- Небось чабан уже двустволку заряжает? - поинтересовался Топорик.
      - Теперь, после прошлого года, ему "СКС" выдали, - скромно отозвался старик. - Хороший карабин, кучнее "Калашникова" бьет, жалко, патронов только десять и очередями не стреляет.
      Порадовав Топорика этим сообщением, Магомад указал пальцем на небольшую ровную площадку поблизости от моста, на левом берегу реки.
      - Вот там садись, дорогой. Там уже трава скошена. И вообще это моего брата луг.
      Топорик послушно повернул вертолет влево и начал снижаться. А Магомад, глянув вправо, увидел пылящий по дороге "УАЗ-469" и востороженно воскликнул:
      - Иншалла! Брат едет!
      Вертолет перелетел полосу кустов, росших у берега реки, и завис над лугом. Топорик стал осторожно сбрасывать обороты, и через несколько секунд "двушка" мягко встала колесами на выкошенный луг. "Уазик" в это самое время на большой скорости пересек мост, проехал наиболее крутой участок насыпи, а затем лихо спустился с дороги и, подпрыгивая на ухабах, покатил через луг к вертолету.
      - Э, открывай дверь! - нетерпеливо воскликнул Магомад. - Я три года брата живым не видал, только по телефону говорили...
      - Лесенку-то дай поставить, Хасаныч! - воскликнул Ляпунов, но Магомад, едва открылась дверца, выпрыгнул на траву и побежал навстречу "уазику". Автомобиль тормознул, не доехав несколько метров до вертолета, и из-за его баранки выпрыгнул немолодой, но явно помоложе Магомада усатый гражданин в серой папахе, камуфляжных штанах, заправленных в юфтевые сапоги, и белой рубашке с галстуком. На ремешке через плечо у него висела пластмассовая кобура со "стечкиным", а к поясу был пристегнут футляр с рацией.
      - Ассалам алейкум, Магомад!
      - Ваалейкум салам, Алим!
      И Братья обнялись, соприкоснулись щеками и далее заговорили на родном языке, который даже такой полиглот, как Ляпунов, явно не понимал. Таран, конечно, поеживался, потому как братцы могли в перерывах между объятиями договориться, например, о том, как тихо и без особой стрельбы отделаться от лиц, сопровождающих Магомада, то есть от "мамонтов", Ольгерда и немца.
      - А горючки у меня, если что, почти ни хрена, - прошептал на ухо капитану Топорик, когда "мамонты" вылезли из кабины. Ляпунов только развел руками:
      - Иншалла!
      Тем временем Магомад обвел рукой всех "мамонтов" и сказал братцу по-русски:
      - Вот, Алим, эти люди меня из-под земли достали! Ахмед от них, правда, убежал, но это даже хорошо. Я сам с ним разберусь. Немного позже. Это настоящие джигиты, валлаги! Но у них теперь керосина не хватает. Им надо позвонить, чтобы сюда подъехали и помогли улететь.
      - Какие проблемы! Позвонят, конечно. Но вы, наверное, немножко кушать хотите? - спросил Али. - Садитесь, пожалуйста. Как раз к обеду прилетели. Вертолет можно так оставить - не украдут.
      - С оружием к вам можно? - спросил Ляпунов. - Никто не обидится?
      - Видишь, сам хожу? - Алим похлопал по кобуре со "стечкиным". - Вы гости, вы этим оружием моего старшего брата спасли, вам - можно!
      Тут его взгляд упал на скованные "браслетками" руки Карла Бунке.
      - А этот лейтенант, что, арестованный?
      - Да-да, - не моргнув глазом ответил Магомад, - пьяный напился, хотел на вертолете к девушке лететь. Теперь судить будут...
      -Нехорошо! Но он тоже кушать хочет, да? Наверное, можно наручники снять на время?
      - Можно, - кивнул Ляпунов, понимая, что экс-геноссе, даже если его пинками погнать, никуда не удерет. Топорик быстренько открыл наручники ключиком, взял Карла под ручку и сказал:
      - Битте!
      В это время к месту посадки вертолета подкатил джип "Чероки-Ларедо", из которого выскочили два коренастых паренька в камуфляже с помпами "Иж-81" в руках.
