Как я во все это влип

А так, как муха влипает в мед. Вкусненького захотелось, сладенького. Правда, муха, угодив в ловушку, чаще всего там и остается. Мне повезло больше: выкрутился. Утешение слабое — в отличие от мухи я влип в дерьмо, и отмыться от него вряд ли сумею. Нет, здесь, на этом свете, я думаю, все будет нормально. Но что будет ТАМ? Сейчас я веду себя по всем правилам, даже хожу в церковь и пытаюсь исповедоваться. Иногда я заглядываю в Священное писание и читаю те фразы, в которых чую какую-то надежду. Однако, едва мой взгляд упирается в Христовы Заповеди, мне хочется захлопнуть Евангелие… Я нарушил их все, без какого-либо исключения, а потому лучше бы мне быть неверующим юным пионером, которым я был когда-то, давным-давно…

Впрочем, все по порядку. Для начала мама с папой меня зачали и родили. Легли дядя с тетей в постельку, чуток построгали: палка-палка, огуречик — вот и вышел человечек. Все на месте: руки, ноги, голова, кранчик с прибором поставили — мужик получился. И пошла раскручиваться обычная советская программа, скучная, но зато надежная: ясли — сад — школа… Поскольку кранчик мне мама с папой привинтили, то следующим этапом, как ни крути, должна была стать армия. Конечно, можно было и в институт сунуться. Но мне было лень чего-то учить. Хотя по спортивным разрядам я бы, наверное, мог проскочить. Их у меня было штуки четыре — я много секций сменил, но выше первого (по стрельбе) подняться не мог. Надоело. Когда я боксом занимался, тренер Петрович — имя забыл! — все нудил и нудил:

— Работай, работай, Николаша! Ты в полутяже наша надежда!

Сделал я им тогда в полутяжке первое по району. А почему-то на область поехал другой. Продул, но съездил. В общем, бросил я это дело.

Но книжечки с разрядами сохранились. Военком, председавший в комиссии, поглазел и сказал:

— Орел! Вот у нас тут одно место есть — как раз для тебя!

И загремел я «под фанфары»! Завезли меня для начала в энскую часть самого хренового назначения. В смысле учебного. Подъем, весь день бегом, ползком, прыжком… То штангу мотаешь, то танковым траком пузо рвешь, то по макиваре кулаками и сапогами, то по тебе тем же самым, чтоб «пресс держал». То мишень из «калашника» дырявишь, то танк через тебя ползет, то ты под стропами висишь и дыхнуть некогда. 22.00 — в койку бух — и бай-бай, как труп, до того, как придет прапорщик Кузяев и заорет: «Подъем! Тридцать пять секунд, последнего — убиваю!» Убивать он, правда, не убивал, но пинок у него был крепкий.

Ротный был и того краше. Кулаком щит из доски-вагонки прошибал запросто. А голос! А глаза! Как в фильме Хичкока! Я их тогда еще не видел, поэтому еще страшнее было.

— Я вас учу убивать! — гудел он своим хриплым рыком. — Замполит может говорить по-другому, но мне на это плевать. Ради защиты социалистического Отечества, которое все время в опасности, надо быть готовым оторвать яйца любому агрессору! Даже если это придется делать зубами, за неимением рук! Коротков!

— Я! — У меня такая фамилия была — Коротков.

— Пять шагов вперед, шагом — марш! Напр-ра-во! Показательный спарринг! Я

— противник. Ваши действия? Докладывать без слов!

Двадцать секунд против него — это подвиг. При росте метр семьдесят пять и весе под восемьдесят, он вырубал всех наших правофланговых, которые были под два метра. Левый фланг он вызывал по трое сразу — разлетались, как мячики.

— Я делаю больно, — предупреждал ротный, — но убиваю и ломаю кости только условно.

Даст в дых — согнешься, начнешь ловить воздух, а он тут же добавит:

— После ужина, в личное время, сорок углов на стенке. Пресс хреновый.

А потом, когда мы всему, чему требовалось, подучились, то есть через полгода учебки, развезли нас, родимых, по боевым частям. Многих в Афган пихнули — там такие нужны были. А я угодил в славную страну Гэдээрию, в передовой окоп родного ОВД. В смысле, Организацию Варшавского Договора.

