- Что вы, - поспешил пробормотать я, - напротив... И чтоб у нее не осталось никаких сомнений относительно исхода дела, я подхватил ее правую ладошку своей левой и поднес к губам. От нее исходил тончайший аромат духов. Никогда не работал дегустатором-одорологом и вообще ни хрена в ароматах не понимаю, но могу поклясться - никогда ничего подобного не нюхал! Сказка какая-то, феерия, сладкий дурман, сводящий с ума... Хотя мне раньше было, в общем, начхать, чем душится дама - "Шанелью № 5" или "Красной Москвой", - лишь бы поменьше воняло. Ан нет, на сей раз я пересчитал губами все суставчики, перецеловал все ноготочки и даже пощекотал кончиком носа промежутки между пальцами. Потому что не хотелось отрываться от этой чудно пахнущей ручки, украшенной двумя или тремя золотыми колечками-перстеньками. И мне уже было плевать, сколько лет ее обладательнице. Я даже прижмурил глаза - до того это было приятно. Правда, ненадолго, секунды на две. Открыл - и обалдел! Прямо перед моими глазами на пальцах Эухении загадочно поблескивали четыре перстня Аль-Мохадов! На указательном - "выпуклый плюс", который эсэсовец Эрих Эрлих некогда обозначал символом (+), на среднем - "вогнутый плюс" или )+(, на безымянном - "вогнутый минус" - )-(, на мизинце - "выпуклый минус" (-). Точно в таком порядке - (+))+()-((-) перстни размещались на руках разноцветных любовниц диктатора Лопеса. У блондинки-шведки Биргит Андерсон по клике "Sun" был (+) на правой руке, у гонконгской китаянки Луизы Чанг по кличке "Moon" на левой - )+( и )-( - на правой, а у африканки Элеоноры Мвамбо по кличке "Star" на левой - (-). И Киска, соединив трех девиц в некую "особую цепь" путем состыковки выпуклых перстней с вогнутыми, вызвала некий космический вихрь, который унес неведомо куда "Боинг-737" со всеми пассажирами..."Разъединенные счастье приносят, соединенные силу сулят"! Что за наваждение? Я еще раз зажмурился, снова открыл глаза и опять обалдел. Нет, не было на ароматных пальчиках "Хайдийской Кассандры" никаких перстней Аль-Мохадов. Просто обычные колечки, без всяких там "плюсов-минусов". И не четыре, а три. Одно с красным камушком, одно с зеленым, а еще одно - с чеканной печаточкой. Поскольку неожиданное явление меня очень удивило, то могло резко изменить настроение. Не знаю, каким местом, но Эухения это мгновенно уловила. - По-моему, нам мешают наши коктейли... - произнесла она. - Давай выпьем их залпом! По-русски! "По-русски" для Эухении означало на брудершафт. Сцепившись локтями, мы присосались к стаканам, в которые, на мой непросвещенный взгляд, запросто можно было перелить содержимое посуды объемом 0,33 л, и выпили все, что там оставалось, как говорится, до дна. Потом, ухватив зубами лимонные ломтики, мы потянулись друг к другу и, соприкоснувшись ртами, обменялись ими - Эухения утянула к себе мой, а я - ее. Получился поцелуй, который, несмотря на присутствие лимона, я не стал бы называть "кислым". Напротив, он получился просто обалденно сладким и напрочь отогнал от моей головы всякие нездоровые страхи и опасения. - Подожди... - Эухения мягко высвободилась из объятий, - я уберу стаканы... Она забрала у меня стакан, и вместе со своим поставила его на тумбочку, располагавшуюся у края кровати. При этом халат ее очень соблазнительно обрисовал массивное бедро и приятно обтянул крупногабаритную попу. Это произвело на меня должное впечатление. Она еще не успела обернуться, когда я, выскользнув из-под простыни, воровато обнял ее со спины. - О-о... - мурлыкнула Эухения, чуть повернув голову. - А ты нетерпелив, оказывается... Помнишь, как вы с Еленой взяли нас с Лусией и Сесаром в заложники? Еще бы не помнить! Правда, начиналось все с того, что Сесар Мендес, выпрыгнув, как черт из коробочки с двумя "таурусами" в руках, чуть было не навертел нам с Хрюшкой лишних дырок. Но потом мы их очень неплохо сделали - особенно клево вышел трюк с опрокидыванием