КАПИТАН ПРОТИВ УНТЕРА

Один, но очень ценный, «грамм» информации Ветров все-таки добыл из длинного монолога Степаниды Егоровны.

Оказывается, еще в дореволюционные времена в доме Ермолаевых имелась так называемая схоронка. Туда Михаил Ермолаев и собиравшиеся у него большевики-подпольщики прятали нелегальную литературу, причем так ловко, что даже во время внезапных налетов полиции, державшей Ермолаева на подозрении, ничего не находили. Но самым занятным было то, что об этой схоронке, судя по всему, кроме самого Михаила Петровича, никто не знал. О том, что она была в принципе, знала Антонида Васильевна, а от нее уже после смерти Ермолаева узнали и другие. Но, где конкретно схоронка находилась, она не имела понятия. И Демины, и Ермолаевы считали, что эту тайну старший Ермолаев унес в могилу, особо по этому поводу не переживая. Ничего, кроме листовок или нелегальных газет, там лежать не могло.

Но Никиту это известие обнадежило. Раз была схоронка то Ермолаев мог положить в нее и захваченный у Евстратова дневник. Правда, как явствовало из самого дневника, лежавшего в данный момент перед Никитой, это не очень соответствовало исторической правде.

ИЗ ДНЕВНИКА КАПИТАНА ЕВСТРАТОВА

«18 августа 1919 года.

Первый день на этой неделе, когда я смог получить несколько часов покоя.

Заняли уездный город С.! Почти без потерь и без особой стрельбы уничтожили отряд из полутора сотен мастеровых и шпаны, которые проспали наш набег.

Господи, уж не махнуть ли прямо на губернский центр? Если б, конечно, удалось стянуть все отряды, которые сейчас действуют против красных, то такая операция была бы вполне возможна. Сейчас как раз самое время! По данным внутренней агентуры контрразведки в губернию прибыл новый председатель революционного комитета. Некто Ермолаев Михаил Петрович, бывший токарь здешнего заводика, в германскую войну дослужился до старшего унтера, а сейчас прислан не то Революционным военным советом, не то Центральным комитетом партии большевиков с чрезвычайными полномочиями. Начал, разумеется, с поиска предателей и изменников в собственных рядах. Уже расстрелян начальник милиции Иванов (просто дурак и разгильдяй, но обвинен в измене). Посажен и, вероятно, будет расстрелян за измену председатель губпродкома (сие переводится с большевицкого на русский, как «губернская продовольственная комиссия») Мовша Файвас. Что касается председателя губернской Чека, бывшего матроса по фамилии Лубешкин, отличавшегося исключительным — даже для моряка! — пьянством и кокаинизмом, то он смещен со своего поста и отправлен в Москву, где определенно сгинет в подвалах Лубянки. Разумеется, все прочие местные власти, предшествовавшие Ермолаеву, также взяты под подозрение и ощущают себя сидящими на пороховой бочке. Если нашей агентуре удастся убедить их в том, что огонь уже бежит по бикфордову шнуру, как и в том, что им не стоит опасаться прихода Белой армии, то эти люди смогут нам помочь.

21 августа 1919 года.

Все разворачивается прекрасно. В наших руках уже три уезда полностью и восемнадцать волостей.

28 августа 1919 года.

Боже мой, как переменчиво счастье на войне! Еще неделю назад я был полностью уверен в успехе. И вчера я был близок к тому, чтобы застрелиться, будто гимназист, которому предмет обожания отказал в праве поцеловать ручку.

Спасли мужики, напоившие самогоном до бесчувствия.

Итак, все началось со сбора командиров. Орел, который захватил вагоны с патронами, позволил себе не явиться в штаб по вызову. Он заявил, что раз патроны у него, то и совещание надо проводить там, в его родном селе Кудрине.

