовался Ленька.

— Нет. Войну начал не Текумзе. Начал генерал Гаррисон, и начал подло, как обычно начинают свои войны белые. Он неожиданно напал на мирных индейцев оттава и виандотов у поселка Типпекану в штате Индиана, когда те заготавливали мясо и дикий рис на зиму. В мужчин они стреляли из ружей, а женщин, стариков и детей рубили длинными ножами.

— Саблями?

— Да. Тогда от восхода солнца до середины дня они убили двести двадцать человек. Вся земля была пропитана кровью, и даже листья на деревьях стали красными. И когда об этом узнал Текумзе, он выследил белых и долго преследовал отряд Гаррисона. Но генерал не принял бой и ушел за реку Потомак. Говорили, что белые считали эту резню великим подвигом и даже выбрали Гаррисона за это президентом Соединенных Штатов 10.

На следующий год началась война белых между собой 11. Англичане напали на несколько фортов американцев и захватили их.

Текумзе решил, что настал самый удобный момент для выступления. Он послал гонцов к чироки и крикам, алгонкинам и ирокезам, и те дали ему лучших воинов, которые владели не только томагавками и луками, но умели обращаться с оружием белых.

Тысячу пятьсот воинов привел Текумзе к англичанам. Это были люди, полные сил и страшные в своей ненависти к американцам. Они поклялись изгнать поселенцев со своих земель и отомстить генералу Гаррисону за кровь детей, женщин и стариков, пролитую под Типпекану. Или умереть. И они заключили Союз крови со своей землей. — Голос Станислава дрогнул и прервался.

Ленька тоже молчал, опустив голову и полузакрыв глаза. Он пытался представить себе ту войну, великие леса, английских драгун в красных мундирах и индейских воинов, на лицах которых лежали алые полосы боевой окраски. Но перед глазами упорно вставали рисунки из зачитанного в детстве куперовского «Зверобоя», а потом все стиралось тенями в стальных касках, светом прожекторов, заливающим аппельплац 12, криками «Штейн ауф, швайнхунд!» 13 и короткими хлопками выстрелов.

Воображение никло, бессильное пробить время.

Но он понимал этого худощавого человека, сидевшего перед ним за столом в подземном бункере Борковицкого леса. Понимал его, как человек, сам потерявший родину и прошедший сквозь ад гитлеровского концлагеря.

Догорающая цигарка обожгла пальцы. Ленька бросил ее на пол.

— Что такое Союз крови? — спросил он тихо.

— Я… не умею, как это сказать… — так же тихо произнес Станислав. — Это… когда режут вот здесь… — Он поднял руку и показал на запястье.

— Такой обычай?

— Да. Тогда говоришь земле своих отцов, что умрешь, но не потеряешь ее.

— Понимаю, — сказал Ленька.

— Это священный обычай, — сказал Станислав, и плечи его распрямились, а руки сжались в кулаки.

На мгновение он ушел из землянки в мир детства, в то время, когда ему только что исполнилось девять. И снова увидел ту ночь, когда в лагерь свободных шауни приехал сержант королевской конной полиции Луи, которого индейцы называли Вап-нап-ао — Белая Змея. Луи привез приказ премьер-министра Канады о том, что племя должно переселиться в резервацию. Вот тогда-то и появился человек из племени кри.

Трудно было определить, сколько ему лет. Лицом и фигурой он походил на старика, и только волосы, черные и блестящие, говорили, что он не стар. Ноги у него подгибались, он дрожал, как столетняя женщина. Одетый в лохмотья, он напоминал сломанную ветром осину с ободранной корой.

Он вступил в свет костра и начал говорить, протянув дрожащую руку в направлении Вап-нап-ао:

— Я из племени кри, меня зовут Длинный Нож. Семь Больших Солнц назад наш вождь подписал бумагу вашего Белого Отца, и мы пошли жить туда, куда приказали воины из королевской конной. Мы пошли без борьбы, поверив в доброту белых людей. Но они окружили выделенную для нас землю проволокой, запретили нам носить оружие и охотиться. На той земле легче встретить крысу, говорящую по-человечески, чем зверя, достойного стрелы охотника. Белые давали нам еду, но от той еды у детей выпадали зубы, и они старели до того, как становились взрослыми… Но даже этой еды никогда не было вдоволь, хотя нам ее обещали много. Скоро мужчины стали плевать кровью, а женщины рожать слабых детей. — Он выпрямился и закричал: — Вы, называющие себя нашими друзьями! Вы украли нашу землю! Вы сначала сломили нас силой, а потом обманули обещаниями! Вы приказываете издыхать свободным племенам! Или мало у вас своей земли? Или мало вам ваших рек, гор и озер, что вы захватываете чужие? Кто вы — послы Белого Отца или послы Духа Смерти?

Вап-нап-ао шагнул вперед, чтобы лучше рассмотреть закашлявшегося кри.

— Откуда ты прибыл?

— Я убежал! — снова закричал кри. — Я убежал из-под Онтарио и никогда туда не вернусь! Я хочу умереть на земле своих предков, и никакие силы не заставят меня уйти отсюда!

— Слушай, кри! — сказал Ван-нап-ао. — Ты поставил себя вне закона. Ты беглец и будешь судим.

— Молчи, Вап-нап-ао! — прервал сержанта низкий и властный голос из-за костра, и все повернулись в ту сторону и увидели Высокого Орла. Он стоял, ярко освещенный пламенем, и волосы его были схвачены на лбу ремешком, как у простого воина, и охотничья замшевая куртка была распахнута на груди, как будто он в спешке забыл завязать шнурок ворота.

— Молчи, Вап-нап-ао! Ты уже сказал свое слово. Теперь буду говорить я, вождь свободных людей!

Наступила тишина.

Высокий Орел выдернул из-за пояса нож, протянул перед собой левую руку и надрезал ее у ладони.

Глаза тех, кто окружил костер, видели, как текла тонкой струйкой кровь, как она падала на землю и впитывалась в нее.

— Я, Леоо-карко-оно-маа, вождь свободного племени шеванезов, заключаю Союз крови с моей землей и говорю: только смерть может разлучить меня с нею!

В полном молчании вытянул вперед руку Воющий Волк и сделал то же самое.

А потом сверкнули ножи в руках у других, и Вап-нап-ао сидел неподвижно, с окаменевшим лицом и смотрел, как земля впитывает кровь Свободных. Он знал, что теперь они скорее умрут, чем покинут свои леса и озера.

Так Станислав, тогда еще девятилетний ути без имени, впервые в жизни видел, как заключают Союз крови с землей отцов. И теперь, рассказывая Леньке о Текумзе, он очень отчетливо видел, как заключали союз те тысяча пятьсот воинов прадеда.

Он провел ладонью по лбу, отгоняя прошлое.

Ленька шевельнулся за столом, снова потянулся к кисету.

— И чем же закончилась война?

— Они умерли, — сказал Станислав. — Они были разбиты вместе с англичанами генералом Эндрю Джексоном. И, как всегда, при подписании мирного договора англичане предали индейцев.

— А Текумзе?

— Падающая Звезда погиб в последнем бою под Данвиллом. Его убил белый по имени Калгун. Джон Калгун. — Станислав скрипнул зубами. Дыхание его стало тяжелым, будто он только что поднялся на высокую гору. — А потом… — продолжал он, глядя неподвижными глазами на огонек лампы, — потом этот Калгун содрал со спины убитого кожу… приказал выделать ее… и своими руками… разрезал ее на полосы, из которых были изготовлены ремни для правки бритв… — Он сглотнул ком, подступивший к горлу. Правая щека его начала подергиваться. Он с трудом сдерживал себя. — Эти ремни… Калгун дарил своим друзьям на память о Данвилле. Будь проклято имя этого человека!

Станислав закрыл лицо ладонями и умолк.

— Так… — сказал Ленька после минуты тяжелой тишины. — Я подобных сволочей тоже видел своими глазами. И до сих пор не пойму, почему земля рождает и носит таких… Ну а после что было?

Станислав медленно отвел руки от лица.

— Наше племя потеряло земли на берегах Отца Вод. Белые вытеснили шауни и кри на запад от Великой Реки, но потом начали занимать и эти земли. Свободные не могли бороться с ними. После смерти Текумзе распался Союз племен. Не осталось ни силы, ни надежды. Вожди Красная Куртка, Ункас и Сеятель Кукурузы перешли на сторону белых. Они умерли предателями, и тела их были зарыты в чужую землю, как падаль. А шауни, и кри, и восточные сиу уходили все дальше на север. Сначала в провинцию Альберта, потом на Саскачеван, а потом на Лиард, в горы Макензи, в страну Толанди. Там большие леса. Там моя родина.

Ленька поднялся из-за стола и подтянул ремень мундира.

— Что будешь делать? Сейчас нет пути никуда, ни в Толанди, ни в Россию, ни в твой Кельце. Нам остались только леса.

Станислав тоже встал.

— Пан Ленька, дайте мне оружие, чтобы отомстить за мучения моей матери и за себя. Есть одно человеческое зло, и оно везде остается злом…

ТА-ВА

Появление Станиславы в индейском становище вызвало растерянность и даже страх. Охотники, привыкшие к тому, что по следам белого человека всегда приходит беда, всполошились. Они считали, что молодую красивую женщину, заблудившуюся в лесу, обязательно будут искать. А если розысками займется королевская конная, то она обязательно обнаружит убежище шауни, и снова начнется то, что уже тянется много лет: племя, теряя людей в коротких стычках, будет уходить все дальше на север, к Полярному кругу, в земли Холодного Безмолвия, и в шатрах вновь поселятся печаль, голод и безнадежность.

В тот же вечер вождь племени созвал совет, который должен был решить судьбу женщины, спавшей тяжелым сном в типи Ва-пе-ци-сы. Совет заседал до глубокого часа. Никто, кроме стариков, колдуна и Высокого Орла, не знал, о чем говорили и спорили в типи вождя, но утром становище осталось таким же спокойным, как до этого. Белыми дымками курились вершины шатров, на костровой площади играли дети, похожие в своих меховых курточках на медвежат, и женщины занимались рукоделием у своих очагов.

Шауни молча приняли Станиславу в свою жизнь.

Когда она поправилась и встала на ноги, ей построили отдельную уютную типи и дали все, что необходимо человеку на севере.

Она приняла это с благодарностью, но скрепя сердце. Ей было неудобно за свою беспомощность перед простыми и великодушными людьми. Если в поселке Святого Лаврентия она чувствовала себя нужной и занятия с детьми зверобоев считала необходимой частью своей жизни, то здесь, среди людей, язык которых она только что научилась понимать, она не знала, чем занять свое время.

Ее кормили, одевали, о ней заботились, а она ничего не могла дать взамен.

И еще одно мучило ее сильнее, чем сознание бесполезности.

Между первобытной и свободной жизнью шауни и современным миром стояла стена. Целая эра отделяла шауни от современной цивилизации. Станислава безуспешно пыталась найти хотя бы малую трещину в этой стене, раздвинуть ее и попытаться войти на равных в их мир, понять его и принять его. Но в стене не было трещин. Она стояла глухая, непроницаемая, высокая — огромный кусок истории, на разных концах которого находились белые и Свободные.

Шауни относились к ней участливо, даже дружески.

У нее было замшевое платье, красиво расшитое крашеными иглами дикобраза, теплое и мягкое, словно ласковое живое существо, — подарок Ва-пе-ци-сы. Огонь всегда горел в ее очаге, согревая в холодные ночи и лаская глаз в погожие дни. С ней делили последний кусок мяса, последнюю горсть желудевой муки, последний брусочек соли. Но никто никогда не поделился с нею своими горестями и заботами. Никто ни разу не пришел к ее костру и, сев на шкуру карибу, не завел разговора о своих детях, как это делалось в других типи. Даже общительная и веселая Ва-пе-ци-са замыкалась, уходила в себя, когда Станислава начинала расспрашивать ее о муже, погибшем на охоте во время встречи с белыми.

Она чувствовала, что она — гостья племени, и не более. Гостья, которая, может быть, слишком загостилась, но хозяева из чувства такта не напоминают ей об этом.

Ночами она иногда плакала в своей типи.

Неотвратимо приближалась вторая весна. И наступил день, когда с запада, с гор, налетел чинук — первый порыв теплого влажного ветра весны. Стремительно начал оседать снег. Огромные белые шапки срывались, с ветвей тамарака и черных елей, и ветви, шурша, распрямлялись, стряхивая с себя груз зимнего сна. В чаще зазвенела тихая песня капели, небо стало глубоким и синим, а лед на ручьях и озерах — серым. Зазеленели первые побеги грушицы, выбросили навстречу свету острые липкие листочки, под которыми быстро, очень быстро созрели терпкие красные ягоды.

Когда горы на северном берегу озера потемнели, а солнце все дольше стало задерживаться на своем небесном пути, на землю пришел Месяц Лопающихся Почек.

Все реже Станислава видела в становище мужчин. Они уходили в чащу, когда было еще темно, и приходили в лагерь вместе с вечерними тенями. Зато днем у каждого типи висела на дереве освежеванная тушка горной козы, или связка куропаток, или пушистое тельце кролика. Время жесткой экономии мяса кончилось.

В лагере работали все. Малыши собирали хворост, носили воду, присматривали за лошадьми. Женщины готовили пищу и обрабатывали шкуры. Даже древние старики не оставались без дела. Из прямых прутьев орешника они выстругивали длинные стрелы, выглаживали их нагретыми в костре камнями и шлифовали песчаником до блеска.

В каждой типи жило какое-нибудь прирученное животное — белка, бобренок, ворона или сорока. О них никогда не забывали, и во время еды им всегда перепадали лакомые кусочки.

Добывая пищу себе, шауни всегда оставляли долю Маленьким Братьям. Не успев основаться на новом месте и разжечь костры, они уже заботились о том, чтобы птицы вокруг селения стали их друзьями. На ветви кустов и деревьев привязывали кусочки сала для синиц, рыбьи головы для куличков и разбрасывали горсточки дикого риса для овсянок.

Станиславу поражала эта забота о животных.

— Ци-са, — спросила она однажды, — вы сами часто голодаете. Как вы успеваете помнить о них?

Индианка взглянула на нее с удивлением:

— Они — наши братья. Разве можно забывать братьев?

— Вы поступаете так всегда?

— Конечно, — еще больше удивилась индианка. — Все животные, даже самые маленькие, даже мухи над болотами, — тау-га-ве-нин-не, охотники. У них тоже, как у людей, бывают удачные и неудачные дни. Они тоже терпят лишения и трудности. Как же можно не помочь им?

«И этих людей называют дикарями! — подумала Станислава. — Их стараются загнать в резервации. Их обманывают в сделках с пушниной, обсчитывают на каждой пачке табаку или на аршине дешевой ткани на факториях. Их презирают за то, что их обычаи не похожи на обычаи белых, или пишут о них романы, в которых показывают злодеями или головорезами. Какое лицемерие! Так могут говорить о них только те, кто никогда с ними не встречался и знает о них понаслышке или, еще хуже, выдумывает индейцев».

Ва-пе-ци-са как-то сказала:

— Великий Дух дал нам, как и вам, белым людям, разные вещи. Они пригодны для тех условий, в которых живет каждый из нас. Вам досталось больше хороших вещей. Но и мы не в обиде за выделенную нам долю…

Такой была ее хозяйка, ее первая подруга на земле шауни.

Такими были они все, как позже узнала она.

В Месяц Цветущих Деревьев появилась Санка.

Станислава спустилась к ручью, втекавшему в озеро Ок-Ван-Ас. Шауни называли этот ручей О-ти-пи-сок-ва — «река с говорящей водой».

Река действительно говорила. Вода то тихо рокотала, переливаясь через гладкие камни, то звенела, как серебро, разбиваясь о ветви упавшего поперек течения дерева, то пела тихим, ускользающим голосом, взбивая легкую пену у зубцов выступающих со дна скал.

Особенно приятно было слушать песни О-ти-пи-сок-вы под вечер, когда подножия сосен уже тонули во мгле, а стволы еще горели расплавленной бронзой и облака с золотыми кромками плыли за уходящим на покой солнцем.

И сейчас тоже был вечер, и Станислава, опустив в воду берестяное ведро, прислушалась.

Шелестели кусты подлеска, лепетала вода, тонко посвистывал ветер в вершинах сосен.

Она услышала шлепки по воде и повернула голову вправо,

Ниже по течению, шагах в десяти, она увидела девочку — крохотную, смуглую, в стареньком шерстяном платье с выцветшим орнаментом.

Девочка сидела на корточках у камней и, зачерпывая ладошкой воду, плескала себе в лицо. Вода розовыми струйками стекала по подбородку, кровянила платье. У девочки были разбиты губы.

Подхватив наполнившееся ведро, Станислава подошла к ней, взяла за руку и, всю трепетную, испуганную, готовую в любой момент вырваться и убежать, привела в свою типи.

— Садись, — сказала она.

Девочка послушно опустилась на шкуру у огня.

— Тебя как зовут?

— Санка.

Станислава осторожно взяла голову индианки в ладони и осмотрела разбитые губы.

— Кто это тебя?

— Танана.

— Твоя сестра?

Станислава знала, что ни матери, ни отцы шауни никогда не поднимают руку на своих детей. Они считают, что воспоминание об унижении будет преследовать человека всю жизнь и исчезнет только со смертью обидчика. Ударить ребенка — значит сломить его неокрепший дух.

— Танана — это подруга, — ответила Санка.

— Нехорошо. Девочкам неприлично драться. Понимаешь?

Малышка кивнула.

— Давай-ка приведем тебя в порядок.

Станислава обмыла личико девочки теплой водой и приложила к разбитой губе лоскуток мягкой ткани.

— Подержи так немного.

Приготавливая болтушку из пеммикана, она искоса посматривала на маленькую индианку. Такая кроха, не больше пяти лет, ведь больно ей — вон как распух нос! — а не плачет! Они все никогда не плачут. Кажется, даже не знают, что такое слезы. Удивительное воспитание! А мальчишки? Едва научится ходить — и уже держится независимо, гордо, как настоящий воин. И не дай бог приласкать такого — наживешь врага на всю жизнь. Они не признают ласки, не любят опеки, ненавидят мягкость и слабость. Слишком сурова у них жизнь, чтобы заниматься сантиментами…

Когда кровь перестала течь из губы, Станислава подала Санке горшочек с похлебкой.

Санка вскочила:

— Нет. Не хочу.

— Надо домой?

— Да.

— Мы будем друзьями?

— Да, Та-ва.

— Приходи ко мне чаще. Хорошо? Уг?

— Уг.

Она убежала.

Откинув полог типи, Станислава проводила маленькую фигурку взглядом.

От коновязи через костровую площадь шел Высокий Орел, вождь племени, с недоуздком в руках. Он крикнул что-то Санке, посмотрел на Станиславу и улыбнулся.

Девочка пришла через день.

Она появилась в типи тихо, как мышка, и положила у костра маленький кожаный мешочек.

— Тебе.

Станислава распустила завязку. В мешочке были зерна дикого риса. Всего несколько горсточек. Но как дорог был этот подарок Станиславе!

— Я сама собирала! — с гордостью произнесла девочка.

— Спасибо, милая. Как у тебя губа?

— Губа? — Она потрогала струпик пальцем. — Хорошо губа. Как ты помнишь, Та-ва? Моя мама говорит, что ты не такая, как все. Что ты спустилась к нам с гор, где большие снега. Оттого у тебя такая светлая кожа. Это правда?

— Да, я была в горах. Но пришла к вам не оттуда. Я пришла из холодной земли, которая называется Аляской. А на Аляску я пришла из другой холодной земли — Чукотки.

Санка потерла пальцами лоб, соображая.

— Это там, откуда дует Кабинока и где живет Ка-пебоан-ка? 14

— Да, Санка.

— Ты очень долго жила в снегу, и оттого у тебя такие белые волосы?

Станислава засмеялась.

— Нет, нет! В страну Ка-пебоан-ка меня привезли злые люди. Они хотели, чтобы я умерла там. Но я ушла от них и пришла к вам, в Толанди. А волосы у меня были всегда такие.

— И глаза тоже такие синие?

— И глаза тоже.

— Ты хорошо сделала, что убежала от тех людей, — очень серьезно сказала Санка. — Летом у нас тепло и много ягод и сладких корней. А откуда тебя привезли злые люди? Где земля твоих отцов?

— Очень далеко, Санка. Моя земля тоже теплая. Она называется Польшей. Там много больших и красивых городов и короткая зима.

— И у всех людей вашего племени белые волосы?

— Нет, Санка. У многих волосы такие же, как у тебя.

— А люди, которые привезли тебя в страну Ка-пе-боан-ка, — это королевская конная?

— Нет. Это другие люди. У нас их называют жандармами. Но они очень похожи на королевскую конную

— А го-ро-да? Что это такое, Та-ва?

— Это большие поселения. Там типи строят из камней и в каждой типи живет столько людей, сколько во всем вашем племени, и еще больше.

Санка посмотрела на Станиславу с недоверием:

— Типи никогда не строят из камней. Ты говоришь неправду.

— Я не обманываю тебя. Здесь, в вашей стране, которая называется Канадой, тоже есть большие города, где типи построены из камня.

— Нет! — упрямо сказала Санка. — Наши типи хорошие. Они из теплых шкур. И внутри всегда горит огонь. И у нас нет го-ро-да. И наша земля называется Толанди, а не Ка-на-да. Ты рассказываешь интересные сказки, Та-ва.

Слова не имели силы.

Что можно сделать словами, когда понятия о жизни, о добре и зле устанавливались у шауни столетиями? И они были резко отличны от понятий белых.

Две культуры, разделенные временем и огромным пространством, случайно соприкоснувшись друг с другом, никогда не находят сразу общего языка. Они настороженно присматриваются друг к другу. И только годы спустя с трудом начинают вырабатываться общие понятия.

Если до этого одна из культур не уничтожит другую…

Неизвестно, что рассказала Санка своим родителям. Неизвестно, что передала мать Санки другим женщинам племени. По с того дня дети шауни, а затем и их матери перестали избегать Станиславу.

Иногда какой-нибудь малыш откидывал полог типи и просовывал внутрь головку. Глаза его блестели любопытством, когда он осматривал внутренность шатра и скромную утварь хозяйки. Но когда Станислава знаком приглашала его войти, он убегал. И долго потом в лагере слышался его смех.

Иногда по утрам Станислава находила у порога типи подарки: беличью шкурку, мех которой сверкал на солнце, будто каждая ворсинка была вытянута из червонного золота, берестяную корзиночку с ягодами, прут, унизанный сушеными грибами, или новые мокасины. Конечно, это были подарки матерей. Но они всегда передавались детьми.

Она знала уже многих охотников и их жен в лицо.

Вот высокий Непемус — Сильная Левая Рука. Он всегда раньше всех собирается в чащу. Долго возится с луком, то натягивая, то ослабляя тетиву, выравнивает перья у стрел, тщательно зашнуровывает мокасины. Лицо у него строгое и серьезное. Костюм ладно пригнан. Волосы всегда расчесаны аккуратным пробором и двумя черными прядями падают на грудь. Концы прядей заплетены и украшены беличьими хвостиками.

Спокойный и рассудительный Овасес. У него худощавое лицо с сильно выдающимися скулами, и ходит он всегда горбясь, подав тело вперед, будто в любой момент готов к прыжку. Наверное, за это ему и дали имя Дикий Зверь. На первый взгляд он кажется замкнутым и суровым. Однако Станислава знает, что он добр и любит детей.

Вот Гичи-Вапе — Большое Крыло, тот самый, который принес ее на своей широкой спине в охотничий лагерь. Когда он выходит из своей типи, вокруг него собираются собаки, повизгивая от нетерпения. Большое Крыло достает из кожаного мешочка куски сушеной рыбы и бросает собакам. Увидев Станиславу, вежливо поднимает руку. На Совете старейшин Гичи-Вапе сказал, что она бежала из Страны Белых, спасая жизнь. Он высказался за то, чтобы оставить ее в племени. И его поддержал Высокий Орел. Это передала ей Ва-пе-ци-са.

Рядом с типи Большого Крыла стоит типи Желтого Мокасина. Мокасину всего девятнадцать лет, прошлой осенью он прошел посвящение и стал воином. У нею красивое смуглое лицо и танцующая походка. И молодая жена Розовая Заря, Горкоганос. Горкоганос поет. Когда Мокасин дома, она поет веселые песни и порхает по лагерю, как листок ясеня, подхваченный ветром. Но если Мокасин долго не возвращается из чащи, она разводит у типи небольшой костер и, сидя на корточках, молча смотрит в огонь. Так она может просидеть всю долгую ночь…

А по земле уже идет Месяц Ягод, и тропа солнца на небе начинает укорачиваться.

Ушли вдаль тени прошлого.

И теперь кажется Станиславе, что никогда раньше она не жила так вольно. Даже там, в бухте Святого Лаврентия, когда дети зверобоев выводили на обратной стороне заячьих шкурок тонким угольком свои первые буквы, она чувствовала себя выброшенной из круга. Все главное осталось на родине, в Польше. А Чукотка была тюрьмой, и приговор висел над ней как вечное проклятие.

Здесь, на второй год жизни в Канаде, перед лицом больших лесов, прозрачных озер и синих гор, родилось новое чувство. Она еще не могла его объяснить, но оно постепенно смывало тоску, слезы бессилия и горечь. Здесь жизнь принадлежала только ей, и от самой Станиславы зависело, какой путь выбрать. Она сама подошла к границе и перешагнула ее.

В Месяц Ягод в селении обычно оставались только женщины, старики да малые дети. Мужчины на много дней уходили в чащу, которая начиналась сразу за последними типи у озера. Утром оттуда сползали к воде туманы, днем слышался разноголосый гомон птиц, а вечером текла тишина и ветер нес хмельные запахи живицы и смолы.

Чудесный уголок — этот кусочек берега у озера Ок-Ван-Ас.

Женщины поют за работой тихие песни радости, и Станислава уже хорошо понимает слова:

Прилетайте, орлы, из-за туч,

Прилетайте, садитесь рядом,

А потом войдите в типи,

Пусть она будет отныне вашей.

Я прошу вас об этом, орлы,

Опуститесь на землю, приблизьтесь,

Поселитесь в наших типи,

Пусть они будут вашим домом.

Когда над озером поднимается луна и чаща становится голубой и таинственной, кто-нибудь запевает Песню Вечернего Отдыха:

Как хочу я в типи приютить утомленное тело

И хотя бы одну только ночь отдохнуть!

Приведите, о ноги, меня поскорее к постели,

Пусть меня посетит Нана-бун, этот сладкий Дух Снов.

Ты завесу у входа откинь и на отдых к огню

Пригласи меня, брат мой любимый!

Постепенно селение затихает, закутываются в пепел угли костра, и остается лишь темный полег ночи над вершинами леса, над горами, над реками и озерами.

КЛЯТВА

— Умеешь стрелять из автомата?

— Нет.

— Из карабина?

— Немного. У моего брата Танто было ружье, которое называлось «винчестер». Брат давал мне стрелять.

— Винчестер? Я даже не видел таких. Музейное старье, — сказал Ленька. — Надо научиться из автомата.

Он подошел к стене, где на деревянных колышках висели два карабина и автомат — из тех, что отбили у немцев на берегу Ниды, — и снял карабин.

— Возьми вот этот. Автомат я тебе сейчас не могу дать. У нас плохо с оружием. Попытайся добыть себе сам в бою.

— Спасибо, пан Ленька.

Станислав принял карабин и погладил вороненый ствол ладонью.

— Если хороший глаз и твердая рука, из него можно уложить человека за километр. Да, я забыл про запасные обоймы.

Он взял со стола коричневый парусиновый подсумок и передал его Станиславу.

— Здесь десять обойм. Завтра тебя кто-нибудь потренирует, научит разбираться что к чему. Пусть лучше Януш Големба — он отличный стрелок. А сейчас иди спи.

Станислав вышел из землянки, прижимая карабин к груди.

Он был великаном, подобным великану Айдахо из рассказов Овасеса. Он чувствовал себя так, как чувствовал два года назад, после Тану-Тукау — обряда Посвящения. Тогда впервые в жизни он получил из рук отца настоящий боевой лук и колчан со стрелами. Он стал в тот год воином, и впереди его ждали охоты и подвиги, и он получил право украшать свой головной убор — крау — перьями Совы и Орла. Он не помнил себя от счастья, хотя и держался спокойно. Теперь у него в руках оружие белых. И какое оружие! Пять смертей сидело в плоской черной коробке под стволом, которую Ленька назвал магазином. И еще пятьдесят смертей лежало в подсумке. Хоу! Теперь он может разговаривать со швабами на одном языке.

В рассветном тумане стыли деревья. Роса холодными брызгами кропила лицо. Чаща! Если бы не война, можно было подумать, что он в родных лесах Макензи. О Великий Дух, дай силы на этой тропе и помоги возвратиться в страну отцов!

Он долго шел, не разбирая дороги, перешагивая через упавшие стволы, углубляясь в лес. И когда голова стала спокойной и глаза снова увидели тени и свет утренних сумерек, он остановился. Карабин холодной тяжестью лежал на ладонях. Он поднял его над головой.

— О Маниту, великий и сильный! Ты сильнее, чем Канага, Дух Тьмы. Ты дал мне жизнь, ты можешь отнять ее у меня. Прошу, не делай этого здесь, на чужой земле. Мне нужна моя жизнь, чтобы отомстить. За муки моей матери Та-ва. За удары, которые я получал от швабов и следы которых ношу на себе. За то, что меня осквернили руки белых, прикоснувшись к моему телу. За горе и слезы, которые они сеют на этой земле. Я — свободный шауни и умру свободным! Так учил меня мой отец Высокий Орел. Так учил Дикий Зверь Овасес. О Маниту, тингав-сусима. Помоги победить!

Он сел на землю и положил карабин на колени,

Сидел долго, закрыв глаза, прислушиваясь к шорохам леса и шепотом повторяя слова священной Песни Воинов, идущих в бой:

Дай мне силу медведя,

Дай мне отвагу волка,

Дай мне ловкость рыси,

Бесшумный полет орла.

В полдень, замаскировав входы в подземные бункеры, отряд оставил свою базу в сердце Борковицкого леса и двинулся в направлении Сташува.

Нужно было добывать продукты.

ПЯТЬ ВОПРОСОВ ГОРЬКОЙ ЯГОДЫ

Третью осень встречала Станислава в поселке шауни. Однажды утром, выйдя из своей типи, она увидела объемистый тюк, накрест перетянутый сыромятными ремнями. Он лежал у входа и явно предназначался ей.