стола на Эухению и хорошей серией ударов в голову Мендеса. Потом вырубленного Сесара и попавшую под горячую руку Лусию мы связали подручными средствами, а на Эухению надели наручники, которые Сесар, возможно, готовил для меня. Затем на шум примчался слишком усердный охранник, которого я вынужден был по-быстрому завалить. Кажется, его звали Густаво. Потом начались не слишком длинные переговоры с Эухенией, которую я использовал в качестве "живого щита", и заблокировавшими нас охранниками. Помнится, решающим аргументом, убедившим Эухению не кобениться, явилась угроза прорваться с заложниками через главный вход в зал ожидания, в котором толпы страждущих со всего света долларовая клиентура! - морально готовились к аудиенции у "Хайдийской Кассандры". Дураки охранники поверили, что такой шухер может привести к финансовому краху заведения, после чего они навеки останутся без работы, и присмирели. Удачный блеф получился! Хотя вообще-то при надлежащих способностях эту историю можно было использовать и в рекламных целях. Так или иначе, но нам повезло, и Эухения особо не упиралась, когда мы вытащили ее на набережную и увезли на ее собственной яхте, все той же старушке "Дороти". Конечно, вспоминая о том захвате в заложники, сеньора Дорадо вспоминала не ту вполне нешуточную угрозу, которую представлял собой Деметрио Баринов, приставивший ей к голове пушку, а один приятный акт мелкого хулиганства, осуществленный мной по ходу дела. Когда Эухения полуутвердительно спросила меня насчет того, нужен ли мне "Зомби-7", секрет производства которого был запрятан в голове Сесара Мендеса, я ответил: "Мне много нужно..." И как-то невзначай, осознав некую двусмысленность в своем ответе и воровато покосившись на Ленку, всерьез пытавшуюся прикрыться от возможного обстрела сомлевшей и очень маленькой Лусией, чуть-чуть погладил тугой бюст сеньоры Дорадо, который очень аппетитно прощупывался под ее серым, прямо-таки советско-партийного образца жакетом. А она аж вся затрепетала, будто нецелованная девочка. "Не хулиганьте... - прошептала в тот миг Эухения. Меня это волнует..." По-моему, это и была завязка всему, что вот-вот должно произойти сегодня. Тогда, по большому счету, хулиганить не стоило. Потому что меня в тот момент тоже что-то заволновало. Особенно после того, как сеньора Эухения, уже по собственной инициативе, мягко прижалась ко мне пышной и объемистой частью своего тела, которую классики именовали "задним" или "нижним" бюстом. Правда, волнение я быстро унял, подумав, что сеньора Эухения может меня расслабить, а потом как-нибудь невзначай загипнотизировать. О том, что она экстрасенс, а я - товарищ с весьма серьезными аномалиями в сознании, забывать не следовало. Тем более что эта дама имела кое-какое отношение к "Зомби-7" и даже, возможно, знала, как и из чего его делают. А именно "Зомби-7" был одной из главных целей моего второго пришествия на Хайди. Да и Елена была бы не очень довольна, если б увидела, что я лапаю заложницу. Сейчас Ленки рядом не было. Да и вообще ее, по сути дела, уже не существовало в природе. Вика и Элен имелись, а Хрюшка Чебакова отсутствовала. Поэтому сейчас я себя почувствовал полностью свободным. Уткнувшись носом в пышные и душистые, слегка влажные волосы Эухении, я прижался к ее обтянутой халатом мягкой спине, просунул руки через подмышки и возложил ладони на ее объемистую грудь, туго распиравшую халат. Эти дыньки-"колхозницы" было приятно ласкать даже через махровую ткань. Я даже позволил себе растянуть удовольствие и некоторое время осторожно водил ладонями по халату, изредка бережно ощупывая упругие колобки, зыбко катавшиеся в этой упаковке... - Я не ошиблась в тебе, - проворковала Эухения, чуть повернув голову, и потерлась ухом о мою щеку. - Ты прелесть... Конечно, после этого мои пальцы тихо растянули в стороны верхнюю часть халата, и ладони наконец-то улеглись на гладкую, чуточку