По немецким понятиям — глушь несусветная. Аж двадцать верст до ближайшего населенного пункта. Горка, поросшая лесом, а на горке — мы, за большим-пребольшим забором. И все то же, что в учебке, только в два раза злее и крепче. Потому что там мы все были шпана и сопляки, а тут, кроме нашего «духовского» племени, были вообще-то очень уважаемые люди — «дедушки» Советской Армии. В принципе, нормальные ребята, но со странностями. Особенно любили, чтоб мы, молодое пополнение, перед отбоем дружно орали: «До дембеля наших „дедушек“ осталось сто тридцать четыре дня! День прошел… Ну, и Бог с ним!» Правда, вместо слова «Бог» говорили другое, но тоже из трех букв. Носки стирать, однако, не заставляли, а били только на занятиях по рукопашке, Вообще, дедовство, оно разное. Меня перед армией уж стращали-стращали, а на самом деле все оказалось куда проще и даже веселее. Посылки не отбирали, а наоборот, смотрели, чтоб кто-либо втихаря не жрал. Надо делиться с товарищами. Сегодня тебе прислали — дели на всех, завтра мне пришлют — я поделюсь. Короче, коммунизм.

Дожил я до второго года службы. Стали считать дни, теперь уже НАМ ту же фигню насчет дембеля орали. И, наверное, все бы вышло как у всех: попрощались бы утречком с боевым знаменем, сели в автобус с чемоданчиками в руках и отпускными билетами у сердца, а затем покатили бы в родной, тогда еще целый и невредимый Союз. И с чувством исполненного долга перед Великой Родиной пошел бы я в родной военкомат становиться на учет как солдат запаса.

А дальше… Хрен его знает! Папы-мамы у меня ведь в натуре не было. Я только и знал, что они должны были меня сделать, но кто это конкретно — неизвестно. Разница в принципе небольшая: дом ребенка — ясли, малолетний детдом — детсад, просто детдом — школа. Все бы хорошо, только возвращаться некуда. Наверное, в общагу бы пихнули, на завод трудоустроили… Родина у нас заботливая была. В менты можно было записаться или в прапорщики — придумал бы, наверное, куда кости бросить…

Однако ничего такого не случилось. Это был мираж и призрак, вся та жизнь, которая мне грезилась после дембеля. И сам дембель тоже оказывался призраком.

А получилось вот что. Как все добрые «дедушки», водил я дружбу с хлеборезом. Алекпер Мусаев — Азербайджанская ССР. Ему всегда как-то удавалось сахар и масло экономить и «дедушек» немножко подкармливать.

Однажды, когда я пришел к Алику разжиться сахарком, он показался мне каким-то странненьким, будто его пыльным мешком слегка вдарили.

— Э, юлдаш, — спросил я, — тебя случаем не обидели?

— Нет, сказал он, — кто меня обидит, а? Я думаю…

На морде у него проступало явное желание поделиться какой-то тайной, но, видать, сомневался он, стоит ли ему это делать.

— Слушай, — сказал Алик, — не продашь, да-а?

— Не умею, — хмыкнул я, — это мы не проходили.

— Идем, — загадочно произнес Мусаев, — показат кой-что надо!

Я последовал за ним в таинственные глубины пищеблока. Повар Кибортас, помню, проворчал:

— Чего здессь лаззитте? Нарьяд усе помыл, сдавать будем…

Может быть, если б я пожалел труды наряда и не пошел, все было бы по-иному. Но я прошел по чисто вымытому кафелю через варочный цех, в направлении лестницы, ведущей в подвал. Там, в подвале, хранились картошка, морковка, лук, свекла, капуста свежая и квашеная. Сюда я много раз ходил с братанами чистить «корнеплоды».

Подвал был старый, сводчатый, строенный еще небось при кайзере, а может, и раньше, при каком-нибудь бароне, который в древние времена поставил на нашей горке свой замок. Должно быть, когда-то этот замок разрушили по ходу феодальной междоусобицы, потом построили на его месте что-то другое, затем перестроили это что-то в казарму для немецких солдат, которую в 1945 году забрали себе советские. А подвал был все тот же. И, небось, хранили в нем все тоже.

В подвале ничего не было. Наряд на ужин картошку начистил, а завтрашнюю должен был чистить уже следующий, который еще только собирался на кухню.