Она уже знала манеру шауни — никогда не навязывать подарки. Индейцы всегда приносили свои дары незаметно, складывали их у типи и исчезали. У них не было принято благодарить за подарки, поэтому дарящий старался остаться неизвестным. Станислава до сих пор оставалась в неведении, кому она обязана за берестяную посуду, украшенную красивым рельефным орнаментом, шкуры карибу, мокасины и мешочки с пеммиканом, вяленой рыбой, жиром и рисом. Если бы она могла, она поблагодарила бы все племя сразу, когда оно собиралось у Большого костра, но и это не было принято.

Станислава втащила тюк в типи и развязала узлы ремней.

Из-под рук, словно живая, разворачиваясь сама собой, хлынула волна серебристо-серого меха, сразу затопившая почти все пространство между очагом и задней стенкой типи.

Пальцы тонули в густой шерсти, теплой и мягкой, с нежным, почти пуховым подшерстком. Она гладила ворс ладонью и пыталась определить, какому зверю принадлежала такая чудесная шкура.

Еще никогда она не получала такого большого и богатого подарка. От кого он? И за что?

В типи заглянула Ва-пе-ци-са, ахнула от восторга, засмеялась и опустилась на колени рядом со Станиславой.

— Уф! Какая ты счастливая, Та-ва! Великий Маниту благосклонен к тебе. Такие подарки женщина получает только один раз в жизни!

Погладив мех пальцами, Ва-пе-ци-са нащупала что-то в глубине, раздвинула густой ворс.

— Этот гризли убит ножом. Охотник дрался с ним один. И убил первым ударом. Он — очень смелый человек. В его душе нет страха.

— Гризли? Так значит это — гризли? — вскрикнула Станислава.

Еще там, в Польше, девочкой, она читала о серых канадских медведях. Трехметрового роста достигают эти гиганты, и страшнее их в ярости нет никого. Они — хозяева горных лесов Канады и Аляски. Все звери уступают дорогу гризли. Даже волки, почуяв его след, сворачивают со своей охотничьей тропы.

— Ци-са, почему мне? Человек рисковал жизнью… и вдруг — мне…

— Разве ты не такая же наша, как я, как Большое Крыло, как Черная Рука?

— Кто этот охотник?

Глаза индианки не хотят встречаться с ее глазами.

— Я не знаю, Та-ва. Ты очень счастливая…

И она заговорила о днях хорошей охоты, о доброте Духа Леса, о погоде, о том, что вчера нашла целый склад сушеных грибов, заготовленных белками.

— Ци-са, ты знаешь этого человека!

— Нет, Та-ва. Откуда я могу знать?

А через неделю появилась вторая шкура у входа в типи. Еще более мягкая, еще более красивая, чем первая. Ее теплые волны отливали вороненым серебром, и ноги тонули в глубине, когда Станислава прошлась босиком по бесценному ковру.

Но она не обрадовалась второму подарку. Она испугалась. Неведомый охотник играл со смертью, выслеживая гризли и вызывая его на бой. Для чего? Чем она заслужила этот риск? Ведь она ничего еще не сделала полезного для людей племени. Скоро три года, как она живет у шауни, но ее знания и умение не нужны этим людям. Так почему неизвестный охотник второй раз приносит к порогу ее типи такой богатый подарок?

На этот раз она не стала призывать на совет Ва-пе-ци-су. Она приняла шкуру в смятении и тревоге. Ровное течение дней разбилось. Теперь она стала присматриваться к воинам, стараясь угадать — кто? Но охотники оставались невозмутимыми и спокойными, как всегда. И, возвращаясь из чащи, никто не бросал взор в сторону ее типи, никто не приветствовал ее поднятой вверх рукой — знаком радости и удачи.

По вечерам, лежа у меркнущих углей очага, она перебирала в памяти лица. Желтый Мокасин… Красный Лис… Сломанный Нож… Легкая Нога… Большая Сова… Рваный Ремень… Черная Рука…

Сломанный Нож, например, очень любит рассказывать сам и слушать других. С ним никогда и нигде не скучно. И всегда у него в руках нож, и, разговаривая и слушая, он стругает, обтачивает что-то. А потом дарит малышам-ути фигурки оленей, орлов, диких коз и ящериц. Когда он идет по стойбищу, за ним тянется хвост детишек.

Большая Сова расчетлив, спокоен и старателен. Когда он ставил ей типи, он пробовал каждую жердь па прочность, каждую веревку на разрыв. Если жердь ломалась в его руках, он шел в заросли и долго и тщательно выбирал новую.

Красный Лис всегда озабочен. У него трое детей и старенькая, почти слепая мать. Жена умерла три года назад, и теперь ему приходится самому делать большую часть домашней работы.

Кто сделал этот подарок?

КТО?

В конце Месяца Падающих Листьев у входного полога типи появился новый тюк. Станислава сразу увидела его, когда выходила утром к реке.

И смятение ее переросло в страх.

Она задернула полог типи и долго сидела в темноте, не решаясь выйти наружу, и мысли, как суетливые белки, беспорядочно прыгали в голове.

Нет. Она не коснется нового подарка. Пусть лежит там, где его положили. Ей не нужны эти шкуры. Сейчас она свернет те две, первые, перевяжет их ремнями и вынесет из типи…

Нет. Она не свернет и не вынесет. Отказаться от уже принятого подарка — для шауни тяжкое оскорбление, оно равносильно плевку в лицо. Но не принять подарок она может, это ее воля, ее право.

Да, она так и сделает. Но прежде всего… Что прежде всего? Надо идти. Только не к Ва-пе-ци-се. Та, конечно, знает, но ничего не скажет. Надо идти… А! Вот кто может разрешить все ее сомнения.

Станислава поправила волосы, затянула ремешок у ворота платья и решительно вышла из типи.

Свет утра ослепил ее. Ветер коснулся горящих щек. Она глубоко вздохнула и направилась через костровую площадь к высокой типи, по белой покрышке которой раскинула крылья серая, искусно нарисованная сова с красными глазами.

Полог был приоткрыт, и, когда она подошла ближе, чья-то рука откинула его на всю ширину — и Высокий Орел встретил ее приветственным жестом:

— Войди, Та-ва. Пусть мой огонь будет твоим огнем.

Станислава вошла и нерешительно остановилась у порога.

— Сядь.

Она опустилась на шкуру волка недалеко от входа.

Высокий Орел обогнул костер, горевший ровным пламенем в очаге, и встал у противоположной стены типи.

Он молчал.

Молчала и Станислава, собирая мысли. Не следует говорить сразу, чтобы не показаться суетливой и легкомысленной. Кроме того, женщины племени никогда не начинали разговор с мужчинами первыми. Они ждали, когда мужчины сами начнут разговор. Таков обычай.

В просторной типи на жердях покрышки висели блестящие оленьи, медвежьи и волчьи черепа, томагавки с тонкой резьбой на рукоятках, украшенные перьями соек и орлов, луки, потемневшие от давности, головной убор из белых перьев, концы которых были выкрашены в алый цвет. На полу — шкуры медведя, благородного оленя и бобра. Терпкий запах сушеных трав стоял в воздухе.

Впервые она была в типи вождя и впервые после болезни видела Высокого Орла так близко — всего три шага через костер.

Он был высок, пожалуй, выше нее головы на две, хотя Станислава не считала себя низкой. Волевое лицо с резкими чертами, худощавое, покрытое густым загаром. Небольшой рот с губами красивой формы. Слегка выдающийся вперед подбородок. Широкие атлетические плечи. Узкие ладони с длинными пальцами. И черные волосы, как в тот, первый раз, схвачены ремешком на лбу.

На нем была куртка из шкурок выдры, вышитая понизу цветным бисером, серые легины из оленьей ровдуги и мягкие мокасины без украшений. Глаза его блестели в свете костра. Он смотрел на Станиславу, и на губах его теплилась едва заметная улыбка, словно он знал что-то, чего не знала она.

Наконец он шевельнулся, поднял с земли сухую ветку, бросил ее в огонь и произнес тихо:

— Что привело ко мне Та-ва?

— Вождь, — сказала она. — Я знаю, что ты всегда внимательно слушаешь и судишь по справедливости. Я пришла к тебе за советом.

Станислава старалась говорить так, как говорили с Высоким Орлом другие женщины племени, как говорила Ва-пе-ци-са, обращаясь к нему, — с достоинством и уважением. Ему, видимо, понравилось начало. Он улыбнулся:

— Мои уши открыты для твоих слов, Та-ва.

Он опустил веки и словно задремал в свете костра.

— Несколько дней назад кто-то подарил мне шкуру серого медведя. В вашем племени, Высокий Орел, мне дарят все, только я не могу подарить ничего. Мои руки не умеют делать то, что умеют руки женщин-шауни. А то, что умею делать я, вам не нужно… Мне остается только принимать подарки. Так и на этот раз. Я приняла подарок. Он дорог мне как внимание, хотя это очень большой подарок. Но прошло еще несколько дней, и мне подарили вторую шкуру. Я не знаю того, кто дарил, но приняла и этот подарок. Разве могла я обидеть человека, рисковавшего жизнью? Я знаю, как опасен серый медведь… Но сегодня, когда я вышла из типи, я увидела третью шкуру. Я не хочу ее принимать. Но я не хочу обидеть охотника. Что делать мне? Скажи свое слово, Леоо-карко-оно-маа.

Высокий Орел поднял веки.

Лицо его стало суровым. Он сделал какой-то неопределенный жест рукой, словно отгонял от себя нерешительность. Что это? Неужели он волнуется? И почему он молчит?

— Что делать мне? — повторила она.

Он заговорил, будто пересиливая себя:

— Ты должна принять этот дар. Он от чистого сердца. Это знак уважения к тебе, Та-ва.

— Но я не знаю того человека. Я не возьму шкуру, пока не узнаю его имя.

— Я дарю тебе эту шкуру, женщина. Этого серого мичи-мокве я убил в каньоне Прыгающей Козы три дня назад. А тех гризли — в прошлую луну…

— Ты?.. — вскрикнула Станислава.

Все вокруг ушло в туман, как во сне. Только лицо Высокого Орла видят глаза ее. Оно серьезно и немного грустно теперь. Отсветы горящей ветви пляшут на его щеках, на лбу, на иссиня-черных волосах.

…Ближе, ближе лицо, словно вырезанное из твердого красного дерева, и вот уже только глаза, темные, как грозовое небо, неподвижные, ждущие.

— Леоо… — говорит она и слышит свой голос чужим, как бы со стороны. — Такой подарок? Зачем?..

— Я хочу, чтобы моя типи была твоей типи и чтобы над ней всегда кружились голуби и пели песни любви. Хочешь ли ты этого, Та-ва? Мое сердце ждет.

Она медленно приходила в себя.

Померк огонь костра. Спрятались в темные закоулки тени. Запах трав стал густым и тяжелым. Жаркий трепет углей наполнял типи призрачным светом.

Молча стоял Высокий Орел.

Ждал.

Вырез куртки треугольником открывал его шею и грудь.

Мерцал бисер шитья, матово светился благородный мех выдры.

Станислава увидела то, чего не заметила раньше. Поднялась. Обошла красные угли очага и, протянув руку, коснулась пальцами грубой повязки, открывшейся в треугольном вырезе.

— Ты ранен?.. Скажи мне, Высокий Орел, ты ранен? Это из-за меня?

Ва-пе-ци-са ворвалась в типи, как порыв ветра. Защебетала, затормошила. Гладила ладонями по щекам.

— Мои мысли кружатся вокруг тебя, как птицы вокруг своих гнезд, Та-ва! Я хочу, чтобы ты навсегда стала такая, как мы, Та-ва. Великий Маниту услышал мою просьбу. Моя радость выше деревьев этого леса, выше облаков! Мне хочется петь, Та-ва!

Станислава задержала ее пальцы в своих ладонях.

— Ци-са, ты знала все с самого начала. Почему скрыла, что есть такой обычай?

— Разве могут говорить другие, когда говорит любовь? У любви свой язык.

— Предательница! — вскрикнула Станислава и обняла индианку.

Луна — небесное каноэ — плыла над вершинами черных сосен. Иногда она ныряла в легкую пену облаков, снова вырывалась из них на спокойную гладь неба, и тогда чаща, и горы, и озеро, и тишина вечера становились прозрачными, как голубой тающий лед.

Станислава стояла у своей типи, прислушиваясь к тому, что делается в селении.

Только что ушли Ва-пе-ци-са и ее подруга, жена Дикой Выдры, которые принесли праздничный наряд. Они помогли ей надеть платье из тончайшей белой замши, покрытое богатой вышивкой из дорогого мелкого бисера и цветной шерсти. Подол платья был оторочен красной шерстяной бахромой, и такая же бахрома украшала длинные рукава, прикрывая запястья рук.

На ноги ей надели высокие мокасины, легкие, почти невесомые, похожие на чулки.

Ва-пе-ци-са расчесала ее светлые волосы, разделив их посредине пробором, — так, как это делают женщины-шауни. Густые тяжелые пряди заплела в две косы.

— Тебе не надо мазать их жиром бобра, — сказала Ва-пе-ци-са. — Они и так блестят, как отражение солнца на тихой воде. А твои глаза голубые, как небо в северной стороне. Твоя кожа бела, как снег горных вершин, и так же прохладна. Ты красива, Та-ва!

И вот наконец Станислава одна со своими мыслями. Сердце часто бьется в груди, трепещет, как пойманная в силок птица.

Хочет она этого или нет?

Да, конечно.

Она все решила еще тогда, когда узнала историю племени. Тяжелую, полную слез и крови историю гордого и свободного народа. Высокий Орел… Он и горстка таких же, как он, изгнанников нашли здесь, в Канаде, вторую родину и противопоставили враждебному миру свой уклад жизни и свои древние обычаи. И, несмотря на гонения, на сотни смертей, народ шауни сумел остаться бескорыстным, человечным и заботливым. Они не чувствовали за собой никакой вины и не были оторваны от своей культуры, как другие племена, рассеянные по резервациям. Их стремления никогда не были захватническими. Они хотели только свободы… Так что ж, то, что не удалось там, в Польше, она сделает здесь. Жизнь свою, знания свои и мечты она отдаст тем, кому она обязана спасением от смерти. Назад пути нет. Что будет, если она возвратится на родину? Полиция знает ее. Фотографии разосланы охранкой во все концы Российской империи. Особо опасная государственная преступница — так именовали ее в приговоре. И если бы схватили ее снова там, на Земле Польской, — не миновать ей крепости и пожизненной одиночки. Так лучше здесь — свободным человеком в свободном племени будет она. Рядом с Высоким Орлом, благодаря мужеству которого племя еще не загнано в Мертвые Земли. Судьба забросила ее в самый глухой угол Америки. Теперь уже не хватит силы, чтобы вернуться назад. Назад пути нет. А борьба за свободу везде остается борьбой за свободу. В любой стране есть обездоленные и гонимые. И разве святость дела потускнеет, если ты выступишь в поход за права поляка, или индейца, или жителя дальних островов?

В селении радостно загрохотал большой бубен. Красные отблески костра легли на стволы ближних сосен.

Неслышными тенями появились Ва-пе-ци-са и жена Дикой Выдры — Унчит.

— Ты готова, Та-ва?

Они подхватили ее под руки и повели туда, откуда слышались нарастающий грохот бубна и гул возбужденных голосов.

Здесь собрались воины из рода танов и рода викминчей, и рода капотов и рода чикорнов. Рядом с ними стояли сиваши и северные сиу, давно присоединившиеся к шауни и разделившие их судьбу. За спинами воинов Станислава увидела женщин в праздничных платьях и накидках. У костра полукругом сидели старики.

Глаза всех обращены на колдуна племени — Горькую Ягоду — и его помощника — Белую Птицу. Колдун, одетый в платье, отдаленно напоминавшее чукотскую парку, стоял в широком круге красного света и, подняв над головой бубен, ударял в него кулаком, раскачиваясь из стороны в сторону. Против него на корточках сидел Белая Птица.

Гул бубна нарастал. Уже не было слышно отдельных ударов: рокот летел над поляной, подобный рокоту штормовой осенней воды. Звук поднимался все выше и выше, и, когда Станиславе стало казаться, что бубен сейчас взорвется, он умолк.

Белая Птица вскочил на ноги. Горькая Ягода бросил ему умолкнувший бубен, а сам, сделав несколько неверных шагов, упал на землю, попытался привстать и снова упал на бок. Потом, слабея, перевернулся на спину.

Так лежал он полминуты или минуту, устремив тусклый взгляд в темное небо.

И вот снова, точно из-под земли, тихо и неприметно начал нарастать бубен. Будто ветер сгибал вершины деревьев, будто камни катились по дну потока, подхваченные текучей водой, будто частые капли дождя ударяли по листьям.

Глаза Горькой Ягоды ожили, он приподнял голову, перевернулся на живот, встал на колени, и, пригибаясь, прислушиваясь, будто выслеживая кого-то, крадущимися шагами пошел по поляне. Остановился, вглядываясь во что-то, видное только ему, снова скользнул вперед, нагнулся над тем, что лежало на земле, вскрикнул:

— Мехец!

Белая Птица встал рядом с ним. Бубен в его руках выл, как северный ветер.

Горькая Ягода поднял невидимую тяжесть на плечи и, согнувшись под ней, двинулся вдоль ряда воинов по широкому кругу. Все молча следили за каждым его движением. Он прошел круг, осторожно опустил ношу на землю, воздел руки к небу и обратился к Великому Духу.

Станислава не понимала, что он говорит. Распевные, тягучие слова, казалось, принадлежали другому языку и другому миру. Но стоящие рядом с ней внимательно слушали. Они дышали, как люди, идущие по глубокому снегу. Они переживали танец колдуна так, будто сами танцевали его.

Голос Горькой Ягоды звучал все глуше и глуше, превратился в неясное бормотание и наконец умолк, заглушенный бубном. И тогда колдун снова сорвался с места и полетел вокруг костра. Он летел, как огромная хищная птица, как тень. Бубен в руках Белой Птицы неистовствовал.

И тут до Станиславы дошел смысл танца. Горькая Ягода не просто кружился, подхваченный яростным ритмом. Он рассказывал! Каждое движение, каждый шаг, каждый жест рук повторяли то, что произошло с ней три года назад на берегу уснувшего подо льдом ручья, когда она перешла границу Канады. Колдун и его помощник изображали ее, холодный заснеженный лес и охотников — Большое Крыло и Рваный Ремень. Горькая Ягода показывал всем, как она, обессиленная, свалилась в сугроб и лежала, отрешенно глядя на звезды и ожидая смерть, как те двое нашли ее след, как приблизились, подняли и принесли в лагерь.

Это была пантомима, примитивная, но в то же время предельно точная, и ее, наверное, поняли бы везде — в Африке, и в Австралии, и на островах южных морей.

В последний раз грохнул бубен — и наступила тишина.

Лишь потрескивал костер, в который женщины время от времени подбрасывали хворост.

Горькая Ягода неподвижно стоял у огня. Рядом с ним, прижав бубен к бедру, застыл Белая Птица.

Круг воинов по ту сторону костра разорвался, и Станислава увидела Высокого Орла.

Он был высок — почти на полголовы выше самого высокого воина племени. А сейчас он казался еще выше из-за султана белоснежных перьев, короной обрамлявших его голову и опускавшихся на спину длинным хвостом. Верхние концы перьев, окрашенные в яркий красный цвет, пылали, точно сами были огнем. От небольших кожаных дисков, прикрывающих уши и украшенных знаком Солнца, опускались на грудь Высокого Орла ленты, вырезанные из шкурок горностая. Куртка из такой же тончайшей замши, как и платье Станиславы, была отделана бахромой и ярким орнаментом, изображающим знаки Весны и родовые символы племени. Леггинсы с широким галуном из цветной шерсти, небольшой кожаный передник и вышитые мокасины завершали наряд вождя.

Следом за ним вышли в освещенный круг самые старые воины и уселись впереди первой шеренги зрителей. В шлемах с громадными буйволовыми рогами, в накидках из медвежьих и волчьих шкур, они выглядели величественно и грозно. К ним присоединился Горькая Ягода, присел рядом. Белая Птица положил перед ним череп бизона с остро отточенными рогами. Лицо Горькой Ягоды, расписанное красной и желтой краской, не выдавало никаких чувств, только ярко блестели щелочки глаз. Будто маска была на его лице, сквозь прорези которой смотрел другой человек.

Ва-пе-ци-са подтолкнула Станиславу вперед:

— Иди туда, Та-ва.

Станислава не помнила, как она шла.

Только жест колдуна дал ей понять, что надо остановиться.

Колдун оперся левой рукой о череп бизона, правую вытянул ладонью вниз и заговорил низким голосом.

Он обратился одновременно к ней и к Высокому Орлу:

— Заклинаю вас рогами бизона, опущенными в кровь. Заклинаю огнем, который уничтожает все и оставляет на земле серый летучий пепел. Заклинаю вас темнотой ночи, Небесной Стрелой и когтями серого медведя, которые крошат скалы. Заклинаю и спрашиваю тебя, Леоо-карко-оно-маа, виделся ли ты с этой женщиной по имени Та-ва последнее время?

— Да, — ответил Высокий Орел. — Я с ней виделся.

— Виделась ли ты с ним, Та-ва?

— Да, — ответила Станислава.

— Вы разговаривали друг с другом?

— Да.

Старики, сидевшие до этого неподвижно, шевельнулись, зрители загудели. Глаза колдуна вновь превратились в щелочки. Он поднял руку.

— Вы касались друг друга?

— Да, — ответил Высокий Орел. — Эта женщина перевязала мне рану на груди, которую я получил во время схватки с медведем.

Снова движение по рядам, снова гул голосов.

Горькая Ягода резко опустил руку. Все затихло.

— Воин, который выходит в одиночку на схватку с серым медведем и приносит шкуру к типи женщины, считается женихом этой женщины, если она принимает подарок. Ты приняла подарок любви, Та-ва. Знала ли ты этот обычай?

— Нет, — сказала Станислава. — Я не знала обычая.

Двинулся, заколыхался цветной туман вокруг. Полетели, забились над толпой голоса. Как ветер летели они, удивленные и негодующие.

Горькая Ягода поднял обе руки вверх и закричал:

— Эта женщина — не нашего племени! Она не знает наших обычаев. Она приняла подарки Высокого Орла, не зная, что они означают. Можно ли считать ее невестой Леоо-карко-оно-маа?

— Нет! — заревела толпа.

— Вы все помните слова великого Тенскватавы, брата Текумзе, — продолжал Горькая Ягода, перекрывая голосом гул толпы. — Тенскватава сказал: «Белые люди — злейшие враги индейцев. Их язык лжив. Их поступки — поступки предателей. Кончить все отношения с белыми. Не носить их одежду. Не пользоваться их оружием. Не учить слова их языка. Избегать мест, где они появляются. Только так Свободные могут остаться свободными». Так учил Тенскватава. И мы, следуя учению Тенскватавы, до сих пор остаемся свободными. Еще не было случая, чтобы шауни привел в свою типи белую женщину. Или мы забыли слова Тенскватавы? Или мы уже не идем по следу наших отцов и хотим позволить белым загнать нас в Мертвые Земли?

— Нет! — отозвалась толпа.

Станислава подняла глаза на Высокого Орла. Он смотрел на нее в упор. Как тогда, в первый раз, когда она очнулась в шатре Ва-пе-ци-сы.

Вождь понял ее взгляд. Он шагнул к ней, и Станислава почувствовала руку, подхватившую ее под локоть.

Высокий Орел встал рядом с ней.

Затем она услышала его голос:

— Прости, Горькая Ягода, что я прервал тебя и ты не задал всех вопросов, которые полагается задавать в таком случае женщине и мужчине. Да, Та-ва не нашего племени. Она белая. У нее другая кровь. Да, наш народ не видел от белых ничего, кроме обмана, страданий и смерти. Но мы знаем и других белых. Некоторые из них уходили к нам, брали в жены наших девушек и до конца жизни оставались в наших селениях. Мой отец рассказывал про человека по имени Моква-ай-пво-атс, Просыпающийся Волк. Он пришел в племя черноиогих совсем молодым и попросил разрешения жить вместе с ними и делить все их радости и несчастья. Ему было в то время пятнадцать Больших Солнц. Вождь пиеганов, Одиноко Ходящий, принял его, как сына. Он прожил у пиеганов до смерти и был счастлив. И его дети тоже были счастливыми 15.

Ты знаешь, Горькая Ягода, что дочь Повхатана, великого вождя алгонкинов, прекрасная Покахонтас, вышла замуж за англичанина, большого вождя в своем племени, и уехала в страну белых, где ее называли принце-сса.

Ты знаешь, что Та-ва не такая, как все остальные белые. Она пришла к нам с Квихпака, из земли людей с волосатыми лицами, которых называют тлинкитами. А в землю тлинкитов она пришла из страны Наукан. Но ее родина еще дальше, на расстоянии пути Большого Солнца. Когда она появилась у нас, мы думали, что белые будут искать ее и придут по ее следам к нашему селению. Но она засмеялась, когда мы сказали ей об этом. Она ответила, что вождь ее племени Сарь прогнал ее в Наукан за то, что она хотела освободить людей своего рода из резервации. Вождь ее племени был предателем своего народа, подобно предателю Ункасу, из-за которого погиб мой дед Текумзе…

Воины, слушавшие слова Высокого Орла, одобрительно зашумели. Глаза колдуна сверкнули недобрым огнем.

Леоо-карко-оно-маа поднял руку, призывая к молчанию.

— Я разговаривал с Та-ва несколько раз. У нее сердце и мысли свободного человека. Она просила меня и Совет старейшин, чтобы ей разрешили остаться в племени. Совет старейшин ответил «да».

Высокий Орел повернулся к старикам, сидевшим в багровом круге огня:

— Разве лживы мои слова?

— Нет, — склонили головы старики.

— Разве Совет старейшин меняет когда-нибудь свое слово?

— Нет!

— Ее назвали шауни. Значит, она — шауни, как мой отец, как мой дед, великий Текумзе, как мой будущий сын!

Он обратил лицо свое к колдуну, стоящему против него:

— Горькая Ягода, ты не задал последнего вопроса, который полагается задать по обычаю. Говори.

Колдун помедлил несколько мгновений, потом сделал шаг к Станиславе и протянул вперед обе руки.

— Та-ва, — сказал он. — Хочешь ли ты быть женой человека по имени Леоо-карко-оно-маа?

— Да, — ответила Станислава.

Ладонь, придерживающая ее локоть, сжалась.

— Высокий Орел, хочешь ли ты быть мужем этой женщины по имени Та-ва?

— Да.

— Ты можешь ввести ее в свою типи, Высокий Орел. Отныне и навсегда!

Станиславе показалось, что в голосе колдуна прозвучала скрытая угроза.

Конец обряда она помнила смутно. Она не видела свадебного танца Горькой Ягоды, голоса воинов и женщин слились в неясный гул, от нервного напряжения кружилась голова, шелестели перья в праздничном уборе мужа. Он нес ее на руках через волны цветного тумана, крепко прижав к груди. Покачивались темные вершины лиственниц. Звезды голубыми искрами сыпались с неба. И сердце рвало грудь частыми лихорадочными ударами.

В типи Высокий Орел посадил ее на возвышение, сложенное из шкур оленя-вапити. Снял с шеста сумку, блестевшую бисерной вышивкой, достал четыре широких браслета, кованных из тяжелого самородного золота.

— Это браслеты моей матери. Дай твои руки, Та-ва. Смотри. На желтом железе вырезаны знаки рода Совы и Великого Отца — Солнца. Теперь ты тоже принадлежишь роду Совы. И Солнце будет освещать наш путь. Я буду идти рядом с тобой всегда. Я всегда буду верен тебе. Один очаг будет согревать нас и одна шкура укроет в холодные ночи.

Прохладный металл охватил запястья Станиславы.

— Я тоже всегда буду верна тебе, Высокий Орел — сказала она.

Снова веет северный ветер над Длинным озером. Несет в струях своих над неокрепшим льдом твердые колкие снежинки. Опять укорачивается небесная тропа Солнца. Серые медведи ушли спать в пещеры высоко в горы. Затихли в чаще мускусные крысы и бобры на ручьях. Они заготовили себе хорошие запасы на долгую зиму. Только они уже заснули и будут спать до весны, а люди будут охотиться все холодные месяцы, ибо лишний кусок мяса никогда не занимает мною места в типи. Длинен был в этом году Месяц Ягод, который белые называют «индейским летом» Щедрыми были земли и реки. И во многих типи молодые женщины пели песни любви…

ДВА ВЫСТРЕЛА

От Буско-Здруя до Сташува кроме железной тянется еще грунтовая дорога — напрямик. Она прорезает лес, перебегает небольшие болотца, карабкается на холмы и наконец упирается в Сташув.

В основном ею пользуются крестьяне хуторов, редко разбросанных в этом дремучем краю. В последнее время по ней больше ездят швабы. На зеленых армейских фурах они везут добро, награбленное в Сандомире и малых окрестных деревнях.

Есть место, где дорога скатывается с косогора в неглубокую лощину, затянутую орешником и ольхой. Рубленый бревенчатый мост длиною в десяток шагов перекрывает здесь ручей с медленной темной водой. Заросли ольхи на его берегах в некоторых местах так густы, что пробраться через них можно либо ползком, либо с хорошим топором в руках. Выше по косогору они редеют, среди них появляются сосны и вязы.

Здесь, на краю орешников, Ленька решил сделать засаду.

Разведчики выбрали место, с которого хорошо, в обе стороны, просматривались дорога и мост. Партизаны замаскировались в кустах. Затаились.

Ленька предупредил: патроны беречь, работать одиночными выстрелами и только в крайнем случае короткими очередями.

У обозов обычно не было большой охраны. Но и тех солдат, которые сопровождают фуры, надо постараться ликвидировать сразу. Стычка должна быть как можно короче. В этом успех операции. Ввязываться в длительный бой с малыми силами, которыми располагал отряд, не имело смысла.

Станислав лежал в орешнике рядом с Яном Косовским. Переговаривались вполголоса.

Позднее осеннее солнце уже перешло за полдень, а дорога продолжала оставаться такой же пустынной, какой была утром.

— Что за черт, — возмущался Януш Големба. — Вчера здесь прошло три обоза, а сегодня — будто война кончилась. Куда они провалились?