      - Все нормально, - обратился к ним Алим Хасанович, - это дедушка Магомад к нам проездом приехал. Садитесь, товарищи!
      Дальше все пошло как по писаному. Магомад уселся рядом с братом, на заднее сиденье "уазика" посадили Ляпунова, Милку и Ольгерда, а Топорик, Таран и немец оказались в джипе с внучатыми племянниками Магомада. "Уазик" покатил головным, "Ларедо" - следом. Немец беспокойно вертел головой, посматривая то вправо, то влево сквозь тучу пыли, поднятую "уазиком", должно быть, сильно опасаясь, что все эти экзотические пейзажи горного села окажутся последними видениями в его жизни. При этом губы Карла шевелились, словно что-то шептали. Юрка предположил, что он молится, но это было вовсе не так. Бывший секретарь FDJ полка ВВС ННА время от времени бормотал две строчки из давней гэдээ-ровской песни:
      ...Und das war im Oktober, ja, ist so war! In Petrograd, im Russland, im siebzehner Jahr!
      Наверное, ничего более подобающего данному случаю его комсомольская душа подобрать не могла...
      Часть II МЕЛКИЕ РАЗОЧАРОВАНИЯ
      К МЕСТУ ПОСТОЯННОЙ ДИСЛОКАЦИИ
      Серо-голубой "Ан-26" неторопливо крутил винтами на подходе к тому самому военному аэродрому, с которого Таран и все прочие "мамонты" не раз отправлялись навстречу разного рода неприятностям. На сей раз они сюда возвращались, грязные-немытые, усталые, но довольные. Вчетвером: Ляпунов, Топорик, Милка и Юрка.
      Там, в родном селе дедушки Магомада, все прошло очень весело и приятно.
      Конечно, Ляпунов с помощью Алима Хасановича - тот, между прочим, главой сельской администрации оказался и командиром отряда самообороны по совместительству - первым делом нашел способ связаться с Птицыным и сообщил ему о выполнении задания и своем местонахождении. Генрих Птицелов сказал, что все нормально и через пару часов придет "восьмуха" с парой бочек горючего для того, чтобы и "двушку" с собой забрать.
      "Восьмуха", конечно, запоздала на пару часов, но это никому особо не повредило. Потому что Магомаду удалось подольше пообщаться с меньшим братцем, племянниками, внучатыми племянниками и прочей многочисленной родней, из которых Юрка мало кого запомнил по именам. В течение всех этих без малого четырех часов спасителей дедушки Магомада все время чем-нибудь потчевали. В нарушение обычаев Милку посадили за мужской стол, поскольку Магомад раза три или четыре восхвалял ее орлиный глаз, благодаря которому они все сейчас живы. Имелась в виду, конечно, история с застреленным наблюдателем. Опять же вопреки кондовому исламу на столе появились пузыри с араком или аракой - Юрка так и не понял, как правильно, тем более что этот самогон был где-то под восемьдесят градусов. Карлушу Бунке от прочих за столом не отличали, хотя и сочувствовали: "Зачем вертолет угнал, а? Теперь в Сибирь поедешь! У меня племянник тоже хотел девушке понравиться - "Мерседес" украл. Ничего, уже вернулся!" Экс-обер-лейтенанту, по-видимому, ни хрена не было понятно. Он небось думал, что его вот-вот шлепнут или в подвал посадят, а его взялись шашлыками и маринованными баклажанами угощать, ну и наливать, конечно. Правда, сразу было видно, что фриц не европейский какой-нибудь, а наш, рабоче-крестьянского происхождения и советского воспитания, лет тридцать из своих сорока проживший при социализме да еще и общавшийся, поди-ка, с советскими комсомольцами из ГСВГ-ЗГВ. Во всяком случае, пять стопок араки его не укантовали. В отличие от Тарана, между прочим. Так или иначе, но конца пиршества Юрка не запомнил, ибо задремал и проснулся лишь на борту "восьмухи" перед самой пересадкой в Махачкале. Проснулся он не окончательно, а только на тот короткий период, когда Милка и Топорик заботливо, словно мама и папа, перетаскивали его под ручки из вертолета в самолет. В этот же период произошло расставание с Карлушей Бунке, Ольгердом и Магомадом, которые на каком-то