Более того, этот негодяй прислал от себя нечто вроде «повестки дня», где предложил рассмотреть вопрос о смене командующего. Нетрудно догадаться, кого он намеревался выдвинуть на этот пост. А если учесть, что проведение сбора командиров в Кудрине, где у Орла полторы тысячи преданных ему головорезов, то можно не сомневаться — его избрали бы единогласно. За исключением, может быть, Федора — командира Марьяновского отряда, который имеет с Орлом старые счеты.

Утром 23-го из города пробрался доктор Жданович, который сообщил страшную весть. 21-го и 22-го Ермолаев с губчека и милицией провел по всему городу повальные обыски и аресты среди интеллигентных классов. Его люди хватали всех по принципу: раз «буржуй», значит — враг. Брали целыми семьями, прямо с постелей, и тащили в тюрьму, где устраивали допросы с пристрастиями.

Разумеется, среди множества ни в чем не повинных несчастных чисто случайно оказалось и некоторое число членов боевых групп, а также два агента контрразведки. Одновременно прочесали все уголовные притоны и арестовали несколько сот бандитов, воров, скупщиков краденого и других жуликов. Последнее было бы не столь печальным явлением, если б у некоторых из этих уголовников не оказалось связей с нашими людьми, которым они оказывали содействие в приобретении и нелегальной доставке оружия в город. И на некоторых «малинах» были обнаружены запасы винтовок и патронов, предназначенных для наших «боевиков». Разумеется, негодяи, спасая собственные шкуры, тут же выдали большевикам тех агентов нашей организации, которые имели с ними дело.

В тот же день Орел напал на Марьяново, в то время как главные силы Федора, исполняя мой приказ, были выведены оттуда на прикрытие с. Никольского, от обозначившегося у нас на фланге карательного отряда в 500 штыков. Налет носил исключительно жестокий характер, сопровождался расстрелом около 10 человек, изнасилованиями и избиениями. Это месть Федору за нежелание подчиниться Орлу. Я не успел вмешаться. Федор снял свои войска с порученного ему боевого участка и направился на Кудрино. Дорога на Никольское осталась открытой. Карательный отряд красных без боя занял село и укрепился на высотах с пятью пулеметами.

В ночь на 24-е Федор напал на Кудрино и учинил там резню, не щадя ни старого, ни малого, сжег три десятка домов, в том числе и дом Орла, лично зарубил его отца и двух братьев, а также повесил, предварительно изнасиловав, жену и сестру своего врага. Сам Орел в селе отсутствовал.

Также в ночь на 24-е красные захватили уездный город В., сходившийся там отряд некоего Кузяки — одного из сторонников Орла, — насчитывавший около 500 человек, был наголову разбит одним эскадроном красных. Уже позже стало известно что полупьяную толпу кузякинцев выманили на открытое поле и расстреляли из пулеметов, после чего изрубили шашками всех, кто еще оставался в живых.

А утром 25-го отряд Федора, решивший вернуться на свои позиции, не проводя разведки, не говоря о том, чтоб хотя бы проконсультироваться со мной! — был встречен кинжальным огнем пяти пулеметов и потерял более трети состава убитыми и еще около половины — разбежавшимися. От полной погибели его спасло лишь отсутствие у карателей кавалерии.

Остатки отряда Федора стали отходить к Марьянову, но столкнулись с Орлом.

Бой продолжался почти до вечера, после чего оба отряда, потерявшие по несколько десятков человек и полностью деморализовавшись, разбились на мелкие партии, большая часть из которых тут же разбежалась по домам. Утверждают, что в бою были убиты и Федор, и Орел.