— Чего у тебя тут? — спросил я у Алика. — Привидение увидел?

Вообще говоря, привидениям тут быть прямо-таки полагалось. Хотя под потолком горела в грязном плафоне дежурная лампочка (можно было включить и поярче, но это делали, только когда приходили чистить картошку), свет ее освещал только середину подвала, а углы оставались затемненными. Если долго глядеть, то вполне могло что-нибудь привидеться…

— Какой привидение, слушай? — проворчал Алекпер. — Тут другое дело… Он уверенно протопал в один из темных углов.

— Видишь, да-а? — спросил Мусаев. Я ничего не видел, кроме пола, сложенного из тесаных каменных плит квадратной формы.

— Я тоже не видел, — усмехнулся Алик. — А теперь — смотри!

Он взялся рукой за какой-то небольшой штырек, торчавший из паза между камнями. Что-то щелкнуло и тихо заурчало.

Плита, по виду ничем не отличавшаяся от остальных, почти бесшумно стала опускаться вниз… У меня по спине пробежали мурашки, а заодно в груди застучало сердце: надо же, как в кино!

О том, что вся Германия изрыта туннелями и подземными сооружениями, доставшимися в наследство от рейха, по ГСВГ ходило немало легенд. И о подземных заводах со смазанными и готовыми к работе станками, и о железных дорогах, ведущих под землей чуть ли не от Лейпцига до Берлина… И про «Янтарную комнату», и про старичков эсэсовцев, которые живут где-то в подземельях, дожидаясь второго пришествия фюрера. Все это я слышал, но видеть, конечно, не видел. А что я вообще в Гэдээрии видел? Станции, пока везли на поезде. Городишки с домишками, мимо которых ехали на грузовиках. Трактора и кооперативные поля. А потом — только забор, сосны и все, что внутри забора. Пару раз, правда, вывозили с замполитом в культпоход. Опять

полдня в автобусе и несколько часов в Трептов-парке, Потсдаме и там, где капитуляцию подписывали.

— Ты туда лазил? — спросил я у Мусаева.

— Не-а, — мотнул головой хлеборез, — одному страшно.

— Фонарь есть?

— Есть, — ответил Алик, будто этого вопроса только и ждал. Он пошарил за бочкой с квашеной капустой и вытащил большой черный фонарь с тремя сменными стеклами — простым, красным и зеленым. Такими фонарями пользуются, по-моему, регулировщики.

— Пошли, — сказал я, видя, что Мусаев сразу подбодрился.

— Слушай, — пробормотал он, — чего найдем — все поровну, да-а?

— Заметано, — кивнул я, — лишь бы только там мин не было…

— Как мин? — опешил Алик.

— А так. Если этот ход при Гитлере делали, так наверняка не для того, чтоб по нему советские солдаты лазили. Значит, мину могли поставить…

— Может, не пойдем? — хлеборез явно начал жалеть о своем намерении. — Страшно немножко.

— Ладно, не сопи, сперва глянем, что в дыре. С фонарем в руке я подошел к зияющему в полу черному квадрату. Высветился неглубокий бетонный колодец, по одной из стенок которого тянулась цепочка стальных скоб. По этим скобам можно было спуститься на три метра вниз, на сухое бетонное дно. Фонарь у меня оказался довольно мощным, и я сумел обшарить его лучом весь колодец. Мин, проволочек каких-нибудь, планочек для рычажков, предназначенных для того, чтоб советские солдаты, задев их, взлетели на воздух, вроде бы не просматривалось.

Зато просматривался темный проем в одной из стенок колодца. Противоположной той, что была утыкана скобами. Пристегнув фонарь к ремню, я начал спускаться, успевая поглядывать и под ноги, и по сторонам, и вверх. Когда я поглядел вверх, то разобрался, отчего плита, закрывавшая люк, вроде бы исчезла, хотя мне показалось, что она опускается вниз. В верхней части колодца был паз, куда эта плита задвинулась. Задвигалась и выдвигалась она при помощи телескопических гидравлических штоков, двух горизонтальных и четырех вертикальных. С помощью горизонтальных она выходила из бокового паза, а вертикальные поднимали ее на уровень пола.