другом борту отправились в Москву. А штатные "мамонты" оказались на родном двухмоторном "антошке", который, по идее, мог доставить их до места часа за четыре, но кто-то дал ему команду сесть в Ростове и в дополнение к ящикам с уже известным Тарану советским шампанским "Император" производства Махачкалинского завода, которыми половину грузового отсека забили, затариться еще и поддонами со свежей черешней. Черешню эту почему-то грузили уже глубокой ночью, как некий особо секретный груз. "Мамонтов", задраившихся в маленьком пассажирском салончике на четыре места, к погрузке, вестимо, не припахивали, поэтому они проспали до утра и с удивлением обнаружили, что все еще находятся на земле. Правда, как выяснилось, уже не в Ростове, а под Москвой, где как раз в это время черешню выгружали местные солдатики. Шампанское полетело дальше, должно быть, в родной город Тарана, но для этого "антошку" пришлось дозаправлять, и несколько часов ждали цистерну с керосином. Однако сейчас, когда было уже два часа дня, стало ясно, что посадка на родной аэродром приближается, как выразился Топорик, "с неотвратимостью дембеля".
      "Антошка" притерся к бетонке своими низенькими колесиками, пробежался, пискнул тормозами и, устало урча моторами - налетался тудема-сюдема! - начал помаленьку заруливать на свою любимую восьмую стоянку. Там его уже дожидался военторговский грузовик, прикативший за шампанским, а также командирский "уазик" Птицына, в который и уселись - вчетвером на одно заднее сиденье, Милку на колени Топорику - все участники операции.
      - Нормально сработали, - похвалил Птицелов. - Будь вы на госслужбе и при советской власти, представил бы Серегу на "Красное Знамя", а всех прочих - на "Звездочки". Но, увы, я вам даже Георгиевский крест не могу предложить.
      - Мы пока и без крестов обойдемся, - заметил Ляпунов;
      - Ага, - поддакнул Топорик, - крест нынче дело наживное: не успел помереть, тут тебе и вручат...
      - А может, товарищ полковник, - сотворив обворожительную улыбку на потной и пропыленной рожице, произнесла Милка, - вы нас вместо награды в отпуск отправите? Например, на Кавказ, в горы? Воздух, речки, пещеры...
      Все дружно заржали, включая Генриха, после чего тот сказал вполне серьезным тоном:
      - Нет, на Кавказ у меня в ближайшее время путевок не будет. Там и без нас "туристов" много. Пару суток дам на отдых, потом приступите к обычной подготовке. Ну а там видно будет, что и как...
      - Генрих Михалыч, - рискнул спросить Таран, - а как с этим, Ольгердом? Если б не он, нам бы там ничего не светило...
      - Да, - вспомнила Милка, - у него ж семья в залоге...
      - С Ольгердом все в порядке. И с семьей его все в порядке, - ответил Птицын довольно сердитым тоном. - Вот и все, что могу сказать. Еще вопросы? Может, про немца спросите? Отвечу то же самое: с ним все в порядке. Все?
      - Так точно, - ответил Таран.
      "Уазик" уже проехал главный КПП дивизии и ехал по городку, добираясь до базы МАМОНТа.
      - Значит, сейчас, - перечислял Птицын, загибая пальцы, - сдаете боеприпасы, чистите и сдаете оружие, получаете чистое обмундирование и - марш в баню. Всей толпой, как в Финляндии, или сменами по половому признаку - мне по фигу. После этого в столовую, расход на вас оставлен по усиленной раскладке. В 16.00 товарищ капитан ко мне на доклад, остальные могут гулять вплоть до ноля часов послезавтра - свободны как птицы. Лишнего не пить, морды не бить, баб и мужиков не насиловать. За Юрика я спокоен, он человек степенный и женатый. А остальные - молодые-холостые! - глядите!
      - Господи, - вздохнула Милка, - сколько раз я вам говорила, товарищ полковник: удочерите вы меня! Я бы такая послушная дочка была - просто обалдеть. А то вот теперь от большой тоски по папе все время хочется нажраться как клизме, морду кому-нибудь набить и мужика изнасиловать...