Решили послать в сторону Сандомира разведчика.

Время тянулось невыносимо.

Наконец разведчик вернулся. Он бежал во весь дух по обочине дороги, размахивая руками, и что-то кричал.

Вот он ближе, ближе… Уже можно разобрать слова:

— Автоколонна!.. Машин двадцать. Впереди танки… два… И мотоциклисты. Кажется, меня заметили… Надо уходить!

Ленька стукнул кулаком по прикладу пулемета:

— Повезло, называется… Давай, ребята, в лес. Да побыстрее!

Через несколько минут арьергардные отряды, уходя в сосняк, увидели мотоциклистов. Три черных БМВ выскочили на косогор. На передних бортиках мотоциклетных колясок грозно покачивались ребристые пулеметные стволы. Мотоциклы еще не успели скатиться к ручью, как из-за косогора показались танки.

— Еще одна такая засада, и мы подохнем с голоду, — пробормотал Ленька.

После ужина подсчитали запасы.

На двадцать два человека приходилось двенадцать банок мясных консервов, головка сыра и мешочек эрзац-кофе.

Положение создалось тяжелое. После уничтожения карателями склада в лесничестве отряд остался без зимних запасов. Холода неотвратимо надвигались с севера. Со дня на день могли ударить морозы, а у людей не было теплой одежды. Не было медикаментов. Не было пристанища.

— Пан Ленька, — сказал Стефан Каминский. — А что, если пощупать дембовский склад? Там продуктов на целый полк.

— Дембовский склад? — обернулся к нему Ленька. — Ты подумал, о чем говоришь? У них в Дембовцах гарнизон не меньше роты СС, и склад охраняется так, что к нему не подсунешься. Мы же вместе с тобой ходили в разведку. Видели.

— На ночь они выставляют всего трех человек — двух у склада и одного в деревне у штаба. Если тех двух бесшумно снять…

— Это все равно что самому лезть головой в петлю, — отмахнулся Ленька. — Если мы разбередим осиное гнездо, конец отряду. Эсэсовцы не успокоятся до тех пор, пока не покончат с нами.

— Склад на краю деревни, и если к нему подобраться ночью и придушить часовых, то до утра из него можно вынести все, что там есть, — не унимался Стефан. — Если дашь мне человек пять, то мы…

— То вы из Дембовцев все равно не вернетесь да еще подставите под удар нас. Хватит об этом. По-моему, надо выследить небольшой обоз и перехватить его там, где можно свободно действовать.

— Самое главное — бесшумно снять часовых…

— Хватит фантазий, Стефан.

Каминский отошел к группе партизан, сидящих на стволе упавшей сушины, и попросил закурить.

— Эсэсовцы! — пожал он плечами. — Подумаешь — сила! Такие же солдаты, как вермахт, только что носят форму получше, жрут послаще да вешают всех подряд. А в конце концов умирают от точно таких же пуль, как самый простой смертный. Там, понимаешь, такая штука, — обратился он к Яну Косовскому, сидевшему рядом со Станиславом. — Этот сарай, в котором склад, днем почти не охраняется. Да и не от кого там охранять — жителей из деревни выселили. Ночью они выставляют двух часовых, которых ничего не стоит снять. Только, конечно, без выстрелов. Просто прирезать. Когда мы прошлый раз были в разведке, я видел, как они охраняют. Один ходит обычно у задней стены, второй у двери. Сменяются через четыре часа. Штаб у них ближе к середине деревни, а склад на самом краю, у старой кузни. Часовые время от времени перекликаются. В самом штабе ночует несколько солдат. Правда, у них даже танк есть и несколько мотоциклов, но если сработать часовых бесшумно, то до второй смены никто не проснется.

— Ян, — толкнул Станислав Косовского. — Я могу бесшумно снять часовых.

— Ты? Каким образом?

— Пусть Ленька даст Стефану несколько человек, Я пойду с ними в Дембовцы.

— Точно? — спросил Станислава Каминский.

Станислав кивнул.

— Пан Ленька, — снова окликнул командира Каминский. — Вот этот новенький, индеец, согласен идти. Он говорит, что может бесшумно снять часовых.

— Каким образом ты это сделаешь?

— Луком.

— Ты что, смеешься? Луком? Да еще в темноте?

— Мне часто приходилось стрелять ночью по шороху зверя.

— И ты попадал?

— Я всегда приходил в селение с добычей.

— Пан Ленька, я тоже пойду с ними в Дембовцы, — сказал Косовский.

— Где ты возьмешь лук? — спросил Станислава Ленька.

— Сделаю.

— И сможешь убить из него человека?

— Да,

— Ты знаешь, кто такие эсэсовцы?

— Знаю.

Ленька задумался. Партизаны смотрели на него, ожидая. Как ни фантастична была затея, она сулила несколько сытых дней и, может быть, даже одежду.

— Ладно, — сказал Ленька. — Пусть идет пять человек. Кто хочет. Но если ничего не выйдет, возвращайтесь, не поднимая шума. Без выстрелов.

— Ну парень, — хлопнул Станислава по плечу Стефан. — Если бы не ты… А склад мы наверняка возьмем, попомни мое слово!

Станислав улыбнулся.

— У тебя хороший нож. Дай мне, — попросил он Каминского.

Стефан снял с пояса широкий охотничий нож в желтых кожаных ножнах:

— Бери. Дарю на память.

Лучшие луки получаются из горного можжевельника. Величина лука должна быть соразмерна с телом охотника, иначе из него не сделаешь меткого выстрела. Длина лука должна равняться расстоянию от правого бедра до концов пальцев левой руки, вытянутой вперед на уровне плеч. Это расстояние измеряется у стоящего человека. Толщина лука должна быть равна толщине кисти руки, уменьшенной на толщину указательного пальца.

Горного можжевельника в Борковицких лесах не было. После долгих поисков Станислав нашел ясень. Осмотрев дерево со всех сторон, Станислав срезал подходящую ветку и взвесил ее на ладони. Осенний ход соков в ясене уже кончился. Дерево спало. Ткани его были сухи и упруги. Конечно, хорошо бы положить ветку в прохладное место и выдержать, чтобы она стала еще крепче, но для этого не было времени.

Очистив ветку от коры, Станислав концом ножа наметил основные контуры лука и начал стругать.

— Есть лицо и спина лука, — объяснял он обступившим его партизанам. — Лицо — та часть, которая у растущей ветки ближе к дереву. Спина — у конца. Лицо при стрельбе всегда должно быть сверху.

Для того чтобы укрепить лук и изготовить хорошую тетиву, нужны сухожилия из задней ноги оленя. Передняя часть лука оклеивается тонкими полосками из сухожилий, похожими на пергаментные ремешки. Но это можно сделать там, в родных чащах Толанди. Здесь пришлось ограничиться двумя гибкими пластинками сухого дерева, притянутого к телу лука тонким шелковым шнуром от немецкого парашюта. Остаток шнура Станислав пустил на тетиву.

— Настоящий боевой лук бьет на четыреста — пятьсот шагов, — сказал Станислав. — Этот будет стрелять на сто

Для стрел он выбрал тонкие сухие стволики орешника. Также очистив их от коры, он отмерил длину — от середины груди до конца указательного пальца левой руки. Нарезал одинаковые по весу палочки. Наконечники смастерил из треугольных пластинок железа, наломав их из лезвия ножа, сделанного из обруча, того самого, что нашли у сгоревшего лесничества.

Осмотрев работу, Станислав покачал головой:

— Если бы меня увидел с этим луком мой учитель Овасес, он бы сказал: я не воин, а маленький глупый ути. Он бы долго смеялся. Но я думаю, что на одну охоту этого лука хватит.

Пробу сделали здесь же, на стоянке.

Станислав затесал ножом ствол сосны и отошел к противоположному концу поляны. Присев на корточки, прицелился. Светлое пятно на стволе было хорошей мишенью.

Стрела тихо свистнула, прорезая белой полоской воздух, и воткнулась в затес почти в центре.

К Дембовцам подошли за полночь. Еще вечером небо снова затянуло низкими облаками, а сейчас темень сгустилась такая, что дорогу приходилось отыскивать чуть ли не ощупью. Но Стефан уверенно шел вперед. Дважды он приходил сюда в разведку, и клялся, что может нарисовать план деревни по памяти.

Наконец впереди, за кустами, блеснул свет.

Партизаны остановились.

— Это в штабе, в караулке и в избе, где живут офицеры, — сказал Каминский. — Склад на самом краю, около старой кузни.

Тронулись дальше, обходя деревню задворками.

Последние избы. Рощица осокорей. Кусты. И за ними — пустота полей.

Януш Големба спросил шепотом:

— Так где же твоя старая кузня?

— Подожди, — сказал Стефан. — Здесь должна быть дорога. А за дорогой — кузня. И тот самый сарай.

Он присел на корточки и стал осматриваться по сторонам. Снизу, из темноты, небо казалось чуть светлее окружающего мрака. На его фоне слабо рисовались верхушки кустов и отдельные деревья.

— Надо взять левее, — пробормотал Стефан, поднимаясь на ноги.

Они снова пошли по окраине деревни, стараясь бесшумно ступать по умирающей осенней траве. Станислав, замедлив шаги, несколько раз глубоко вдохнул холодный ночной воздух.

— Пан Стефан, земля, железо и старый уголь — там. — Он показал назад в темноту.

— Какое железо?

— Мы прошли кузню.

— Почему так думаешь?

— Запах, — сказал Станислав. — Пахнет железом, землей, старым костром.

— Посмотрим, — пробормотал Каминский. — Веди.

Повернули назад. Теперь впереди шел Станислав.

Шагов через сто темнота впереди уплотнилась. Под ногами перестала шуршать трава.

— Ты прав, парень. Вот она, кузня. Теперь до сарая шагов тридцать, не больше. Осторожно, ребята. Здесь открытое место, — прошептал Стефан.

Присели у осевшей косой стены.

— Двери сарая обращены к нам. Часовой около них. Сзади ходит еще один. Чертова темнота!

Станислав вынул из мешка лук, натянул на его рога тетиву. Все шесть взятых с собою стрел зажал под мышкой.

Так они сидели довольно долго, прислушиваясь, пытаясь понять, где находится часовой.

Темнота молчала. Ни движения, ни звука. Только слабый шорох ветра в полуразрушенной кузне и где-то впереди золотистые квадратики окон в деревне.

Справа тихо звякнул металл.

Партизаны затаили дыхание.

Станислав встал на колени и наложил на тетиву стрелу.

Еще раз звякнула сталь. Вспыхнул огонек, и они увидели склоненное над зажигалкой лицо, матовый блеск краев шлема, сигарету, зажатую в зубах, эсэсовские шевроны на петлице мундира.

Часовой прикурил. Щелкнула крышка зажигалки. Огонек погас.

Станислав, вскинув лук, смотрел на эсэсовца.

Красный уголек горящего табака разгорался все ярче. Вот он осветил на мгновение подбородок и щеки часового, и в тот же миг Станислав спустил тетиву.

Сигарета взорвалась искрами, и все нырнуло во тьму.

Они услышали, как тело солдата, падая, мягко стукнуло о землю.

— Клаус! Во ист ду? — тотчас раздалось в темноте.

Станислав бросил на тетиву вторую стрелу.

Из-за угла сарая брызнул свет, серебристый овал вытянулся по земле. Показался второй солдат с электрическим фонарем в руке. Он шел быстрым шагом к дверям сарая.

Януш услышал, как басовой струной пропела над его ухом тетива. Свет фонаря метнулся вбок, описал дугу и погас. Вероятно, от удара о землю разбились и стекло, и лампочка.

Пятеро, обгоняя друг друга, бросились к сараю.

Ян споткнулся о труп, выругался.

— Тише! Ради всех святых, тише!

Руки нащупали петлю запора, тяжелый висячий замок.

Принесенный с собой ломик — в дужку замка. Одним рывком — пробой из двери.

— Стась!

— Подожди, сейчас,

Станислав подобрал оба автомата убитых, сорвал с поясов подсумки с кассетами. Гитчи-Маниту, сколько патронов! Нельзя оставлять такое… И стрелы тоже с собой. Хорошо попал. Обоим швабам прямо в головы…

Из глубины сарая пахнуло запахом чая, чесночной колбасы, мылом и чем-то мятным.

Ощупью наполняли мешки. Скользили в пальцах консервные банки, рвались какие-то мягкие пакеты.

— Ребята, бутылки…

— Бери!

Доверху четыре мешка. Пятый…

Цибики чая, плитки шоколада — в карманы.

— Трогаем!

Сто шестьдесят банок тушеной свинины, килограммов двадцать шпика, полмешка сахара, тридцать два круга колбасы, около сотни плиток шоколада, восемнадцать кусков мыла, две бутылки коньяку и шесть бутылок лимонного сока, чай, сигареты — такова была добыча ночи.

— Посмотрели бы, как наш индеец отправил на небо обоих эсэсманов! — восхищался Големба. — Они даже сообразить ничего не успели!

— Жаль, что пошло всего пятеро, — сокрушался Косовский. — Надо бы человек десять. Полсклада бы утащили.

ПОСЛЕДНИЙ ИЗ ПЛЕМЕНИ Н'ДЕ

— Стась, расскажи, как вы воевали там, у себя в Америке, — попросил однажды Стефан, когда партизанам удалось несколько часов спокойно посидеть у костра.

Станислав вынул изо рта трубку, выбил из нее пепел.

— Я не воевал. Когда я родился, в нашем племени уже было так мало воинов, что шауни не могли воевать с белыми.

— Значит, вы только охотились?

— Да.

— Но раньше-то вы воевали?

— Только против белых. Мы, индейцы, давно не воюем друг с другом Мой учитель Овасес рассказывал, что сто Больших Солнц назад были войны, и они кончались большой кровью. Но мы понимали, что войнами между собой мы ослабляем друг друга.

— А скальпы? — спросил кто-то.

— Раньше индейцы никогда не снимали скальпы с убитых. Скальпы снимали белые, им за это платили. Потом у белых этот обычай переняли оджибвеи и команчи. Когда белые пришли на их земли, они защищались теми способами, каким научились у тех, кто пришел.

— Говорят, что все индейцы хорошие воины? — спросил Стефан.

— Нас учат быть готовыми к войне даже в мирное время, — сказал Станислав.

— Вот это правильно, — сказал один из партизан, по имени Коник. — Если бы мы были готовы к войне, швабы не заняли бы всю Польшу.

— Польшу заняли из-за предательства, а не из-за того, что мы были слабыми, — сказал Ян Косовский.

— Все надеялись, что Франция и Англия помогут нам, — покачал головой Коник. — А где она, эта помощь?

Сидящие у костра замолчали.

Молчание нарушил Януш Големба:

— Наше Келецкое воеводство еще в позапрошлом году включили в состав Третьей империи. Страшно подумать, что делается на земле…

— Даже наши старые города переименовали, — вздохнул Стефан. — Теперь Хжанув называется Кренау, а Бендзин и Освенцим — Бенцбургом и Аушвитцем.

— А у нас на хуторах, из которых не выселили поляков, переписывают все имущество, даже сани и ведра. Ничего нельзя трогать без ведома старосты. Они говорят, что все это теперь — немецкая собственность и только временно передана полякам для пользования.

Снова тяжелое молчание.

Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, Косовский попросил снова:

— Расскажи что-нибудь о своих, Стась.

— Хорошо, — сказал Станислав. — Я скажу вам слово о Гойатлае, великом вожде апачей, и о последних свободных индейцах в Соединенных Штатах. Эту историю я услышал от своего отца.

Когда белый спрашивает индейца: «Кто ты?» — индеец обычно отвечает: «Я человек». Как он может ответить иначе? Ведь он действительно человек. Только на разных языках это звучит по-разному. Если вы спросите меня, кто я, я отвечу: «Шауни». Так на нашем языке называется человек, идущий по земле.

Племя, о котором я хочу рассказать, владело землями на юге, в местах, которые у белых называются Сьерра-Мадре. Люди племени называли себя н'де, то есть «живущие в горах». Белые поселенцы дали им имя апачи — «враги».

Н'де владели всей территорией мексиканского севера, американских штатов Аризона и Нью-Мексико и всех прилегающих к ним районов. Но вскоре белые стали теснить н'де с их земли. Кто отдаст свою землю без боя? Никто. Поэтому началась война.

Н'де прекрасно знали свои реки и горы, умели прочитать самый запутанный след, пользовались для связи сигналами, недоступными белому человеку. Американцы теряли много сил и много своих воинов в схватках с н'де, и военный успех у них был небольшой. Война затянулась на долгие годы.

Но у белых, кроме честного боя, есть еще один способ вести войну — предательство. И они, как обычно, пустили этот способ в ход. Великого вождя н'де Мангаса Колорадаса пригласили в лагерь белых для мирных переговоров. Он явился туда один. Без оружия и без хитрости в душе. Он думал, что белые так же честны, как краснокожие воины. Но едва он ступил на порог дома, где должны были вестись переговоры, как солдаты белых накинулись на него и связали. Его положили около костра, и солдаты подходили к нему и плевали ему в лицо. Он молчал. Потому что бессмысленно разговаривать с врагами, не признающими другого языка, кроме языка оскорбления и унижения. Потом один из белых докрасна раскалил большой нож и проткнул Мангасу грудь. После этого в него, уже мертвого, стреляли из револьверов.

А потом был отдан приказ, который так часто звучал в наших прериях, лесах и горах: «Всех апачей — в резервацию!»

Президент Соединенных Штатов отвел н'де пустую и страшную землю — раскаленную пустыню в Аризоне, которая по-испански называется Сан-Карлос.

Генералы белых рассчитывали, что в пустыне индейцы тихо вымрут от голода и само имя этого народа будет забыто. Но люди н'де не хотели умирать в серых горячих песках. Мангаса Колорадаса сменил другой вождь — Нана.

Что за человек был Нана?

Я вам скажу всего несколько слов, и вы поймете.

Когда ему исполнилось восемьдесят Больших Солнц, он с отрядом из сорока воинов как буря пронесся по северу Мексики и по юго-западу Соединенных Штатов. Три месяца отряд старого Нана кружил по двум государствам, истребил десятки врагов, захватил несколько сотен лошадей и, не потеряв ни одного воина, вернулся в родные горы. Вот каким человеком был Нана.

Когда он умер, племя возглавил Гойатлай, последний и славный вождь н'де.

Как неистовые потоки во время осенних дождей, воины Гойатлая сорвались с гор Сьерры и обрушились на долины юго-запада. Не прошло и трех лет, как н'де прогнали американских солдат и поселенцев почти со всех своих земель и с земель своих соседей пуэбло.

Снова на горы, долины и реки опустились мир и тишина, и женщины н'де начали возделывать заброшенные поля и сеять кукурузу. Но разве белые могли смириться с этим?

И вот на границах Аризоны и Техаса появились солдаты Серого Волка — генерала Крука. Крук вступил в Мексику и стал продвигаться к сердцу Сьерра-Мадре, к тем местам, где находились селения племени Гойатлая.

У Серого Волка было пять тысяч солдат, три мексиканских полка, несколько пушек, и вели его по следам н'де опытные разведчики, из индейцев-предателей, подкупленных деньгами.

У Гойатлая было сто тридцать воинов — все, что осталось от некогда гордого и многочисленного народа.

В узких ущельях, в скалах, нависших над потоками, в зарослях у горных троп, по которым с трудом проходили мулы без груза, засели отряды Гойатлая. В каждом отряде было по пять-шесть воинов. И когда в Страну Гор вошли солдаты Крука, началась битва.

Двадцать два дня продолжалась она. Грохотали ружья и пушки белых. Камнепады срывались со склонов, хоронили под собою людей, перегораживали потоки, и вода вскипала в ущельях, и там, где текли слабые, небольшие ручьи, разливались озера. Дымились вершины; казалось, проснулись черные духи Земли, от движений которых раскалываются камни и цветущие долины превращаются в пустыни смерти.

На двадцать третий день Гойатлай приказал своим воинам сложить оружие.

— Пусть они думают, что мы стали настолько слабы, что сдаемся. Пусть радуются своей победе. Мы примем их условия. Мы уйдем в мертвую землю Сан-Карлос. Но горы все равно останутся нашими. Нам нужно сохранить женщин и детей для будущей жизни.

Они сдались Серому Волку.

Когда генерал Крук подсчитал потери, он пришел в ужас. Тысяча и двадцать семь белых солдат нашли смерть от пуль и стрел воинов Гойатлая. Н'де похоронили всего девятерых!

Из пустыни Сан-Карлос они бежали через несколько месяцев.

Узнав об этом, американский президент отдал жестокий приказ: «Стрелять всех апачей». И в погоню за Свободными послали отряд под командованием генерала Миллза.

Но все попытки обнаружить и уничтожить воинов Гойатлая оказались безуспешными. Они как ветер проносились по Мексике и по Техасу, и американская кавалерия никак не могла их догнать.

Так продолжалось много дней.

Однажды одиннадцать н'де в штате Нью-Мексико девятнадцать раз вступали в стычки с американцами. Они убили около сотни солдат, похитили триста лошадей, много продуктов и патронов, а сами потеряли только одного воина.

Так воевали остатки н'де. Они дрались за своих детей, за свое солнце и за то, что нельзя купить за все деньги белых и что дается человеку только один раз на земле, — за жизнь. В их сердцах не было страха.

Только когда их осталось тридцать восемь, они сдались генералу Миллзу. Но и сдавшиеся не хотели умирать в Сан-Карлосе. Несмотря на то что их стерегли днем и ночью, трем мужчинам и трем женщинам опять удалось бежать из плена и вернуться на землю своих отцов. Остальных генерал Миллз погрузил в товарный вагон и отправил в лагерь для военнопленных, в крепость-тюрьму во Флориде. У города Сент-Луис один из пленников выскочил на ходу из вагона. Целых два года без оружия, без огня, питаясь только тем, что удавалось найти ночью на фермерских полях, он пробирался через страну, населенную врагами, через страну, в которой уже не было места для индейца, туда, где еще недавно была свобода, — в горы Сьерры.

Там через год в заброшенном селении его схватили солдаты.

И тогда он покончил с собой — последний свободный н'де земли, которую белые называют сейчас своей.

Станислав кончил и начал набивать табаком трубку,

— Каждый индеец мечтает быть дома, когда приходит смерть, — сказал он, помолчав. — Я тоже хотел бы умереть так, как умер этот н'де.

ТАНТО И ТИНАГЕТ

Снова воют волки, и дует над заснеженными типи Кабинока, и Унатис-зима хозяйничает в чаще, и вот уже снова слышен певучий шум воды первой весенней оттепели… Как быстро проходят Малые и Большие Солнца!

И опять отшумели паводки, вошли в берега ручьи, начали вить гнезда птицы.

Станислава вынула из берестяного чана с краской несколько полосок, вырезанных из оленьей шкуры, и начала развешивать их на ветвях кустов. Очень красивый фиолетовый цвет дает сок голубики. Когда полоски высохнут и ворс на них поднимется и распушится, в фиолетовой краске появятся глубокие красноватые тона.

А!.. Коричневые лоскутки уже высохли. И вот эти мотки желтой шерсти тоже подсохли. Теперь их нужно повесить внутри типи, поближе к огню. Убрать от птиц. Синицы, овсянки и кулички любят устилать свои гнезда шерстью.

Да, не забыть еще отварить чернику для синей краски.

В типи Станислава повесила шерсть на жерди, распушила мотки. Прошла в угол, отгороженный парфлешами. Он лежал в меховом конверте, маленький ути, и, увидев Станиславу, протянул ей обе руки.

— Вот я, маленький воин! — сказала она, сжимая в ладони его прохладные пальцы. — Что хочешь ты?

Она не удержалась, поцеловала его, хоть и не было принято у шауни целовать детей.

— Скоро придет отец. У нас будет свежее мясо горной козы, шкурки выдры, красивые камешки. А пока спи. Тебе сейчас надо много спать, чтобы быть сильным, ути.

Первенец. Ее любовь, ее сердце, ее жизнь лежит перед ней в колыбели, сделанной Высоким Орлом. Она может смотреть на ребенка часами. Ей все нравится в нем — темные волосики, которые обещают стать черными, как у всех мужчин племени, слегка косой разрез глаз, желтоватый цвет кожи и необыкновенное спокойствие. Он почти никогда не кричит, только тихо кряхтит, когда ему неудобно или холодно. Редко-редко она слышит его голос.

Вот он заснул. А улыбка на лице стала еще шире. Интересно, что может видеть во сне такой маленький? Чему он так улыбается? Ва-пе-ци-са говорит, что тени маленьких диких животных приходят во сне к детям, и они играют с ними.

— Спи, мальчик, — шепнула она, уходя из шатра. — На тропе твоей жизни пусть всегда будет мир. Спи, маленький Тадек. Когда ты вырастешь, тебе подарят другое имя. Но сейчас ты для меня — Тадеуш. Так я назвала тебя для себя, и так буду звать всегда в сердце своем.

Крылья времени никогда не останавливаются.

Взмах вверх — день. Взмах вниз — ночь. Безостановочный, вечный полет. Никто не знает, где начался он и когда кончится.

Машут крылья. Мелькают дни, сменяемые ночами. Из упавшего на землю семени вырастает, распускается пышной зеленью, стареет и увядает дерево. Но еще быстрее растут дети.

…Приходит утро, когда Та-ва разжигает огонь в очаге с тяжелым сердцем. Этот костер, эту мягкую постель из волчьих шкур, красивые колчаны и чехлы для луков, парфлеши и резные деревянные фигурки зверей ее мальчик увидит сегодня в последний раз.

Первые лучи солнца ложатся на заснеженный берег Длинного озера.

Озеро спит подо льдом. Вся земля спит в этот Месяц Луны, Летящей Вверх.

Та-ва отрезает лучший кусок мяса от медвежьего окорока, — малышу предстоит дальний путь и в дороге ему нужно хорошо поесть.

Сегодня день грусти и в то же время день радости для родителей. Их малыши становятся на путь юности и уходят из лагеря.

Лучи солнца падают косо. Их свет красен, а длинные тени шатров и деревьев синие и фиолетовые. Рано, очень рано еще, но селение не спит. С первым взмахом крыльев зари Горькая Ягода начал Танец Удаления. Он бьет в маленький бубен и кружится у тотемного столба, то приближаясь к нему, то уходя далеко в сторону, почти к самым шатрам, где женщины готовят последний завтрак для своих мальчиков.

На голове у Горькой Ягоды шлем из выдолбленного черепа бизона, лицо разрисовано голубыми и желтыми полосами — цветами детства и мужества. На кистях рук — трещотки из оленьих копыт и панцирей маленьких черепах. Когда колдун резко поворачивается на месте, трещотки гремят, как осыпающиеся со скал камни.

Та-ва поджаривает кусочки мяса, нанизав их на тонкие можжевеловые прутики. Чтобы они не подгорели, она время or времени поливает их растопленным медвежьим жиром. Пусть хорошо пропитаются, пусть будут вкусными и тают во рту.

Рядом с Горькой Ягодой пляшут Большой Бобр, Рваный Ремень, Горностай и Черный Бизон. Вокруг них воины, отбивающие ритм ладонями и ударами древков копий о боевые щиты.

Бобр, Горностай, Ремень и Бизон раздеты по пояс. Тела их блестят от пота. В руках у них томагавки. Лезвия секут воздух, вспыхивая в свете костра. Каждый удар поражает невидимого врага. Бегите, Духи Тьмы, беги, Канага, трепещи, Кен-Маниту — Дух Смерти, в своей темной стране. Дайте дорогу Утренней Заре, по лучам которой ути вступят на тропу воинов!

Мужчины, отбивающие ритм танца, начинают петь;

О великий Дух Маниту,

Дай им силу медвежьих лап,

Дай им твердость его когтей,

Дай отвагу лесного волка

И неистовость дикой рыси!..

Голоса воинов поднимаются все выше и смолкают. Замедляется ритм танца.

От группы танцующих отделяется Горностай и идет к типи Высокого Орла.

Та-ва складывает жареное мясо в кожаный мешочек и, передавая сыну, говорит:

— Пора, Тадек. Пора, мой дорогой ути!

Он с удивлением смотрит на нее. Он впервые слышит польское имя свое, которое она все эти годы носила в сердце.

Глаза матери от слез кажутся очень блестящими.

Та-ва берет сына за плечи и прижимает его голову к своей груди.

Как быстро бьется ее сердце!

На одно мгновение, на один коротенький миг он тоже прижимается к ней.

Она шепчет слова Песни Прощания:

Ты уходишь в далекий путь,

Чтоб надолго забыть обо мне,

Но запомни, малыш, навсегда:

Только сила и ясный разум

Будут верными в трудный час.

— Спасибо, мама… — Она слышит его голос уже издалека. Он уже уходит от нее. В мыслях своих он уже там, в круге костра, среди сверстников, среди взрослых воинов. Как давно он мечтал об этом дне!

Полог типи откидывается.

Треугольник света закрывает большая фигура Горностая.

— Ты готов, ути?

— Иди, — подталкивает сына Та-ва.

Последнее прикосновение к плечу. Он еще такой маленький, такой беспомощный!

Горностай берет его за руку. Полог опускается.

Все.

Она не увидит его двенадцать лет…

Станислава падает на шкуру у очага. Дыхание останавливается в груди. Ей кажется, что она сейчас потеряет сознание.

Она пришла в себя только тогда, когда услышала в типи голос Высокого Орла:

— Праздник Удаления кончился. Все мальчики на пути в лагерь Мугикоонс-Сит. Пусть моя жена будет рада. Я хочу, чтобы наш сын поскорее встал рядом со мной.

Так она проводила первенца, получившего через два года за меткую стрельбу имя Танто — Железный Глаз.

Судьба оказалась благосклонной к Та-ва. Через год она подарила ей дочь. В типи вновь зазвенел детский голос. Он принес с собой новую радость и новые заботы.

Девочку назвали Тинагет 16, потому что была она худенькой, и гибкой, и такой же трепетной, как дерево, имя которого ей дали.

РОЖДЕСТВЕНСКИЕ ПОДАРКИ

По ночам густой иней покрывал деревья. Ручьи и лужи затягивались ломкой стеклистой коркой, которая не таяла даже днем, но снега еще не было.

Отряд обосновался в чаще на берегу безымянного ручья. Здесь, среди вязов и ясеней, небольшими группами росли молодые сосны и ели, под которыми партизаны поставили свои шалаши.