Оказавшись на дне колодца, я осмотрел проем. Он был перекрыт тяжелой стальной дверью со штурвальчиком.

Сверху, кряхтя и охая, спускался Алик.

— Чего нашел, а?

— Дверь, не видишь? — проворчал я. — Вот крутанем сейчас, а оно ка-ак… Понял? Всю часть можно на воздух поднять…

— Пойдем к командиру скажем, да?

— Командиры давно по домам, с женами. Дежурного надо позвать.

И это был момент, когда все еще могло вернуться…

— Я сбегаю, а ты подожди, — вызвался Алик. — Я прямо к дежурному по части пойду, а то наш повар — большой дурак!

Он куда быстрее вылез из колодца, чем залез в него. И тут мне, сопляку эдакому, подумалось: чего я себе голову забиваю всякими страхами? Приключение, можно сказать, самое первое за всю службу, хоть будет что после дембеля рассказывать… А ну-ка, попробую!

И я повернул штурвальчик двери против часовой стрелки, хотя всего за несколько секунд до этого прекрасно понимал, что после этого может произойти взрыв.

Взрыва не последовало, но дверь сдвинулась, и это оказалось еще хуже. Передо мной открывалась дорога ко всем смертным грехам.

Я этого, конечно, не знал, и если екнуло у меня сердце в тот момент, то не от страха, а от восторга.

Фонарь высветил ступени, уводящие еще глубже, куда-то в сырой, разящий плесенью мир. Холодный сквозняк тянул снизу и уносился вверх по колодцу.

Направив свет вниз, я осмотрел пол за порогом стальной двери и все верхние ступеньки. На стене были какие-то кабели в толстых резиновых оболочках, но проволочек и рычажков я опять не увидел. Я перешел через порог, не понимая опять-таки, насколько важным окажется этот шаг.

У меня еще в детдоме выработался условный рефлекс: входишь куда-то — закрывай за собой дверь. Я сделал это машинально, почти не глядя, и бронированная штуковина легко захлопнулась с маслянистым лязгом. Лишь через минуту я сообразил, что сделал что-то не то. Со стороны лестницы на двери не было ни штурвальчика, ни какого иного заметного средства, чтобы открыть дверь. Только ручка-скоба — и все.

А я не испугался, потому что знал: примерно через полчаса сюда пожалует дежурный по части со свитой, покрутят штурвальчик, выгонят меня наверх и отправят спать в казарму…

Поэтому мне захотелось, пока не выгнали, пролезть подальше в нутро этого подземного заведения. Когда нельзя, но очень хочется, то можно…

Шаги моих десантных ботинок на лестнице бухали гулко, с каким-то немецким акцентом: штумм! штумм! штумм!

Лестница была винтовая. Чугунные ступени по спирали обвивали мощную железобетонную колонну. Я сделал один виток, другой, третий — конца им не было видно. Становилось страшновато, но азарт тянул дальше. Я уже сбился со счета и не очень помнил, на сколько метров спустился в шахту. Очень хотелось дойти до конца лестницы. И я дошел. Дошел до еще одной двери со штурвальчиком.

Смешно, но я даже тут не побеспокоился, что за мной никто не приходит. Мои руки взялись за штурвальчик и стали его поворачивать.

Здесь тоже не было мин. Во всяком случае, мне так показалось. Переступив через порог, я оказался в туннеле. Фонарь осветил поржавелые рельсы, кабели на стенах, как в метро, матовые плафоны негорящих ламп, вцементированные в бетон. Я посветил в один конец туннеля, потом в другой — конца туннеля видно не было. Правда, метрах в десяти от меня на рельсах стояла вагонетка.

Я сразу сообразил, что это недействующая шахта, где шахтеры братской ГДР дают стране бурого угля. И не берлинский Убан тоже. А потому мне стало жутко интересно заглянуть в вагонетку. Поглядывая под ноги, посвечивая фонарем в разные стороны, я дошел до ржавой, но вполне крепкой тележки, на которой можно было прочитать номер 26.