      - Нет, - сказал Птицын, помотав головой, - мне пока надо Лизку воспитывать. Достойная замена тебе подрастает, хотя и в другой весовой категории. Все, приехали!
      Он выгрузил "командированных" у склада артвооружения, где разморенный жарой прапорщик Рябоконь посиживал в теньке у пожарного щита.
      - Ну, и как она, родимая, поживае? - поинтересовался он.
      - Кто, батьку? - прищурился Топорик.
      - Ичкерия, мать ее за ногу!
      - Нормально! - отозвался Ляпунов. - Полкило пластита обратно привезли. Примай!
      - Га-а! Та вы и не стреляли, чи шо? - разочаровался Рябоконь, выставляя пустой патронный ящик. - Щелкайте сюды россыпь. На стрельбы пойдут... И подствольных две штуки кинули. Это ж разве война? Ото когда я був у Афгани тоди да-а...
      - Слыхали, слыхали... - отмахнулся Ляпунов, который прекрасно знал, что и в Афгане Рябоконь, только будучи лет на пятнадцать моложе, тоже таким же складом АВ заведовал.
      Освободившись от боеприпасов, пошли в ружпарк. Разобрали автоматы и начали чистить.
      - Сутки по сыри шлепали, а ржаветь не начало, - заметил Топорик, наворачивая бумагу на шомпол, - и нагару тоже, средственно.
      - Глушители не забудьте, - напомнил капитан. - Там всегда до хрена копоти. И пылюку поковыряйте, а то стыдно будет, если Генрих замечание сделает.
      - Мы отличаемся от банды чем? - очень неплохо спародировал Птицына Топорик. - Высокой воинской дисциплиной, товарищи бойцы! И солдатским, а не бандитским отношением к оружию!
      Юрка этого выступления Птицелова не помнил - должно быть, дело было еще до того, как Таран появился в отряде.
      Когда четыре чистых и нежно смазанных автомата встали на свои законные места, Ляпунов, обтирая пальцы ветошью, сказал:
      - Вот теперь, кажется, командировке абзац. Пошли все в баню!
      - Кайф! - вскричала Милка, закатив глазищи. Получив у каптера чистые хэбэ и белье - Милка за своим к себе в каморку сбегала, - народ отправился в баню. Точнее, в сауну, которая полагалась после командировки. Там хозяйничала некая Лушка, по слухам, доводившаяся гражданской супругой прапорщику Рябоконю. Лушкой ее звали за внешнее сходство с артисткой Хитяевой, конечно, тех времен, когда Хитяева играла в "Поднятой целине". На самом деле эту Лушку звали Таней, но кликуха была прилипчивее.
      - Командир приказал, чтоб я вам по две "Балтики" после бани выставила! торжественно объявила Лушка. - Но не больше! А то, говорит, вы где-то там погуляли крепко, может на старые дрожжи попасть. Спинку никому потереть не треба?
      - Мне! - гордо произнесла Милка. - И попу помылить обязательно!
      - А что, - подняла бровь Лушка, - неужели ты такое дело трем мужикам доверить не сможешь?
      - Почему? Запросто могу. Но приятнее, если ты это сделаешь... - Милка из хулиганских побуждений состроила такую рожу и так страстно выдохнула, что Лушка поскорее выскочила из предбанника, дабы не стать жертвой лесбийских устремлений. Народ громко хохотнул и стал скидывать грязное.
      - Небось завидно стало, сучке, - проворчала Милка, - думает, мы тут римскую оргию устроим.
      - Да, - печально вздохнул Топорик, - я лично, пока не пожру и не вздремну еще часика четыре, в эти игры не играю. Конечно, пожрали мы у Магомада классно, но все уже переварилось... Наверное, арака хорошо способствует.
      - Арака - это вещь, - согласился Ляпунов, - но чача, которую Нико Качарава из дому привозил, мне больше понравилась. Топорик, помнишь Качараву?
      - Как не помнить, - вздохнул тот, - классный парень был... Три года уже без малого, а все кажется, что он где-то в командировке.