Станислав научил их строить настоящие нукевап 17, в которых можно разводить большой костер, незаметный снаружи. На вершине нукевап, у дымового отверстия, он поставил щитки из бересты, и независимо от того, с какой стороны дул ветер, дым не поднимался прямым столбом, а стелился понизу, не выдавая присутствия людей.

Станислав сам заготавливал и сушняк для костров. Он выбирал липовые и березовые ветви и сучья, которые горели без треска, чистым пламенем, почти не давая дыма.

Он удивлялся тому, что многие партизаны не могли отличить одну породу дерева от другой. Ему достаточно было беглого взгляда на какой-нибудь старый сучок, ставший серым от времени, чтобы безошибочно сказать, дуб это или клен.

После рейда в Дембовцы прошло десять сытых, спокойных дней. Два раза в сторону деревни посылали разведчиков, но они доносили, что там все тихо, только мотоциклисты и танки куда-то исчезли.

Однако все на свете имеет свой конец. Кончились и продукты с эсэсовского склада. И снова перед партизанами встала проблема запасов и обмундирования.

Разведчики чуть ли не круглосуточно дежурили у дороги, проходившей в трех километрах от лагеря.

Наконец, на четвертый день, на стоянку прибежал Ян Косовский с известием:

— Шесть повозок и всего пять человек охраны, не считая возниц! Тянутся еле-еле.

— Уверен, что продукты? — спросил Ленька.

— Похоже. Какие-то картонные коробки и ящики. Некоторые обшиты материей, как почтовые посылки.

— Бери двенадцать человек.

Через двадцать минут цепь вытянулась в придорожных кустах.

Место выбрали с таким расчетом, чтобы на небольшое время опередить обоз. Голые кусты плохо прикрывали людей, да партизаны и не пытались тщательно маскироваться. Главное — чтобы все произошло внезапно.

Фуры выкатились из-за поворота и неторопливо загремели по окаменевшей от утреннего мороза дороге. Они шли на расстоянии шести — восьми метров друг от друга. В передней сидело три человека — возница и два солдата, один из которых, удобно развалившись на ящиках, наигрывал на губной гармошке какой-то бодрый мотив. На двух средних фурах солдат вообще не было.

— Берите на прицел всех сразу! Пулемет в ход не пускать! — сказал Косовский.

Фуры приближались. Когда они поравнялись с цепью, губная гармошка визгливо выкрикнула конец мотива: «Хи! Хо! Ха!» Солдат продул ее и сунул во внутренний карман шинели. Затем сдернул с шеи автомат и, крикнув что-то, дал очередь по кустам, обрамляющим дорогу.

Для чего он это сделал? Может, в самый последний момент заметил партизан? Или просто, возбужденный музыкой, решил так закончить песенку?

Треснул длинный залп, и с подвод на дорогу покатились темно-зеленые фигуры.

Еще один залп.

Лошади передней фуры рванули и понесли. Мертвый возница вылетел через борт и некоторое время тянулся за повозкой на вожжах, пока не попал под заднее колесо. Солдат, стрелявший из автомата, мешком упал на дорогу, но тотчас вскочил и вскинул руки. В следующий миг он опрокинулся на спину, получив пулю в грудь.

Средние возы сцепились колесами, и лошади бились в постромках, пытаясь вырваться из хомутов. Остальные фуры остановились при первых же выстрелах, и теперь пули щепили их борта и спицы колес. Коробки на одной из телег начали куриться голубоватым дымком, — видимо, кто-то ударил по ним зажигательной.

Передняя фура пронеслась по дороге еще метров пятьдесят, потом лошади резко рванули в сторону. Дышло сломалось. Фура на полном ходу опрокинулась — и на землю вывалилась груда ящиков.

— Прекратить огонь! — крикнул Ян.

Партизаны бросились к обозу.

И в этот миг из кустов на противоположной стороне дороги застучал автомат. Бежавший впереди Ондрей Ткач схватился руками за живот и опустился на колени. Вторая очередь подрезала его, и он упал, ткнувшись лицом в землю.

— Назад! — закричал Ян, сообразив, что кто-то из фашистов остался жив.

Партизаны залегли.

Засевший в кустах автоматчик продолжал полосовать короткими очередями дорогу.

— Сволочь! — прошептал Ян. — Когда он успел?

В горячке схватки никто не заметил, как немец соскочил с фуры и скрылся в кювете на той стороне.

Потерять на таком простом деле бойца! Что теперь скажет Ленька?

Ян осторожно поднял голову, пытаясь определить, откуда идут очереди.

Автомат умолк.

Кусты на той стороне не шевелились.

Ян толкнул лежавшего слева Каминского:

— Ты его видишь?

— Нет.

— Уполз в лес. Наверное, уже бежит к своим, — предположил кто-то.

— Ян, надень на карабин шапку и подними вверх, будто встаешь, — попросил лежавший справа Станислав.

Косовский сдернул с головы капелюш, нацепил на ствол карабина и приподнял над кустами. Станислав всматривался в заросли на той стороне.

Никакого движения.

Тишина висела над дорогой. Понуро стояли лошади. Дымил подожженный воз.

Косовский повел капелюш в сторону — как будто переползал вдоль обочины.

Автоматчик молчал. Вероятно, он разгадал примитивный маневр.

— Собака! — выругался Каминский. — Что теперь, так и будем лежать, пока не наскочат мотоциклисты?

— Ян, я подползу ближе к возам, оттуда хорошо видно ту сторону, — сказал Станислав.

— Хватит одного убитого. Лежи!

Прошло несколько минут.

— А что, если чесануть по кустам из пулемета? По самому низу вдоль всей обочины? — сказал Каминский. — Не выдержит, обязательно ответит.

Косовский уполз к пулемету.

Через минуту длинная очередь подсекла кусты у самых корней. Полетели сбитые пулями ветви, брызнула мерзлая земля. И почти сразу же с той стороны ответил немец.

Станислав увидел вспышки ответной очереди, а потом и самого солдата, вернее его голову в каске. Ствол автомата закрывал большую часть его лица, и только часть щеки и плечо оставались незащищенными.

Станислав медленно поднял карабин, коснулся прицелом нижнего края стальной каски, задержал дыхание и нажал спуск.

Очередь оборвалась. Немец последним смертным рывком поднялся на колени, прижал ладони к лицу и опрокинулся навзничь.

Медленно, с опаской подошли партизаны к фурам. Казалось, снова брызнет из кустов или из-под колес раскаленная очередь. Но кругом было тихо.

— Кто-нибудь двое соберите оружие. Стефан, Радек и ты, Стась, поймайте лошадей. Януш и Марек, подберите Ткача, — распорядился Ян.

В обозе оказались рождественские подарки: сыр, колбаса, мясные консервы, несколько копченых окороков, коробки с настоящим кофе, коробки с конфетами, банки с джемом и домашними маринадами, и почти в каждой посылке — теплые вещи: вязанные из добротной толстой шерсти трехпалые перчатки для стрельбы на морозе, носки с двойными пятками, байковые и фланелевые портянки, шарфы, егерское белье, свитера.

Попадались открытки с изображением сусальных елок и краснощеких дедов-морозов, присыпанные по клею разноцветной слюдой. На открытках готикой были написаны стандартные пожелания скорейшей победы и возвращения домой.

В одной фуре лежало несколько коробок с медикаментами. Большие пакеты ваты, бинты, комплекты первой помощи, дезинфицирующие присыпки, средства от простуды, от обморожений, обезболивающие, жаропонижающие, антисептические.

Четыре фуры, нагруженные доверху, пять автоматов, шесть карабинов, больше тысячи патронов к ним и двадцать гранат — хорошие трофеи. Однако радости не было. В этом коротком бою погиб Ондрей Ткач, веселый молодой парень из Хелмека. Его похоронили здесь же в лесу, неподалеку от лагеря, насыпав неприметный могильный холмик.

— Вот что, друзья, — сказал Ленька, когда вечером обсуждали итоги боя. — Так больше воевать нельзя. То, что мы делаем сейчас, это не война. Это игра в войну. Нам просто везло. А везение не может продолжаться вечно. Помните шоссе на Сандомир? Наша разведка напоролась там на отряд армейского боевого охранения, от которого еле унесла ноги. Раньше мы натыкались только на отряды полицаев или карателей СД. Что это значит? Это значит, что немцы принялись серьезно укреплять тыл. Скоро они начнут действовать против нас не отдельными карательными акциями, а пустят по нашим следам армейские соединения. И тогда нам конец.

— Так что, забиться в леса и подыхать с голоду? — не выдержал кто-то из бойцов.

— Нет. Я думаю, нам прежде всего нужно наладить связь с другими отрядами, а также с надежными людьми в деревнях и на хуторах. Эти люди могли бы сообщать нам о всех передвижениях немцев, помогали бы доставать продукты и укрывали бы наших раненых.

— Как мы можем связаться с другими отрядами, если даже не знаем, где они? — спросил Големба.

— Через местных жителей, — сказал Ленька. — Есть у нас кто-нибудь в отряде из этих мест?

Выяснилось, что большинство бойцов из западных воеводств. С начала войны они отступали вместе с частями регулярной польской армии, надеясь, что где-нибудь на Висле или на Сане армия задержит врага. Но надежды рухнули, когда остатки армии были разгромлены в Свентокшиских горах.

— В ближайшие дни нужно завязать контакты с местными жителями и поддерживать с ними постоянную связь, — сказал Ленька.

Теплые вещи из рождественского обоза пришлись ко времени. Через неделю Борковицкие леса утонули в снегу. Ударил мороз.

БЕЛЫЕ У КРАСНЫХ СКАЛ

Они сидели в нукевап, слушали свист ночного ветра в лесу и наслаждались теплом костра после ужина.

— Вот так же свистит Кей-вей-кеен — северо-западный ветер — в наших чащах, — произнес Станислав. — Хорошее время. Осенью все в селении сыты, у каждого новая одежда и новые песни. Старики рассказывают о далеких временах и о славных битвах. У женщин в глазах радость.

— Ты скучаешь по своим?

— Да, Ян. Я хотел бы возвратиться к братьям по крови.

— Тебе не понравилось в Польше? Не сейчас, конечно, а в Польше, которая была до войны?

— Я не понимаю вашей жизни, Ян. Почему у вас у одних людей есть все — большие красивые дома, автомобили, много еды и много одежды, а у других очень мало? У нас община дает человеку то, что ну» га для жизни, если даже он не может работать. Ведь он работал раньше и тоже давал общине то, что ей нужно. Моя мать и ее друзья хотели, чтобы в вашей земле у каждого человека было то, что ему необходимо для жизни, но полиция схватила ее, объявила преступницей и посадила в тюрьму. Разве это справедливо? Ваши законы писали очень хитрые люди, а не те, кто хотел хорошей жизни для всего племени. Почему вы должны подчиняться несправедливым законам? Почему вы не можете сменить своих вождей, если они вам не нравятся?

— Знаешь, Стась, я сам многого не понимаю.

— А у нас понимают все. На Больших Советах говорят все. И вождь, и старейшины всех родов. Потом решают.

— Стась, ведь у вас маленькое племя, легче выслушать всех и решить все вопросы. А у нас…

— Русским было труднее. У них очень большое племя. Ленька мне рассказывал, что однажды люди его племени собрали на Большой Совет людей других племен, живущих в соседних землях, и на этом Совете решили сбросить великого вождя, которого называли Сарь. И они сделали это. Они убили своего Сарь, и с тех пор всеми их племенами управляет Большой Совет, который все делит по справедливости. Почему вы не могли сделать так?

— Я никогда не шел против правительства, Стась. Я не хотел попасть в тюрьму. Да и вообще я не думал о политике.

— У нас каждый воин думает обо всем племени. Если он начинает думать только о себе, он теряет лицо, понимаешь? И вожди тоже так. Если бы мой отец, Высокий Орел, ошибся или потерял уважение племени, собрался бы Совет старейшин всех родов и выбрали нового вождя.

— Значит, у вас политикой занимаются все, а у нас есть для этого специальные люди. Меня политика не интересовала. По мне, если человек одет, сыт, если у него есть свой дом, если он может прокормить и одеть свою жену и детей — значит, в стране все хорошо. Все в порядке. Л какое при этом правительство — наплевать.

— Неправильно, Ян. Очень многое зависит от вождя. Если вождь поведет племя в места хорошей охоты, у людей будут и одежда, и мясо. Если вождь не захочет войны, будет долгий мир и юноши будут петь песни радости. Если вождь справедлив, справедливость и покой поселятся в каждой типи.

— Может быть, ты и прав. Мне просто не приходилось думать об этом. Я работал на заводе металлистом. Знаешь, что такое металлист? Восемь часов за станком. Времени не то что читать — разговаривать-то с товарищами не было. Только разве по воскресеньям. Пойдешь в кавярню, закажешь чашечку-другую кофе, потолкуешь с соседями. О чем мы толковали? О ценах, о хозяевах, которые стараются выжать из тебя побольше, а заплатить поменьше. Ну, о девушках, конечно, какая кому нравится и почему. Просмотришь газету, в основном — заднюю страничку: спрос и предложение труда. Вот и все. Потом доплетешься до постели и — до утра как убитый. Иногда выпьешь немного, это когда получишь жалованье или на праздник… У вас-то в племени часто бывали праздники? Помнишь, ты говорил про праздник осени…

— Тану-Тукау, — улыбнулся Станислав. — О, Тану Тукау такой праздник, который запоминается навсегда. Для каждого юноши он бывает только один раз в жизни. Тану-Тукау бывает весной и осенью, за день до первого весеннего или осеннего полнолуния. Мой Тану-Тукау осенний. Тогда два дня гремели над лесом бубны. Кей-вей-кеен разносил их голоса над землей. Их слышали месяц на небе, и река, и медведь, и олень, и рысь, и воины танов, капотов, сампичей, сиу и сивашей…

Станислав закрыл глаза, и Духи Воспоминаний и Снов унесли его в чащу на берегу озера Большого Медведя.

…Вечер сделал воду озера темной и глубокой. Лесные тени выползли на берега. В песок отмели, недалеко от селения, с разгона врезались желтые, красные и белые каноэ. Молча выпрыгивали из них воины, вытаскивали лодки на берег, выбрасывали на песок тюки и связки жердей. Женщины волокли тюки на высокое место, распаковывали их и ловко ставили типи. Это была их работа, так же как работа мужчины — добывать мясо и защищать семью от врага.

Последние каноэ прибыли в ночной мгле.

Он видел все это издали. Он не встречал гостей. Он не имел права кому-либо показываться на глаза. Таков был обычай.

Три дня он не прикасался к еде и питью. Три дня он жил в нукевап, построенном в глуши леса далеко от селения. Все эти дни он молился Великому Духу, чтобы, тот помог ему пройти через испытание и стать на пороге своих новых дней.

Когда он засыпал, он видел во сне тени древних животных, которые, как его праотцы, говорили на одном языке. Его тень была между ними и говорила с тенями Волка, Оленя и Медведя, с тенями Вороны, Рыси и Бобра, с тенями Белки, Орла и Кролика. В такие моменты он понимал, почему рысь никогда не спит зимой, почему вороны любят блестящие камешки, почему дикие козы слепо идут за своим вожаком даже на смерть. Все было открыто ему. Все надо было запомнить и повторить.

Он перебирал перья птиц и сам задавал вопросы и отвечал на них:

— Почему воины в своем крау носят перья орла?

— Потому что орел — самая воинственная и величественная птица и его перья трудно добыть.

— Что означают перья в крау?

— Не думай, что каждое перо на голове мужчины означает убитого им врага. Перья носят в зависимости от заслуг, как боевое отличие или почетный знак. Каждый воин, носящий орлиное перо, должен доказать свое право на него.

— Что говорят глазу перья?

— Перо, опущенное концом вниз, говорит, что воин был ранен во время битвы, но все же нанес удар врагу. Если он был ранен, не успев нанести удара, край пера подрезается. Если конец пера окрашен в красный цвет, значит, воин убил своего врага. Если на пере есть зарубка с окрашенными в красный цвет краями, значит, воин завоевал скальп. Если воин участвовал в десяти победоносных битвах, он имеет право носить куп — султан из перьев. Куп с рогами бизона имеет право надевать великий вождь или колдун племени. Таков язык перьев, так они говорят.

Он вспоминал песни своего народа, шепотом повторял имена великих вождей и рассказы о их славных деяниях, которые слышал от учителя и отца своего.

Он представлял себе славного Метакома, который разрушил двенадцать селений белых и сам погиб на острове Род, даже мертвым не выпустив из рук томагавка.

Он мысленно следил за великим путем Понтиака, когда тот, вместе с отважной своей дочерью Паките, проплыл на каноэ по всему течению Отца Вод, поднимая племена против белых пришельцев.

Он дрожал от гнева и ненависти, вспоминая рассказ Оеасеса о битве под Данвиллом, на берегу Онтарио, где погиб дед отца его — Падающая Звезда,

— Я кровь от крови его, я такой же, как сам Текумзе! — шептал он, и слезы текли по его щекам — последние слезы юноши, ибо воины никогда не плачут.

Он молился Духу Животных — Нана-бошо, чтобы тот был благосклонен к нему и посылал на тропы его лучшую дичь.

Он просил черного Духа Смерти — Кен-Маниту, чтобы тот дал ему достойный воина конец жизни, когда придет пора уходить к своим предкам золотой Дорогой Солнца.

Он рисовал на речном песке концом стрелы озера и реки, поселения и охотничьи тропы своей родины, и, закрыв глаза, старался запомнить их навсегда.

Он снова и снова проверял точность полета своего метательного ножа, и упругость лука, и тяжесть и остроту томагавка.

И когда пришло утро третьего дня, он понял, что повторил то, что узнал в лагере Молодых Волков за двенадцать лет, и готов к Посвящению.

Едва рассвет красной щелью расколол небо над лесом, в лагере снова запели бубны и загремели трещотки.

Все шауни и прибывшие накануне вечером воины надели праздничные наряды. Даже самые маленькие ути были в куртках из белой оленьей кожи, с бахромой на груди и на рукавах.

Праздник, как всегда, открыли танцоры.

Сначала Маленький Ворон из рода капотов и Легкая Нога из рода танов рассказали об отлете диких гусей, об удачливых охотниках племени и о Стране Севера, откуда скоро должен прийти Кабинока и накрыть землю покрывалом снега.

Потом викминч 18 Три Звезды и Летящая Стрела показали, как борется с охотником и умирает серый медведь — мичи-мокве.

А затем из леса на поляну вышли они.

Их было трое: он, Сат-Ок, Длинное Перо, получивший имя свое за бой и победу над горным орлом; Неистовая Рысь, Нихо-тиан-або, убивший рысь в роще у озера Гануауте, когда ему было десять лет, и Черная Скала — Кускет, названный так за то, что в одну охоту у подножия Черных Скал он подстрелил сразу дикую козу и молодого оленя.

На коротких поводьях они вели за собою коней, а в руках держали луки и томагавки.

По знаку колдуна они перебросили луки за спины и вскочили на мустангов.

И началось состязание Силы и Ловкости…

— А у нас молодых людей, которым исполнилось по шестнадцать, родители ведут в костел, и там происходит миропомазание. Это называется конфирмацией, — услышал он голос Яна.

Цепь воспоминаний разорвалась. Исчезла поляна. Заглох стук копыт. Стерлись лица Неистовой Рыси и Черной Скалы. Снова нукевап в чужом лесу, в далекой стране. Слабеющий огонь костра. Глаза Яна Косовского. И его голос:

— Ты понимаешь… для меня все это вроде сказки. Знал, что на свете живут индейцы. А вот сейчас ты говоришь, а мне не верится. Неужели еще есть такое?

— Есть, — сказал Станислав. — Подожди. Не перебивай…

…Как трудно снова уйти на поляну Большого Костра, где сверкали лезвия томагавков и ножей, бросаемых в цель, и где каждый удачный удар сопровождался криками радости…

Свистели оперенные стрелы, вонзаясь в голову лося, сделанную из ивовых прутьев и шкур.

Они разгоняли мустангов на полный галоп и спускали тетиву луков в тот момент, когда конь круто поворачивал в сторону.

Они на скаку менялись конями. Свешиваясь с седла, подхватывали с земли упавший лук. Держась только ногами в деревянных стременах, круг за кругом пролетали у самых сосен, головой почти касаясь земли. Они вспрыгивали на коней и соскакивали с них, когда те неслись бешеным карьером.

Их глаза были внимательны, мысли быстры, движения точны, а тела упруги, как лезвия стальных ножей. Они могли бы состязаться так с утра до позднего вечера, не чувствуя усталости, показывая все новые боевые приемы, если бы только большой барабан громким голосом не приказал им остановиться.

«Слушайте! Слушайте! Слушайте! — гремел барабан. — Вы показали многое из того, что умеете. Вы показали, что лагерь Мугикоонс-Сит был хорошей школой для вас. Теперь наступило время показать, что вы — настоящие мужчины, не боящиеся боли и страданий. Вы должны пройти испытание крови. Воины! Собирайтесь у шасса-типи, у большой Красной типи, где будет идти Посвящение. Юноши, оставьте своих коней и приготовьтесь к испытанию. Вас ждут. Не медлите!»

Он привязал коня к дереву и сбросил на землю куртку.

Кровь еще кипела от возбуждения, туманила взгляд.

Рядом оказался Неистовая Рысь из его рода, рода Совы.

— Сат-Ок, мы знаем друг друга с той поры, когда нас маленькими, слабыми ути привезли в лагерь Молодых Волков, У нас был один учитель Овасес, которого мы называли отцом и который вел нас по тропам чащи и знаний. Так я говорю?

— Да, Рысь. Твои слова правильны.

— Сат-Ок, сегодня мы станем воинами. Поклянемся друг другу в вечной дружбе! Я всегда буду помнить тебя, и если тебе нужна будет помощь — позови. Я приду.

— Я тоже приду, Рысь. Пусть моя добыча будет твоей добычей, мой огонь твоим огнем. Мы знаем друг друга с детства. Я хочу, чтобы мы знали друг друга до смерти.

— Так будет! — сказали оба.

Потом они дали такую же клятву Черной Скале.

К нему подошел отец. Он держал в руке зажженный пучок сухих веточек можжевельника.

— Готов ли мой сын Сат-Ок принять Посвящение? Голос отца строг и холоден. Строго и холодно смотрят глаза.

— Да, отец. Я готов.

Высокий Орел окурил его терпким дымом можжевельника, отбросил тлеющие веточки и запел:

Пусть Гитчи-Маниту

Даст твоему телу отвагу и силу.

Ты должен не замечать боли.

Ты должен быть мужественным,

Иди же! Прими эту боль

И заглуши ее песней.

Сегодня ты станешь воином,

И дальше мы пойдем вместе

Плечом к плечу.

Иди же, мой сын,

И смело смотри вперед!

Сат-Ок склонил голову перед отцом, повернулся и, ведомый дробью трещоток и свистом орлиных рожков, медленным шагом направился к шасса-типи.

Внутри Красной типи много старых воинов стояло у стен, но он не узнал лиц. Он видел все как бы сквозь синий туман. Отчетливыми были только Горькая Ягода и тотемный столб племени. Вся история шауни вырезана магическими символами на этом столбе.

Сат-Ок отыскал глазами знак своего рода — Человека-Сову — и больше уже не видел ничего. Крылья Совы словно хотели обнять его, Огромные зрачки страшными черными дисками уставились в пространство. Лапы мертвой хваткой держали тело человека — Основателя Рода.

Он остановился в трех шагах от столба.

Умолкли рожки и трещотки.

Лица старых воинов — представителей всех семи родов племени — повернулись к нему.

И тогда он снова увидел колдуна.

Рога бизона торчали над его лбом, словно вырастая из перьев куп. Грозно блестели глаза. Плотно сжатые губы превратились в тонкую линию, пересекавшую нижнюю часть лица. Он был Духом Света и Духом Тьмы одновременно. Он словно вышел из тотемного столба, отделился от него, словно тень, и тенью приблизился к Сат-Оку.

Холодом повеяло в шасса-типи.

Тишина звенела, как тетива лука, из которого только что выпустили стрелу.

Сат-Ок увидел левую руку колдуна. Она протянулась к нему, как лапа хищного зверя. Он почувствовал, как сухие горячие пальцы Горькой Ягоды оттянули кожу на его груди над левым соском.

В правой руке Ягоды узко сверкнул нож.

Граненое лезвие пробило мышцу.

Ожог удара он почувствовал как бы со стороны,

Снова засвистели рожки.

Значит, все в порядке. Значит, спокойным осталось его лицо.

Он улыбнулся. Она даже приятна, эта длинная и жгучая боль, И она совсем не страшна!

Горькая Ягода продел тонкий сыромятный ремешок в двойную рану.

Вот он завязал его особой петлей у груди, а другой конец прикрепил к лапам Совы на тотемном столбе.

Сат-Ок чувствовал, как по груди и по животу его ползут горячие струйки.

Через минуту рядом с ним встали Неистовая Рысь и Черная Скала.

И когда колдун привязал к ногам всех троих священные медвежьи черепа, они запели Песню Молодых Воинов:

Пусть дорога через леса и степи

Будет для нас открыта.

Пусть наши руки станут сильнее,

А глаза быстрее и метче.

Когда слова песни кончились, все трое разом прянули назад от столба. Ремешки разорвали кожу на груди. С костяным стуком оторвались от ног священные черепа, и бывшие мугикоонс, подняв руки, выбежали из шасса-типи уже не юношами, а воинами, и громким трехкратным криком орла-победителя возвестили племени о том, что прошли Посвящение.

Прекрасна была ночь.

В небо летели языки пламени от четырех больших костров. Кружились звезды над лесом. Луна остановила свой ход и, как девушка, смотрелась в гладкую воду озера. А троих друзей впереди ждали дороги побед, удачные охоты, дни зимы, дни весны и счастливого лета…

— Уф-ф! — вздохнул Ян. — Ну и рассказываешь ты! Будто я сам прошел Посвящение и побывал на вашем… как ты назвал его? Тану…

— Тану-Тукау.

Станислав сдвинул угли костра к центру. Смотрел, как они рассыпаются с легким звоном на все более мелкие золотые осколки и покрываются пеплом.

— А дальше? — спросил Косовский. — Что было потом? Как начался твой путь в Европу?

— Летом тысяча девятьсот тридцать восьмого года я и Рысь охотились в каньоне Красных Скал. Ты видел когда-нибудь горных коз? Знаешь, как трудно к ним подобраться между голыми камнями! У них невероятно тонкий слух, и они так хорошо знают всякие звуки, что отличают падающий по скалам камень, который столкнула нога человека, от камня, который сам сорвался со склона. А их дикий бег по крутым обрывам? Я не один раз видел, как целое стадо бросалось вслед за своим вожаком в ущелье с отвесными стенами глубиною в полет стрелы, а то и больше. Кажется, что ни одна из коз не останется в живых. Но так только кажется. Перескакивая зигзагами со стены на стену, они падают все ниже и ниже и через несколько секунд уже убегают по дну ущелья.

Мы гонялись за ними полдня и не подстрелили ни одной.

Наконец Рысь сказал, что нужно отдохнуть и поесть, иначе мы не переплывем даже реку, когда будем возвращаться к своему нукевап.

Мы давно не были в племени и почти забыли тепло типи и голоса родных и друзей. Поэтому каждая минута, проведенная у костра, сближала нас с домом, и мы никогда не отказывались от такой возможности. Мы собрали хворост, зажгли огонь. У нас было немного мяса. Нанизав кусочки мяса на концы стрел, мы поджарили его. Мы поели и отдохнули, но не хотелось уходить от костра.

«Хочешь, расскажу историю про хвост вапити? — сказал Рысь. — Очень смешная история. Мне рассказывал ее мой отец».

«Расскажи», — сказал я и поудобнее улегся у огня.

Рысь хорошо умел рассказывать, я любил его слушать.

«Однажды отец шел по следам оленя и лани. В кустах у прогалины на берегу Стремительного Потока он присел отдохнуть. Кроме того, он надеялся, что какая-нибудь дичь придет на водопой. И не ошибся. Вскоре раздался топот — и появился великолепный вапити, но не один. За ним бежал охотник из племени сиу. Отец сразу узнал его. Это был Тамдока — Олень. Обеими руками он держался за хвост вапити, а свой нож он зажал в зубах.

Отец так удивился, что вскочил на ноги и закричал;

«Тамдока, зачем ты держишь его за хвост?»

Но Тамдока и вапити уже исчезли в лесу.

Отец долго стоял, не в силах прийти в себя от изумления. В жизни он еще не видел такого. «Что бы это значило?» — думал отец.

Через некоторое время вапити и Тамдока появились на прогалине снова, и отец мой захохотал и чуть не свалился на землю от смеха. Вапити выкидывал такие прыжки, каких не увидишь во сне, а Тамдока, все так же держась за хвост, несся за ним огромными шагами. Он скакал, как кузнечик. Его волосы цеплялись за ветки кустов, а лицо блестело, будто его облили водой. Ножа в зубах Тамдоки уже не было. Отец от смеха потерял силы и ничего не мог говорить, а Тамдока и вапити опять скрылись в зарослях.

Но вот они появились в третий раз, и отец мой повалился на землю. Когда он пришел в себя, Тамдока стоял над ним и поливал его голову водой. Взглянув на него, отец снова упал на землю от смеха и пришел в себя только к вечеру.

Но послушай, что было дальше… «

Два выстрела и последовавший за ними громовой рев разорвали тишину дня, и мы оба вскочили на ноги.

«Белые!» — сказал Рысь, побледнев.

И это действительно было так. Только у белых охотников и трапперов имелись ружья. Мы и люди нашего племени выходили на охотничью тропу только с луками, чтобы не распугивать дичь попусту. Но как белые могли попасть сюда, в каньон Красных Скал? Ведь до ближайшего их поселения семь или восемь дней конного пути!

Снова раздался рев. Он катился по ущелью волнами, и спутать его с каким-нибудь другим голосом было невозможно. Так могло реветь только одно существо на свете, и, обернувшись к Рыси, я сказал:

«Гризли».

«Да. Кажется, они его ранили и сейчас он убивает их», — подтвердил Рысь.

Ужасен в ярости серый медведь, и если его сразу не уложить наповал, он будет преследовать неудачливого охотника до тех пор, пока сам не уложит его.

Может ли индеец спокойно слушать, как погибает человек, даже если этот человек — белый? Смерть одинаково страшна для всех.

Затоптав костер, мы схватили луки, колчаны со стрелами и бросились вверх по каньону.