Заглянув в вагонетку, я ничего интересного не увидел: лужица грязной воды, накапавшая с сырого потолка, — вот и все. Зато туда захотелось залезть. Просто так, от не фига делать. Я оттолкнулся от рельсов, упершись руками в края бортов вагонетки, и запрыгнул в нее. Заскрежетали оси, провернулись колеса, и вагонетка покатилась. Конечно, я думал, что это ненадолго, но вышло совсем не так. Мне казалось, что, прокатившись несколько метров, она замедлит движение и остановится, но она начала ускорять ход! На глаз я не мог определить уклон, но он был. Когда я раскачал вагонетку, она покатилась с этого уклона.

Вначале все было просто забавным. Вагонетка, набирая скорость, катилась по туннелю, а я светил фонарем и даже баловался, меняя свет на красный или зеленый. Постукивая колесами на стыках рельсов, этот драндулет увозил меня все дальше от винтовой лестницы. Аккуратные фрицы разметили на стенах туннеля километраж и стометровые пикеты. Обратил я внимание на эти цифирки поздновато, проехав минут десять-пятнадцать, когда вагонетка уже раскатилась вовсю и прыгать с нее было рискованно. Пикеты мелькали быстро, и я не успел опомниться, как проехал четыре километра.

А вагонетка все мчалась и мчалась. Впереди я увидел стрелку, путь раздваивался. Если бы стрелка была повернута прямо, то я, быть может, не докатился до того, до чего докатился. Там, прямо впереди, был тупик, я увидел его в свете фонаря. В этом тупике стояло три-четыре вагонетки, таких же, как моя. Но стрелка была повернута направо, на главный путь, и, миновав тупик, вагонетка покатила дальше со скоростью не меньше полсотни километров в час.

Наконец вроде бы уклон стал выдыхаться, и чертова тележка заметно сбросила ход. Мне оставалось только ждать, когда она остановится совсем.

И она остановилась. Остановилась, накатившись буферами на целый поезд из таких же вагонеток, стоявших рядом с подземным перроном. Но туннель на этом не заканчивался, главный путь тянулся куда-то дальше, правда, теперь он шел уже в гору…

Я вылез из вагонетки. Фонарь светил заметно тусклее. Батарейки могли сесть окончательно, и тогда меня ждали крупные неприятности. Сомневаюсь, что я смог бы на ощупь пройти по туннелю те двадцать пять — тридцать километров, что проехал за полчаса катания в вагонетке.

О продолжении путешествия мне не думалось. Для первого раза было вполне достаточно. По распорядку уже наступил отбой и пора было в койку. Конечно, Алик уже призвал дежурного, они добрались до туннеля и теперь думают, в какую сторону я направился. Если они пошли искать под уклон, значит, через два-три часа могут со мной встретиться. Если в другую сторону… Хрен его знает!

На подземном перроне была лесенка, чувствовалось движение воздуха. Может, тут и до выхода недалеко? И вместо того чтобы идти по туннелю обратно, я стал подниматься по этой лесенке. Через двадцать стальных ступеней оказалась площадочка, а влево — узкий — двоим не разойтись — сводчатый туннель, откуда тянуло свежим воздухом, и я прибавил шагу, думая, что скоро выберусь… Я

протопал около часу, но туннель что-то не кончался.

Кончился он тупиком, когда на моих «Командирских» было уже часа три ночи, а фонарь светил так, будто вместо лампочки в нем была гнилушка. Одно утешало: в тупиковой стенке были скобы, а свежий — более-менее — воздух тянул сверху. По скобам я и полез, хотя сил у меня оставалось чуть больше, чем у курицы. К тому же организм, который приучили за столько месяцев к режиму, очень не хотел лезть куда-то в четвертом часу утра. Он спать хотел, этот организм.

Я лез. Переставлял правую ногу, опираясь на левую и держась за верхнюю скобу двумя руками. Потом поднимал левую ногу к правой и, опираясь на Них, переносил руки на более высокую скобу, сперва одну, потом другую. Ощущение недоваренности меня не покидало. Как я не заснул, пока лез — трудно сказать.

Фонарь погас, когда скобы кончились, и я очутился на обрезе квадратной шахты, из которой вылез наружу. Я перевалил через бетонную горловину шахты и оказался на полу, но пол этот, судя по всему, был не искусственного происхождения. Под ногами лязгнуло железо; я ощупал железяку и понял, что это была решетка, которой когда-то перекрывали шахту. На мое счастье, тот, кто уже прошел этим путем, вынужден был эту решетку сорвать. Судя по тому, как были искорежены толстые, сантиметровые прутья, из которых была сварена решетка, этот товарищ использовал взрывчатку. «Спасибо» я ему сказал, мысленно, конечно.