В ночь на 26-е моя разведка донесла, что по проселкам, со стороны В. в направлении нашего расположения, движутся крупные силы красных — не менее четырех эскадронов с четырьмя орудиями и десятью пулеметными тачанками; на юго-западе, у Ильинского, пеший карательный отряд получил в подкрепление кавалерийский эскадрон. Бежавший из города агент контрразведки Н.Н., работавший телеграфистом на станции, донес, что бронепоезд красных занял позицию на разъезде У., что дает ему возможность блокировать нас со стороны железной дороги. В течение 26 августа к нашему отряду примкнуло около трех десятков повстанцев, принадлежащих к отрядам самых разных атаманов, большинство без коней и без патронов. Все они лелеют лишь одну надежду: на скорый подход Доброармии. Сохранились ли в губернии какие-либо боеспособные отряды — понятия не имею. У всех беглецов паническое настроение и желание бежать, а не драться.

Господи, что за народ в России!

2 сентября 1919 года.

Оказывается, не так уж это плохо — просто жить и не командовать никем, кроме самого себя и огрызка карандаша. Все печальное и ужасное отступает перед мыслью, что сам я в отличие от нескольких тысяч участников событий и практически всех тех, кто вместе со мной отправлялся из «заразного лазарета», по-прежнему пребываю во здравии.

Да, господа, если посмотреть на происшедшее с точки зрения логики, то все случившееся выглядит полным абсурдом. Восстание, казалось бы, обреченное на успех, поднятое в условиях полной поддержки всего местного населения, ненавидевшего большевиков всеми фибрами души, потерпело полный крах. Я, капитан русской армии, проиграл сражение какому-то унтеру-токарю! Причем не могу сослаться даже на численный перевес неприятеля — у Ермолаева не было против меня и одной полной дивизии. Качественное превосходство красных войск было тоже не столь значительно, если было вообще. Точно такие же, едва обученные стрелять, колоть и рубить мужики. К тому же подневольно призванные из иных губерний, где точно такие же продразверстка и мобилизация. Ни мадьяр, ни латышей, ни китайцев среди карателей не было. Во всяком случае, мне их увидеть не удалось. Я за шесть дней сумел очистить от большевиков две трети губернии.

Мне подносили хлеб-соль на полотенцах, кричали «ура!», благовестили в колокола, батюшки благословляли меня Св.Георгием Победоносцем и святили мое оружие…

Пять или десять тысяч мужиков — кто их толком считал? — казалось бы, готовы были хоть до Москвы со мной идти. И если я не въехал в губернский город на белом коне, то лишь потому, что чуточку промедлил.

Впрочем, не знаю. Только сейчас мне, кажется, стала до ужаса ясна моя наивность и непонимание народной жизни. Я, русский до мозга костей, — и ни черта не понимаю русского мужика. С каким наслаждением я бы сейчас расстрелял тех, кто рисовал нам этакий трудолюбивый и христолюбивый народ-богоносец! Они просто притворяются такими, наши мужички. Всякую власть над собой они терпят лишь тогда, когда власть жестока и беспощадна. Если она расстреливает, вешает или крепко порет. Если отбирает все и пикнуть не дает. Как большевики, например.

В то же время каждый из мужиков, если ему подворачивается возможность осуществлять власть, будет делать это точно так же. Еще в Древнем Египте, говорят, и то знали, что самые жестокие надсмотрщики получаются из бывших рабов.

Нет, нет! Прочь все эти мысли. Убрать дневник и не трогать его сегодня.

Иначе я помешаюсь или застрелюсь.

5 сентября 1919 года.

Три дня пил беспробудно. А может, четыре?

Итак, 29 августа я попытался вырваться из треугольника, в который меня зажали красные.

Едва стемнело, как мы бесшумно выскользнули из городка и втянулись в лощину. Судя по карте, мы должны были миновать дефиле между частями красных и выйти в лесной массив в сорока верстах западнее С. Оттуда можно было поворачивать на юг и двигаться на соединение со своими. Правда, предстояло преодолеть небольшую реку П., на которой был обозначен мост, в целости коего я сомневался.