      - Ну что вы все о грустном да о грустном? - проворчала Милка. - Конечно, я сейчас тоже нешибко сексуальна и вообще не настроена, но мы же не на поминки сюда пришли? Давайте лучше о том паре думать, который костей не ломит...
      - Ага, - поддакнул Юрка, - и про пещеру с водичкой в пять градусов вспоминать...
      - Мама родная! - сказал Топорик, открывая дверь в парилку. - Градусов восемьдесят! Накочегарила Лушка!
      - Сухопарник, как на паровозе! - скорее с восторгом, чем с опаской произнес капитан.
      - Как клево! - Милка, напялив войлочный колпак на свою взлохмаченную шевелюру, легким движением попы отодвинула Ляпунова в сторону и первой проскочила в огнедышащее нутро сауны. Только мелькнули давние синие наколки на половинках "Милости просим!".
      - Господи, благослови! - перекрестился Топорик и тоже вскарабкался по деревянным ступенькам туда, где уже восседала Милка, чинно сдвинув коленки и прикрыв ладошками еще одну гостеприимную надпись: "Добро пожаловать!", которая располагалась ниже пупка.
      Юрка уселся рядом с Зеной, осторожно втягивая носом раскаленный воздух. Нет, ничего "такого" он к ней не чувствовал, хотя прошлой осенью в вагончике на заброшенном карьере между ними кое-что было. Все-таки эту могучую деву-воительницу он воспринимал как старшую сестру или даже как тетку. Да и вообще мыслями Таран уже струился помаленьку к законной супруге Надьке и маленькому, но уже самоходному человечку Алешке.
      - А мне, представляете, -сообщила Милка, - Магомадов племянник вчера почти предложение сделал.
      - И что, отказала? - поинтересовался Топорик.
      - Ага, - кивнула "королева воинов", - пожалела его, - У него и без того три жены, а сам - метр с кепкой'. Опять же он мне в блондинку покраситься предлагал, а то, говорит, не поверят, что ты русская.
      - Да, - сказал Топорик, - вообще-то там своих чернявых хватает.
      - Только таких симпатичных мало, - заметил Ляпунов. - Точнее, может, они и есть, но где-нибудь под замком сидят, чтоб не выкрали.
      - Но зато бабки - ужас какие хозяйственные, - заметила Милка, - столько рецептов надавали, как чего солить-мариновать, даже если б хотела, не запомнила.
      - Ладно, - встряхнулся Ляпунов и, выскочив из парилки, побежал к бассейну с холодной водой, больше похожему на вделанную в пол двухсотведерную бочку. У-ух! Хорошо быть живым!
      ГРЕХИ НАШИ ТЯЖКИЕ...
      Пиво после бани Таран, как ни странно, пить не стал. Не потому, что боялся, будто оно на старые дрожжи попадет, - эти дрожжи если и были, то в сауне выпарились. Не хотелось ему к Надьке ехать с запахом. Опять же придется говорить, что пил, когда и при каких обстоятельствах, а супруга в последнее время очень чувствительно относилась к тем случаям, когда Юрка употреблял пивко, а тем более что-то покрепче. Наверное, она сильно беспокоилась, чтобы у Тарана дурная наследственность не проявилась. Дело в том, что прошлой зимой Юркины родители, допившись до чертиков, передрались и отец пырнул мать ножом. Не насмерть, но очень крепко. Отца посадили и намерили ему аж шесть лет. А мать, едва вышла из хирургии-травматологии, угодила в дурдом. Крыша поехала у нее намного основательнее, чем думали врачи, потом обнаружился какой-то "процесс" в мозгу, и она, промаявшись до весны, преставилась.
