ВСЕ НАДО ДЕЛАТЬ ВОВРЕМЯ

Все надо делать вовремя. Эту истину знают все, кто хочет хорошо служить, да и вообще все, кто хочет прожить жизнь достаточно приятно. Я не могу не похвастаться — именно так я всегда и делал, потому и дожил до седых волос. Несколько раз в моей жизни случалось так, что передо мной очень близко качалась веревочная петля, но каждый раз я вовремя находил способ от нее отделаться. Один раз я был повешен, но вопреки старой судебной формуле не стал висеть, пока умру. Я решил нарушить эту дурную традицию… А сколько раз шпаги готовы были пропороть мне грудь или брюхо?! Черт его знает, не считал! Один раз какой-то француз лихо вышиб шпагу из моих рук. Я стоял перед каленым острием его рапиры и полагал, что пора молиться за упокой моей грешной души, хотя, признаюсь, безнадежное это дело. «Просите пощады, сударь!» — воскликнул французик, который был большим чудаком… Само собой разумеется, что пощады я попросил, даже снял шляпу. Потом я весьма учтиво сказал французику, что готов отдать ему свою шпагу, дабы ему не склоняться за ней самому. Этот дуралей ответил ответной учтивостью, подобрав мою шпагу. Когда он нагнулся за ней, я ткнул его ножом в шею, вот и все. Бывали и другие случаи, где я не без помощи друзей, где сам по себе, где по дурости и наивности врагов, но всегда делал все вовремя. Разбогател я тоже вовремя, когда служба этой республике мне стала надоедать. Во-первых, я все-таки терпеть не могу этих ханжей-пуритан и мне в их хлеву, который они считают молельней, конечно, скучно. У католиков хотя и врут, но врут красиво, как в театре. Во-вторых, как мне показалось, наш многопрославленный лорд-протектор явно стал крениться под ветер, а это ничего хорошего не сулило. Вот тут-то в пятьдесят четвертом году я и сумел поймать за хвост свою птицу — испанскую донью, и по совместительству потаскуху, Мерседес. Конечно, все это было не просто, до этого мне немало пришлось поработать, но в конечном итоге все стало на свои места. Один из проходимцев, некий Алонсо, помог мне найти этот куш, случай дал в мои руки координаты остро ва… Словом, где везло, там везло. Я довольно часто не мог пожаловаться на судьбу, хотя бывало, конечно, и так, что приходилось работать самому, не уповая на Провидение. Остров, где почти неделю благополучно прожили в благоденствии донья Мерседес, ее наперсница и служанка Росита, а также черномазый поросенок по имени Мануэль, дал мне капитал в полтора миллиона фунтов. Я вернулся в добрую старую Англию, приведя с собой два трофейных фрегата — французский и голландский, на борту которых было аккуратно упаковано все мое состояние. Привез я в Англию и своих пленниц вместе с негритенком. Несколько раз я подумывал о том, чтобы отправить всех троих за борт, однако некое чувство признательности, которое я питал к Мерседес, не позволило мне этого сделать. Я привез ее в Портсмут, после чего женился на ней. Здесь меня ждал неприятный сюрприз: испанка, как оказалось, была беременна. Она сообщила мне эту новость, и мы долго размышляли с ней как быть. Спустя положенный срок она родила мулата, причем через день после того, как ее служанка Росита принесла точно такое же дитя. Это значительно упростило дело. Я велел отечески высечь розгами Мануэля, поскольку нельзя же было оставить дело без поощрения, а затем, призвав священника, обвенчал Мануэля с Роситой. Это я сделал вовремя, так как обоих младенцев можно было вполне выдать за близнецов. Росита нянчила всех троих негритят с превеликим удовольствием. Не мудрствуя лукаво, я дал Мануэлю фамилию Джонсон, которую стали носить его несколько побелевшие потомки. Когда отец и его сыновья подросли, они стали прекрасными лакеями.