Ощупав стены, я уловил: это уже не туннель, а пещера. Будь я способен соображать получше, то, может быть, и вовсе расстроился. Сооружения, которые человек долбит под землей, всегда имеют выход, через который другой человек может вылезти (если его, конечно, не замуруют). А вот природа — главным образом, вода — долбит под землей все, что хочет. Очень могло быть, что на мою фигуру она дырку не рассчитала.

Пошел я туда, откуда тянуло свежим воздухом. Пещера раза три виляла из стороны в сторону, но воздух становился все свежее, а потому я шел, вытянув одну руку вверх, чтобы не треснуться о потолок. И не прогадал. Из-за очередного поворота забрезжил свет.

На часах было 5.32 утра по среднеевропейскому времени. Я выбрался из дыры, через купу можжевеловых кустов на склон лесистой горы и сел на мокрую траву. Сосны, можжевельник, целая куча летних утренних запахов обрушилась на меня. Впечатление было такое, что выпил чего-то очень крепкого, не в меру. Однако время на часах меня немного отрезвило. «Надо хоть к подъему успеть!»

— подумалось мне.

Отчего-то мне казалось, что, поколесив в недрах земли, я далеко от родной части не отошел. Сосны, горки и все прочее выглядели знакомо. Я даже подумал, что, поднявшись на вершину горки, я рано или поздно упрусь в наш забор. А там — дело техники.

Пройдя метров с полсотни вверх по склону, я вышел на дорогу. Неширокую, но гладкую, с аккуратными кюветами. Точно такая же дорога вела к нашему КПП. Мне даже казалось, что я узнаю какие-то детали — наверное, с неспанья. И я пошел по этой дороге в полной уверенности, что с каждым шагом приближаюсь к родной части, к грядущему завтраку и неизбежному дембелю. Но на самом деле я уходил от них все быстрее и быстрее.

Я действительно увидел впереди забор, ворота, но не те. Не наши. И тут я услышал слова, которые отлично знал с самого раннего детства:

— Хальт! Хенде хох!

Я и сам эти слова не раз произносил, когда играл в войну с корешками-детдомовцами. Но тот, кто стоял у меня за спиной, не играл. И произнес он эти слова не кривляясь, как русский Иван, а вполне серьезно. Потому что это был его родной, немецкий язык. И не оборачиваясь, я почуял, что в спину мне глядит не только человек, но и ствол. О том, что гэдээровские «гренцеры» ребята отнюдь не сахарные и всегда готовы бить на поражение тех, кто не выполняет их распоряжений, мы слыхивали. «Залез в погранзону!» — подумал я. Это было хреново. Конечно, измену Родине мне так просто не пришьешь, но бесед с особистами и замполитами впереди светило очень много… Я совершенно четко понял, что сейчас главное — не выступать и вести себя прилично. А раз так, то надо было поднять руки, остановиться и ждать дальнейших указаний.

Но тут из-за кустов на дорогу неторопливо вышел человек в форме. Разумеется, увидеть кого-то в советской форме я не ожидал. Я ожидал увидеть знакомую серо-зеленую — один к одному, как у бывшего вермахта, — форму наших меньших классовых братьев. Однако это была совсем не та форма, а какого-то иного, никогда не виданного мною в натуре оттенка. Правда, мне такую доводилось видеть на одном из учебных пособий… И оружие, которое держал в руках этот парень, я узнал. Это был 9-миллиметровый израильский автомат «узи» под патрон от немецкого «люгер-парабеллума»…

Сердце сжалось, екнуло и чуть не застопорилось. «Бундесы!» — только здесь я понял, что влип капитально и основательно.

Плен без войны

Голова у меня работала плохо. Тот бундес, что спереди, деловито подошел ко мне, охлопал карманы, подмышки, рукава. Второй что-то бубнил, видимо, в рацию. Передний вытащил из моего кармана военный и комсомольский билеты, спрятал их себе в планшетку, а затем ловким движением опустил мои руки вниз, защелкнув на них браслетки. Второй, зайдя сзади, расстегнул ремень у меня на поясе и снял его вместе с фонарем. Подкатил джип с зарешеченными стеклами, мне открыли заднюю дверь и показали автоматом:

— Ком, битте!