      Наверное, было бы вполне логично, чтобы Юрка испытывал по случаю всех этих событий чувство облегчения и даже как ни страшно это произносить, чувство глубокого удовлетворения. Потому что от родителей, если уж говорить начистоту, Таран за последние десять из без малого двадцати лет жизни натерпелся немало. Если есть люди, которые могут сказать, что всем хорошим в себе они обязаны своим родителям, то Юрка мог с полным правом заявить, что за все дурное в своем характере он должен благодарить отца и мать. Возможно, вырвавшись по воле случая из родительского дома, он спас себя от греха отцеубийства или даже матереубийства - пути господни неисповедимы. Конечно, после этого он еще немало чего натворил, но все-таки судьбой родителей распорядились без него. Уже от одного этого можно было облегченно вздохнуть. Тем более что прописан был Таран по-прежнему в двухкомнатной родительской квартире, которую они так и не успели приватизировать, а потому и пропить не смогли. Поэтому Юрка имел законное право привести эту опустевшую жилплощадь в относительно пригодный для жизни вид и переселиться туда ,со своим семейством, чтобы дать возможность тестю и теще, как говорится, пожить в свое удовольствие. Конечно, была неприятная перспектива через шесть лет вновь увидеть Николая Анатольевича в родных стенах, но она все-таки была достаточно далекой.
      Однако на самом деле никакого облегчения и уж тем более удовлетворения Таран не испытывал. Настоящей скорби, правда, тоже не было, потому что слишком долго Таран видел вместо матери какое-то полуживотное, то начинавшее бессмысленно крыть его матом, то слюняво хныкать о своей пропащей жизни. Где-то в памяти оставался еще по-детски светлый образ доброй милой мамочки, какой она была лет десять назад, может, даже чуть больше. Но с обрюзгло-опухшим чудовищем, какой Таран привык видеть мать в последние годы, этот образ не имел ничего общего. Хотя, быть может, Юркина судьба была счастливее, чем, допустим, у Лизки Матюшиной, поскольку совсем беспробудно его родители стали пить лишь года три назад, а до того только периодически впадали в запои. Он все-таки смог и школу закончить, и спортом позаниматься, и еда какая-никакая в доме была. До такого, чтобы есть плесневелые корки из мусорного бака, размоченные в водопроводной воде, у них еще не доходило.
      Хоронили Юркину мать они вдвоем с Надькой. Птицын, конечно, помог и "мамонты". Никого из друзей-подруг ее и отца, которых, бывало, полная квартира набивалась, и близко не появилось. Конечно, Юрка никаких приглашений не рассылал, но ведь все эти дружки-подружки жили поблизости, в том же дворе или в соседних. То ли помнили, как Таран их, бывало, из квартиры вышвыривал, то ли им эти похороны предвещали собственную, столь же печальную кончину. Отвезли гроб на кладбище, опустили в могилу, поп что-то пробубнил и кадилом помахал, наметали холмик и табличку воткнули. Потом поехали на опустевшую квартиру, где перед тем какая-то баба за двести рублей мусор прибрала и полы помыла, помянули.
      Таран тогда выпил несколько рюмок, ушел в свою бывшую комнату и, упав на диван-кровать, из которой тараканы посыпались, час или два лежал, уткнув мокрые глаза в подушку. Никто его не трогал, даже Птицын подходить не решался.
      И опять же Юрка не столько плакал, сколько злился на себя за то, что ничего, ровным счетом ничего не сделал, чтобы предотвратить все то, что в принципе рано или поздно должно было случиться. Был, конечно, период, когда ему просто нельзя было появляться дома, когда его искали, чтобы убить, всякие там "вовы", "калмыки" и "самолеты", но ведь уже в прошлом году ему ни шиша по этой линии не грозило. И ведь мать с отцом несколько раз писали ему письма, когда он якобы служил где-то в Сибири "на точке". Даже кулек конфет как-то раз прислали. Наверное, кто-то из них знал, что Тарана "перевели" в родной город и они с Надькой поженились, живут у Веретенниковых в соседнем доме, завели внука... Правда, посмотреть на Алешку ни бабка, ни дед так и не собрались. Может, Юрке надо было самому собраться и показать им этого человечка? Может, тогда он сумел бы что-то расшевелить в их пропитых душах? Хотя надеяться на это не следовало, но все-таки надо было попробовать... А Таран не стал этого делать. И вот родной дом - хоть и трижды, даже четырежды проклятый, а родной! - пуст. Загаженный, с поломанной мебелью, рваными и линялыми обоями, с тараканами, сгоревшим и разбитым допотопным телевизором, с невыветрившимся запахом блевотины, но тут Юрка все-таки восемнадцать лет прожил. Матери нет и уже никогда не будет, а отец если и вернется через шесть лет - здоровье у него никудышное! - то навряд ли надолго. Ненависти к отцу в тот момент у Тарана не было. Да, отец-полудурок ударил мать ножом, наверное, и "процесс в мозгу", от которого мать отдала богу душу, тоже не без участия его кулаков образовался, но ведь, по совести сказать, и мать его не раз наотмашь била по голове чем ни попадя, и руку ему однажды ножом распорола - было такое! Случай распорядился, кому сидеть, а кому умирать, всего лишь случай... Впрочем, могли и посадить обоих, и убить обоих - для алкашей и подобные исходы не редкость.