Достаточно вовремя я привез из Испании своего сына, воспитывавшегося в монастыре Эспириту-Санто, поскольку этот рыжий, веснушчатый Педди не умел говорить ни на каком языке, кроме испанского, да к тому же был обречен на монашескую рясу. Меня это не устраивало. За полторы тысячи песо я вызволил его из лап монахов и привез в Англию. Здесь он научился говорить по-английски, но ирландскому языку я его учить не стал, так как чертовски хотел, чтобы мой наследник числился англичанином. В 1665 году я ушел в отставку, поскольку назревавшая война с голландцами меня мало устраивала. До этого я одним из первых во флоте присягнул Стюартам, вернулся в лоно католической церкви и от всех получил прощение и отпущение грехов. В семьдесят четвертом году, когда Нью-Амстердам вновь стал Нью-Йорком, я послал туда своего сына, дабы он смог основать там дело. Пат оказался весьма способным к коммерции и приумножил выделенные ему на торговлю с ирокезами деньги. Я послал его туда вовремя! Семь его факторий на побережье — это неплохо. Когда он получит в наследство три моих суконных мануфактуры, двадцать пять лавок, ссудную контору и еще кое-какие мелочи, я думаю, он найдет им нужное применение. Когда три дня назад в Лондон прибыл под видом простолюдина русский принц или герцог, которого, кажется, зовут Питер (вот уж не думал, что у татар христианские имена!), мой отпрыск подбросил мне мысль установить связи с Московской компанией… Герцог московитов, кажется, собирается строить корабли, лить пушки, с кем-то воевать, а для всего этого ему может понадобиться разная дребедень. Есть возможность подзаработать не меньше, чем в Вест-Индии!

Впрочем, навряд ли я успею всем этим заняться. Сын мой уже не юноша, ему за сорок, он, я полагаю, справится с этими делами лучше, чем я… Умирать тоже нужно вовремя…

В одном лишь я могу упрекнуть себя — я не сумел сохранить те четыре таинственных перстенька, которые могут дать мне такую силу и власть, какой позавидовали бы все короли мира Первый из них достался мне задолго до всех остальных, полученных мною после поимки Мерседес. Тогда я еще не знал о них ничего.

Дело было после одной из неудачных экспедиций в поисках таинственной золотой страны Эльдорадо, которую я предпринял, будучи совсем молодым офицером на испанском корабле, которым командовал сеньор Гильермо Безносый. Это был странный человек, все время выбиравший между честной жизнью и пиратством, а потому не преуспевший ни в том, ни в другом. Ему не стоило вообще ввязываться в авантюры, ибо для них он был слишком прямодушен и благочестив. Но для честной службы Его Католическому Величеству он был слишком романтичен и не любил рутины, субординации, порядка… Он хотел разбогатеть, но при этом остаться с чистыми руками. Если для меня, человека практического склада, богатство было целью, а поиски — средством, то для него все было наоборот. К сожалению, об этом я узнал лишь после того, как ввязался в безумно опасное, но совершенно бессмысленное путешествие к верховьям Ориноко на гребном баркасе.

Нас было тридцать человек, половина из которых была готова зарезать другую половину, дабы удвоить свою долю добычи. Сеньор Безносый набирал свою команду по самым мрачным притонам Испанской Вест-Индии, не брезгуя ссыльными и каторжниками. Он хотел сделать их счастливыми. Дон Кихот Ламанчский, не правда ли?

Когда немалая часть наших людей отдала Богу душу от лихорадки, укусов змей и пауков, а двоими даже полакомились кайманы, те, у кого хватило здравого смысла не соваться дальше в этот «зеленый ад», попросту угнали баркас, бросив нас четверых на берегу этой сумасшедшей реки на съедение москитам и прочей дряни. Не знаю, добрались ли они до устья, где нас ожидал корабль, и дождался ли их первый помощник Безносого. Никогда больше в жизни я их не видел, как, впрочем, и этого корабля.

Я вполне понимал тех, кто дезертировал, мне было жаль только, что они не взяли меня с собой, полагая, что я слишком предан Безносому. К тому же именно в этот день, как ни странно, мы решили, что те, кто удрал, оставили с носом самих себя.

Дело в том, что мы нашли недоеденный кем-то труп индейца, на пальце которого был перстень с крестом. Отчего-то Гильермо подумал, что мы почти у цели и Эльдорадо где-то неподалеку. Напрасно я разубеждал его, указывая на то, что перстень с крестом скорее всего снят с какого-нибудь дурака-европейца, подобно нам забравшегося в это чертово место. Сеньор Безносый имел неудержимую фантазию, и потому придумал себе в утешение версию о том, что некие конкистадоры лет сто назад нашли Эльдорадо и устроились там на постоянное жительство.