Мы бежали, обгоняя друг друга, и все же не успели вовремя. Рев гризли вдруг прекратился, и наступила тишина. Мы услышали топот наших ног и наше дыхание.

«Гризли прикончил охотника!» — крикнул Рысь.

Обогнув уступ, у которого тропа делала резкий поворот, мы остановились.

Белых было трое.

Один из них лежал среди камней, густо забрызганных кровью, и одежда его походила на груду вялых осенних листьев, которые треплет ветер. Видимо, ему больше всего досталось от медведя.

Второй стоял, прислонившись спиной к скале. В правой руке он держал ружье, левая висела, как сломанная ветвь дерева.

Третий растерянно смотрел на нас. В руке его тоже было ружье, и он опирался на него, как на палку.

Медведя мы нигде поблизости не заметили. Наверное, он ушел в горы. В воздухе стоял странный резкий запах. Такого я никогда не слышал раньше.

Так мы стояли и некоторое время смотрели друг на друга. Потом Рысь подошел к лежащему и перевернул его на спину. Я увидел длинные черные волосы, слипшиеся от крови, и страшную маску разбитого, изуродованного лица.

«Индеец в одежде белых, — сказал Рысь. — Мертв».

Белый, опирающийся на ружье, заговорил. Он показал на лежащего и несколько раз повторил слово «кенай».

«Убитый из племени кенаев, — догадался я. — Наверное, он был у них проводником».

«Резервация кенаев у Большого Невольничьего озера, — сказал Рысь. — Зачем они пришли сюда?»

«Слушай, Рысь, если у них проводником был кенай, может быть, они знают его язык? Слова кенаев очень похожи на слова сивашей. А мы все понимаем сивашей. Сейчас я попробую».

Я повернулся к белому и спросил:

«Кева клакста мамук икта кенай? Вы понимаете язык кенаев?»

— Тие! — обрадовался белый. — Тикэ яка ника ов, пэ яка ника ламма!»

Так мы нашли слова.

Белые, сначала испугавшиеся нас, немного осмелели. Они рассказали, что второе лето бродят по лесам со своим проводником Оклаоноа, что охотятся в основном на птиц, что случайно забрели так далеко от дома и что они очень огорчены случившимся.

«Надо его похоронить», — сказали они, указывая на Оклаоноа.

Мы не поняли.

«Закопать в землю», — жестами показал один из белых.

Мы помогли им это сделать. Так я впервые увидел странный обычай, о котором часто слышал от отца и от воинов племени.

У обоих белых были светлые, как у моей матери, волосы, и по возрасту они были ничуть не старше меня и Рыси. И сколько я ни всматривался в их лица, я не замечал в них жестокости или недружелюбия к нам. Наоборот, они казались такими открытыми, простыми, совсем как у наших людей.

«Знаешь, я не испытываю к ним ненависти, которой учил нас Овасес», — сказал я Рыси.

«Я тоже, — ответил Рысь. — Они не воины. Они даже не охотники».

Мы наложили на руку раненого лыковую повязку и пошли искать наших лошадей.

Поздним вечером мы вчетвером приехали в селение. Знаешь, кем оказался один из белых, тот, который разговаривал со мной на языке кенаев?

— Откуда я могу знать, — сказал Ян.

— Поляком из города Норман. Из Форт-Норман, который стоит между Макензи и озером Большого Медведя.

— Поляком? — воскликнул Ян. — Матка боска!

— Вот так же воскликнула моя мать, когда услышала слова этого юноши. Его звали Антачи.

— Антачи? Но это же не польское имя!

— До сих пор я не могу правильно произносить польские имена. Некоторых ваших звуков нет в нашем языке. Слушай, я произнесу по слогам, как меня учила мать: Ан-та-шший. Так?

— Анджей, наверное? — догадался Ян.

— Да, правильно. Так его звали. Ан-да-шший. А второй был француз. Его имя Захан. За-шш-ан, вот так

— Жан?

— Да.

— Это все равно что мое имя — Ян. Ян по-французски Жан.

— Понимаю. Так вот, когда моя мать узнала, что Антачи поляк, она почти не отходила от него. Они разговаривали целыми днями. Она снова училась у него своему языку, который начала забывать. Ведь с того дня, когда она стала Та-ва, женой моего отца, прошло тридцать Больших Солнц.

— Сколько же ей сейчас? — спросил Ян.

— Пятьдесят шесть.

— Она живет в Кельце?

— Она сидит в Келецкой тюрьме. Ее посадили туда rec-та-по. Я тоже сидел в этой тюрьме.

— Ты попал к ним в лапы во время облавы?

— Нет. Меня арестовали прямо на почте, где я работал.

— А меня на улице. Я вышел после десяти. А в десять начинался комендантский час. Тебя как записали в регистрационную книгу, когда привели в комендатуру?

— Они никуда меня не записывали. Они спросили, кто я такой. Я сказал имя. Они спросили национальность. Я сказал — шауни. Они долго не могли понять. Тогда я сказал, что шауни — индейцы. Они сказали, что я унтерменш, и прямо отправили в тюрьму.

— Ты знаешь, что такое унтерменш?

— Да. Мне сказали товарищи в камере. Это неполный человек. То есть… не совсем человек.

— Да, Стась. Унтерменшами они называют всех людей другого цвета кожи или метисов. Это значит — неполноценные.

— Ян, я не понимаю этого. Почему у вас, у белых, человек с другим цветом кожи считается неполноценным? Разве от цвета кожи зависит ум? Или от разреза глаз? Или от того, что он другого племени? Ведь жизнь одинаково дается всем живущим, и каждому нужно пройти ее, и каждый идет по своему пути в меру своих сил. Безразлично, белый, или красный, или черный, охотник чащи или житель степей.

— У нас, у поляков, так не считается Это швабы придумали. Но я перебил тебя. Что было дальше, после того как твоя мать разговорилась с Анджеем?

— Анджей много рассказывал. Я ничего не понимал. Я не знал тогда вашего языка. Но мать передавала мне его рассказы. Он говорил, что была большая война. Что после войны в России власть взял в руки Совет вождей, а Польша стала свободной. Многое изменилось в мире, в котором когда-то жила мать. Она мне пыталась объяснить, я не понимал. Ведь я не знал даже, что все реки впадают в океан и что есть на земле разные государства. Мне казалось, что есть только земля белых и земля Свободных и белые хотят отнять землю у свободных племен.

Когда Захан поправился и окреп, наши дали им лошадей, а я, Рысь и Танто, мой брат, проводили их почти до самого города Норман. За те полтора месяца, что они прожили у нас, я понял, что не все белые люди — враги. Мы поклялись в дружбе и назвали друг друга братьями. Антачи обещал все рассказать своему отцу — о том, как мы приняли их и лечили Захана. Он сказал, что, если нам в чем-нибудь будет нужна помощь, он и отец всегда помогут.

Я не хотел обращаться к белому с просьбами, даже к тому, которого назвал своим братом. Мне казалось, что если я попрошу что-нибудь у белого человека, то унижу себя в собственных глазах. Но мать сказала, что я не прав. Отец Антачи, сказала она, строитель, он уехал из Польши в Канаду для того, чтобы его не арестовала по-ли-ция. Он тоже революционер, а дружба людей, которые называются революционерами, тверда как камень. И ее слова не были ложью. Отец Антачи помог ей связаться с польским консульством, когда она к нему обратилась.

Мать сильно изменилась с тех пор, как нас покинули юноши. Раньше она любила петь, ее смех звенел в типи, как весенний ручей. Теперь она стала молчаливой и задумчивой. Когда ее окликали, она отзывалась не сразу, она как будто возвращалась из Страны Снов.

Отец первым понял, в чем дело.

Однажды вечером, когда я, Танто и Тинагет сидели в типи у его огня, он сказал:

«Жена моя Та-ва, я хочу рассказать тебе историю о человеке в черной одежде, который в давние времена пришел в наш лагерь у озера и назвал себя посланцем Великого Духа. Он сказал, что его Великий Дух — самый главный на небе, что его зовут Крис-тус, и что у этого Крис-туса много воинов, и у каждого воина на спине растут белые крылья, как у гуся вавы. Он очень долго говорил о небе, и по его словам выходило, что на небе жить гораздо лучше и интереснее, чем на земле. Каждый человек, говорил он, должен стремиться хорошими делами на земле получить хорошее место на небе. И еще он говорил, что достаточно поверить в его Крис-туса, и дорога на небо будет открыта нашим воинам. Он совсем неплохо знал наш язык, этот черный.

Когда он кончил, один из стариков нашего племени, Большой Филин, сказал: «Отец мой, ты говорил нам о красоте неба. Но неужели небо более прекрасно, чем моя страна мускусных быков в летнее время, когда прозрачная дымка обволакивает холмы, вода так голуба и лишь крик сов нарушает великую тишину земли? Прости меня, отец мой, но я не верю ни одному твоему слову. Не думаю, чтобы и люди моего племени поверили тебе. Ибо самое красивое место на земле только то, в котором родился, прожил жизнь и собираешься умереть».

Так сказал Большой Филин, и это слова великой правды.

Ты встретила человека своего племени, и вы вместе вспомнили землю, на которой рождены ваши отцы. Она — самая прекрасная для вас. В твоем сердце поселилась сильная боль, и ты не можешь от нее уйти. Скажи, правильны мои слова?»

Мать отвернулась и ничего не ответила, но я успел заметить, что в ее глазах вспыхнули слезы.

«Тебе нужно погреться у огня родного очага. Боль сердца утихнет от его тепла».

«Не знаю», — чуть слышно ответила мать.

Отец улыбнулся и начал рассказывать веселые охотничьи истории, и мать отошла от своей тоски и тоже начала улыбаться.

А через неделю она сообщила мне, что говорила с отцом и отец разрешил ей поехать на родину на целое Большое Солнце. Она сказала, что в Кельце живет ее младшая сестра Зофия и она хотела бы увидеть ее и свою свободную Польшу.

«Я ставлю, Та-ва, только одно условие, — сказал отец. — Ты возьмешь с собою Сат-Ока. Он молодой, сильный, выносливый. Он прошел Посвящение. У себя на родине ты научишь его говорящим знакам бумаг и законам белых людей. Пусть в племени будет грамотный мужчина — он сможет защищать наши права перед белыми».

И настал день, когда у входа в типи встали три оседланные лошади: черный мустанг отца, моя каурая и серая с подпалинами — матери. В тот день я в последний раз видел наш поселок.

Так начался мой путь сюда.

РАЗВЕДКА

Наладить контакты с другими отрядами сопротивления все не удавалось. Где-то в районе Яслиц действовали партизаны, но у местных жителей о них ничего не удалось узнать.

Продукты рождественского обоза растянули на месяц. В одной из деревень добыли четыре мешка картофеля и два мешка муки. Этого хватило еще на две недели. Снова нужно было пополнять запасы.

Ленька вызвал в свой нукевап Голембу.

— Януш, пойдешь в разведку, — сказал он. — Иди прямо в Яслицы. Посмотри, что к чему. Есть ли у них там какой-нибудь магазин или склад. И во что бы то ни стало попытайся узнать о том отряде, про который болтают хуторяне. Ясно?

Големба кивнул.

— Встречать тебя будем завтра вечером.

— Добже.

Големба собрался в полчаса. Поверх тонкого бязевого белья он надел еще вязаное егерское, найденное в обозе. На ноги — двойные шерстяные портянки. Толстый свитер. В карман полушубка сунул парабеллум и две запасные обоймы. В карман брюк — несколько сухарей и кусок колбасы. И ушел, будто растворился в лесу.

Ночь придавила лагерь.

Големба не вернулся ни на другой день, ни на третий.

Ленька мрачно молчал.

Утром четвертого дня решили послать в сторону Яслиц двух партизан.

Вызвались Ян и Станислав.

Ленька сам выдал им для такого случая пистолеты.

— Оружие пускать в ход только в крайнем случае!

Одевшись потеплее, они двинулись в ту сторону, куда три дня назад отправился Големба.

На открытых местах ветер плотно утрамбовал снег, и

наст хорошо держал человека. Ноги вязли только в перелесках, где сугробы оставались глубокими и мягкими.

Вскоре миновали лес. Перед ними лежало белое волнистое поле, не тронутое ни одним следом. Ветер гладил невысокие холмики, сдувая с их вершин облачка снега. У близкого горизонта чернела рощица.

— Быстро! — сказал Станислав.

Они перебежали открытое пространство и снова оказались под защитой деревьев. Здесь пошли медленно.

В одной защищенной от ветра ложбине Станислав остановился.

— Смотри хорошо! — сказал он Яну, показывая сглаженные лунки, цепочкой тянущиеся на восток.

— Что это?

— Следы Голембы.

Они пошли еще медленнее.

Следы то появлялись, то исчезали, съеденные ветром.

Они напомнили Станиславу следы красной лисицы, за которой он охотился с Рысью на краю земли Барренс, где начиналось Белое Безмолвие. Только тогда было светло. Бледное солнце освещало дали, и приземистые сосны в белых плащах, похожие на стражей Страны Снов, неподвижно стояли у скал. Никогда он и Рысь не забирались так далеко, и при взгляде на снежную пустыню у Станислава сжалось сердце. У последних сосен кончалась земля, которую он знал. За ней лежала Большая Соленая Вода, на берегах которой жили люди Зимней Ночи. Овасес рассказывал, что они невысоки ростом и строят типи из снега. Он не запомнил, убили они тогда эту лисицу или нет, но тревога сердца перед незнакомой землей жила в груди долго. И вот сейчас он почувствовал такую же тревогу. Все оставалось прежним — низкое небо, лес, Ян, громкое дыхание которого он слышал сзади, и в то же время что-то неуловимо изменилось в мире Что? Где?

Миновали просеку.

За просекой Станислав снова отыскал несколько едва заметных лунок на облизанном ветром насте.

Лес начал редеть.

На краю неглубокого оврага он кончился.

Станислав остановился. Тревога рвала грудь частыми ударами сердца. Что-то было здесь, в этом овраге, — не опасность, нет, что-то другое… И вдруг он понял — что.

— Потерял след? — спросил Ян.

— Нет, — сказал Станислав глухо. — Умер Големба.

— Что?! — вскрикнул Ян.

— Он умер позавчера.

— Откуда ты знаешь?

— Смотри.

Станислав показал на дно оврага.

Ян не увидел ничего, кроме бугристого снежного покрова и торчащих из него веток кустов, на которых кое-где висели пухлые белые шапки. Пороша, сыпавшая прошедшей ночью, сгладила очертания предметов. Кругом ни звука. Серый унылый день тек над оврагом и лесом.

— Ничего не вижу, — сказал Ян.

— Спустимся вниз.

Станислав вынул из кармана пистолет и взвел затвор,

Они осторожно спустились по склону и остановились у продолговатого бугра.

Станислав нагнулся и левой, свободной рукой стал разгребать снег.

Из сугроба показалась нога в тяжелом армейском сапоге с низким широким голенищем. Вторая.

Ян раскапывал бугор с другой стороны.

Через минуту он поднялся с колен и радостно вскрикнул:

— Это не Януш! Это шваб!

Подошел Станислав.

Из снежной ямы на них мертвыми глазами смотрело чужое лицо. Голубовато-серое, закрытое снизу вязаным черным подшлемником, оно было неподвижно и страшно. Белели зубы в приоткрытой щели рта.

— Да, это шваб. Значит, Януш там, — показал Станислав на кусты.

Невдалеке в сетке ветвей бугрился второй сугроб.

Они стояли над телом Голембы и никак не могли решить, что делать дальше.

Медленно густели сумерки. Снова мелкой жгучей крупой посыпал снег. Угрюмо чернел лес на краю оврага. Тянуло ветром поземку.

— Сделаю волокушу, — сказал Станислав, засунул пистолет за пояс и вынул из чехла нож.

Но он не успел сделать и трех шагов. Резкий окрик «Хальт!» заставил его снова схватиться за парабеллум.

Три темные фигуры поднялись из-за кустов.

Три автоматных ствола нацелились ему в грудь.

Стрелять не было смысла. Он даже не успел бы сдвинуть предохранитель.

Он бросил нож и пистолет в снег и поднял руки.

Сзади судорожно дышал Ян.

Фашисты могли пристрелить их здесь же, на месте, но, видимо, не хотели этого делать.

Один из солдат, зажав свой автомат под мышкой, подошел к ним, ощупал карманы, запустил руку за отвороты курток, похлопал ладонями по штанинам. Двое других держали Яна и Станислава на прицеле.

Взвесив на ладони четыре обоймы для пистолетов, найденные у пленных в карманах, солдат пробормотал по-польски:

— Венкшы ниц нема. — И поднял глаза на Станислава: — Аусвайс!

— У нас нет документов, — сказал Станислав.

— Так. А ну, кругом! — крикнул солдат, — Идите вперед!

— Эй, ребята, вы же поляки! — воскликнул Ян.

— Молчать! Вперед, тебе говорят!

«Наверное, полицаи, — подумал Станислав, закладывая руки за спину. — Глупо попались. Как маленькие неразумные ути».

За полтора года пребывания в Келецкой тюрьме он видел многих поляков, или добровольно перешедших на сторону немцев, или мобилизованных насильно. Последние люто ненавидели фашистов и при каждом удобном случае пытались либо сбежать к партизанам, либо чем-нибудь навредить швабам. Но те, что по доброй воле пошли служить немцам, были ничем не лучше эсэсовцев. Может быть, эти как раз из таких?

Наверху один из солдат пошел впереди, показывая дорогу.

Шагов через двести свернули в лес и вступили на узкую, чуть заметную тропу.

И тут Станислав заметил, что у шедшего впереди солдата нет на шинели погон, а подошва левого сапога оторвана почти до половины и подвязана шпагатом.

— Пан жолнеж, — сказал Станислав. — Можно спросить?

— Молчать!

Сильный удар в спину показал, что дальнейшие разговоры бессмысленны.

Тропа обежала по краю поляну, прошла мимо полуразвалившегося сруба без крыши, и сразу показались первые дома небольшой деревни.

Станислав припомнил план местности, который им набросал на клочке бумаги перед уходом Ленька, и догадался, что это — Яслицы.

Кое-где в окнах домов уже горел свет.

У четвертой от края деревни избы конвоиры и пленные остановились,

Передний, громко топая своими разбитыми сапогами, взбежал на крыльцо, рывком отворил дверь и вошел внутрь. Двое других уселись на ступеньки и закурили, не забывая, однако, об автоматах, которые держали на взводе.

Станислав огляделся.

Странным показалось ему, что партизаны живут в деревне, а не в лесу, если это, конечно, настоящие партизаны. Если же это армейская часть, то почему на улицах нет ни мотоциклов, ни походных кухонь, ни повозок, да и солдат тоже не видно?

Конвоиры успели докурить свои самокрутки до конца, когда наконец дверь дома снова отворилась, пропустив наружу блик скудного света и голос:

— Давайте их сюда, хлопаки.

В горнице за дощатым крестьянским столом, заваленным объедками, сидел человек в коричневом кожухе и высокой мерлушковой шапке, какие носят в юго-восточных областях Польши. Рядом с ним на доске стола лежали черные шубные рукавицы и пачка немецких сигарет. Конвоир остановился у двери, пропуская в комнату Станислава и Яна.

— Кто такие? — спросил человек в кожухе.

— Мы шли из Мехува в Дзялошице. Заблудились, — соврал Ян.

— Что вам нужно было в Дзялошице?

— Мы сбились с дороги… — начал Ян, но конвоир оборвал его:

— Пан командир, мы их взяли в овраге. Они откапывали тех мертвяков.

— Для чего вы это делали?

— Пан, разрешите вопрос? — осмелел Ян.

— Ну?

— Вы партизаны?

— А ты как думаешь?

— Я думаю — партизаны.

Человек в кожухе усмехнулся:

— А если я тебе скажу, что мы полицаи и служим немцам?

— Это неправда.

— Почему?

— Потому что вы одеты… не так.

— Ну, предположим, что мы — партизаны. Что дальше?

— Мы тоже ищем партизан.

— Это для чего же?

— Хотим вступить в отряд.

— Говори, откуда вы. Только не заливай, что из Мехува. Это не пройдет.

— Так вы точно партизаны?

— Я сказал — предположим.

— Тогда предположите, что мы из Борковицкого леса.

Лицо у человека в кожухе стало вдруг злым. Он медленно поднялся из-за стола.

— Ага. Так вот вы, значит, откуда. Борковицы… Хотел бы я поздоровкаться с вашим командиром. Ой как хотел бы! Как, кстати, его зовут?

— Ленька, — сказал Ян. — А что?

— А ну говори: Дембовский склад брали вы? Ваша работа?

— Предположим, — сказал Ян.

— Предположим! Так вот я скажу: из-за вашего нападения на Дембовцы я потерял трех человек. Сопляки!

— Зачем ругаться, — сказал Ян. — Мы хорошо взяли склад. Все кончилось тихо.

— Тихо для вас, а не для нас! В ту ночь, когда вы обработали склад, мы находились на Черной Гати, под самыми Дембовцами. Утром снялись с места и сразу же нарвались на карателей. Едва унесли ноги. Швабы никогда не отправляли карателей из Дембовцев. Понял теперь? Мы не могли понять, почему они так всполошились.

— Так мы ничего не знали о вас…

— Я вас и не обвиняю. Просто обидно. Ну, так сколько же у вас всего в отряде?

— Девят… теперь уже восемнадцать. — Негусто. Где стоите?

— На северо-западе, километрах в семи от оврага, где нас взяли.

— Пан Трыбусь, я те места знаю, — сказал конвоир. — Мы ходили туда с Юзефом Лясеком в разведку. Видели их шалаши.

— Точно, — подтвердил Ян. — Там у нас шалаши.

— Много в отряде коммунистов? — спросил Трыбусь.

— Н… не знаю, — замялся Ян. — Может быть, Ленька…

— Вот что, — решил Трыбусь. — Завтра вы поведете меня к своему командиру. А сейчас вас накормят. Да, так что же вы делали в овраге?

— Пан Трыбусь, — сказал Ян тихо. — Там лежит наш товарищ — Януш Големба. Он пошел на разведку сюда, в Яслицы, и…

— Знаю, — сказал Трыбусь. — Он напоролся на немецкий дозор. Мои хлопаки прибежали на выстрелы, но было поздно. Они кончили одного шваба, остальные ушли. Так вы искали его?

— Мы шли к вам по его следу.

— Ясно.

— Разрешите еще вопрос, пан Трыбусь?

— Ну?

— Почему швабы вас не трогают в деревне?

— Они еще не знают, что мы здесь. А когда узнают, нас уже здесь не будет,

Группы соединились через день.

Сводный отряд насчитывал теперь сорок девять человек. На вооружении у него было двадцать два автомата, четыре пулемета и даже один миномет с двумя десятками мин к нему.

СОЮЗ ДРУЗЕЙ

— Вы знаете не хуже, чем я, что творится в стране. Все ограблено дочиста. Они тащат у нас все, что им нужно и что не нужно. Даже картофельную ботву вывозят к себе в рейх. Население смотрит и молчит. Попробуй пикни! Они разговаривают на языке силы. Террор и смерть. В Вавере и Пальмирах расстреляно более пяти тысяч. Они хотят приучить нас к мысли, что сопротивление бессмысленно. Они хотят парализовать нашу волю.

Трыбусь передохнул и отер шапкой пот со лба.

Партизаны, сидящие вокруг него на поляне, молчали. Их потемневшие лица заострились. Улыбки почти не появились на них. Слишком многое люди вынесли за эту зиму.

— Остатки нашей армии погибли в Подляшье и в Свентокшиских горах, недалеко отсюда. Они дрались до последнего человека, до последнего патрона. Без продуктов, без связи друг с другом. Они приняли на себя первый удар. Они умерли, но не склонились. Но не умер народ, который они защищали. Еще живем мы. Но сидеть в лесу мы не можем. Нужно действовать, а не ждать карателей.

Трыбусь кивнул головой кому-то позади себя, и вперед вышел невысокий бледный человек в крестьянском полушубке и новых яловых сапогах.

— Это Кароль Лех, — сказал Трыбусь.

Кароль оглядел всех и улыбнулся. Улыбка была усталой.

— Я из Пинчува, — сказал он. — Меня прислали в ваш отряд товарищи из центра. Вы слышали что-нибудь о Кедыве? Так вот, Кедыва — это центр руководства диверсионными действиями специальных отрядов. Мы планируем эти операции.

— Сидя в Пинчуве? — крикнул кто-то из партизан.

— Я этого не сказал, — парировал Лех. — Я только сказал, что я сам из Пинчува. И если я здесь, значит, мы не сидим на месте.

Кругом засмеялись.

— Чего вы от нас хотите?

— Сейчас объясню. Вы видели, сколько военного снаряжения везут немцы по нашим дорогам на восток? Эшелоны с продуктами, взятыми в наших землях. Эшелоны с оружием, сделанным в Германии. Эшелоны с войсками, с техникой, с запасными частями и боеприпасами. Обозы с медикаментами, автоколонны с нашими людьми, которых они увозят на работу в рейх. У нас нет регулярной армии. Наше правительство и военное командование во главе с главнокомандующим Рыдз-Смиглы позорно бежали из страны, бросив народ польский на произвол судьбы. Это самое низкое предательство. Швабы считают Польшу своей. Недавно они развесили приказы, в которых объявили всех поляков «людьми, не имеющими подданства».

— Холера… — пробормотал кто-то, и наступила тяжелая тишина. Наконец из задних рядов крикнули:

— Говори дальше!

Лех откашлялся.

— Всю западную часть Польши, Силезию, Великую Польшу и Поморье они включили в состав Германии. Краковское, Варшавское, Люблинское и Радомское воеводства объявлены генерал-губернаторством. И в Кракове уже сидит их генерал-губернатор Франк. Наш Краков они называют «древним немецким городом Кракау».

— Растерзана Польша. Сгинела наша сила… — вздохнул кто-то.

Лех вздернул голову. Обвел сидящих глазами.

— Кто сказал? — крикнул он так громко, что сидевшие рядом отшатнулись. — Кто это сказал?

Все молчали, стыдясь посмотреть друг на друга.

— Тогда я скажу! — крикнул Лех, сжав кулаки. — Это слова предателя! Это слова не поляка! Это слова труса! Нет, Польша еще не сгинела! И народ польский жив, и он не будет служить удобрением для швабов! У нас есть сила. И там, на востоке, сражаются те, кто переломит хребет Гитлеру. Это русские! Когда русские предлагали нам объединиться против Гитлера, наши паны из правительства не захотели с ними разговаривать. Они предпочли сбежать из страны, бросив ее на произвол судьбы!

— Ты против правительства?

— Я против измены! Я за такое правительство, которое может защитить нашу землю, наши семьи, наших детей от смерти! В то время как наши правители сладко жрут в Лондоне, гибнут тысячи наших людей. Кто им поможет, я спрашиваю?!

— Что делать, пан Лех?

— У вас в руках оружие! Таких отрядов, как ваш, по всей Польше сотни. Мы можем помочь русским, которые бьются со швабами на востоке. Мы можем нападать на эшелоны, можем взрывать железнодорожные пути, разрушать стрелки и мосты, поджигать цистерны и военные склады.

— Ты — коммунист? — крикнул кто-то.

— Да, коммунист! Но какое это имеет значение? Разве правда в словах? Правда сейчас у того, кто стреляет в шваба!

— Что за центр у вас в Пинчуве? — спросил Каминский.

— Мы называемся Гвардией Людовой. И мы не сидим сложа руки. В Кракове наши бойцы разгромили кафе «Цыганерия» и ресторан «Бизанк», когда в них было полно немецких офицеров. В Радоме забросали гранатами кинотеатр «Аполло», набитый солдатами. В Пышнице сожгли волостное управление и расстреляли старосту, который выдавал бежавших из лагерей швабам. А на линии Розвадув — Люблин возле Закликова взорвали состав с боеприпасами. И это только начало. Теперь мы хотим объединить силы. Решайте — хотите идти с нами или и дальше будете действовать на свой страх и риск, пока швабы не доберутся до этого леса и не прихлопнут вас!

К вечеру, после жестоких споров, приняли наконец решение — объединяться.

И тогда Лех сказал, что нужно принять присягу.

Бойцы построились в три шеренги. Лех снял шапку и вынул из-за пазухи листок бумаги.

— Будете повторять за мной. У нас так принято во всех отрядах.

Он поднял голову и медленно произнес:

— Я, сын польского народа, антифашист…

— Я, сын польского народа, антифашист… — повторили за ним бойцы.

Лех говорил, не глядя на бумажку. Голос его звучал глухо, но Станиславу казалось, что он отдается в самом дальнем углу леса, так весомы были слова клятвы.

— …Клянусь, что мужественно и до последних сил буду бороться за независимость Родины и свободу народа.

…Клянусь, что, отдавая себя под командование Гвардии Людовой, беспрекословно буду выполнять приказы и порученные мне боевые задания и не отступлю ни перед какой опасностью…

Станислав произносил слова, глядя широко раскрытыми глазами на Леха, но не видел его. Он видел чащу, и Большой Костер, и тотемный столб племени, и перед ним проплывали лица Неистовой Рыси, Черной Скалы, Желтого Мокасина и Маленького Бобра. Он видел их луки и томагавки, украшенные синими перьями соек, их крау и бахрому боевых курток, их блестящие волосы и руки, сжатые в кулаки, и над всем этим — священный дым калюмета, который держал в руках отец.

И голос Высокого Орла слышал он:

— Клянусь, что буду хранить военную тайну и не выдам ее никогда даже под самыми ужасными пытками, что безжалостно буду разоблачать и преследовать тех, кто выдаст ее.

И еще он видел убитых воинов племени, которые спали в глубокой пещере в самом сердце Земли Соленых Скал, где шауни хоронили своих умерших. Он видел воинов, души которых давно ушли в Страну Теней, но слава которых осталась на земле и ее знают и помнят все — от малого ути, едва научившегося держать в руках метательный нож, до охотника, лицо которого от времени сделалось похожим на кору старого дуба.

— За освобождение Родины и народа буду сражаться без устали и до полной нашей победы!

Клятва кончилась, но он мысленно повторил ее еще раз, потому что это были святые слова, от которых становились сильными руки и ненависть закипала в крови. Такие слова говорят один раз в жизни и помнят до конца.