      В тот вечер Таран с Надькой ушли последними, прихватив с собой только одно - старый семейный альбом. Особо древних фото там не было, так же, как, впрочем, и снятых в последние годы. Потом, уже сидя у Веретенниковых, Юрка и Надька его долго разглядывали, обмениваясь впечатлениями.
      Конечно, альбом этот был растрепанный, местами чем-то обляпанный и загаженный, многие фотографии пожелтели, помялись и порвались, но что удивительно - просматривая его, Таран видел какую-то иную, чужую, в общем, вполне приличную и приятную жизнь.
      Начинался альбом со свадьбы. Совсем юные, красивые, нарядные родители тогда им где-то чуть-чуть за двадцать было! - стоят перед сотрудницей загса и меняются золотыми кольцами. Цветное фото, яркое, чуть-чуть только порозовело. Потом стол в каком-то кафе или ресторане персон на пятьдесят - ведь хватало же денег тогда, в 1979-м! И гости все одеты прилично, хотя, как припоминалось Юрке, много позже он часть этих людей видел задрипанными полубомжами, приходившими к ним пьянствовать или похмеляться. Было фото, снятое, как видно, на второй день после свадьбы в новой квартире - в той самой, которую Таран считал родной. Она на этой карточке казалась такой шикарной: люстра висела, ковер на стене, хрусталь блестел и на столе, и на застекленных полках серванта...
      А вот и Юрка на снимках стал появляться. Сперва крохотуля со сморщенным личиком - только-только из роддома привезли! Потом толстощекий бутуз-карапуз с пустышкой во рту, тянущий пальчики к ярким цветным погремушкам, повешенным на резинке поперек красивой, полированного дерева, кроватки. И коляска у Юрки была очень красивая, немецкая. Детсадовское фото: толстая воспитательница Ирина Борисовна в розовом платье, а вокруг нее два десятка ярко, красиво одетых мальчиков в коротких штанишках и девочек с белыми пухлыми бантами в косичках. Школьные карточки были, какие-то торжества семейные. Имелось фото, снятое в Крыму, куда родители, правда, без Юрки ездили. Наверное, им тогда и тридцати не было... Стройные, подтянутые, загорелые, в темных очках - господи, куда ж все это подевалось?!
      Конечно, весь этот фотоархив Таран когда-то видел. Правда, последний раз очень давно. Но в тот момент, после поминок, он смотрел на него будто в первый раз. Он не узнавал свою жизнь, хотя то, как его в детсаду фотографировали и в школе, прекрасно помнил. На фото не попали ни угарные пьянки, когда Юрке приходилось убегать к соседям делать уроки, ни омерзительные картинки, когда мать валялась в кухне, напустив под себя лужу, или отец, обрыгавшись до полного неприличия, осатанело рубил топором стулья... Все вообще кончилось примерно 1990 годом. Дальше родители перестали пополнять альбом, хотя, может быть, еще и фотографировались где-то. Вообще-то все плохое началось в 1985-м, когда объявили "антиалкогольную кампанию". Именно тогда отец с матерью начали гнать самогон, утверждая, что он помогает от радиации. Хорошо, что Юрку тогда не стали им поить... И ведь тоже тогда было еще не все потеряно. Пили, но совсем не спивались, ходили на работу, зарабатывали, в общем, неплохо. А вот в девяностые годы, особенно после того, как все накрылось медным тазом и завод, где они вкалывали, перестал работать, тут-то оно и началось. Отец, конечно, время от времени . говорил, что революция вот-вот грянет, рабочий класс поднимется, но и революция не гремела, и рабочий класс не поднимался. Кто-то крутился, вертелся, за выживание боролся, а отец с матерью в основном спивались, хотя тоже иногда умудрялись деньги зарабатывать и Юрку кормить.