Те двое ребят, что оставались с нами, поверили, потому что это был сладкий миф, который застилал им глаза и заставлял надеяться на то, на что надеяться не следовало. Оба они умерли после того, как еще месяц пробирались вместе с нами все дальше к верховьям, хотя никто, разумеется, не знал, где эти верховья находятся.

После того, как мы с Безносым остались вдвоем, он наконец-то подумал, что кое в чем ошибся. Мы забрались уже так далеко, что выбираться было поздно. Видимо, сеньор Гильермо до того переживал свою ошибку, что однажды ночью взял и повесился, предоставив мне самому решать, что делать дальше. Уже за это я ему благодарен. На память о нем я взял перстенек с крестом, который надел на безымянный палец левой руки.

Не знаю почему, но я продолжил путь вверх по реке, то есть полез в горы. Дело в том, что Ориноко — река очень странная. Она сперва течет с востока на запад, потом поворачивает под 90ё и течет с юга на север, и наконец, сделав еще один поворот на 8 румбов, течет с запада на восток, к океану. Мы, естественно, начиная от устья, прошли все в обратном порядке, то есть сперва плыли с востока на запад, потом — с севера на юг, и наконец — с запада на восток. В моем полубредовом сознании мелькнула мысль, что к океану я выйду быстрее, если полезу дальше в горы.

Не помню точно, где я упал замертво. Жаль, что я не смог отметить эту точку на карте и с гордостью показать: «Вот, джентльмены, это то самое место, где я первый раз умер!» Да, там я должен был умереть и быть сожранным грифами, червями и прочими любителями падали. Но меня не съели даже индейцы, наткнувшиеся на мой обтянутый кожей и обрывками одежды скелет, в котором по непонятному недоразумению еще билось сердце. Возможно, они не питались человечиной вообще, а возможно — не сочли меня аппетитным. Мяса на мне, повторяю, практически не было.

Все формальности, связанные с принятием в индейское племя, я тоже не запомнил. Не сохранилось в моей памяти и то, сколько дней я провалялся в индейской хижине под наблюдением старухи-знахарки. Остались в памяти только несколько последних дней, когда я уже начал осознавать, что жив и выздоравливаю.

Удивительно, но я почти сразу стал понимать язык этого племени, хотя никогда раньше не видел таких индейцев. Внешне они сильно отличались от тех, которых я до сих пор видел. Кожа у них была лишь немного темнее, чем у меня, а черты лица многих из них походили на европейские. Средний рост и мужчин и женщин намного превосходил средний рост тех индейских племен, с которыми мне доводилось встречаться ранее. И волосы у многих из них были не смолисто-черные, жесткие, а каштановые или даже русые. Рыжих и соломенных блондинов я, правда, не встречал, но голубоглазых в этом племени было немало.

Я видел, что и в обиходе у них много таких вещей, которые у здешних индейцев, далеко отстоящих от испанских и португальских поселений, обычно не встретишь. Например, посуда, в которой они варили свою пищу, была гораздо изящнее и легче, чем та, которую я видел у других племен. Заметно мастеровитее они обрабатывали камень и кость, плели из травы подстилки…

Они говорили кратко, и слова были не более чем из двух-трех слогов. Вся фраза высказывалась за пару секунд, но понималась как длинное английское или испанское предложение не менее, чем из двадцати слов.

То, что я их понимал, было следствием таинственного явления, какого-то ясновидения или прочтения мыслей.

Но еще более интересным и таинственным было само отношение ко мне. Я оказался божком, которому поклонялись! Очень скоро мне удалось понять, что дело не во мне самом, а в перстне, который был на моей левой руке. Он, этот перстень, похоже, был индейцам знаком. Возможно, тот бедняжка, с которого мы этот перстень сняли, был из этого племени и числился у них таким же божком, пока это ему не надоело. Удрав, он погиб, но перстень вернулся к племени вместе со мной.

Однако о том, что у перстня куда более длинная история, я узнал лишь несколько месяцев спустя, когда повстречал старика-отшельника.