Все шло хорошо именно до этого моста. И сам мост оказался целехонек и даже никем не охранялся. В отличие от правого, возвышенного, лесистого берега, левый, низменный, луговой, был совершенно открыт для обозрения и просматривался на несколько верст во всех направлениях. Наверное, надо было сделать привал, выслать на тот берег разведку и лишь после этого переходить мост. Но я, убежденный, что за мостом открытая местность, не стал этого делать. И — поплатился!

Мост был недлинный — какие-нибудь 50 саженей, но довольно широкий, и я решился переходить его в колонну по три, на рысях. Колонна втянулась на мост, и головные, в числе которых находился я, уже приближались к левому берегу, а охвостье уже вступило на мост. Вот тут-то с обоих берегов реки ударили пулеметы.

Ни с чем не могу сравнить чувство ужаса, пережитое мной в тот момент, хотя длилось оно лишь несколько секунд! Меня спасла от мгновенной смерти лишь широкая грудь Гунна, в которую ударила первая пуля, и его предсмертный скачок вдыбки. После этого бедняга, приняв в брюхо несколько пуль, которые могли бы достаться мне, завалился набок, на двухаршинные перила моста, а затем с высоты полутора саженей рухнул в воду. После этого я надолго потерял память…

Сознание возвратилось от удара ногой в бедро.

Меня рывком поставили на ноги. Краснюки сорвали с меня оружие и снаряжение, в том числе и планшетку, где лежали карандаш и дневник. Последний был обернут прорезиненной тканью, а потому почти не пострадал от воды. Красные ударами прикладов заставили меня пойти вперед, и я увидел ужасную картину. Мост был завален трупами людей и лошадей, попавших под перекрестный огонь нескольких пулеметов, — мой отряд погиб весь целиком.

Конвоиры вывели меня на луговой берег, и тут я увидел, как меня обманули.

В трех или четырех местах были вырыты ямы, прикрытые до времени деревянными щитами, на которые был уложен дерн. А в ямах на грубо сколоченных из чурбаков подставках стояли пулеметы! С правого берега даже в бинокль эти ямы были незаметны. Нечто подобное было устроено и на правом берегу, но только там пулеметы установили в песчаных пещерках, вырытых в обрыве и замаскированных кустами.

К мосту со стороны лугового берега подскакал конный отряд — сабель в сто.

Где он укрывался до этого — черт его знает. Должно быть, его держали в резерве на тот случай, если мы все-таки проскочим на левый берег и, порубив пулеметчиков, попытаемся уйти.

Во главе конников ехал на сером жеребце светловолосый бородач в фуражке с красной звездой, вытертой до дыр кожаной куртке и латаных галифе. Сапоги его я тоже отнес бы скорее к разряду опорок. Солдаты его выглядели не в пример опрятнее. Бородач спешился.

— Та-ак, — пришурясь, он поглядел на меня, — стало быть, это вы капитан Евстратов Александр Алексеевич?

Меня это ошеломило. Ни одной прокламации, обращенной к мужикам, я не подписывал фамилией и инициалами. Писал лишь так: «Командующий повстанческими силами». А это значило, что либо здесь, у меня в штабе, был его осведомитель, либо изменник сидел там, за фронтом, в контрразведке у Краевского. Я собрался с духом и ответил:

— Не имею чести знать вас, любезный. И полагаю, что меня вам тоже не представляли.

— Справедливо, — спокойным тоном заявил бородач. — Две недели с вами воюем, пора бы и познакомиться. Я — председатель губревкома и командующий карательными силами Михаил Петрович Ермолаев. Мы вас провезем по селам, покажем людям. И тем, кто от ваших бандитов пострадал, и самим бандитам, которые еще по лесам бегают. Чтоб все знали — вот он, «повстанческий командующий», кадетская морда, который вас, дураков, подбил бунтовать против Советской, вашей же собственной, рабоче-крестьянской власти.

Нет, тяжело вспоминать! Набегают слезы и начинают дрожать руки. Продолжу завтра».

Громкий стук в дверь, частый и, как показалось Ветрову, какой-то тревожный, заставил его прервать чтение.