      Так вот тогда, в ночь после поминок и просмотра альбома, на Тарана такие шальные мысли находили, что ни в сказке сказать, ни пером описать. В нем настоящая классовая ненависть закипела, хотя они с Надькой жили куда лучше многих и вообще-то им пока было грех на судьбу жаловаться и демократические порядки ругать. Нет, Таран, начав с того, что пожалел ту, прошлую, вполне приличную жизнь, которая была запечатлена на старых фотках, буйно разъярился и на тех, кто "перестройку" с "антиалкогольной кампанией" учудил, и на тех, кто СССР развалил, и на тех, кто рынок во главе угла поставил. Свистни тогда кто-нибудь: "Юрка, айда буржуев давить!" - он бы среди ночи вскочил и побежал, не спросив, за кем идет. Но никто не свистнул, и Юрка, промаявшись со своими мыслями до утра, все-таки заснул. А проснувшись, поглядел на Надьку, на Лешку, глянул по телику очередной репортаж из Чечни, где разрушенные деревни показывали, и малость поостыл. Представил себе, как над городом "МиГи" и "сушки" с бомбами носятся, как "вертушки" НУРСами по дворам стреляют, а откуда-нибудь всякие "меты", "ноны" или там "грады"-"ураганы" по площадям мочат, и поскорее отогнал это видение от себя. Не дай бог!
      ...Все эти воспоминания нахлынули на Юрку в то время, когда он, помывшийся и посвежевший, пообедавший "усиленней раскладкой" в "мамонтовской" столовой, переодевшись в штатское, ехал в городском автобусе. Ехал он один. Ляпунов, как было приказано, в 16.00 убыл на доклад к Птицыну, Топорик, как и обещал еще в бане, решил часа на четыре придавить подушку, а Милка отправилась в свою каморку, утверждая, что будет наводить марафет и сегодня обязательно кого-нибудь до смерти очарует.
      Настроение у Тарана в принципе было не самое плохое. Конечно, взгрустнулось ему немного при всех этих не шибко веселых воспоминаниях-размышлениях, но не настолько, чтобы он уж совсем приуныл. В конце концов, прав ведь Ляпунов: хорошо быть живым! Прогулялись, можно сказать, по преисподней, к черту в зубы не попали и выполнили все, что положено. Те козлы, которых в Европе набирали, лажанулись по полной программе, четверо никогда к своему пльзенскому, "Выборовой" и всяким там шпикачкам не вернутся, один сейчас небось рассказывает все, что знает, сведущим людям, а еще три чувака-баклана мотаются по Чечне, ожидая, что их какой-нибудь Ахмед или Магомед отловит и немножко горло резать будет. Впрочем, если они федеральному спецназу попадутся - те их, несмотря на российскую форму, в два счета расколют! - туго им придется. Убить, может, и не убьют, но потопчут капитально во имя славянского единства. Особенно если спервоначалу за бандер примут, которых, говорят, у боевиков до хрена и больше пасется...
      Но это все уже далеко. Город - вот он, а там Надька. Лешка сейчас с дедой Мишей и бабой Тоней у прабабушки Наташи в Стожках. А госпожа Таран - в городе. Надьке на ее родном "тайваньском" рынке подработка подвернулась, все в том же ларьке. Две тыщи - какой-никакой, а приварок. Лешка уже большой, грудь не сосет, бабки и дед рады повозиться. Птицын обещал Юрке на август отпуск, вот тогда они с Надькой вместе в Стожки поедут.
      В общем, по мере приближения к квартире Веретенниковых настроение у Тарана все больше поднималось. Правда, по времени выходило, что Надька, которая, по Юркиным расчетам, сегодня работала в дневную смену, еще не вернулась с рынка. Она должна была появиться где-то в шесть вечера. Но у Тарана были свои ключи, так что препятствием для попадания в квартиру это служить не могло.