ГЕСТАПО

На третий день после того, как немцы заняли Кельце, в городе начались облавы. Гестаповцы перекрывали грузовиками выходы из улиц и методично прочесывали дома — квартиру за квартирой. Брали женщин, Детей, стариков. Машины, наполненные людьми, уходили в сторону Кракова 19. Казалось, на Кельце опустилось черное облако. Комендантский час начинался в десять вечера. Проходил час зловещей тишины, нарушаемой лишь грохотом сапог патрулирующих солдат, а потом — рев моторов, ослепительный свет автомобильных фар, треск автоматных очередей, крики врывающихся в дома швабов — так начинался ад. Перед рассветом все замирало. Тускло отсвечивали на тротуарах осколки стекла из выбитых окон. Распахнутые двери подъездов открывали черное нутро выпотрошенных домов. Затоптанные ногами тряпки тянулись по ступенькам лестниц.

Станиславу взяли в одну из таких ночей.

Из своего номера в гостинице она услышала затихающий рокот остановившихся внизу автомобилей и отрывистые слова команды. Она едва успела надеть платье, как в дверь постучали.

— Сейчас, — сказала она, набрасывая на простыни одеяло.

Но те, что пришли, не ждали.

От сильного удара дверь затрещала. На пол посыпалась штукатурка. Следующий удар распахнул дверь настежь. На пороге остановились двое. У одного в руке блестел короткоствольный тяжелый пистолет.

— Что вам угодно? — спросила Станислава по-немецки.

— Проверка документов.

— Я канадская подданная.

— Посмотрим, — сказал второй. Быстро перелистав книжечку, он усмехнулся: — Полька. Бери ее, Ганс.

— Одеваться! Быстро! — сказал тот, с пистолетом.

Станислава сняла с вешалки плащ.

— Я требую, чтобы вы отвезли меня к вашему начальству.

— Отвезем, — с угрозой в голосе сказал гестаповец.

Второй тем временем распахнул дверцы шкафа и увидел ружья. Те, которые Станислава купила месяц назад в подарок Высокому Орлу и Сат-Оку. Прекрасные бельгийские двустволки, каждая из которых стоила тысячу пятьсот злотых. Она знала, как мечтал о хорошем ружье ее муж, и, прежде чем купить билеты на пароход, полдня провела в оружейных магазинах. Двустволки находились в коричневых кожаных чехлах, а в маленьком чемодане — две сотни патронов для них, порох и дробь.

— Так, — сказал гестаповец, снимая ружья с вешалки. — Очень красивые у вас платья, фрау.

Станислава смутно сознавала, что происходит. Несколько улиц, несколько поворотов, и вот грузовик у здания городской ратуши. От резкого тормоза все качнулись вперед. Гестаповец одним махом соскочил на землю, крикнул:

— Вылезать!

Они долго стояли в темном дворе под прицелом двух автоматов. Некоторые женщины тихо плакали, но большинство молчали. Лица их смутно белели во мраке, как у мертвых.

Вспыхнули фары автомобиля, и в резком голубоватом свете возникли две черные тени.

— Вот эту. Эту. Эту. И эту.

Станиславу толкнули в плечо.

Шаги по лестнице куда-то наверх. Стены, тускло, освещенные слабыми лампочками. Коридор. Длинный ряд высоких дверей. Большая комната. Задернутые темными шторами окна. Полутьма.

Трех женщин, что привели вместе с ней, втолкнули в соседнюю комнату. Массивные створки двери раскрылись, пропустили их и захлопнулись.

Станислава оглянулась.

У входной двери стоял солдат в каске. Широко расставленные ноги в сапогах с низкими голенищами. На груди автомат. Обе руки лежат на вороненой стали, поблескивающей, как антрацит. Тень от каски скрывает глаза, нос и рот до самого подбородка.

«У них нет лиц! — подумала Станислава. — Бездушные исполнительные машины… «

Бесконечно тянулись минуты.

Станислава поискала глазами, на что присесть, но не нашла ничего. Комната была пуста. Пол замусорен окурками. В воздухе кислый запах застарелого табачного дыма и сырости.

Ноги у Станиславы затекли. Она шевельнулась, меняя положение. И в этот момент разошлись тяжелые створки двери и гестаповец в высокой черной фуражке крикнул:

— Иди сюда!

За темным старинным столом, уставленным стопками серых папок, сидели двое. Один, пожилой, в очках с большими стеклами, сильно увеличивающими глаза, был похож на врача. Устало откинувшись на спинку готического кресла, он равнодушно разглядывал Станиславу. Второй, молодой, подтянутый, со светлыми, почти белыми волосами, зализанными в аккуратную прическу, что-то писал. Он оторвал взгляд от бумаги, поднял на Станиславу холодные бледно-голубые глаза и отрывисто спросил:

— Имя?

— Меня зовут Станислава Суплатович.

— Возраст?

— Пятьдесят шесть лет.

Светловолосый снова склонился над бумагами.

Минуты две длилось молчание.

Пожилой все так же равнодушно смотрел на нее.

Если бы не черная форма обоих офицеров и не часовой у входа в переднюю комнату, все походило бы на обычную канцелярию. Но сюда приводили людей силой, и неизвестно, что с ними происходило потом.

Справа от стола находилась еще одна дверь, закрытая коричневой портьерой. Вероятно, через нее задержанных выводили. Иначе куда могли деться женщины, вошедшие сюда перед ней? На левой стене — вешалка с тремя черными шинелями.

«Тот, в фуражке, который меня вызывал, наверное, за портьерой», — подумала Станислава.

Пожилой гестаповец наконец кончил ее разглядывать через свои выпуклые очки, открыл папку, лежавшую перед ним, и, просмотрев несколько бумаг, спросил:

— Вы — канадская подданная?

— Да. И как подданная другой страны я — лицо неприкосновенное.

— Когда вы уехали из Польши в Канаду?

— В тысяча девятьсот шестом году.

— Причина?

— Это долго и сложно объяснять.

— Вы уверены, что долго и сложно? Ну, так я объясню вам в двух словах: вы — революционерка, большевичка и были осуждены в тысяча девятьсот шестом году. Так?

— Зачем вопросы, если вы все знаете?

— Необходимо уточнить кое-какие детали.

— Пожалуйста.

Он снова начал листать бумаги в папке.

«Откуда узнали? — билось в голове Станиславы. — Неужели сохранились документы того процесса? Но какими путями они попали из Варшавы сюда, в Кельце, в руки гестапо?»

— В судебном определении по вашему делу тысяча девятьсот шестого года сказано, — произнес пожилой, — что вы очень опасный человек. Я вам прочитаю конец определения. — Он положил короткую толстую ладонь на бумагу в папке, пальцем отыскал строку: — «Особо опасная государственная преступница, действиями своими подрывающая основы существующего строя». И вот приговор: «Пожизненное поселение на Чукотке». Вы были отправлены в Сибирь по этапу летом тысяча девятьсот шестого года и пребывали на поселении, определенном вам, до весны тысяча девятьсот восьмого. Нам хотелось бы узнать, как вы попали в Канаду.

Станислава вздохнула и переступила с ноги на ногу.

— Я уже говорила, что это длинная история.

Светловолосый выпрямился на стуле.

— Вы бежали с Чукотки на Аляску в тысяча девятьсот восьмом году. Так?

— Считайте так, — сказала Станислава.

— Особо опасная государственная преступница для России остается особо опасной государственной преступницей и для нас, — медленно произнес пожилой.

— Что же, значит, вы тоже сошлете меня на Чукотку? — невольно вырвалось у Станиславы.

— Вы представляете себе, где находитесь?

— Да. Прекрасно представляю.

— Отвечайте на вопросы и не пытайтесь иронизировать! С кем вы были связаны здесь, в Кельце? У кого вы жили сразу после приезда? С кем встречались?

— Здесь, в Кельце, живут мои сестры. Но между нами уже давно нет никаких отношений, даже дружеских. У меня была единственная встреча с ними. А жила я все время в отеле, откуда меня взяли ваши солдаты.

— Нам известно, что вы не все время жили в отеле.

— Сразу после приезда я снимала частную комнату.

Светловолосый записал что-то и хлопнул ладонью по столу:

— Вернер!

Из-за портьеры появился гестаповец в фуражке.

— В камеру!

Большая полутемная комната заставлена железными больничными кроватями с грязными тюфяками. На кроватях сидят и лежат женщины. Душно. Видимо, помещение давно не проветривалось. Комната наспех переоборудована в тюремную камеру.

— Садитесь сюда, милая,

— Спасибо.

Станислава опустилась на койку рядом с молодой черноволосой женщиной. Сколько же их всего здесь? Наверное, человек тридцать.

— Меня зовут Эльжбета Павловская.

— А меня — Станислава Суплатович,

— Вас допрашивали?

— Да.

— Что им от нас нужно?

— Не знаю.

— Наверное, увезут в Германию на работу?

— Все может быть.

Станиславе не хотелось разговаривать. Она устала. Эльжбета почувствовала это.

— Снимите плащ и ложитесь.

— Благодарю вас.

Станислава свернула плащ и подложила его себе под голову. Закрыла глаза. Сегодняшняя ночь измотала ее, но мысли не давали забыться. Они как белки беспокойно сновали в голове и упорно возвращались к одному и тому же: где Сат-Ок? Какую ошибку она сделала, привезя его сюда, в Польшу! Как ошиблась она сама!

В первые же два месяца после приезда на родину Станислава разобралась в политической обстановке и поняла, что происходит вокруг. Демократия в 1938 году была такой же сказкой, как и тогда, в 1906-м. Та революция, которой она отдала сердце свое, произошла только на востоке, в России. А Польша, вырвавшись из хищных лап романовского орла, попала в когти санации 20. Санация восстановила поляков против русских. Пилсудский привел страну на грань смерти. Чего он добился? Того, что происходит сейчас в Варшаве, в Радоме, в Кельце… на всей Земле Польской. Как это чудовищно и бессмысленно!

Перед глазами ее встал сын, такой, каким она видела его в последний раз, — высокий, сильный, уверенный в себе. У него тонкие кисти рук, как у отца. И такая же гордая отцовская походка. Она ловила сходство с Высоким Орлом в каждом его жесте, в повороте головы, в звуках голоса.

Когда на улицах Кельце начался черный шабаш, она сказала ему: «Укройся у своих новых друзей. Тебе сейчас опасно быть в отеле. Старайся меньше показываться на улицах».

Что с ним?

«Кажется, в почтовом отделении, куда его устроили работать, у него появились хорошие друзья. И он тоже разбирается в обстановке, мои беседы, мои слова не проходили мимо его ушей…

Мне уже пятьдесят шесть, — думала она. — Ни Танто, ни Тинагет, ни Сат-Ок ни разу не огорчили меня. Они выросли настоящими людьми. Я спокойна. Я уже могу жить воспоминаниями о прошлой жизни и немного мечтать о будущем. Я могу опереться на то, что было. Я недаром жила на земле».

Второй допрос состоялся через неделю.

Снова полутемные коридоры, двери, металлические шаги конвоира, ожидание в пустой приемной.

И опять за столом те двое — пожилой и светловолосый. А на столе — ружья в чехлах и чемодан с патронами и порохом.

Она стоит перед гестаповцами, как стояла тогда, в Варшаве, перед судьями, — прямая, собранная, спокойная. Это дается трудно. Чувствуется тяжесть лет. Но былая выдержка не покидает ее. Ей нечего бояться этих людей.

Светловолосый встает и вынимает из чехла одно из ружей. Точными движениями собирает его — присоединяет стволы к ложу, ставит на место цевье. Ударяет по нему ладонью снизу. Сухо щелкает замок.

— Для кого было предназначено это оружие?

— Эти ружья я купила мужу и сыну.

— Кто ваш муж? — спрашивает пожилой.

— Охотник.

— Весьма романтичная и редкая в наше время профессия. Где он сейчас?

— На северо-западе Канады.

Младший кладет ружье на стол, поглаживает его рукой. Наверное, он тоже охотник и знает цену хорошему оружию. Пальцы его так любовно пробегают по гравировке замков!

— Он занимается только охотой?

— Нет. Он… он административный работник.

К чему знать им о Высоком Орле?

— Разве в Канаде нельзя приобрести хорошие охотничьи ружья?

— Это подарок. Мой муж давно мечтал о бельгийской двустволке.

Светловолосый резко хлопает ладонью по столу:

— Хватит сказок! Для чего ты приехала из Канады в Польшу?

— Я приехала на родину, которой не видела тридцать лет. Разве это запрещено?

— Для кого ты покупала ружья?

— Я уже сказала: это подарок мужу и сыну.

— Почему ты не подчинилась приказу и не сдала их в комендатуру? Ты читала приказ военного коменданта?

— Да. Но я должна была выехать из Польши четырнадцатого сентября.

— Вы должны были выехать из Польши через Гдыню в Монреаль, так? — спрашивает старший.

— Да. Билеты на пароход я купила еще в августе. Они в паспорте. Паспорт у меня отобрали при аресте.

— Каким пароходом ты должна была выехать? — сверлит ее глазами младший.

— Пароходом «Экспресс», канадской линии.

— Где твой сын?

— Я не знаю, где он.

— Что он делал в Кельце?

— Он работал в центральном почтовом отделении на сортировке писем.

— Ты знаешь, где он!

— Нет. Может быть, его тоже… арестовали.

— Мы это выясним.

— Так для кого же ты покупала эти ружья? — снова спрашивает младший.

— Я уже вам ответила. И я протестую. По какому праву вы задержали меня? Я — канадская подданная…

— Хватит! — оборвал ее младший. — Вернер, в камеру!

Потянулись долгие дни.

Куда-то увезли женщин, с которыми она познакомилась после первого допроса. Их места заняли новые. Потом и эти куда-то исчезли. Дни сменялись ночами, ночи переходили в тусклые рассветы и в такие же тусклые дни. Иногда кто-нибудь из новых спрашивал, как она попала сюда, она коротко отвечала, и этим кончалось знакомство. Сменялись перед глазами люди, сменялись охранники, приносившие скудную пищу, и только стены камеры оставались неизменными.

Станислава много спала. Она была немолода, и хотя годы бережно отнеслись к ее внешности, однако давно уже наступило то время, когда организм начинал требовать все больше внимания к себе, все меньше давая взамен.

Прошлое вставало теперь перед ней так ярко, как никогда. Воспоминания были тяжелы и сильны.

Во сне она видела острые стены аляскинских каньонов, гигантские осыпи, угрюмые леса в распадках и над всем этим — ровный, сверкающий вечными снегами треугольник горы Святого Ильи.

Белая лента схваченной морозом реки Макензи. Ни огонька, ни строения, ни деревца. Лишь бесконечная, уходящая за горизонт гладь, брызжущая синими лунными искрами.

Большой лагерь шауни на берегу Ок-Ван-Ас. Она вместе с другими женщинами племени провожает воинов на охоту. Месяц Смерти Природы — индейское лето. Мужчины уйдут надолго. Может быть, до первого снега не увидят их жены. А вот и Высокий Орел, ее муж. Рядом с ним Сломанный Нож и Овасес. Они верхом на мустангах. Кони храпят, танцуют на месте. Какие они красивые, эти трое! Как она счастлива, что узнала жизнь этих людей, такую простую и мудрую! Никто из них не посмотрит свысока на ближнего, не оскорбит другого резким словом или косым взглядом. Здесь каждый так же велик, как и рядом идущий. Все одинаково богаты летом, когда в лесу много дичи, все одинаково бедны зимой. Если одному повезет и он убьет лося — мясо принадлежит всем. Это закон, такой же древний, как древен человеческий род.

Вот охотники уже исчезли за лесом. Их жены и матери ушли в типи. Умолкли голоса собак. И над озером остался только розовый свет зари.

Она, как все женщины в лагере, молилась Нана-бошо, Духу Животных, чтобы охота прошла благополучно, чтобы все вернулись домой с богатой добычей, чтобы Высокий Орел снова сидел на корточках у костра и молча кормил огонь маленькими пучками хвороста, заготовленными ею.

А в одно прекрасное утро, проснувшись и выглянув из типи, она увидела, что березы на берегу потеряли последние листья, и поняла, что ночью в лесу побывала в гостях зима. Сама не зная почему, Станислава пела и улыбалась весь день, и сердце ее летело к облакам, и что бы она ни делала, все получалось хорошо. А вечером вернулись охотники.

Она расседлала черного мустанга, уставшего от дальнего перехода, и пустила его к другим лошадям, и только потом, как было принято, подошла к мужу и спросила:

— Все ли было удачным на охоте?

— Да. Мы заготовили много мяса.

Высокий Орел погладил ее по щеке, развязал одну из охотничьих сумок-парфлешей и протянул ей связку золотистых беличьих шкурок:

— Тебе.

Значит, тоже помнил ее все эти дни! Отвлекался от Большой Охоты и направлял стрелы свои в маленьких белок, чтобы сделать этот подарок. Не забыл мимолетных слов, которые она как-то обронила в одном из разговоров, что шубка из белки-аджидомо очень красива.

Вечерами, когда все были сыты и огонь лениво облизывал сучья в очаге, она просила его рассказать что-нибудь. И он рассказывал.

Она любила его неторопливую речь с долгими паузами, с неожиданными переходами от смешного к грустному, с выразительными жестами тонких и сильных рук.

Он рассказывал об охоте на медведей, о своей юности, полной тревог и лишений, о войне, которую вел его дед Текумзе, о повадках зверей, о встречах с белыми. А если он заговаривал о своем народе, на лицо его набегала тень и голос становился глухим и отрывистым.

— У нас отобраны почти все наши земли, и их невозможно возвратить. Белые строят на них свои поселения, дороги, ставят высокие железные столбы. И земля умирает. Белые не понимают голосов леса, воды и гор. Они разрушают то, что дает им жизнь и что дает жизнь нам. У нас уже давно нет силы, чтобы бороться с белыми, нет языка, на котором мы могли бы с ними объясниться. Нам остается одно — воспитывать в наших детях гордость прошлым. Пусть знают имена наших славных вождей, пусть помнят, что были времена, когда Великие Леса и Прерии принадлежали нам. Мы родились свободными и умрем тоже свободными.

Но больше всего он любил слушать сам.

Станислава рассказывала ему о своей родине, о старинных городах Вроцлаве, Варшаве и Кракове, о своем народе и революции.

Высокий Орел слушал не перебивая. Он мог просидеть до утра над погасшим костром, ловя звуки ее голоса. Понимал ли он то, что она рассказывала? Какими представлял себе города, железные дороги, заводы, которых никогда не видел?

Однажды он попросил ее спеть несколько польских народных песен. Она растерялась. Она знала много стихов, память еще хранила то, что учили в гимназии, но песни… Даже у себя на родине она пела редко. Она вспоминала. Что же ему спеть, что?.. И вот где-то в глубине души родился мотив далекого-далекого детства и пришли слова, которые она слышала однажды в деревне, когда девочкой-гимназисткой гостила у своей тетки в Клечанове под Сандомиром:

Ой ты, Висла голубая,

Как цветок,

Ты бежишь в чужие земли -

Путь далек!

Но кончилась песня, и вместе с нею кончились воспоминания. Она с ужасом убедилась, что больше не помнит ничего. В голове мелькали обрывки строчек Мицкевича и Кохановского, какие-то мелодии, но слов не было…

Станислава взглянула на Высокого Орла. Он сидел, глядя на огонь, внимательный, ждущий.

И она решилась.

Пусть это не польское, не народное, но такое, что вошло в нее с детства, стало частичкой души.

Она сама выдумала мотив и напевала эти строчки своему первенцу Танто, когда он еще не понимал слов, она баюкала этой песней Тинагет, и та затихала, прислушиваясь к плавному ритму протяжных слов:

Буря мглою небо кроет,

Вихри снежные крутя,

То, как зверь, она завоет,

То заплачет, как дитя.

Высокий Орел слегка повернул лицо в ее сторону и, когда она остановилась, сделал чуть заметный знак: продолжай.

То по кровле обветшалой

Вдруг соломой зашуршит,

То, как путник запоздалый,

К нам в окошко застучит.

И когда она спела до конца, он долго молчал. Потом попросил перевести.

Пришлось объяснить, что такое кровля, окно, солома, он долго не мог понять, что такое веретено и почему оно жужжит. Ей пришлось взять палочку и показать. Она повторяла отдельные строфы до тех пор, пока он не начинал кивать головой, а один раз даже попытался повторить по-русски слова «тихо за морем жила».

И когда наконец он понял все, он протянул руки к огню и сказал:

— Уг! Все правильно. Эта песня похожа на слово о северо-западном ветре.

И он запел вполголоса о том, как в землю шауни на серых крыльях прилетает Кей-вей-кеен и лиственницы тэмрак стонут и теряют свои иголочки под его ударами.

Так проходили редкие счастливые вечера. Таким был ее муж Высокий Орел — отец ее детей, вождь, человек.

Но знала она его и другим.

Это произошло на третью весну после рождения Тинагет, в дни первых охот.

Все чаще над лесом слышался крик гусей, возвращающихся с юга на свои озера. Собаки, молчаливые зимой, теперь стали беспокойными, щетинились и рычали друг на друга. Многие из них убегали из поселка и пропадали неведомо где по нескольку дней. Станислава знала, что осенью у них появятся щенки, похожие на волчат. Утром над озером висел туман, который быстро прогоняло солнце. Бледно-зеленые листья на деревьях с каждым днем становились все темнее и крепче.

Когда зацвела минага-черника, молодые мужчины племени ушли в чащу. Ушли вместе с ними собаки. Теперь только смех девушек звенел у реки.

И вот однажды утром со стороны заката загремел бубен. Первым его услышал Горькая Ягода. Он вышел из своей типи, маленький, сгорбленный, похожий на Духа Леса, и, присев на корточки, прислушался. Замолкли женщины, перестали возиться дети, и даже старики, обычно равнодушные ко всему, что творилось в поселке, поднялись на ноги и повернули головы в ту сторону, куда смотрел Горькая Ягода.

А бубен то замолкал, то снова начинал рокотать в отдалении, и лицо колдуна становилось все жестче.

Когда бубен умолк, Горькая Ягода встал, надвинул на глаза шапку с лисьими хвостами и подошел к Станиславе.

— Твой муж встретил на охотничьей тропе твоих братьев по крови, женщина, — сказал он.

Горькая Ягода никогда не называл ее по имени — Та-ва. Он всегда говорил: женщина. Он редко обращал к ней свои слова и никогда не смотрел в лицо. Но если ему приходилось заговаривать с ней, он всячески подчеркивал, что она — не их племени, и хоть и жена вождя, но не более чем гостья у них.

— Они возвращаются? — спросила Станислава.

— Да.

— Белые люди с ними?

— Нет.

— Они… дрались с нашими?

— Нет.

— Белые люди — охотники?

— Нет. Это разведчики королевской конной.

— Гитчи-Маниту, — пробормотала Станислава. — Значит, они добрались и до этого озера…

Колдун метнул на нее взгляд, полный презрения, и отошел к старикам.

Через час женщины встречали своих мужей.

Добыча была небогатой — им помешали на охоте.

Высокий Орел сбросил у типи тушку козленка и, ни слова не говоря, вошел внутрь. Станислава вошла следом за ним в шатер.

Некоторое время Высокий Орел стоял у входа, глядя в пространство перед собой. Лицо его было неподвижно, пальцы рук сжаты в кулаки, глаза полузакрыты. Он медленно и глубоко дышал. Так продолжалось минуту или две. Наконец оцепенение, охватившее его, прошло. Он повесил на стену лук, снял с плеча колчан со стрелами и бросил на пол томагавк. Медленно развязал шнурки ворота куртки.

И тут Станислава решилась:

— Леоо, что случилось там, на охоте?

Он не обернулся на звук ее голоса, не показал, что слышал. Так же медленно он вытянул из ножен охотничий нож и осмотрел лезвие. Попробовал острие пальцем, снова вдвинул нож в ножны.

— Вы встретили на охоте белых, да?

Только сейчас он повернул голову и посмотрел на нее. В глазах его горели боль и гнев.

— Они снова нашли дорогу к моей типи. Сегодня мы запутали след и направили их по ложной тропе. Но что будет завтра?

— Леоо, скажи мне, твоей жене, что произошло? Я чувствую, что вы не просто так встретились.

Судорога дернула его щеку, искривив рот. Но он овладел собой.

— Подбрось хворост в огонь, женщина. Поджарь мясо.

И это было все.

Больше за весь вечер он не проронил ни слова. И она его больше ни о чем не спрашивала.

Месяц спустя разговор случайно повернул на ту же тропу.

Они только что кончили ужинать, и Высокий Орел, закурив калюти, сказал:

— Сядь рядом. Я хочу видеть тебя и слышать твое дыхание.

Станислава села рядом и погладила его руку. Он улыбнулся.

— Та-ва, — сказал он. — Никогда я не думал, что матерью моих детей станет белая женщина. Никогда не думал, что нарушу древний обычай.

— Ты жалеешь об этом?

— Нет. У нас хорошие дети, Та-ва. Скоро Танто пройдет Посвящение, и мы вместе повернем лица к нашим врагам. А наша Тинагет будет красивой девушкой. Я вижу.

— Тебе хорошо со мной?

— Да.

— Леоо, — спросила Станислава. — У тебя было много врагов?

— Да.

— Ты много убил?

Его рука вздрогнула под ее ладонью. Окаменели желваки на скулах. Губы сомкнулись. Он отвернулся.

— Ты мне расскажешь о них, муж мой?

— Нет.

Это была запретная тема. Она поняла.

Но разговор прерывать не хотелось. Так редки минуты покоя в уютной типи у ласкового огня!

— Расскажи мне о какой-нибудь охоте, Леоо, — попросила она.

Он встал.

— Нет. Поздно. Сейчас надо спать.

Таким было второе лицо Высокого Орла. Лицо, которого она так и не увидела открытым.

И на всю жизнь запомнился еще один день.

Высокий Орел поднялся с постели в предрассветных сумерках и сам разжег костер в типи. Поджарил мясо, и, когда Станислава проснулась, сказал:

— Сегодня пойдем в чащу.

Она удивленно взглянула на него. Обычно мужчины-шауни не берут женщин на охоту, потому что в погоне за дичью нужен верный глаз и твердая рука. Зачем приглашает ее в чащу муж? Вопрос дрожал на кончике языка, но она не осмелилась спросить. Мужчина сам потом объяснит, что к чему.

Они позавтракали и вышли из типи. Высокий Орел не взял с собой никакого оружия, кроме широкого ножа. Он даже не надел свой охотничий костюм с красной шерстяной бахромой, а шел в том, в чем был обычно одет в лагере, — простые замшевые леггинсы и старая куртка с вытертым мехом.

На берегу реки он отыскал свое каноэ, столкнул его в воду и знаком пригласил Станиславу сесть.

Несколько быстрых гребков коротким веслом вынесли легкую лодку на середину потока.

По обоим берегам реки недвижно стоял густой лес. Подножия деревьев тонули в тумане. Серая влажная пелена заволакивала дали. По течению тянулись белесые призрачные полосы. Огромная тишина стояла над миром. Широкая лопасть весла погружалась в воду без шума и так же бесшумно поднималась над бортом.

Когда на излучинах каноэ прижимало к берегу, Станислава видела, как темная полоса у воды превращалась в кусты, тесно переплетенные ветвями, и ей казалось, что она различает тропинки, протоптанные козами и лосями к водопоям. Иногда она слышала вскрик проснувшейся птицы, какое-то тяжелое шевеление в чаще, какие-то вздохи, но каноэ проносилось мимо, берег отступал, и кусты опять сливались в темную волнистую полосу.

Прошло около часа. Позади осталось несколько поворотов и порог из больших острых камней, между которыми кипела пена. Русло реки сжалось, превратилось в ущелье, деревья карабкались на кручи где-то высоко над головой, их совсем не было видно в сгустившемся тумане. Темнота нарастала, будто на землю опять возвращалась ночь. Станислава чувствовала влажное дыхание близких каменных стен, вода клокотала около них, над головой слабо брезжила узкая полоска туманного света. И вдруг каменные стены стремительно разошлись в стороны, будто отброшенные неслышным толчком, и глаза сами собой закрылись от света, хлынувшего в них.

Когда она подняла веки, каноэ тихо покачивалось в отражении бледного утреннего неба, Уже почти совсем рассвело. Широкая гладь озера лежала вокруг, обрамленная по горизонту серыми горами.

Высокий Орел сидел напротив Станиславы неподвижный, торжественный, будто в ожидании чего-то необыкновенного, что сейчас должно произойти, и легкий ветер трогал прядь волос, лежащую на его плече.

— Как здесь красиво! — воскликнула Станислава. — Как оно называется, это озеро?

Высокий Орел жестом приказал ей молчать.

Яркая красная трещина разорвала восточный край неба над горами. Трещина быстро расширялась. Все четче обозначались зубчатые вершины леса. Налетевший ветер рябью пробежал по воде, качнул каноэ и унесся дальше, к горам западного берега.

И взошло солнце.

Огненный круг его был огромен и красен, но чем выше он поднимался над землей, тем становился меньше и ярче, и скоро на него уже нельзя было смотреть.

Высокий Орел положил весло поперек каноэ, развязал кисет и бросил в сторону светила щепотку табаку,

— Это озеро Белой Выдры, — сказал он. — Пусть оно будет ласково к нам.

Когда Станислава вдоволь налюбовалась небом, водой, горами, весло разбило золотую солнечную дорожку, и каноэ, как мустанг, рванулось к дальнему берегу. Станислава откинулась назад. Ветер обнял ее. Вода из-под носа каноэ летела, как белое крыло птицы. Что-то радостное билось в груди, такое же широкое, как это озеро, и такое же светлое, как небо над головой. И неожиданно она вспомнила строчки поэмы, которой увлекалась, когда была девчонкой, ученицей пятого класса гимназии:

Так над быстрой Таквамино,

В глубине лесов дремучих,

Восклицал мой Гайавата

В час, когда все птицы пели,

Воспевая Месяц Листьев,

И от сна восставши, солнце

Говорило: «Вот я — Гизис,

Я, великий Гизис, солнце!»

Она произнесла эти слова во весь голос, и ветер схватил звуки и унес их к тенистому берегу.

Высокий Орел перестал грести и выпрямился.

— Что это за песня, жена?

— Это не песня. Это стихи. Их написал белый человек, американский учитель Генри Лонгфелло. Почему ты так удивился?

— Ты говорила слова оджибвеев. Ты знаешь язык оджибва? 21

— Какие слова?

— Ты говорила: Таквамино, Гайавата, Гизис. Откуда ты знаешь?

— На моей родине эти стихи знают давно.

— В твоем племени знают Гайавата?

— Да. У нас любят стихи Лонгфелло.