КРАЕВЕД

Никита в некоторой нерешительности прошел в сени и остановился перед дверью. Наконец он спросил:

— Кто там?

По-видимому, молодого голоса, и к тому же мужского, стучавший в дверь услышать не ожидал. Пришелец покашлял, поскрипел половицами на крыльце, а затем поинтересовался нерешительным, хотя и низким баритоном:

— Извините, Степанида Егоровна дома?

— Дома, дома! — отозвалась бабка. — Открывай, Никитушка, не бойся! Это Володя Корнеев пришел, я тебе об нем говорила…

Никита отпер засов и пропустил в сени крупного, лысоватого, круглолицего мужика в темном плаще и несколько старомодной шляпе, похожей на тирольскую.

— Здравствуйте, — сказал вошедший, не очень приветливо поглядев на Никиту, — я, тетя Стеша, уж запутался в твоих внуках, это который? Вроде ты его Павлушкой называла?!

— Не Павлушкой, а Никитушкой! — поправила Егоровна. — И не внук он мне, а в гости к Михалычу приехал. Из самой Москвы! А Михалыча-то и дома нету… Вот у меня сидит.

— Ладно, — еще пуще помрачнел господин Корнеев, — будем знакомиться.

Корнеев Владимир Алексеевич.

— Ветров Никита Сергеевич, — чинно представился московский гость.

— Очень приятно, — церемонно произнес Корнеев, хотя явно ничего приятного от присутствия Никиты не ощущал. Напротив, весь его вид давал понять, что юный бородач серьезно осложнил его миссию. — Мне бы поговорить надо… — Корнеев бросил недовольный взгляд на Никиту. Мол, дело срочное, и желательно, чтоб без посторонних… Ветров решил пойти навстречу.

— Я пойду, пройдусь немного, — сказал он. — На часок…

Определенной цели у него не было. Но когда он проходил мимо дома ь 48, со двора выехал знакомый «Запорожец». Протрезвевший Андрей со своим семейством решил прогуляться. И, притормозив около Никиты, окликнул его как старого знакомого:

— Далеко собрался?

— В… краеведческий музей, — сказал Никита первое, что пришло в голову.

— Отлично! — воскликнул Андрей. — А мы все думали: куда бы сходить?

Садись!

Действительно, доехали быстро. Областной краеведческий музей размещался в обшарпанном, но крепком, на совесть построенном двухэтажном особнячке с портиком, украшенным шестью толстенькими, как грибы, дорическими колоннами. На углу красовалась довольно свежая мемориальная мраморная доска: «Бывший дом градоначальника. Памятник архитектуры XVIII-XIX веков. Охраняется государством».

Оказалось, что вход стоит 2000, для детей и солдат — 1000 рублей.

Кассирша, вязавшая, по-видимому, детские носочки, аж встрепенулась, увидев сразу четырех посетителей, способных привнести в кассу охраняемого (но не ремонтируемого) государством учреждения культуры аж целых 7 (семь) тысяч рублей. Другая бабуля, читавшая какую-то местную газету за небольшим столиком с табличкой «Экскурсовод», торопливо встала и сказала, приятно улыбнувшись:

— Здравствуйте! Меня зовут Нина Васильевна. Я рада вас приветствовать в стенах нашего областного краеведческого музея. Верхнюю одежду можно не снимать, у нас, к сожалению, еще не топят…

— И не затопят, — добавила кассирша, — за отопление еще с того года должны остались…

— Прошу пройти в начало экспозиции, — Нина Васильевна взяла указку и пропустила всех четверых за барьерчик. Потом она очень бойко, ибо наверняка лет тридцать повторяла одно и то же с небольшими дополнениями и уточнениями, вносимыми различными съездами и пленумами, начала рассказывать о том, где расположена область, с какими субъектами РФ граничит, какая у нее площадь, численность и плотность населения. Не забыла поведать о реках, рельефе, полезных ископаемых и прочем, а затем подошла к стенду, где обнаружились каменные топоры, черепки и наконечники стрел. Оказалось, что здесь, в этих краях, первые стоянки первобытных людей появились совсем недавно — каких-то 20 тысяч лет назад, и жили здесь племена ямочно-гребенчатой культуры, которые вроде бы жили оседло и находились на неолитической стадии развития…

— Ну, блин! — тихо пробормотал Андрей. — Это ж надо же!