Этот отшельник среди соплеменников почти не появлялся. Он жил в горах, в пещере, вход в которую прикрывали густые заросли. Даже в одном шаге не удавалось разглядеть узкую щель в скале, через которую нелегко было протиснуться. Ни одна женщина из этого племени войти в пещеру не могла, среди мужчин таковых почти не было. В основном к отшельнику проникали только дети, которых он учил наукам жизни в горных джунглях и прекращал обучение тогда, когда молодой человек переставал проходить в пещеру.

Я встретился с отшельником случайно, когда бродил вокруг поселения, пытаясь определить, как же отсюда выйти к Ориноко и попробовать добраться до океана.

Исходив немало троп, протоптанных охотниками, и убедившись, что ни одна из них не ведет к реке, я решил возвращаться. Вот тут-то из-за деревьев и вышел этот седовласый худой человек, одетый в странную хламиду из каких-то мягких листьев, напоминавшую по форме старинную кольчугу. Он обратился ко мне, не открывая рта, но у меня в голове зазвучала английская речь! Он говорил, точнее, каким-то способом передавал мне правильные английские фразы! Мне, ирландцу, придумать такие было не под силу.

— Вы хотите уйти отсюда, сэр? — прозвучало в моем мозгу. — Не советую вам делать этого. Вы не сможете спуститься с отвесных обрывов и не сумеете сплести из лиан надежную веревку достаточной длины. А если даже и сумеете сделать это, то погибнете на пути к океану. Вы забрались слишком далеко в эту дикую страну и поблагодарите того, кого считаете Богом, за то, что он вывел вас к нашим охотникам, а не к индейцам других племен.

— Неужели я обречен никогда не увидеть своей родины? — спросил я у старика, чувствуя в нем какую-то невероятную духовную силу, какой не видывал ни у католических патеров, ни у протестантских пасторов.

— Я этого не говорил, сэр, — послышалось мне очень отчетливо. — Вы не способны ОБЫЧНЫМ путем уйти отсюда, но я могу помочь вам отыскать иной путь, который очень быстро приведет вас на родину, ибо у вас есть нечто, могущее помочь вам. Это вещь, которую вы называете перстнем.

— Как эта металлическая вещица может помочь мне перенестись за тысячи миль отсюда? — не поверил я.

— Силою духа, милорд! — ответил он мысленно.

— Силою духа? — переспросил я. — Но ведь силою духа я уже там. Я все время думаю о родине, о той природе, которую я покинул довольно давно. Но телом я по-прежнему здесь. Увы…

— Вы правы сэр, но лишь отчасти, — сказал старик. — Сила духа способна влиять и на плоть. Ваша душа слаба и неразвита, ибо вы, жители стран, что за Большой Водой, по-иному воспитывали ее. Вы плохо верите даже в того Бога, которого себе придумали, и не понимаете той священной книги, которую считаете средоточием мудрости. Я не могу дать вам Истину в том виде, в каком она существует, ибо душа ваша не сможет управиться с нею должным образом. Но я могу на время дать вашей душе ту силу, которая потребна, дабы переместить тело через пространство. Свершив сие, сила исчезнет и не вернется к вам, если, конечно, вы не найдете еще три перстня Великого Духа.

— А что, этот перстень не единственный? — спросил я.

— Да. Их всего четыре, но они очень редко сходятся вместе. Таинственная сила, которая владеет ими, то дарит их людям, то отнимает. Никто не знает, куда они приходят, откуда берутся и как исчезают. Обладание всеми четырьмя сулит силу. Неограниченную, почти Божью, но и скорая смерть в их власти.

— В их власти исполнять желания?

— Да, милорд. Они способны переносить человека на огромные расстояния, творить из ничего живое и даже разумное, не говоря уже о неживом. Они способны сделать человека животным и преобразить неразумного скота в мудреца. Но горе человеку, который поверит в то, что отныне может ВСЕ. Это значит, что его дни уже сочтены.

Вот так, в безмолвной беседе с отшельником-чародеем, я дошел до того места, где под сенью зарослей таился вход в его жилище.

— Если вы сможете, имея перстень на руке, войти в мою пещеру, — сообщил отшельник, — то сумеете при настоящем желании попасть и на родину.

Когда его высохшая рука отодвинула растительность, прикрывавшую щель в скале, которая не имела в самом широком месте и четверти фута, мне показалось, что старик издевается надо мной.

— Да ты сам в нее не пролезешь! — вскричал я. — Это дырка для кошки, не более того.