липкую кожу ничем не скованных титек. Увесистых, смуглых, теплых и нежных... Перегнувшись через правое плечо супергадалки, я приподнял ее правую грудь - пышную, огромную, но совершенно не выглядевшую отвислой и без единой морщинки - и, приблизив ко рту большущий темно-коричневый сосок, поцеловал его. Не укусил, не ущипнул, а невесомо прикоснулся к оттянутой, будто у кормилицы, пимпочке. При этом щетина, которая успела нарасти за этот день, слегка пощекотала кожу, но Эухения не восприняла это как нечто неприятное. Она сладко вздохнула и с деланным бессилием повернулась на спину, а руки ее в это время успели раздернуть в стороны полы халата. Дескать, бери, все это теперь твое... В принципе, можно было и брать. То, чем берут, находилось в полной боевой, и Эухения, пока я прижимался к ее спине и занимался ее бюстом, не могла этого не заметить. Но устойчивость прибора была настолько прочной, что я не побоялся еще чуть-чуть потянуть время. - Давай совсем снимем халатик... - произнес я эдаким страстным шепотком. Сейчас тебе будет жа-арко... Эухения лениво ворохнулась, приподнялась, и я выпростал ее из халата. Конечно, совсем идеальной Венерой она уже лет тридцать как не была, да и до того, поди, в королевах красоты не ходила. Эти призы всякие там Соледад и Марселы Родригес брали. Но с лица, как говорится, не воду пить, хотя оно у нее, в общем и целом, и сейчас смотрелось неброско, но вполне симпатично. А все остальное, от шеи до пяток, было гладенькое, упругое и довольно пропорциональное, хотя и не без всяких там складочек-ямочек, особенно заметных на боках. Даже пузечко, которое было немного крупновато, смотрелось аппетитно и сверх меры не выпячивалось. Эухения закинула за голову полноватые руки, показав мне чисто выбритые подмышки, ровненько вытянула ноги и, сверкая глазами, произнесла: - По-моему, я еще похожа на женщину? А? - Кокеточка ты моя, - проурчал я, приваливаясь к ней сбоку и припадая к влажным, пухловатым губам, и ощущая, как ее мягкие руки обнимают меня за спину, прижимая к упругому бюсту. А большое и тяжелое бедро Эухении ощутимо дрогнуло, потому что именно к нему прикоснулась крепкая и горячая хреновина, чей выход на авансцену был еще впереди. Пока основные события разворачивались, так сказать, в верхней полусфере. Длинный и жадный поцелуй взасос, когда зубы поскрежетали о зубы, был прелюдией к озорной игре ртов и языков. Ухватив губами мой язык и втянув его в рот, Эухения нежно прижала его кончик зубками и пощекотала своим языком. Зубки у нее были, хоть и не свои, но вживленные в десну, поэтому я не боялся как-нибудь ненароком выхватить у нее изо рта вставную челюсть. И когда она отпустила наконец мой язык, я не стал его вытаскивать, а сам взялся ворочать им у нее во рту. То просовывал его ей за щеку, то поглаживал им нёбо, то играл с ее языком. - У тебя сладкая помада, - прошептал я и лизнул ее нос. - И ты вся сладкая, как торт... Не знаешь, с чего начать кушать - глаза разбегаются. - А я знаю, с чего начать кушать тебя... - с бесстыднейшсй ухмылкой произнесла Эухения. - Сядь ко мне на грудь... Это распоряжение я выполнил не сразу. Сначала я прикоснулся губами к ее переносью, потом - к ресничке правого глаза, после - к мочке уха, отягощенной здоровенной цыганской сережкой, затем - к подбородку, шее, обеим ключицам, проехал носом по ложбине, разделявшей груди, одновременно, покручивая сосочки то по часовой стрелке, то против... Лишь после этого я перебросил ногу через бюст Эухении и присел на нее верхом, упершись коленями в ее подмышки. - Подложи мне под голову еще одну подушку... - попросила она, в то время как ее гибкие и хулиганистые пальчики уже потянулись к Главной толкушке. Я вытянул руку, достал подушку, просунул под голову приподнявшейся супергадалки, уже ощущая, как одна теплая ладошка подхватила и уложила на себя упругую лиловую головку, а другая плавными движениями