— Май-уу. Гайавата был Великим Учителем. Наши люди называют его Мана-бошо.

— А что такое Таквамино?

— Оджибвеи называют так большую реку на востоке. Мы зовем ее Ас-сини-бойн.

Высокий Орел опустил весло в воду.

Каноэ врезалось в песчаную отмель у небольшого плоского мыса. Высокий Орел вытянул его подальше на берег и показал рукой в сторону чащи,

— Ты будешь охотиться? — спросила Станислава.

— Нет. Сейчас мы пойдем. Не говори ничего, Смотри. Только смотри. Нэшка! 22

Они вошли в лес.

Влажный темно-зеленый мох пружинил под ногами. Кусты еще брызгались росой. Тишина затаилась между деревьями. Станислава старалась ступать так же бесшумно, как ее муж, идущий впереди. Почему он не взял с собою ни томагавка, ни лука?

Как только они появились на берегу, вся часть леса, примыкающая к отмели, затихла, оцепенела. Перестали петь птицы, прекратились шорохи и шевеление в кустах. Но Станислава знала: это настороженная тишина. Из-за ветвей, из-за серых стволов на них смотрели испуганные глаза. Сейчас в этом кусочке чащи все жили только одним вопросом: друг или враг? Станиславе казалось, что ее осторожно осматривают даже деревья.

Высокий Орел остановился на прогалине, окруженной молодой порослью канадской лиственницы, и знаком приказал ей сделать то же самое.

Она встала рядом с мужем, почти касаясь его плечом.

Так они стояли две или три минуты. Но вот Высокий Орел поднес к губам ладонь и крикнул негромко:

— Ку-у!.. Ку-у!..

И не успел последний протяжный звук растаять в воздухе, как вокруг все ожило.

«Цок-цок-цок… «— раздалось в кустах, и прямо к ногам Станиславы подбежала белка. Наклонив головку, она боком посмотрела на людей, привстала на задних лапках. Было видно, как раздуваются ноздри ее крохотного носика, как вздрагивают кисточки на ушах.

— Ку-у!.. — снова произнес Высокий Орел и, присев на корточки, протянул руку.

Белка вспрыгнула на ладонь, пробежала по рукаву куртки и устроилась на плече. Схватив лапками пряди волос, начала быстро перебирать их, словно выпрямляя и расчесывая.

Сзади раздался вздох. На прогалину, медленно ступая, вышел лось. Закинув за спину лопасти рогов, он остановился в десяти шагах от Высокого Орла, словно спрашивая: «Ты меня звал?»

В траву с вершины лиственницы сыпанули синицы. Подпрыгивая, подобрались поближе к людям, подняли головки.

Лось втягивал широким тупым носом воздух и поворачивал голову из стороны в сторону. Станислава видела его серые замшевые щеки, мягкие влажные губы, видела, как нервно подергивается кожа на его холке, Вот он повернул голову к ней, и глаза их встретились. Лось замер. Она не знала, сколько времени они смотрели вот так друг на друга. Но навсегда запомнился взгляд красивого зверя: «Кто ты? Откуда? Зачем?» И она ответила взглядом: «Я пришла с миром. Не бойся меня».

Лось понял ее. Настороженность взгляда и движений пропала. Он отвернулся и потерся щекой о свою ногу.

Станислава боялась неловким движением нарушить то, что происходило вокруг. Временами ей казалось, что это утро, озеро, лесная поляна и звери, не боящиеся людей, — сон. И Высокий Орел, время от времени произносящий тихим голосом: «Ку-у.. « — не ее муж, а лесной дух Нана-бошо, повелевающий жизнью чащи.

Он отвязал от пояса кожаный мешочек и вынул из него кусочки сала для синиц и орехи для белки, и птицы схватили свою добычу и, попискивая, унеслись в кусты, а белка, соскочив с плеча, здесь же, у его ног, стала лущить орехи и набивать защечные мешочки вкусными ядрышками.

— Та-ва, теперь ты скажи слово, чтобы они знали тебя, — прошептал он.

— Ку-у!.. — произнесла Станислава.

И волшебный сон кончился.

Лось фыркнул, попятился, присел и громадным прыжком скрылся в чаще. Белка уронила на землю орех, юркнула в сторону, рыжим пламенем вспыхнула на солнце ее шубка, и вот уже поляна пуста, и опять тишина упала на эту часть леса.

Станислава растерянно оглянулась:

— Они ушли… Почему они испугались?

— Они еще не знают твоего голоса, — сказал Высокий Орел. — Они привыкнут.

Уже в каноэ, на обратном пути, Станислава спросила:

— Как тебе удалось приучить их к этому?

Высокий Орел усмехнулся:

— У каждого охотника свой голос. Они знают, когда выхожу в чащу я, или Красный Лис, или Овасес. Они знают всех нас.

— Как же тогда вы решаетесь их убивать? — спросила Станислава печально.

— Мы всегда просим у них прощения, прежде чем выпустим стрелу. Они знают, что нужно убивать для того, чтобы жить. Они сами делают то же самое.

И уже в типи, раздувая костер, Станислава поняла, что такой день бывает только один раз в жизни. Высокий Орел разрешил ей прикоснуться к самому сердцу Чащи. К тому трепетному сердцу, которое одинаково бьется в груди лося, и в груди синицы, и в груди индейца-шауни.

Она подошла к Высокому Орлу, взяла его руки в свои и сказала:

— Благодарю тебя, муж мой.

…Новые заключенные приносили из города страшные вести.

Станислава ловила обрывки разговоров, и перед ней постепенно вырисовывалась картина того, что происходило на воле.

Из западной Польши гитлеровцы начали выселять всех поляков. Отряды солдат врывались в дома и выгоняли из них всех без разбора. Разрешали брать с собой только самое необходимое. Дороги были запружены беженцами, которые непрерывным потоком шли на восток, к границе Советского Союза.

Варшаву фашисты объявили «провинциальным центром». Что там творилось, рассказала молоденькая продавщица из гастрономического магазина Пакульского Марианна Павловская. Она бежала из Варшавы в Радом и уже здесь попала в руки гестапо.

— Ой, пани!.. — вскрикивала она, закрывая лицо ладонями. — Они обыскивали подряд все дома. Квартиру за квартирой… Каждую ночь… Нельзя было прятать ничего. Если что-нибудь ценное прятали и они находили — хозяев убивали здесь же. Так они убили нашего соседа Метека Стабаха. Он спрятал серебряный портсигар… Боже упаси что-нибудь прятать, особенно из драгоценностей… Надо было показать, что вы их не ждали… Мы жили на Хмельной, пани… Ночью никто не спал. Мы гасили свет, опускали шторы и так стояли за ними у выбитых окон, слушали — что на улице… И вот однажды они пришли к нам. Два солдата и офицер. Было совсем темно. Они приказали включить свет. Не обращая ни на кого внимания, открыли дверцы шкафа и начали выбрасывать оттуда платья… Перебили посуду в буфете. У нас были серебряные ложки — шесть штук. Офицер сунул их себе в карман… Тесаками от карабинов солдаты пороли подушки и перины… Один из них выстрелил в портрет Шопена, который висел в комнате матери… Потом меня, брата и мать загнали в ванную. Закрыли дверь на задвижку. Мы слышали, как они передвигали мебель. Кто-то из них заиграл на рояле. Потом раздался удар по клавишам. Наконец один сказал: «Здесь больше ничего нет». Мы услышали топот ног и обрадовались, что все кончилось. Но мы радовались слишком рано, пани. Когда они проходили мимо ванной, раздался выстрел в дверь. Мама вскрикнула и упала на пол. Я упала рядом с ней. Брат бросился под умывальник. Они стреляли в дверь еще семь раз. Потом ушли. Мы долго лежали, боясь даже вздохнуть. Когда встали, увидели, что мама мертвая. Пуля попала ей прямо в глаз.

Рассказывая, Марианна уже не плакала. Слезы давно кончились. Она только вскрикивала: «Ой, пани!»

— А город? — вырвалось у Станиславы.

— Ой, пани, страшно подумать. На Фильтровой улице разрушен водопровод. Стакан простой воды стоит пять злотых… На Хожей, на Красивой совсем не осталось домов. Одни стены… Разбит Крулевский замок…

Другие рассказывали, что в городе создано гетто — специальный лагерь для евреев. Издан приказ, чтобы евреи носили на одежде шестиугольную звезду из желтой материи. Кто скрывает национальность или отказывается носить нашивку — того расстреливают.

Она проснулась от лязга ключа.

Один поворот… другой…

Дверь отворилась. В светлом проеме черными силуэтами вырезались фигуры двух охранников в касках и с автоматами на изготовку. Один остался стоять у порога. Второй вошел в камеру.

— Встать!

Женщины поднялись на койках, прикрывая плечи одеялами.

Охранник у двери провел рукой по стене, нащупал выключатель. Вспыхнула лампочка под потолком.

Солдат, вошедший в камеру, ткнул стволом автомата ту из женщин, которая находилась к нему ближе всех.

— Ты! В коридор!

Он отобрал пятерых.

Марианна Павловская, спавшая рядом со Станиславой, схватила с кровати узелок с запасной сменой белья.

— Оставить здесь! — крикнул солдат.

Марианна уронила узелок на пол и оглянулась на Станиславу. В ее глазах застыл ужас.

Охранник схватил ее за плечо, толкнул к двери. Марианна упала на колени. Второй солдат пинком в бок заставил ее подняться на ноги.

Женщин увели. Свет погас.

Станислава легла. Начали укладываться и остальные. Никто не спал. Они лежали в могильной тишине камеры и широко открытыми глазами смотрели во тьму. Всех мучил вопрос: почему тех увели ночью? Раньше всегда уводили днем.

Утром дежурные из заключенных, разносившие завтрак, рассказали, что в заднем дворе тюрьмы гестаповцы расстреляли двадцать пять женщин, взятых из разных камер.

В обед узнали подробности. Ночью на улице, проходившей вдоль боковой стены тюремного корпуса, кто-то убил двух немецких патрульных. Убийцам удалось скрыться. Тогда гестаповцы объявили сидящих в тюрьме женщин заложниками, отобрали двадцать пять и расстреляли.

Во время вечерней поверки всех построили в коридоре и зачитали приказ: с этого дня за каждого убитого немецкого солдата будут расстреливать десять человек.

— Началось, — сказала Станислава.

Теперь она знала, что залитая кровью, преданная своим правительством Польша жива. Там, на воле, есть люди, которым дорога честь и свобода.

КЛИН

Когда Лех ушел из отряда в Пинчув, начались споры.

— Они правы там, в центре. Надо действовать. Хватит «тихих» операций по добыче продуктов. Нужно настоящее дело! — горячился Каминский.

— Что ты считаешь настоящим? — спросил Сташек Грабовский, главный повар отряда, который до войны работал официантом в краковском ресторане «Бизанк».

— Лех правильно сказал — эшелоны. Велика честь перестрелять десяток инвалидов-обозников! Вот пустить бы под откос эшелон с машинами и солдатами вермахта…

— Чем? Голыми руками? Для того чтобы свалить под откос поезд, нужна взрывчатка. А у нас, кроме гранат, ничего нет.

— А если без взрывчатки? — сказал Каминский. — Например, развинтить и развести рельсы.

— Не выйдет. По всем дорогам они сейчас впереди составов пускают дрезины. Твой рельс сразу обнаружат и, конечно, бросятся искать партизан.

— Мне кажется, можно обойтись и без взрывчатки. Есть какой-нибудь способ.

— Э! А если попытать Юзефа Коника? Ведь он железнодорожник, — предложил Грабовский.

— Стась, ну-ка позови сюда Коника!

Коник долго морщил лоб, соображая.

— Конечно, самый лучший способ — разорвать состав на стрелке. Понимаешь, можно так сделать, что стрелка сама переведется, когда над ней будут проходить вагоны. И тогда только любуйся, как они завертятся один за другим. Но, парень, стрелки-то всегда вблизи станций, и Швабы тоже не дураки. Так что ты к этой самой стрелке не подойдешь. Ну можно, конечно, подпилить шпалы и подкопать балласт, чтоб, значит, ослабить путь. Только вот времени на это уйдет много и работы. И следы останутся, никуда не денешься. Землю-то ведь не съешь… А еще лучше — заложить гранату как раз под стыком. Я думаю, двух лимонок вполне достаточно, чтобы разорвало болты. Только вот как ты эти самые гранаты взорвешь издали? Они, собаки, так устроены что за веревочку-то не дернешь…

— Послушай, мы ведь договорились без взрывов!

— Вот я и подбираюсь, значит, к тому, чтобы без взрывов, — сказал обстоятельный Коник. — Ежели ножовкой перепилить эти самые накладки на стыках. Пропил тонкий, не заметишь даже вблизи, надо нагнуться и разглядывать. Дрезина над таким местом пройдет и не вздрогнет, а паровоз…

— У тебя есть ножовка? — спросил Грабовский.

— Нет, конечно.

— Ну и не морочь голову. Давай по существу. И покороче.

Коник задумался.

— Быстрый ты, значит… А быстро толкового ничего не придумаешь. Способов-то — их много, только вот лучшего сразу не найдешь. Мозговать надо, понятно? Послушай, парень, а если наладить клин? Толковая штука! Его, значит, делаешь из железа, с такими бортиками внизу, чтобы не съехал с рельса. Дрезина, она как идет? Мы на разведке видели. Пробежит, а состав не сразу за ней, а так метрах в ста. Вот в этот момент и насаживай клин на рельс. Конечно, место нужно выбирать на повороте, а не на прямом пути, где тебя видно в обе стороны на километр. Вот, значит, это самое верное дело.

Простота решения настолько поразила Грабовского, что он некоторое время стоял раскрыв рот. Но когда до него дошло, хлопнул Коника по плечу и спросил шепотом:

— Можешь сделать такую штуку?

— Чего не сделать? Сделать, парень, все можно. Значит, нужны хороший кусок железа, горн, молоток.

Грабовский плюнул на землю с досады. — А может быть, тебе слесарную мастерскую? С тисками, сверлами и напильниками? А?

— Не. Можно без мастерской, конечно, — не понял шутки Коник.

— А если из дерева?

— Соображаешь, парень? Из дерева! Да твою деревяшку паровоз просто раздавит.

— Холера!.. Юзеф, ну шевельни еще раз мозгами. Может, еще что придумаешь?

— Зачем придумывать? — сказал Коник. — Вроде бы уже все придумали, И железа никакого не надо. Клин можно найти.

— Где?!

— Да на любой станции. Их там всегда полно. Поискать, значит, в путевых будках. В кабинах старых паровозов. На свалках. Только, конечно, эта штука не клином называется, а стопорной колодкой. Она под колеса вагонов подкладывается. Чтобы, значит, вагон случайно не тронулся с места…

— Так какого же черта ты целый час трепался о кузнице и о железе! — воскликнул Грабовский.

— Зачем трепался? — сказал Коник. — Все правда. Подумать надо было, парень, понимаешь?

Ленька послал в Пинчув двух человек. Они должны были связаться со штабом «Кедыва», предупредить центр об операции и попытаться раздобыть на станции стопорные колодки.

Связные вернулись через три дня и кроме колодок принесли целый ворох новостей.

Отряды Гвардии Людовой уже начали действовать по всей стране. Первый большой бой с немецкими жандармами произошел между деревнями Полихно и Коло в Петрковских лесах.

В Красниках партизаны напали на полицейский участок, убили пять жандармов и освободили сорок пять арестованных. Говорили, что этот же самый отряд разгромил концлагерь под Янишевом, возле Завихости, выпустив на свободу пятьсот заключенных. Гвардейцы расстреляли коменданта лагеря и охрану.

В Варшаве одна из групп «Кедыва» вывела из строя все стрелки центрального железнодорожного узла. Целые сутки ни один воинский эшелон не мог войти в столицу или выйти из нее. Гестаповцы устроили массовую облаву, но виновных не нашли. Тогда они решили «примерно наказать» население. В пригородах Рембертове, Марках, Влохах, Пельцовизне и Воле публично повесили пятьдесят человек — по десять в каждом районе. Пять дней висели трупы с фанерными табличками на груди: «Бандит». Часовые стреляли во всех, кто приближался к виселицам. Но получилось не то, на что рассчитывали гитлеровцы. Подпольная газета «Трыбуна Вольности» писала:

«Не первый раз оккупанты ставят виселицы… Но поляков виселицами не запугать. Польша ответит на виселицы оружием, динамитом и огнем!»

Через неделю Гвардия Людова нанесла ответный удар. Около семи часов вечера железнодорожный ресторан, немецкое кафе-клуб и редакция продажной газеты «Новы курьер варшавски» были забросаны гранатами. Погибло более сотни гитлеровцев.

— Ну, если гвардейцы так работают в столице, то нам сам бог велел! — улыбнулся Грабовский,

Коник осмотрел принесенные колодки.

— Их, понимаешь, даже переделывать не надо. Ежели, значит, паровоз наскочит на такую на полном ходу, то обязательно перевернется!

— А не собьет их с рельс? — спросил Ленька.

— Пан командир, я кто, железнодорожник или бухгалтер? Не беспокойтесь, сам поставлю на рельсы.

— Ну, смотри. Иди не один. Возьми кого-нибудь на помощь.

— Я пойду, — сказал Станислав.

— Добже,

Под широким налетом ветра гудели вершины деревьев. Низкое небо тускло проглядывало сквозь просветы ветвей. Временами принимался моросить дождь.

Коник часто останавливался, вынимал из-за пазухи план местности и компас, который ему дал Ленька и долго определял направление. Станислав терпеливо ждал, наблюдая за действиями Коника. Но когда Коник остановился в шестой раз, не выдержал:

— Зачем бумага и эти часы? Тропа должна идти на закат. Туда, — он показал рукой на северо-запад. — Я говорю правильно?

— Правильно. Мы так и идем.

— Тогда зачем все время смотришь на бумагу и на часы?

— Чтобы не потерять направление.

— Бумага говорит плохо. Мы идем медленно. Не надо смотреть на бумагу. Иди за мной.

Теперь они шли не останавливаясь. Станислав, поглядывая на деревья, все убыстрял шаг. Коник едва поспевал за ним. Но он все еще сомневался. Тайком от Станислава несколько раз вынимал из-за пазухи компас и смотрел на вздрагивающую стрелку. Направление было верным.

Наконец Станислав сказал:

— Пришли.

Коник оглянулся.

Никакой железной дороги не было. Лес все так же стоял вокруг, плотный, сырой.

— Дорога там, — показал Станислав вперед.

— Я, парень, ничего не вижу.

— Близко подходить нельзя. Там могут быть швабы.

— Это верно. Но откуда ты знаешь, что мы у дороги?

— Пахнет земляным маслом.

Коник покачал головой:

— Ну и нос у тебя! Прямо как… как у собаки. — Он не мог подыскать другого слова и сказал первое, что пришло на ум.

Станислав улыбнулся. Ему понравился комплимент.

Коник опустил мешок с тормозными колодками на землю и вынул из кармана пистолет.

— Пойду посмотрю.

Когда он скрылся в подлеске, Станислав вытряхнул из мешка обе колодки и повертел их в руках. Хотя в отряде ему объяснили, как все произойдет, он все еще не верил, что такой маленький кусок железа опрокинет огромный состав. Ему казалось, что все-таки лучше было бы перервать путь гранатой, в которой живет огонь и страшная сила. А этот железный клип мертв, как простой камень…

Появился из кустов Коник.

— Стась, давай сюда!

— Удачно вышли, к самому повороту, — сказал он, когда они залегли у насыпи. — Видишь, здесь закругление пути? На нем мы и поставим клинья, как только пройдет дрезина с охраной.

В зарослях ольхи их совсем не было видно с полотна. Дождь перестал. Рядом со Станиславом в траве цвиркнул кузнечик.

— Па-пок-кина зовет лето, — сказал Станислав. — Он тоже разведчик.

— Что? — обернулся Коник.

— Па-пок-кина кричит. По-вашему, этот… который прыгает.

— А! Их здесь полно. Послушай, парень, как ты находишь дорогу без компаса?

— Просто иду. Смотрю на деревья.

— Ну и что?

— Ветки всегда толще с южной стороны.

— Чудно… Я двадцать лет прожил в лесу, а никогда не замечал.

— Надо уметь смотреть.

Станислав поднял голову и прислушался. Коник тоже приложил ладонь к уху.

С запада ветер нес тихий звук, как будто где-то далеко-далеко пилили ножовкой рельс.

— Идет!

Коник подхватил тормозные колодки и подполз к самому краю кустов. Теперь только канава отделяла его от насыпи. Станислав взял затвор пистолета.

Звук быстро нарастал. Уже явственно слышалось, как подрагивают рельсы.

Станислав сжался в канаве. Сейчас он увидит швабов совсем близко, так близко, что можно было бы стрелять почти в упор. Он не отрываясь смотрел на полотно дороги.

С металлическим лязгом на поворот выскочила короткая четырехколесная тележка. На ее площадке стоял ручной пулемет на сошках, у которого лежали два солдата в касках. Еще двое, сзади, раскачивали рычаг привода.

Взвизгнув колесами на закруглении, дрезина пронеслась мимо, и тотчас снова задрожали рельсы — следом за ней шел состав.

Коник вскочил и бросился к насыпи.

Щебенка осыпалась под его ногами, и он упал. Станислав видел, как старик поднялся на колени, попытался дотянуться до рельса и снова сполз вниз, и за ним струями сыпался песок и мелкие камни. Слишком круто поднималась насыпь у закругления.

А рельсы поют все громче и громче…

Станислав сунул за пояс пистолет и метнулся к Конику. Вырвал из его рук колодки, одним махом взлетел на полотно и одну за другой насадил на рельсы тяжелые железки.

Успел заметить выдвинувшуюся из-за поворота черную грудь паровоза и кубарем скатился вниз.

Они продирались через подлесок, не замечая острых сучьев, царапавших лица и в клочья рвущих одежду.

Поляна… Кусты… Большие деревья… Снова кусты…

Их догнал грохот.

Будто рванули сзади огромную цепь — и ее звенья с треском разомкнулись.

Дрогнула под ногами земля. Над деревьями в той стороне взвилось облако пара. Треск и глухие удары.

— Стась… Не могу больше!..

Коник упал на колени. Пот, смывая полосами грязь, тек по его лицу. Седые волосы пучками торчали во все стороны.

У насыпи продолжало грохотать. Кто-то пронзительно кричал, и редкие автоматные очереди бессмысленно резали воздух.

К вечеру они пришли в лагерь.

Ленька поднял отряд в ружье. Всю ночь ожидали карателей. Но лес молчал.

Через несколько дней разведка донесла, что в Липнике на вокзале гестаповцы схватили и повесили девять поляков. То были крестьяне из окрестных деревень. К столбам виселиц фашисты прибили доски с надписями: «За помощь бандитам».

В эшелоне, пущенном под откос, находились солдаты, три цистерны с бензином и восемь пушек.

Леса у места крушения горели два дня.

МОСТ

И снова на черных и белых крыльях летят дни и ночи.

Лето сменяет осень, потом северо-западный ветер накидывает на землю белый плащ снега и перестает греть усталое солнце. И снова весна, и птицы, которым нет дела до войны людей, прилетают к старым гнездам в родные леса. Птицы всегда возвращаются.

Четыре Больших Солнца прошло над землей после побега из эшелона смерти. Что было за это время? Трудно вспомнить. Воспоминания гаснут, как угли костра под холодным пеплом, и все сливается в один долгий день и в одну долгую ночь.

Зима.

Из трех цветов состояла она: из белого, красного и черного.

Белыми горбами поднимались Свентокшиские горы, белесое небо выгибалось над ними огромным куполом, стыли в лесах белые деревья.

Красным заревом пылали хутора и деревни, подожженные швабами, красное солнце всходило над измученной землей. Красной кровью были пропитаны поля.

Черный дым поднимался от сбитых под откос эшелонов. Черны и страшны были лица убитых.

Весной белый цвет уходил, а в черно-красный врывались зеленый и голубой. Зеленели изодранные осколками деревья, поднимались на заброшенных полях травы, робко зацветали сады, и голубело над всем высокое небо.

Война отнимала у людей самые необходимые вещи, и люди приспосабливали для себя вещи войны.

Станислав видел котелки, сделанные из касок с вырванными амортизаторами, зажигалки из винтовочных гильз и ограды из артиллерийских унитарных патронов, вкопанных основаниями в землю. Женщины в деревнях разжигали печи орудийным порохом, похожим на лапшу, шили платья из пятнистых маскировочных халатов и плотного парашютного шелка и укладывали детей в ящики из-под взрывчатки вместо люлек.

И почти в каждой уцелевшей хате, в которую доводилось заходить партизанам, на самом видном месте висела фотография отсутствующего хозяина. Он смотрел с прямоугольного картона на пришедших и как бы говорил: «Сейчас меня нет, но я был здесь. Вот моя семья, мой дом. Я жил мирно, может быть, не очень хорошо, но и не плохо. Огонь горел в моем очаге, здесь я отдыхал после трудной работы. Теперь я далеко и не знаю, вернусь ли. Помните обо мне. Отомстите за меня швабам… «

С грустью смотрел Станислав на такие фотографии. О, как хотелось бы иметь такой же плотный кусочек бумаги с лицом отца, матери или брата Танто!

Неужели все оборвалось и навсегда утерян след к прошлому?

Отряд пополнялся. Летом 1944 года в нем насчитывалось уже восемьдесят бойцов, пять пулеметов, обоз из шести пароконных немецких фур и радиостанция, которую отбили у швабов во время схватки под Садковом.

Среди бойцов нашлись радисты, и теперь Ленька по радио связывался с центром в Пинчуве, а вечерами ненадолго включали приемник и узнавали новости. Связь с центром всегда держали короткую, не больше двух минут, чтобы радиостанцию не могли засечь фашисты. Крепкая база с несколькими подземными бункерами выросла в лесу.

Однажды в лагерь прибежали запыхавшиеся дозорные и сообщили, что на дороге Куров — Климентов появились немцы.

— Две легковые машины без охраны. Стоят на обочине, а возле них швабы. Только странные какие-то… Мы со Стахурой сразу сюда, а за теми наблюдает Дронг, — доложил Каминский.

— Что они делают? — спросил Ленька.

— Ничего. Ходят вокруг машин. Смеются. И одежда на них какая-то странная.

— А ну-ка, идем посмотрим, — заинтересовался Ленька. На глаза ему попались Ян и Станислав. — Ребята, возьмите автоматы и по запасной кассете. Давайте с нами.

Минут через пятнадцать вышли к дороге.

Из-за кустов блеснула черная эмаль двух «оппель-капитанов», стоявших рядом на уютной зеленой полянке вблизи обочины. Около машин прогуливались немцы в невиданной синей одежде, похожей на цирковое трико. Лишь по фуражкам с высокими тульями можно было понять, что это эсэсовцы.

— По какому случаю они так вырядились? — пробормотал Ленька, разглядывая немцев. — В жизни не видал такой формы.

Станислав насчитал двенадцать человек. Четверо возились с двумя фанерными щитами, вырезанными в виде человеческих силуэтов. Один мерял шагами поляну Он шагал, оттягивая носки ног вперед, как на параде в строю.

Ленька поднес к глазам бинокль.

— Ах вот что! Господа офицеры решили заняться спортом! Ишь ты, по всем правилам: тренировочные костюмы, кеды. Смотри-ка!.. И ведь не простые птички. На «капитанах» какие-нибудь шарфюреры не ездят…

Он теснее прижал бинокль к глазам.

— Ах черт… Наверное, их оттянули с фронта на отдых.

Он обернулся к бойцам:

— На фуражках у них эмблема дивизии «Мертвая голова». И часть их где-то недалеко. Машины совсем не запылились.

Офицеры закончили устанавливать мишени и, собравшись около машин, о чем-то разговаривали. Они чувствовали себя в совершенной безопасности, как на тренажном поле в глубоком тылу, и их громкие голоса и смех разносились далеко вокруг.

— Пан Ленька, может быть, кончить? Пару очередей — и все… — сказал Ян.

— Ты что, с ума сошел? Никакой стрельбы! А если рядом другие?

Эсэсовцы, все так же непринужденно разговаривая, медленно пошли через поляну. Прямо к лесу, к кустам, под которыми притаились партизаны. У каждого в руках пистолет, фуражки сдвинуты на затылок.

— Назад! — прошептал Ленька своим, но в тот же момент понял, что отступать некуда. Фашисты были уже не далее как в десяти шагах от кустов, и малейший шорох, малейшее движение выдали бы гвардейцев.

Еще пять шагов.

И тут шедший впереди немец остановился и уставился в подлесок. Ленька увидел его удивленные, широко раскрывшиеся глаза и понял, что таиться больше нечего.

Вскочив на ноги, он крикнул:

— Давай!

И выпустил в эсэсовцев длинную очередь.

Следом за ней еще четыре очереди вспороли тишину.

Два передних немца упали. Остальные, отстреливаясь, бросились к дороге.

— Бей! Бей! Бей! — закричал Ленька, полосуя очередями бегущих. — Не давай подойти к машинам!

Все кончилось в одно мгновение. Полдневная тишина леса, взрыв выстрелов, крики — и снова тишина, звенящая, неестественная.

Двенадцать трупов в синих тренировочных костюмах на яркой траве. Легкий голубоватый дым над кустами. Пустая лента дороги под солнцем.

— Поджечь машины!

Уже в лесу, возвращаясь к базе, услышали частый стрекот мотоциклетных моторов.

Ленька поднял отряд по тревоге. Через час партизаны покинули базу и взяли направление на Марианов.

— Теперь начнется! — вздохнул Коник.

К вечеру небо затянуло тучами. Шквалом налетел ветер, пригибая молодые деревья к земле. По щекам стегнули первые капли дождя, и скоро гроза опрокинулась на лес. Идти стало трудно. Ноги скользили по раскисшей почве. Одежда разбухла, сделала бойцов неповоротливыми. Фуры обоза то и дело застревали в колдобинах.

— Надо остановиться и переждать непогоду! — крикнул кто-то из партизан, шедших сзади.

— Никаких остановок! — приказал Ленька.

Он был уверен, что следом за отрядом уже идут каратели.

Гроза усиливалась. Уже не струи, а каскады воды падали с неба и с деревьев на цепочку людей, бредущих в темноте.

— Какой черт будет искать нас в такую непогодь! — бормотал Коник, спотыкаясь о невидимые корни.