— Для кошки? — в мысленном вопросе старика я уловил усмешку. — Глядите, милорд!

И с этими словами кудесник, который в своей травяной хламиде, как мне казалось, был много толще фута в самом узком месте, легко протиснулся в щель, будто скала была из сливочного масла!

— А ведь перстень у вас, милорд! — заметил он уже из пещеры. — Разъединенные перстни приносят удачу в самых невероятных делах. И ваш перстень легко бы мог помочь вам, если б вы по-настоящему верили в него. Имея перстень, вы могли бы даже пройти прямо сквозь скалу, чего я сделать не в силах…

Я подошел к щели. Нет, я же не был полным идиотом! В щель я мог просунуть только руку или ногу до колена, не более. Скала была прочна, и, чтобы продолбить ее киркой, нужно было несколько дней, да и то если помогать себе порохом.

— Вы не верите, сэр! — вздохнул колдун. — А раз так, то обречены пребывать здесь, в верховьях Ориноко, до скончания века. Мне очень жаль, ибо здесь вас ждет печальная судьба.

— Почему? — воскликнул я.

— Сейчас вы, милорд, являетесь для людей нашего племени целителем. Приходящие к вам больные поклоняются вам так же, как поклонялись до вас человеку, с руки которого вы соизволили снять этот перстень. Это был человек Леса, он знал, как выжить здесь, и сумел спуститься с обрыва. Почему он хотел бежать? Потому что я объяснил ему, как объясняю сейчас вам, милорд, что каждое исцеление больного отбирает у вас жизненные силы. Продлевая жизнь кому-то, вы укорачиваете свою. Такова сила перстня.

Я сразу вспомнил, сколько людей приходило для того, чтобы прикоснуться к перстню, и подумал, что, возможно, жить мне осталось совсем мало.

— Осторожнее, сэр! — голос вещуна в моем мозгу прозвучал, как предупреждающий крик. — Запомните: чем больше вы думаете о том, сколько своей жизни отдали людям, и чем больше жалеете об этом, тем меньше ее у вас остается на самом деле. Чем больше вы радуетесь тому, сколько жизни отдали другим, тем больше ее у вас остается.

— Господи! — вскричал я во весь голос. — Не допусти, отврати от лжи языческой.

— Он не слышит вас, — заметил старик, — ибо вы обращаетесь к нему, как младший брат обращается за защитой к старшему или сын — к отцу. Вы, милорд, видите в нем Очень Сильного Человека, нечто вроде Короля над королями. Вы не понимаете, что он — все сущее, а вы — его часть. Он — в каждой частице вашего тела. Он — это ваша душа. Ваше обращение к Нему должно походить на боль, идущую от пальца к мозгу, и тогда Он поймет вас. Но самое главное, что вы просите его отвратить вас от Истины, именуя ее ложью. А этого Бог никогда не слышит.

И тут я внезапно испытал приступ веры в могущество перстня. Наверно, потому, что Богу действительно угодна была истина, изреченная отшельником. Я сделал решительный шаг к щели в скале, истово веруя в то, что она пропустит меня, двинулся вперед… и прошел!

Я прошел там, где не смогла бы пролезть даже беременная кошка.

— Поздравляю вас, милорд! — одобрил отшельник. — Я был уверен, что вы сможете это сделать.

В пещере было сухо, но прохладно. Все стены были увешаны травами, сохнущими на лианах, словно белье на веревках. Однако меня сразу же удивило, что лианы были привязаны к деревянным шпилькам, вбитым в гранит. Именно в гранит, а не в трещины. Очевидно и здесь было повинно колдовство.

Посреди пещеры висел огромный глиняный горшок. Внизу, под горшком, был сложен хворост.

Старик посмотрел на очаг и… в нем вспыхнул огонь! Я перекрестился и затрепетал от ужаса. Ведь если этот колдун способен зажечь костер одним взглядом, то ему ничего не стоит и меня сжечь!

— Не бойся! — уловив мои сомнения, произнес мысленно отшельник. — Верь в силу перстня, и тебе поможет то, что ты считаешь Богом!

В горшке, судя по всему, была налита вода. Минут через десять она закипела, заклокотала, повалил пар. Отшельник снял с лиан три или четыре пучка трав и бросил их в кипяток. Странный аромат начал растекаться по пещере, а старый колдун велел мне сесть на камень и смотреть на огонь.