поглаживает ее сверху... - Погладь его моими грудками... - прошептала Эухения, сквозь тяжкие вздохи, хотя я постарался не усаживаться на нее всеми 90 килограммами, а стоять на коленях. Это было здорово! Просунув ладони под влажные и горячие, увесистые и мягкие - никакого силикона! - половинки бюста, я приподнял их, несильно прижав с боков к напряженному и крепкому, как камень, прибору. А Эухения, ловко ухватив пенис двумя пальчиками, мягко подтянула его ко рту... Сначала высунула язычок и легонько лизнула самый краешек головки, потом сверху, там, где складочки, потом снизу, где ложбинка, а потом ее губы открылись, потянулись вперед и утянули головастика к себе в гости... Н-да! Пожалуй, если б она в молодости не медициной занималась и не спасала от ран сверстников Дика Брауна во Вьетнаме, то вполне могла бы поконкурировать с Соледад и Марселой на их основной путанской работе. Может, и гадалкой не пришлось бы работать... Впрочем, кто ее знает, какие у нее были в жизни периоды? Может, и подрабатывать приходилось. Язычок ее вертелся беспрестанно, лизал, гладил, щекотал какими-то пупырышками, прижимал к щекам, зубам, нёбу. Губы жадно причмокивали, колечком стискивали толкушку. Я как-то незаметно убрал руки от грудей Эухении и ухватился ими за изголовье кровати, а потом стал слегка покачиваться, совершая какое-то подобие трахальных движений. Эухения, не выпуская толкушку, подхватила себя под груди и значительно крепче, чем я, притиснула их к движущемуся туда-сюда струменту. Потом она стала интенсивно, даже безжалостно, пожалуй, тереть свои сиськи об толкушку, царапая их при этом предусмотрительно подстриженными ноготками, жадно сопеть и дышать. В теле ее ощутилось напряжение и легкая дрожь, на лбу появилась испарина, над переносьем обозначилась заштукатуренная было морщина... В принципе, если б она еще минутку удержалась, то и меня бы довела до кипения, потому что я уже начал учащать свои колебания и заметно резче пропихивал прибор между сисек. Но она успела раньше. Я ощутил, как она яростно сдавила грудями толкушку и одновременно так вмяла в них свои собственные пальцы, как я бы лично ни за что не решился. Аж пятна остались, по-моему. Напряженно сжавшись, она затем несколько раз дернулась, выпустила изо рта мокрую от слюны головку, откинулась на подушку и, расслабленно уронив руки, испустила истомный вздох: - О-о-о-о-х-х! Воспользовавшись небольшим техническим тайм-аутом, вызванным эмоциональной расслабухой, которая напала на Эухению, я решил маленько остудить струмент, чтоб продолжить работу в нормальном режиме. Поэтому я отодвинулся назад и улегся набок, постаравшись при этом, чтоб толкушка не прижималась к партнерше. Взяв Эухению за пухлый локоток, я осторожно и не спеша провел губами по влажной, солоноватой коже, до самого плеча, потом переехал к шее, лизнул подбородок, вызвав на ее лице поощрительную улыбочку. А правой ладонью в это же самое время я мягко скользнул по часто вздымающимся грудкам. Потом, добравшись губами до левого сосочка, покрутил вокруг него языком, потерся об него носом, пощекотал щетиной. - Я восхищаюсь тобой... Ты - прекрасна, в тебе все идеально... Богиня! Царица ночи, королева красоты, фея наслаждения! - ворковал я самым нежным тоном жутко-глупейшие пошлости, а Эухения, прикрыв размазавшиеся глаза веками, с блаженной улыбкой внимала всей этой ахинее. Разумеется, она вовсе не была такой дурой, чтоб по-настоящему поверить в мою искренность. Однако ей нравилось мое старание ее порадовать. - Я плаваю в наслаждении... - промурлыкала она. - Ты утопил меня в нем... Пока все сводилось к тому, что я, обцеловывая и вылизывая грудь супергадалки, помаленьку съезжал все ниже, и вскоре моя колючая морда стала пощекатывать ее большое и мягкое пузечко. Эухения захихикала: - Ой, не надо, я очень боюсь щекотки! Хи-хи-хи-хи! - А я очень люблю щекотать таких нежных женщин! - Ой! Ха-ха-ха! - Живот