Иногда кто-нибудь падал, вспыхивали ругательства, на мгновение часть цепочки останавливалась, затем снова приходила в движение.

Поднимались на холмы и спускались в лощины, по дну которых неслись грязные, булькающие потоки. Мохнатая, мокрая ночь поглотила людей, и они плыли в ней, не чувствуя ни расстояния, ни времени.

Отряд поднялся еще на какой-то холм, и начался длинный спуск в лощину.

Прикрываясь плащ-палаткой, Ленька справился по карте и компасу.

— Кажется, это Лаговица. Здесь должен быть мост.

Через несколько минут по цепи понеслось: «Мы у моста. Что делать дальше?»

По-прежнему вокруг густела темнота. Из нее слышался рев крутящейся воды и однообразный шум падающего дождя.

— Ишь вздуло реку, — сказал Коник. — Прет как бешеная.

— Вот бы прижать здесь швабов, — отозвался Каминский. — Накупать бы их всласть перед смертью!

Отряд подтянулся к берегу. Сзади осталась только группа прикрытия.

— Можно передохнуть, — сказал Ленька. — Курите, но осторожно.

Тесно прижавшись друг к другу, гвардейцы прикрылись кожухами и плащ-палатками. Закурили. Разговаривали вполголоса, так как за мостом проходила дорога Марианов — Шумско. За спинами бурлила река.

— Надо разведать, что на мосту, — сказал Ленька. — Кто хочет?

— Я! — отозвался Станислав.

— И я с ним! — сказал Ян Косовский.

— Перейдите на ту сторону, проверьте, не сорван ли где настил.

Разведчики ушли.

Бойцы продолжали курить, пряча огоньки в рукавах.

— В такую погоду ни один шваб носа не высунет из хаты, — сказал Каминский. — Они любят воевать, когда солнышко да тепло.

— А ты любишь воевать в дождь? — спросил Ленька.

Сидящие рядом засмеялись.

— Вот как жахнет нас сейчас оттуда! — произнес чей-то хриплый голос, и, словно подтверждая это, рядом с Ленькой возник Косовский.

— Жандармы, командир! Много! Они уже на середине моста!

— А где индеец?

— Здесь, со мной.

— В ружье, хлопцы! — вполголоса приказал Ленька, вскакивая. — Заряжай! Целиться в середину моста! Стрелять только по моей команде!

Гвардейцы вытянулись в две цепи на берегу, по обеим сторонам моста. Прицелились ниже перил, начало которых смутными полосками белело во тьме. Пальцы застыли на спусковых крючках автоматов, штуцеров и двустволок, Замерли пулеметчики у пулеметов.

— Какая длина моста? — спросил Ленька Яна.

— Не знаю. Мы не дошли и до середины. Вдруг слышим — кто-то нам навстречу, И голос: «Ферфлюхт… « Мы сразу назад.

— А ширина?

— Едва пройдет крестьянская телега.

— Командир, вот они.

Темнота на мосту уплотнилась, и это уплотнение медленно двигалось вперед. Видимо, это и была головная группа немецкого отряда. Сколько их там — десять, двадцать? Хорошо, что они не заметили разведчиков. Неожиданность — половина дела. А если отряд больше? Если их — сотни? Нет, быть не может. Да и думать больше некогда.

— Огонь!

Грянул длинный залп. Все кругом осветилось коротким трепетным светом. Группа на мосту словно выпрыгнула из темноты. Блеснули мокрые каски и дождевики. Потом все нырнуло в ночь, но тотчас снова высветилось красными вспышками. С моста ответили автоматными очередями.

Свет выстрелов выхватывал из мрака мерцающие прутья дождя. Лязгали торопливо передергиваемые затворы. Кто-то закричал. Черные силуэты начали отрываться от группы на мосту и падать в воду. С треском сломались перила. Теперь гвардейцы стреляли беглым огнем. Каминский, досылая патроны в ствол, кричал:

— Прыгайте! Прыгайте! Купайтесь, пся крев!..

Огонь с моста постепенно ослабевал и наконец прекратился. По Лаговице плыли трупы.

— Коник, Чарны, ко мне!

Партизаны подбежали к Леньке.

— Берите ребят и летите за швабами! Не давайте им опомниться. Атакуйте гранатами.

Человек десять гвардейцев загрохотали по настилу моста следом за отступившими жандармами. Вскоре на том берегу глухо рванула граната и послышались крики «ура!».

К рассвету отряд переправился на левый берег Лаговицы. Дождь прекратился. После напряжения ночной схватки партизаны чувствовали себя вялыми. Хотелось спать, но Ленька не дал никому ни минуты передышки.

— Вперед, ребята! Как можно дальше от берега!

Неизвестно, скольким гитлеровцам удалось бежать. На мосту и на берегу нашли восемь трупов. Трое или четверо утонули.

Взошло солнце. Отряд медленно тянулся по редколесью. Мокрая земля парила. Уже несколько раз падали лошади в обозе. Их с трудом поднимали на ноги. Впереди на низких холмах синела роща. Часам к одиннадцати добрались наконец до нее. Гвардейцы засыпали на ходу,

— В лес! Поглубже в лес, там отдохнем, — подбадривал Ленька.

Но роща оказалась неширокой. Не успели углубиться в нее и на километр, как связной передового охранения доложил, что вышли к дороге, по которой двигаются грузовики с военной жандармерией.

— Сволочь! — выругался Ленька. — Этого еще не хватало!

Остановив отряд, он приказал, чтобы никто не разговаривал и чтобы — упаси бог! — не заржали кони, и сам пошел к дороге.

Колонна машин с ревом неслась к Лаговице. В кузовах грузовиков плотно сидели жандармы в черных мундирах. Они покачивались в такт движению и походили не на людей, а на больших темных кукол. В двух грузовиках Ленька рассмотрел зеленые трубы минометов.

— Шесть, — сосчитал он. — По двадцать человек в машине.

— Наверное, ищут нас. Будут прочесывать леса, — сказал один из разведчиков.

— Плохо, — отозвался Ленька. — Ты не заметил, сколько машин прошло до меня?

— Тоже штук шесть или восемь. Мы не считали точно. Только подсунулись к шоссе, они тут и появились.

— Плохо, — повторил Ленька. — Беги в отряд и скажи, чтобы приготовились.

Машины исчезли, отгороженные лесом, но с высоты холма, как с перевала, просматривалась вторая петля дороги и синий выступ соседнего леса.

«Они попытаются отрезать нам путь в горы и прижмут к реке, — подумал Ленька. — Атака начнется с дальней стороны рощи… «

Надо было подготовить отряд к бою, но он все еще чего-то ждал, не опуская от глаз бинокль. Он все еще надеялся на чудо. И чудо произошло. На петлю дороги, вздрагивающую в стеклах бинокля, одна за одной выползли семь машин. Они медленно поднялись к выступу дальнего леса и остановились. Скоро к ним подошли еще шесть. На землю посыпались жандармы. Они быстро вытянулись в длинную неровную цепь и скрылись в лесу. Несколько темных фигур осталось на дороге около грузовиков.

«Пронесло. Они не знают, где мы», — вздохнул Ленька.

Через несколько минут отряд двинулся в противоположном направлении.

За два дня прошли сорок километров.

Ночью делали короткие привалы. Люди валились как мертвые, не выпуская из рук оружия. Но едва только начинался настоящий сон, как в уши ввинчивалась команда: «Подъем!» — и опять деревья, поляны, кусты, которых уже не замечали. Они проходили перед глазами как продолжение сна, как длинный выматывающий кошмар.

На одном из привалов бросили две фуры с одеждой и кое-какими припасами. Лошадей, сбивших ноги, пристрелили. Станислав освежевал их и вырезал из туш лучшие куски мяса.

Несколько раз пытались связаться с Пинчувом, но центр не отвечал.

Дожди кончились. Над заброшенными гибнущими полями стояла звенящая сушь. В лесах тоже все пересохло. Хворост трещал под ногами, и в бурую пыль рассыпались прошлогодние листья.

— Хоть бы наткнуться на какой-нибудь отряд Гвардии, — бормотал Ян Косовский.

Но леса будто вымерли — ни гвардейцев, ни швабов.

На третью ночь Ленька решил сделать большой привал. Надо было дать людям хороший отдых.

Нашли место около небольшого ручья. Поужинали наскоро. И завалились спать.

…Кто-то сильно толкнул Станислава в бок. Станислав резко поднялся на колени и через секунду был уже на ногах. Рука автоматически передернула затвор карабина.

— Ты это… потише. Ведь он может выстрелить, — сказал человек, разбудивший его.

Станислав присмотрелся. Перед ним стоял Каминский.

— Твоя очередь идти в дозор, — сказал он.

— Куда? — спросил Станислав.

Каминский показал на восток.

— От лагеря далеко не отходи. Шагов пятьдесят вперед, потом назад. Не кури. А если сильно захочешь— прячь огонь в рукав.

— Угу, — сказал Станислав. — Понял.

Повесив карабин на шею, как это делали швабы, он положил на него обе руки и пошел в темноту.

Ночь принесла в лес слабую прохладу. Остывая, сильно пахли смолой деревья. Над ними в невероятной высоте синими и желтыми искрами мерцали звезды.

Станислав стоял, прислонившись спиной к осине, и слушал тишину. Она была такой же, как и в лесах Толанди, и звезды были такими же, и люди, которых он охранял, были похожи на его соплеменников. Такие же гонимые и такие же несломленные. Они умели улыбаться и шутить в самые трудные минуты, они помогали друг другу и неистово любили свободу. Они ненавидели швабов так же, как и он. Теперь он полностью доверял им. Права была мать, когда говорила, что есть хорошие белые и есть белые-негодяи. Прав отец, сказавший однажды, что в будущем тропы краснокожих и белых обязательно должны сойтись в одной общей дороге к солнцу. Да, тропы начали сходиться, но они бегут по земле горя и крови. Сколько еще отважных воинов закроет глаза навсегда, прежде чем наступит победа?..

Он всматривался в темноту, но перед глазами стояли не смутные тени деревьев, а тот вечер за несколько дней до оккупации Кельце фашистами, когда мать впервые заговорила с ним о будущем.

Станислава просматривала газеты, изредка взглядывая на сына. Он перелистывал журнал и пытался прочесть надписи под фотографиями. Он уже разбирал по складам несложные фразы. На улицах останавливался почти у каждой вывески и, шевеля губами, читал: «Цукер-ня», «Дам-ски зак-лад фри-зер-ски», «Оп-ти-ка». Он никогда не спрашивал значения слов, а пытался понять их сам, разглядывая вещи, разложенные в витринах. Когда он заходил в тупик, мать помогала ему, и делала это незаметно, ненастойчиво, чтобы не оскорбить его самолюбия. Она знала, что он, как все индейцы, не любит показывать свое незнание,

Он давно заметил взгляды, матери. Он чувствовал, что она хочет что-то сказать, и ждал, когда она начнет. И она наконец решилась:

— Сын мой, отложи журнал и послушай меня.

Он послушно закрыл журнал и бросил его на стол.

— Сат-Ок, тебе уже девятнадцать лет. Девятнадцать Больших Солнц прошло над землей с тех пор, как ты закричал первый раз в моей типи.

Она говорила не по-польски, а на шауни, чтобы он хорошо понял все.

— Ты уже взрослый, Сат. В позапрошлом году ты прошел Посвящение и участвовал в Большой Охоте. Отец хочет, чтобы ты был грамотным человеком и встал рядом с ним.

Он выпрямился на стуле и вскинул голову.

— Я буду грамотным человеком и встану рядом с отцом!

— Да, Сат. Ты будешь грамотным. Но я должна тебе сказать, что не все грамотные люди — хорошие. Ты знаешь сержанта Луи, которого в нашем племени называют Белой Змеей. Луи тоже грамотный человек.

— Вап-Нап-Ао — наш враг. Он преследовал индейцев!

— Правильно. Но ведь я тоже грамотная. Я знаю три языка. И я — белая.

Он с удивлением посмотрел на нее. Чего она хочет? Почему начала этот разговор?

— Совет Старейшин назвал тебя шауни. Ты — наша. Ты — моя мать. Ты ненавидишь Белую Змею.

— Да, я — враг Белой Змеи. И мои товарищи, которых ты видел здесь, в Польше, тоже его враги. Но у него здесь есть и друзья.

— Здесь? — воскликнул он. — И они его знают?

— Нет. Но если бы они оказались в Канаде, они преследовали бы наше племя так же, как преследовал он.

— Мать, покажи мне друзей Белой Змеи! Я хочу запомнить их лица.

— Ты увидишь их сам, и, наверное, скоро. Помнишь, я тебе рассказывала, как попала в Канаду? Но я не говорила тебе, что друзья Белой Змеи, против которых я боролась, посадили меня в тюрьму, а потом привезли на землю чугачей. На той земле я должна была умереть — так решил суд. Из земли чугачей я бежала в Канаду, к вам. Стала шауни. Но мои товарищи, которые остались здесь, продолжали бороться против друзей Вап-Нап-Ао. У них было мало сил. Они проиграли эту борьбу. Польша так и не стала свободной. Но другим людям удалось победить. Эти люди — русские. Ты меня понял?

— Да.

Он слушал очень внимательно, полузакрыв глаза, впитывая каждое слово, ибо слово матери даже для взрослого сына, так же как слово отца, свято.

— Ты хорошо знаешь историю племени, Овасес называл тебе имена великих вождей шауни. Их нужно помнить всегда, это твоя жизнь, Сат. Я хочу, чтобы ты услышал имена моих великих вождей. Они — друзья шауни. Они — друзья всех индейцев, которые живут в резервациях, всех угнетенных.

— Мои уши открыты для их имен. Как их зовут?

— Маркс. Энгельс. Ленин.

— Я не знаю этих имен. Отец никогда не говорил о них. И мой учитель Овасес тоже.

— Отец и Овасес не знали их. Они ничего не знали ни о Польше, ни о России. Земля велика, Сат, и все знать невозможно. Сейчас этих вождей уже нет в живых Остались только говорящие бумаги, в которых они написали, что нужно делать, чтобы завоевать свободу. Остались их друзья.

— Великих вождей убили?

— Нет. Они спокойно ушли в Страну Вечного Покоя. Но Ленина пытались убить. Я узнала об этом здесь, в Польше.

Он долго молчал, обдумывая то, что услышал. Молчала и она, ожидая его вопросов. Он видит ее лицо. Она сильно волнуется. Хочет знать, по какой тропе идет сейчас его мысль. Но тропа давно выбрана.

— Ты знаешь имена их друзей? — спросил он.

— Их много в разных племенах, Сат. И у них одно имя везде. Их зовут коммунистами.

— Ком-му-нис-та-ми, — повторил он, запоминая. -Значит, ты тоже ком-му-нис-та-ми, мать?

— Коммунист, — поправила она, улыбаясь. — Нет, Сат, я не коммунист. Когда мы начинали борьбу, нас не называли так. Но если бы я осталась со своими товарищами, я была бы коммунисткой. Сын мой, если ты останешься один на этой земле и если тебе будет трудно, очень трудно, найди коммунистов. Они всегда помогут тебе Обещаешь?

— Да.

— Хочешь ли сказать мне еще что-нибудь?

— Да. Я хочу понимать говорящие бумаги, которые написали твои вожди. Ты помнишь, что говорил отец, когда мы уезжали?

— Хорошо помню, Сат. Нужно учиться.

— Я буду учиться! — воскликнул он. — Ты будешь учить меня, мать!

Она вздохнула и посмотрела в окно, к стеклам которого уже прижалась ночь.

Через неделю Кельце заняли немцы.

Светало.

Выдвигались из темноты стволы деревьев На землю опустилась роса. Отпотел карабин в руках Станислава, Он протер его рукавом куртки, проверил затвор,

— Гитчи-Маниту, ты подарил мне жизнь, ты направляешь пули мои в сердца врагов, помогаешь отомстить за слезы матери и за мои страдания. Дай мне хорошую смерть. Пусть я умру с оружием в руках, как подобает настоящему воину… — пробормотал он.

Сейчас придет смена. Все спокойно вокруг. Он выспится в лагере около костра, а потом будет разговаривать с товарищами. Нащупав в кармане бумагу и табак, он собирался уже было скрутить цигарку, как вдруг какой-то едва слышный звук заставил его насторожиться. Что-то металлическое брякнуло невдалеке — коротко и зловеще.

Что это?

Станислав пригибается к самой земле. И сразу же выпрямляется. Это Косовский. Сколько раз он учил его ходить по лесу бесшумно, но белый остается белым, — видно, учиться надо начинать с малых лет ути. Шаги он умеет прятать, а вот оружие…

— Янек?

— Я. Все-таки услышал?

— Винтовку нужно носить в руках.

— Знаю. Ничего нового?

— Тихо.

В отряде уже никто не спал. Потрескивали в ямах костры, на которых готовился завтрак. Пахло жареным мясом. Около старого трухлявого пня пристроился радист. Он забросил конец антенны на ветви тополя и медленно поворачивал ручку настройки приемника,

Станислав присел рядом на корточки и смотрел на желтый огонек индикаторной лампочки, освещавшей шкалу. Он любил слушать этот железный ящик со множеством непонятных черных ручек на крышке, в котором жили музыка и разные голоса. Радиостанция казалась ему самым большим чудом, сотворенным руками белых. Радист пытался ему объяснить, как работает передатчик и приемник. Станислав внимательно слушал, кивал головой и ничего не понимал.

Стрелка медленно ползла по шкале. В наушниках посвистывало, пищала морзянка, иногда вдруг прорывался разговор.

Рука радиста остановилась. Он поправил черные кружочки на ушах и, приоткрыв рот, замер.

— Что, Пинчув? — спросил Станислав.

Третьи сутки отряд безуспешно пытался связаться с центром.

Радист сделал знак рукой: помолчи!

Станислав приблизил голову к кружочку наушника. Там что-то тоненько и настойчиво цвиркало. С трудом можно было разобрать слова «Ковель» и «запад».

Некоторое время радист сидел словно оглушенный, потом сорвал наушники с головы, вскочил на ноги, поднял обе руки вверх и закричал так, что его услышали даже дозорные на краю леса:

— Русские прорвали фронт под Ковелем и перешли Западный Буг!

Лагерь поднялся разом.

Люди кричали, обнимали друг друга, бежали к пеньку, у которого стояла радиостанция. Радиста затормошили, затискали:

— Что передавали еще?

— Давай подробно!

— Где русские сейчас?

Через толпу пробился Ленька. Лицо его побледнело от волнения.

— Что слышал?

— Конец сообщения. Самый конец. Ваши прорвали фронт под Ковелем. И еще передали…

Коник нашел в сутолоке Станислава, схватил его за руки:

— Сат!

— Да, слышал, — сказал Станислав.

— Конец проклятым швабам! Скоро домой!

— Домой, — повторил Станислав.

— …Они передали, — кричал радист, — что в операции под Ковелем участвовали дивизии Войска Польского'

— Э! Если есть на свете Войско Польское, значит, Польша еще не згинела! — закричал Каминский.

— Ур-р-р-ра!

И тут над толпой партизан, освещенной первыми лучами солнца, взвился голос Фелюся Хаберкевича, лучшего певуна отряда:

Нас ни мать, ни жена

Уж не ждут у окна,

Мать родная на стол не накроет.

Наши хаты сожгли,

Наши семьи ушли,

Только ветер в развалинах стонет.

И сотня голосов следом за ним подхватила слова:

Это ветер родной

Он летит над страной,

Он считает и слезы и раны,

Чтоб могли по ночам

Отомстить палачам

За позор и за кровь партизаны!

Станислав стоял в обнимку со старым Коником и тоже пел. Сердце билось в груди сильными глухими ударами. Он пел неистово, почти в забытьи, как во время праздника у Большого Костра в родных лесах.

ЭПИЛОГ

Я закончил повесть под вечер.

Долго сидел за столом, переживая только что написанное. За окном гасли краски уходящего дня. Там, за стенами моего дома, гудели улицы большого города, торопились люди, неслись автомобили. Но я был далек от этого. Я все еще видел чащи Толанди, берега Длинного озера, Лаговицкий мост, у которого только что отгремел бой партизанского отряда со швабами. Мои ноздри ощущали терпкий дым костров, разожженных в нукевап. Мои уши слышали голоса людей, многие из которых давно ушли золотой дорогой солнца в Страну Теней.

Я знал, что должен покинуть места, которые полюбил. Поставлена последняя точка в последней строке. И книга уходит от тебя, — она, как живой человек со своей судьбой, своими горестями и радостями, тоже должна проститься с тобой.

Я еще раз перелистал страницы рукописи, вгляделся в строчки, бегущие по бумаге, и вдруг вспомнил, что написано еще не все.

В ящике письменного стола у меня лежала папка, в которой хранились вырезки из газет и журналов, выписки из книг и фотографии. Все, что я собирал о Сат-Оке и его матери.

Я открыл папку и снова начал просматривать материалы.

Как сложилась дальнейшая жизнь Сат-Ока?

Отряд выдержал еще несколько напряженных боев, потеряв почти половину своего состава. Погиб Ян Косовский, умер от тяжелой раны Юзеф Коник, под Долешице пал смертью храбрых Стефан Каминский. Партизаны бились так же отчаянно, как в свое время сражались н'де против войск генерала Крука. Наступающие советские части спасли отряд от полного уничтожения.

Остатки отряда соединились с Войском Польским и стали одним из его боевых подразделений. Вместе с солдатами Войска Польского Сат-Ок освобождал Кельце.

В 1950 году Сат демобилизовался, кончил школу, потом курсы судовых машинистов в Гданьске и поступил в торговый флот. Вместе с польским гражданством он принял имя и фамилию матери: стал Станиславом Суплатович. За мужество, проявленное в боях с фашистами, Станислав награжден орденом «За заслуги» и медалью «3а храбрость».

Рассказы Сат-Ока о своем детстве в племени шауни, о борьбе индейцев против белых колонизаторов всегда вызывали большой интерес. Его часто приглашали в редакции газет, в клубы и учебные заведения, где он читал лекции о жизни индейского народа, а затем, переодевшись в индейский национальный костюм, пел песни и исполнял танцы родного племени. Товарищи советовали ему написать книгу об индейцах. Он долго не решался, но в конце концов взялся за перо. Книга увидела свет сначала на его второй родине, в Польше, а затем была переведена на русский язык известным украинским поэтом Юрием Ивановичем Стадниченко. Она называется «Земля Соленых Скал».

Шауни до сих пор остаются единственным свободным племенем в Америке. Их очень мало, не больше трехсот человек, и до 1975 года ими руководил человек большого ума и сердца — Высокий Орел.

Танто, брат Сат-Ока, погиб во время одной из схваток с королевской конной полицией.

Тинагет вышла замуж за вождя могавков Дан-Игла. Вместе с мужем она ездила по резервациям Канады и вела большую общественную работу среди индейских женщин, поднимая их на борьбу за свои права. Расисты подстерегли Тинагет на окраине Монреаля, обстреляли машину, в которой она ехала, облили тело отважной женщины бензином и сожгли. Вскоре они убили и Дан-Игла.

Я видел фотографию Сат-Ока вместе с Дан-Иглом у тотемного столба. Их снял один из канадских журналистов во время пребывания Сат-Ока в резервации могавков. В 1965 году лайнер «Баторий», на котором плавал Станислав, прибыл в Монреаль. Местная газета объявила сенсационную новость: сын вождя шауни служит механиком на польском корабле. Заметка заинтересовала индейцев из местной резервации. Среди них нашлись грамотные, которые сумели прочитать сообщение. К Сат-Оку послали делегацию. Так он встретился со своими братьями по крови. К сожалению, не было времени отправиться на поиски родного племени. «Баторий» в порту стоял недолго. При расставании Сат сфотографировался вместе с вождем могавков, мужем своей сестры. Он не думал тогда, что им не доведется больше встретиться.

На своей второй родине Сат-Ок живет в Гданьске на улице Войска Польского. У него уютная современная квартира. Чудесная жена Ванда. Их дочь Кристина — инженер-экономист.

В гданьскую квартиру Станислава приходит много писем из разных стран мира. И среди них письма от индейцев, с которыми он поддерживает связь.

Мальчики племени кри прислали ему книгу о фольклоре индейцев. На первой странице они вклеили свои фотографии, а перед этим сделали дарственную надпись:

«Сат-Оку,

сыну великого вождя племени шеванезов дарят эту книгу со словами глубокой дружбы

и расположения его младшие братья-ути из племени кри с берегов Гудзонова залива»,

Вместе с книгой прислал ему письмо вождь кри Неистовый Мустанг:

«Дорогой друг!

Не нахожу слов, чтобы высказать искреннюю, глубокую благодарность от имени индейцев за написание такой великолепной эпопеи шеванезов. Вы не кончаете трагического эпоса — возможно, так и лучше, хотя и сегодня еще живы индейцы вашего племени и конная королевская полиция одета в те же красные куртки… Может быть, мы дождемся второй части, если творческий дух племени шеванезов живет в вашем сердце.

Мы хотели бы, чтобы эта книга в хорошем переводе на английский и французский попала к тем индейцам, которые обучаются в федеральных школах. Дадите ли вы разрешение на перевод и издание ее в Канаде? Это была бы единственная, вероятно, описанная индейцем, сыном великого вождя, правдивая история его народа.

…И как хорошо сложилось, что судьба забросила вас на родину матери, где познали вы вдохновение творческого духа!»

И еще одно письмо. Оно написано учителем индейской школы:

«Мой дорогой Сат, тебя волнуют деяния твоего народа в Канаде. Я ежедневно делаю все, что в моих силах, чтобы им помочь, но, правду говоря, не мыслю положительного решения вопроса без ликвидации резерваций. Каждая семья получает от правительства средства для того, чтобы только не умереть. Им дают деньги, не требуя от них работы. Это унижает человеческое достоинство. Это свобода животного существования.

За пятьдесят лет работы нашей школы только один ученик попал в университет. Есть у нас несколько образованных индейцев, которые понимают ситуацию. Но они… глас вопиющего в пустыне. Даже соплеменники их не слушают, большинство индейцев высказываются против ликвидации резерваций. Они так устали… Они почти не верят в завтрашний лучший день. Они боятся, что могут лишиться и этого нищенского существования.

Некогда я мечтал, что ты возвратишься в Канаду и возьмешься за дело. Спустя полгода тебя избрали бы вождем, вскоре ты выступал бы на конгрессах, ты еще мог бы им помочь. Но ты связался со второй своей родиной. Кровь матери победила… Ты родился Сатом на земле Соленых канадских скал, а умрешь в Польше. Так должно быть. Хорошо, что у тебя талант и ты от сердца пишешь о своих братьях.

Ты воздвигаешь им памятник на далекой неизвестной земле» 23.

Нет, Сат-Ок не забыл своих соплеменников. Автомат партизана он сменил на перо. Выкраивая немногие свободные часы между плаваниями, он писал. В Польше хорошо знают его чудесные книги «Земля Соленых Скал», «Белый мустанг» и повесть «Таинственные следы».

— Моя мать может спать спокойно 24: я выполнил завет отца — стал грамотным человеком, — говорит Сат-Ок.

Да, он стал грамотным человеком и хорошо разобрался в том, кто несет миру страдания и слезы.

В 1961 году в жизни Станислава произошло большое и радостное событие — его приняли в члены Польской объединенной рабочей партии. Он стал коммунистом.

Сейчас, когда вы читаете эти строки, бывший корабельный машинист Сат-Ок работает в своем тихом кабинете в доме на улице Войска Польского. Он — на заслуженной пенсии. У него огромные планы.

— Столько еще нужно сделать! — говорит он. — Человеческая жизнь никогда не должна пройти даром. Мы должны сохранить на Земле озера и реки, равнины, леса и горы для наших детей и детей их детей. Мы должны научить их понимать заботы меньших братьев, живущих рядом с нами, — зверей и птиц. Мы должны бороться против сил зла, которые хотят все на Земле разрушить. Каждый честный гражданин может делать это. Тонкую стрелу лука легко согнуть и сломать. Но пучок стрел не переломит даже самый сильный человек на свете!

1

Тоскующими индейцы-шауни называют волков.

2

Вампум — бусы из раковин. Связки этих бус могли составлять целые пояса. Выполняли роль денег. В зависимости от цвета и расположения раковин в них могло быть заключено важное сообщение. Так, нитка черных раковин означала смерть вождя, нитка красных — призыв к войне и т. д.

3

Тамарак (темрак) — канадская лиственница.

4

Помощник прокурора.

5

С разрешения пана (польск.).

6

Буффало — бизон (англ.).

7

Открытая дверь (шауни).

8

Калюмет — священная трубка. Кении-кепик — табак.

9

Великий Вампум — пояс вампума, который символически означал призыв к войне.

10

Станислав говорит о начале индейской войны 1811 года, Гаррисон составил себе на этой войне политический капитал и был избран президентом США в 1840 году.

11

Англо-американская война 1812 года.

12

Аппельплац — площадь для построения в немецких военных и концентрационных лагерях.

13

Встать, свинья собачья! (нем.)

14

Север.

15

Этого белого звали Хью Монро. Он пришел к пиеганам в 1814 году и до конца жизни не расставался с племенем. О нем упоминает в своей книге «Моя жизнь среди индейцев» Джеймс Шульц. Сам Шульц шестнадцатилетним тоже ушел к индейцам, женился на девушке Нэтаки и прожил в племени тридцать лет!

16

Стройная Береза.

17

Нукевап — охотничьи индейские шалаши-времянки из ветвей и коры.

18

Племя шауни состояло из семи родов: совы, оленя, капотов, танов, викминчей, сампичей и чикорнов.

19

В то время поляки еще не знали секретной директивы Гитлера: «Мы обязаны истреблять население, это входит в нашу миссию охраны германской нации. Нам придется развить технику истребления… Если меня спросят, что я подразумеваю под истреблением населения, я отвечу, что имею в виду уничтожение целых расовых единиц… «.

20

Санационный режим существовал в Польше с 1926 по 1939 год. Стремясь предотвратить назревавшую в стране революцию, польские фашисты во главе с Пилсудским выдвинули требование «оздоровления политической жизни страны» (санацию), отстранили от власти социал-демократов и 13 мая 1926 года захватили власть Санационная клика встала на путь сговора с гитлеровцами и привела к захвату Польши в 1939 году Германией.

21

Одно из племен алгонкинской группы.

22

"Смотри!» (шауни.).

23

В этом и предыдущем письме идет речь о книге «Земля Соленых Скал».

24

Станислава Суплатович умерла в 1965 году.