Послушав о первобытности, сразу перешли к древним славянам, которые вроде бы тут что-то пахали, а за одно и к тюркам, которые когда-то кочевали через эти места. Конечно, бабулька повздыхала насчет того, что все это сопровождалось набегами и грабежом. Никита в свое время немало об этом слышал еще на лекциях по отечественной истории, но из жалости к бабульке не показывал, что ему скучно.

Что же касается Андрея и Аллы, а также мало что понимавшего, но с удовольствием смотревшего всякие занятные штуковины Максимки, то их интерес был самым неподдельным. Правда, «блины» с «хренами», то и дело слетавшие из уст Андрея, несколько коробили интеллигентную старушку, еще не знавшую, что эти выражения уже вполне вписались в литературный язык, но тем не менее, чувствуя внимание публики, она продолжала рассказывать о том, что в здешних местах происходило во времена Киевской Руси, феодальной раздробленности и монголо-татарского нашествия и т.д. Наконец Нина Васильевна добралась до восстания Степана Разина.

— На территории нашей области, — повествовала она, — главные силы повстанческого войска так и не появились но, хотя крепостные крестьяне, ремесленники, городовые казаки и часть стрельцов активно сочувствовали восставшим, на то, чтоб подняться против крепостников, решились лишь несколько волостей. Там произошли бунты, было убито несколько владельцев вотчин, и по городам распространялись подметные письма с призывами убивать изменников — бояр и воевод, стоять за правую веру, царя Алексея Михайловича и царевича Алексея Алексеевича. Степан Разин, как вам, возможно, известно, не призывал открыто к свержению самодержавия и утверждал, будто действует от имени и по повелению Алексея Михайловича. В составе его флотилии, плывшей вверх по Волге, были два особых струга, один из которых был обит красным бархатом, а другой — черным.

Разин и его сподвижники распространяли слухи, будто на «красном» струге плывет царевич Алексей Алексеевич, который на самом деле умер задолго до восстания, а на «черном» — патриарх Московский и Всея Руси Никон, который на самом деле умер за год до восстания, но в народе ходили слухи о несметных богатствах, захваченных разницами в Персии.

Поиски разинских сокровищ начались непосредственно после подавления восстания, велись они в разных местах, но так ни к чему и не привели. В частности, существует легенда и о том, что «разинский» клад был спрятан на территории нашей области, куда в 1670 году отошел отряд, возглавляемый атаманом Федькой Бузуном. Известно, что отряд Бузуна продолжал действовать на северо-западе нынешней территории нашей области до 1671 года, то есть до того времени, пока Федька Бузун не был убит в бою с царскими драгунами. После этого его отряд прекратил свое существование, распавшись на несколько мелких разбойничьих шаек. Однако нет никаких документальных свидетельств, что разинская казна находилась в отряде Бузуна, так же, как и о ее захвате царскими войсками. Конечно, народная молва, в частности, изустные предания, записанные нашим известным краеведом-энтузиастом Владимиром Алексеевичем Корнеевым, ныне директором школы ь 127, в немалой степени приукрасила историю, обрасти-ла ее всякого рода лирическими и мифическими деталями, явно гиперболизировала размеры клада — чуть ли не сорок возов золота и бриллиантов! — но убеждения в том, что «разинский» клад существует, придерживается и значительное число вполне серьезных специалистов, — закончила Нина Васильевна.