у нее при этом трясся и дрожал всеми складочками. А я в этот момент мягко массировал его с боков руками и кончиком языка описывал кружочки вокруг пупка. Покатавшись всласть по пузечку, я наконец-то разрешил правой руке опуститься к самому занятному месту. Мохнатому-премохнатому, жирненькому и пухленькому, таившемуся среди многочисленных складочек. Сперва я только прикоснулся к густым, жестким курчавинкам, начинавшимся почти от пупка, и слегка пошевелил их, не прижимая к коже. Я поворошил их, пощекотал всеми пятью пальцами, сначала наверху, на животе и в нежных ложбинках между бедрами и животом, потом просунул ладонь между большущими пухлыми ляжками, горячими и мокрыми от пота, и стал осторожно копаться в зыбких складочках... Эухения слегка сжала ляжки и игриво пропищала: - Не пущу, не пущу... - Пустиш-шь... - прошипел я, и средний палец, распутав волосяные заросли, пронырнул в скользко-липкую щелочку. Его подушечка почти сразу же наткнулась на нечто, похожее не то на улитку без ракушки, не то на толстенького червячка, только очень тепленького и нежного. За средним последовал указательный, и вдвоем они принялись бережно поглаживать неизвестного науке зверя. - О-о-о! - простонала Эухения. - Это невыносимо прекрасно! "Ты еще скажи, корова старая, что тебе никогда и никто так не делал!" подумал я про себя, но ничего, конечно, вслух не сказал. Пока пальцы правой руки забавлялись между ляжек, все интенсивнее проникая в глубь складочек и массируя обнаруженного там "червячка", левая, чтоб не скучать, играла с сисечками, ворочала их с боку на бок, гладила, пощупывала, проползала под ними и между ними. В результате я как-то неожиданно обнаружил, что лежу поперек Эухении, а она, сладострастно посапывая, жадно и судорожно поглаживает меня по спине и ниже. Потом она крепко вцепилась мне в правый бок и стала исступленно дергать и трясти. В ритме этих колебаний заработала и моя рука, просунутая между ее ногами... - У-у-у-о-ай-и! - завизжала Эухения, стискивая мою руку ляжками и так сжав пальцы, которыми держалась за мой бок, что у меня вырвалось изо рта несколько крутых матюков. Едва она ослабила хватку и перестала судорожно дергаться, я развернулся, просунул руки ей в подмышки, коленями раздвинул ее ляжки, толкнулся вперед, и застоявшаяся, но ничуть не ослабевшая от долгого ожидания, упертая на дело Главная толкушка, смачно прошелестев по колючим кудряшкам, победоносно ворвалась в просторную, нежную и уже порядочно взмыленную писулю. От резкого толчка жалобно скрипнула кровать, и звякнули стаканы, стоявшие на тумбочке. Эухения, ощутив в себе то, о чем мечтала и грезила, сладко дернулась, крепко стиснула меня жирными ляжками, радостно взвыла: - Ого-о-о! Тут уж я не жеманничал и не осторожничал. Толчки получались резкие, хлесткие, как выстрелы. Ухватив Эухению за запястья, я распял ее на безудержно скрипящей кровати и яростно драл, рыча как медведь или иной хищник при пожирании добычи. При этом я еще и старался как можно теснее притереться к ее грудям, будто собирался размазать их как масло по бутерброду. Но ей все это нравилось - сомнения у меня не было. Ладони наши сцепились пальцами, ее бедра резко и мощно дергались, рот исторгал хриплые ритмические стоны: - О-ох! О-ох! О-ох! Отпустив руки Эухении, я перебросил ладони ей на грудь и, не переставая накачивать, стал вращать одну титьку по часовой стрелке, а другую против. Струмент от интенсивного трения распалился, занялся многообещающим огоньком, Эухения вцепилась руками мне в бока, мяла их и тискала пальцами, рот ее оскалился, а там, в горяче-мокром месте, где бешено метался неутомимый живой челночок, какое-то крепкое колечко жадно охватило толкушку... Бедра, живот и вообще все увесистое тело супергадалки так раскачалось и раздрыгалось, что я ощущал себя катером, несущимся по бурному морю, подпрыгивающим на волнах, но не сворачивающим с