— Думай о том месте, где хотел бы очутиться, — прозвучал в моем мозгу его приказ, — думай!

Я вдыхал аромат, идущий от горшка, где варился настой, и он постепенно погрузил меня в полусон. Я ощущал, что сижу в пещере, и в то же время я отчетливо увидел старый родовой замок О'Брайенов, где я не бывал уже многие годы. Я как бы мысленно шел по его стенам, спускался во двор, входил в дом, поднимался в свою комнату. Так прошел я этот путь один раз, другой, третий… С каждым разом я все меньше ощущал, что нахожусь в пещере отшельника, и все больше — что на самом деле иду по отцовскому замку. На пятый проход я уже ощутил холод стены, до которой дотронулся рукой, а на шестой споткнулся о выбоину на ступеньке. В седьмой же раз, открыв дверь в свою комнату, я почувствовал запахи, знакомые с раннего детства…

— Вы пришли, милорд! — колоколом прозвенел в мозгу мысленный голос отшельника.

И я очутился там, где хотел, в милой, доброй, хотя и растоптанной англичанами Ирландии, в моем родовом замке, где стояли английские драгуны.

Меня, поскольку замок уже давно не принадлежал нашей семье, для начала приняли за шпиона, и мне, вероятно, несколько часов угрожала виселица, пока командир драгун связывался с теми людьми, которые могли объяснить ему мою полезность для Его Величества, ибо тогда я еще служил королю Карлу I. Конечно, я не стал говорить всей правды даже тем, кто хорошо меня знал. Мне пришлось рассказать о том, как я был ограблен до нитки разбойниками — это было во время восстания 1641 года, — и мне поверили. Ведь я явился в замок в клочках своей старой рубахи, намотанной вокруг чресел, то есть так, как я ходил, живя среди индейцев.

Мне долго мечталось увидеть все четыре перстня, но я не предполагал, что один из них лежит в шкатулке Мерседес, а два других находятся у ее дяди и кузена. Я нашел их случайно. Они были у меня в руках, черт побери, все четыре!

Но прав был старый отшельник — таинственная сила то дарит их, то отнимает. Впрочем, в моем случае ничего особо таинственного не произошло. Их просто украли у меня, и имя вора мне прекрасно известно.

Дело в том, что всего за несколько часов до нашего ухода из восточной лагуны острова Сан-Фернандо — так назывался остров, где я настиг наконец Мерседес — к борту подплыл обожженный полубезумный испанец, которого звали Педро Лопес. Этот пират, как оказалось, вместе с четырьмя своими товарищами был взят в плен моей будущей женой, присягнул ей на верность и собирался уплыть с острова на пустом французском фрегате, который, чудом не разбив о скалы, внесло в лагуну. Однако произошел несчастный случай: мортира, стоявшая во дворе замка, выстрелила и утопила шлюпку, где находился Лопес и еще несколько человек: погибли все, кроме негритенка Мануэля и Педро Лопеса. Негритенок сразу поплыл к берегу, а Лопеса при взрыве отбросило далеко к выходу из бухты, и он с трудом смог удержаться за какой-то камень, чтобы отлив не унес его в море…

Что ж, хоть я и не слишком люблю испанцев (в отличие от испанок), я принял Лопеса в свою команду и проклинаю себя за это уже много лет.

Не знаю до сих пор, знал ли он что-нибудь о свойствах перстней или просто хотел разжиться золотишком, точно так же, как и не знаю в точности, как он сумел пролезть в тайник, где я хранил перстни. Но знаю точно: перстни исчезли вместе с Лопесом, и произошло это уже на траверзе острова Хайди, всего в нескольких десятках миль от Сан-Фернандо. Как дезертировал Лопес, помог ли ему кто-то из моей команды — не знаю.

Увы, мне уже не придется больше держать эти перстни в руках, ибо время моей земной жизни подошло к концу. Уверую ли в Бога хотя бы сейчас, стоя на пороге Вечности? Увы, не знаю. Мне поздно молиться, грехи давят и гнут мою волю. А почему я должен молиться? Разве я топил корабли, шпионил и обманывал? Нет, конечно. То есть я обманывал, убивал, но кораблей я не топил. Я вообще не моряк. И пиратом никогда не был. Я человек сухопутный. Я