Ветров на некоторое время отключился от прослушивания того, что говорила Нина Васильевна. Он переходил вместе со всеми от стенда к стенду, смотрел на ржавые бердыши, почерневшие шпаги и штыки, модели галер Петровского флота, ядра, портреты каких-то типов в париках и прочие экспонаты, слышал монотонную речь экскурсовода, но ни во что не вникал. Никита еще раз проматывал в памяти историю своего заочного знакомства с Ермолаевым.

За размышлениями Никита и не заметил, как экскурсия завершилась. Они, оказывается, уже поднялись на второй этаж, где была экспозиция, посвященная растительному и животному миру области, посмотрели чучела всяких там кабанов, волков и зайцев, которые не то прежде, не то и теперь водились на здешней территории. Максимка восторженно указывал пальчиком на потолок и пищал:

«Птички! Птички!», а Андрей интересовался у Нины Васильевны, почем нынче покупают волчьи шкуры для чучел, так как он сам охотник и в зиму собирается с мужиками пооблавить немного. Алла в это время настырно призывала Максимку поглядеть на коллекцию бабочек.

В общем, каждый нашел здесь что-то свое. Ветров поглядел на часы. С того момента, как он покинул дом Егоровны, минуло уже два часа. Пора бы и честь знать…

СНОВА У ЕГОРОВНЫ

Пока ехали из краеведческого музея, Андрей и Алла наперебой расхваливали друг другу прошедшее посещение этого культурного учреждения. Было такое ощущение, что они, которые каждую субботу и воскресенье, не говоря уже о будних днях, могли любоваться экспозициями этого музея, «открыли его для себя», как Рита из телерекламы «открыла для себя» какие-то очередные прокладки с крылышками или без. Никита, конечно, из чисто благотворительных побуждений, поддерживал разговор и тоже вовсю восхищался тем, что на самом деле произвело на него самое жалкое впечатление. Впрочем, при том, что он усердно поддерживал беседу, мысли его уже торопились к Егоровне. Интересно, посвятит ли его бабка в тайны беседы с краеведом-директором или оставит в неведении? Кроме того, была надежда на то, что вернется Василий Михайлович. А уж это для Никиты было и вовсе вопросом первостепенной значимости.

Взойдя на скрипучее крылечко, Никита постучал в дверь.

— Кто там? — послышался голос Корнеева.

— Это Никита Ветров…

— А-а… — без прежнего недовольства произнес Владимир Алексеевич и открыл дверь.

— Что ж ты бабушку так волнуешь? — строгим тоном произнес директор школы, будто Никита учился у него, примерно в пятом или в шестом классе. — Сказал, что на час уходишь, а сам три часа гуляешь?! Ай-яй-яй! Она только-только по поводу Василия Михайловича успокоилась, а теперь ты куда-то запропал?

— Нашелся Василий Михайлович?! — обрадовался Никита. — И где ж он был?

— У меня он, на квартире, в добром здравии.

— Ну а что ж вы его сюда не привезли? — спросил Никита, и это Корнееву не понравилось.

— Долго рассказывать. И вообще, какое тебе до этого дело?

— Но я вообще-то именно к нему ехал. И письмо предварительно написал. А он мне ответил и пригласил приехать в выходные. Вот я и приехал, а его нет дома…

— Ну, это еще не повод, чтобы поднимать панику.

— Да ладно, Володя, — оборонила Никиту бабка, — чего напустился на малого?

Иди, Никитушка, чайку попей с нами.

Никита уселся за стол, Егоровна налила ему крепкого чаю. Владимир Алексеевич пристально посмотрел на Никиту и спросил:

— Ну, погулял, ознакомился с достопримечательностями?