избранного курса. - У-у-у-уо-а-а! - взревела Эухения, изо всех сил прижав меня к себе и вмяв в свои пышные телеса. Толкушку окатило ласковым кипяточком. Еще пара лихих тычков сквозь пылающую плоть - и меня прожгло аж до костей и глубже! Толкушка азартно пальнула, чтоб не оставаться в долгу, а я, не раскрывая рта, промычал что-то нечленораздельное... - Ё-ма-а-а... БЕСНОВАНИЕ - Сказка! - блаженно вытянув ноги и закинув руки за голову а-ля "Обнаженная маха", произнесла Эухения. - Я не верю, что это со мной было... К этому моменту я уже выполз из ее объятий и распростерся на простыне, ощущая приятную расслабуху и общее удовлетворение. То есть такое, когда больше ничего не надо. Окромя того, чтоб вздремнуть минут 600 или побольше. Все-таки проспал я перед этим мероприятием не так уж и много, а силушки из меня эта самая "still sexy granny" выкачала порядочно. - Ты устал, мой мальчик? - вполне материнским голосом озаботилась Эухения. - Это ничего. Минут через десять ты снова будешь в отличной форме. - Это не от твоего коктейля случайно? - поинтересовался я. - Конечно. Он для того и изготовлен, малыш. Все должно было произойти еще три года назад, но тогда, должно быть, судьбе это было неугодно. А теперь все свершилось именно так, как я хотела... Я готова была черту продать душу, чтобы быть с тобой! Раньше я отнесся бы к такому заявлению, как к некой гиперболе, и ничуть бы им не обеспокоился. Но сейчас, после того, как я уже сам продал одну из населяющих меня душ, вопрос показался мне очень серьезным. - Ты еще не жалеешь, что переспал с такой старушкой, а? - кокетливо спросила Эухения, повернувшись ко мне лицом. - А то у тебя какое-то грустное личико... - Нет, - ответил я, погладив ее по прохладной, липкой от испарины груди. Все было очень здорово, просто я устал. - Это скоро пройдет, не беспокойся. И тебе снова захочется меня потерзать... - Эухения игриво подула мне в лицо. - Может быть, принести тебе покушать? - Наверно, кого-то будить придется? - спросил я, пожалев всей душой тех несчастных эксплуатируемых трудящихся, которые ради кайфа похотливой госпожи и ее хахаля вынуждены будут прервать свой законный сон и в три часа ночи идти к плите или катить сюда не то поздний ужин, не то ранний завтрак. - Это не твоя забота, - сказала Эухения успокоительно, - здесь я хозяйка, и никто пикнуть не посмеет. Тут все делают тогда, когда мне это надо. У меня нет профсоюза и ни в одном контракте не записано, что я не могу потребовать завтрак в три утра! Само собой, мне показалось бессмысленным выступать в роли защитника прав трудящегося и эксплуатируемого народа. К тому же я надеялся, что заботы по организации моего питания займут хотя бы час, и я смогу некоторое время подремать. Однако оказалось, что у меня устарелые представления на этот счет. Эухения вынула из тумбочки, на которой стояли стаканы, некий пульт, похожий на те, что употребляют для дистанционного управления телевизором, только еще и со штыревой антенной, как на радиотелефоне. Затем она нажала какую-то кнопку. Послышалось легкое урчание, и небольшая картина, висевшая на стене слева от кровати, убралась куда-то в багет, а на ее месте засветился экран - никак не меньше 51 дюйма по диагонали, то есть если по-русски, то метр с хвостиком. На экране возник план второго этажа того корпуса "Горного Шале", где мы сейчас находились, а на изображении комнаты, где мы лежали на постели, мерцал зеленый "зайчик". Здесь же, на экране, располагался столбик, обозначавший всякие этажи и уровни, вплоть до того подземного стометрового, где пролегало метро гражданина Лопеса. Но Эухении так глубоко погружаться не требовалось. Она нажала на пульте две кнопки с цифирьками, и на плане, видимо, на изображении нужного помещения зажегся красный мерцающий "зайчик". Сразу после этого схема исчезла с экрана, и на нем появилось изображение интерьера небольшой кухни, где сидела и