— Да, — кивнул Никита, которому очень хотелось заметить, что он не ученик пятого класса, и не пил с директором на брудершафт, а потому просит именовать его на «вы». Но было неудобно заводить склоку по такому пустячному поводу. В конце концов, ему надо как следует познакомиться с краеведом-общественником, да еще с такими разносторонними интересами: он и народные предания насчет клада Федьки Бузуна собирает, и с сыном красного героя Ермолаева на дружеской ноге…

Тем более что о том, где Василий Михайлович, он осведомлен, хотя и не очень хочет почему-то вводить Никиту в курс дела. Отхлебнув чай, он произнес:

— У вас в краеведческом музее, — ответил Никита, — очень интересная экспозиция, только вот о Ермолаеве там ничего нет, да и вообще о мятеже 1919 года не упоминается. Зато Нина Васильевна нам много рассказала о том, как вы народные предания собираете.

— Неужто? — воскликнула Егоровна, поглядев на Корнеева. — В самом музее про тебя рассказывают?!

— Ну а что тут такого? — невозмутимо произнес директор. — Нина Васильевна одно время у нас в школе историю преподавала. Очень приятная старушка. Надо будет как-нибудь съездить в музей, навестить ее… Работы только много. А тебя, Никита, как я понял, Интересует история советского периода? На каком курсе учишься?

— На втором, — ответил Ветров.

— Странно, — покачал головой Владимир Алексеевич, — в мое время на втором курсе проходили историю СССР XIX века… И курсовые вроде бы по этой же теме писали. A ты, стало быть, вперед забежал? Или теперь такие новые веяния?

— Я еще с прошлого года этой темой занимаюсь, — ответил Никита, — изучаю вашу здешнюю историю.

— А почему именно нашу? Почему, допустим, не лево-эсеровский мятеж 1918 года в Москве?

— Потому что про него уже много чего написано. А про ваш здешний — ничего.

Немного в губернских газетах, чуть больше в брошюре 1929 года издания, да еще коротенькие упоминания в монографиях по истории гражданской войны.

— Запретная тема считалась… — вздохнул Владимир Алексеевич. — Точнее сказать, непопулярная. Вообще-то, раньше у нас помнили об этом эпизоде. Даже был стенд в краеведческом музее, в зале, где рассказывалось о революции и гражданской войне. И о Ермолаеве там было кое-что. По-моему, был его портрет, личные вещи. «Маузер», шашка, часы, портсигар, кажется. Ну а после 1991 года, сами понимаете, директор музея решил обновить экспозицию, все убрали в запасник. Ну а тут гайдаровская реформа. Цены подскочили до небес, а бюджет у музея начал прирастать только нулями к зарплате. Так все и осталось до сих пор.

Или почти так же. Так что получается, что коллективизация и индустриализация у нас в области начались сразу после аграрной реформы Столыпина и промышленного подъема 1910-1913 годов. Хе-хе!

— Хорошо еще, что не сразу после восстания Степана Разина… — произнес Никита. — Между прочим, именно в связи с ним Нина Васильевна вас упоминала.

— А-а, насчет клада Федьки Бузуна?

— Конечно. Вообще-то я о кладах Степана Разина много слышал, но, по-моему, это такая же химера русской истории, как библиотека Ивана Грозного или клад Наполеона, брошенный в Семлевское озеро.

— Как тебе сказать, в какой-то мере — да. Но история, как ты, наверно, уже понял, обучаясь в университете, в чистом виде довольно скучная наука. Поскольку она изучает, в принципе, самую обычную жизнь, только протекавшую несколько столетий или десятилетий назад. А эта самая обычная жизнь: производственная работа, торговля, Добывание хлеба насущного, воспитание детей — то есть повседневная рутина — ничего сенсационного не содержит. Во всяком случае, для широкой публики. Интерес у нее вызывают лишь всякие тайны, загадки, легенды и мифы, иногда отдающие мистикой…

— …Или мистификацией, — добавил Никита. — Разумеется. Кстати, уже давно замечено, что чем сложнее и труднее складывается обыденная жизнь людей, тем больше в них интереса ко всякому загадочному, невероятному, потустороннему.