дремала за столиком служанка Пепа. С экрана донеслась трель звонка, и Пепа, встрепенувшись, вышла из-за столика и подошла поближе к телекамере, заняв собою все изображение. - Слушаю вас, сеньора, - с легкой сонливостью в голосе произнесла инженю. - Мне нужен полный кофейник, сахарница и десяток сандвичей, поразнообразнее. Через пятнадцать минут, - сказала Эухения тоном, совершенно не терпящим возражений. Пепа тут же стряхнула с себя остатки дремоты и принялась за работу. - Интересно, она нас видит? - спросил я, отчего-то засмущавшись. - Нет, только слышит. Я могу видеть все, что делается во всех помещениях дома, а меня только слышат. Если, конечно, я захочу, чтоб меня слышали. Пока я не нажму кнопку вызова, которая сперва заставляет звенеть звонок, а потом кнопку передачи, никто не слышит, что я говорю. Если я отпускаю кнопку передачи, меня уже никто не слышит. Тут я вспомнил, что три года назад Эухения показывала мне подобную же систему теленаблюдения у себя в доме на Боливаро-Норте. Тогда с ее помощью мы подслушали и подсмотрели весьма занятную беседу Тани-Вики с ее "биоматерью" Бетти Мэллори. - Ты и здесь завела то же самое, что в городе? - спросил я, указав на экран. - Нет, это было сделано раньше, еще при Лопесе, - ответила Эухения. - Я просто ее немного модернизировала. А потом, после того, как "джикеи" три года назад сильно повредили "Шале", ее еще более усовершенствовали. - Но ведь ты вернулась из России всего-навсего вчера. Значит, это все восстанавливали без тебя?! - Ну и что тут такого? Все это делали мои служащие, которым я вполне доверяю. - Тем не менее ты уверена, что эта система работает только в одну сторону? - То есть что кто-то может нас подсматривать и подслушивать? Абсолютно уверена, что никто не может этого сделать. - Почему? - Во-первых, потому что здесь, в моей спальне, нет ни одной телекамеры. А во-вторых, только я, и больше никто, знаю код включения этой системы. - А его не могли расшифровать каким-то образом? - Нет. - Но ведь эту систему устанавливали специалисты, которых ты даже в лицо не знаешь? - Почему? Знаю. Ее устанавливали Борис, Глеб и Богдан. Ваши ребята из ЦТМО. Разумеется, не без общего руководства со стороны Чуда-юда. - Стало быть, решающее слово, за кем следить, все-таки принадлежало ему? - Вовсе нет. Он еще вчера утром, едва мы прилетели, специально продемонстрировал мне, что система без введения специального кода не работает. Вначале он загрузил программу перекодировки, сообщив мне прежний код, ибо без знания его перекодировка невозможна, а затем вышел на десять минут, и я в его отсутствие сменила код системы. - Значит, он сейчас тоже у тебя под колпаком? - спросил я с превеликим недоверием. - Что-то это на него не похоже... - Я не трачу времени на то, чтобы следить за ним, - сказала Эухения, - у меня к нему нет никаких претензий, и у него, по-моему, тоже. - Вообще-то, когда у него бывают претензии, дело не ограничивается слежкой, - осторожно произнес я, - а следит он за всеми, и за друзьями, и за врагами, и за собственными сыновьями. Кстати, за последними даже больше, чем за кем-то еще. - Если хочешь, я могу включить ту комнату, где он должен ночевать, недовольно проговорила Эухения. - Проверим, следит ли он за нами или просто спит. Она тут же набрала новый номер, и изображение кухни, где Пепа лихорадочно укладывала на тарелку бутерброды, исчезло. Вместо нее появилась темная картинка, где нельзя было почти ничего различить. Эухения тут же переключила какой-то рычажок, и появилось зеленоватое изображение в инфракрасном спектре. Кровать просматривалась четко, на ней никого не было, как, впрочем, и вообще в комнате. Эухения заметно помрачнела. - Никого нет, - проворчала она, - может быть, в туалете? И набрала еще две цифры. Нет, в туалете и в душе тоже было пусто. - Надо посмотреть в лаборатории. - Озабоченность уже вовсю сквозила в ее голосе. - У тебя тут что, и лаборатория оборудована? - удивился я. - У меня ее не было, но твой отец еще два года назад, когда "Шале" восстанавливалось, устроил на горизонте 82 небольшой экспериментальный комплекс. - Зачем? Что ему, ЦТМО было мало? - Он говорил мне, что ему нужно заглубленное помещение, где до минимума сведено влияние солнечной радиации и других электромагнитных волн, которых на поверхности слишком много. А в ЦТМО нет помещений, погруженных более чем на двадцать метров. Рыть их - долго и дорого, опять же это может вызвать нездоровый интерес спецслужб, как собственных, русских, так и иностранных. А здесь - готовые помещения, с дренажом, вентиляцией, проводкой. Практически сразу можно было монтировать оборудование. Ну ладно, переключаю на лабораторию... На сей раз инфракрасное изображение не понадобилось. Экран осветился ярко, и на нем все было четко видно. Я хорошо помнил этот самый горизонт 82. Три года назад там располагалась сохранившаяся еще со времен Лопеса подземная тюряга, сооруженная в такой преисподней для того, чтоб его высокопревысокопревосходительство генералиссимус Педро Лопес и его верный генеральный палач Хорхе дель Браво могли лично пытать особо важных госпреступников и тем отводить душу. Здесь было все точно так же, как в той, где сидели я, Эухения, Лусия и местный авторитет "койотас хуниорес", любимый племянник сеньоры Дорадо, Эктор Амадо. Попали мы в ту тюрьму после того, как угодили в лапы "джикеев" после взрыва "Маркизы". Должно быть, абсолютно все эти заведения Лопес строил по типовым проектам. Сводчатый коридор длиной примерно в сотню метров перегораживался решетками на пять отсеков. В каждый отсек выходило по три двери с обеих сторон - итого шесть камер в отсеке, тридцать во всем коридоре. Точка в точку как там, все было устроено и в подземельях "Лопес-28", как называлось до Кискиной революции "Горное Шале". Как раз тогда, когда я там сподобился побывать, в эти камеры попали некие "воины-интернационалисты", навербованные, должно быть, Сорокиным-Сарториусом, непосредственное командование которыми осуществлял Браун-Атвуд. Тогда эти ребятки захватили было меня, Эухению и Лусию, но воспользовались нештатным пультом и в результате сами угодили в плен к бабушке Эухении. Тогда каждый из этих усыпленных специальным газом бойцов Брауна получил персональную жилплощадь, да еще и место осталось. Сейчас на экране был не коридор с решетками, а довольно просторный зал, образованный, должно быть, путем сноса перегородок между несколькими камерами. Все было очень чистенько и аккуратно, на полу - голубоватый линолеум, стены отделаны плиткой примерно того же оттенка. Потолок не создавал впечатления подвала, и вообще, посмотрев на все это, никак не думалось, что отсюда 82 метра до поверхности земли. На переднем плане я почти сразу же увидел Зинку, Ларису и Вику, сидящих перед мониторами. Странно, но все три дамы совершенно не переговаривались между собой, рассматривая какие-то разноцветные кривые, синие, красные и зеленые, которые медленно выписывались электронными лучами на мониторах. Что они означали, я даже предположить не мог. Кроме компьютеров, установленных в ряд на длинном рабочем столе, и поворотных кресел, занятых учеными красотулями, имелся длиннющий стеллаж, занятый многочисленными приборами. Приборы были опутаны целой паутиной кабелей и проводов, тянувшихся к компьютерам, к сетевым розеткам и просто куда-то за стеллаж. Хотя в поле нашего зрения, точнее, в поле зрения телекамеры было не больше одной пятой всего зала, я понял, что Чуда-юда здесь быть не может. Потому что мне было доподлинно известно: батя не умеет заниматься научной работой в полной тишине. Да и вообще он не хотел быть тихим. Если он беседовал, то его можно было слышать с расстояния в полсотню метров при работающем вертолетном движке, если кого-то ругал - то за сто метров при работающем реактивном двигателе.