В машине бундесы усадили меня посередке между своими плотными задами и всю дорогу молчали. Видно было, что они немного озадачены, но знают, что задавать мне вопросы — не их дело. Они задержали, а спрашивать должны другие. Те, кому по штату положено.

Ехали недолго, а то я бы все-таки заснул. Ночь-то я проболтался, к тому же в машине, да на ровной дороге, да под шум мотора — отчего не поспать? Все равно теперь от меня ничего не зависит.

Но задремать времени не оказалось. Джип подкатил к какому-то обсаженному деревьями забору из металлической сетки, притормозил, чтобы какие-то молодцы в камуфляже могли заглянуть к нам в кузов, а потом покатил дальше, миновав этот ихний КПП. Попетляв по аллеям мимо аккуратно подстриженных кустов, водила подогнал джип к небольшому дому со стеклянными дверями. Мне показали на дверь: мол, вылазь!

Бундесы под ручки ввели меня в какой-то предбанник, где сидел дежурный в рубашке с погонами и серой пилотке. Тот из моих конвоиров, что был постарше, прогавкал какие-то слова и протянул дежурному документы. Дежурный, не глядя на меня, защелкал клавишами компьютера, и на экране дисплея появилась надпись латинскими буквами: «Korotkoff Nikolai Iwanowitsch» — «Коротков Николай Иванович». Потом — моя дата рождения: «1962.03.05». Потом еще пощелкал, компьютер пискнул, хрюкнул, помелькал сменяющимися строчками. Потом выдал что-то короткое. Дежурный сказал понятное мне слово:

— Гут! — и нажал кнопку. Через минуту появился еще один бундесфриц, и меня довольно вежливо отвели в коридор, похожий на вольеру зоопарка, потому что с обеих сторон были решетки, а за решетками сидели мужики в майках, камуфляжах или в форме. Похоже, это была бундесовая губа. Сидело на этой губе немного, человек пять. Меня, однако, провели мимо этих полупустых камер, сняли наручники и впихнули в отдельную, с дверью и узким окошком. Я сел на табурет, прислонился спиной к стене и заснул.

Поспать дали недолго. Опять появились бундесы, опять надели наручники и повели. Но не к дежурному, а куда-то наверх, где была комнатка со столиком, за которым сидел один мужичок, а сзади — второй.

— Привет! — сказал тот, что сидел за столиком. — Меня зовут Курт. А ты Николай Коротков, рядовой солдат Советской Армии. Очень приятно познакомиться. Ты задержан федеральной пограничной службой Германии. Я буду задавать вопросы, ты — отвечать. Имя?

— Николай.

— Отчество?

— Иванович.

— Фамилия?

— Коротков.

— Год рождения?

— 1962-й.

— Место рождения?

— Кажется, Москва. Я подкидыш.

— Так. Теперь объясни, зачем перешел границу?

— Я не знал, что перехожу. Не заметил.

Курт улыбнулся.

— Знаешь, я был бы очень рад, если бы ты был прав. Тысячи людей здесь и в Восточной зоне — тоже. Но не заметить эту границу нельзя. Перейти ее невозможно. Ты прыгал с парашютом?

— Да, — сказал я, не сообразив, что он спрашивает не про то, прыгал ли я вообще, а о том, как я перешел границу.

— Где? — спросил Курт, и я ответил:

— В Союзе прыгал, в ГДР тоже…

— Нет, ты не так понял, — закивал Курт. — Ты сюда с парашютом прыгал?

— Нет. Сюда я пешком пришел. Случайно. Через подземный ход…

И я честно и благородно рассказал Курту про то, как решил прогуляться по подземелью…

— Зер интерессант! — сказал Курт. — Теперь вопрос: ты хочешь остаться здесь или надо вызывать ваше посольство?

— Наверное, надо посольство, — сказал я.

— Ты знаешь, чего тебе будет дома?

— А чего я сделал? Я ж нечаянно.

— Это КГБ будешь говорить. Уголовный кодекс РСФСР, статья 83 — незаконный выезд за границу — от одного года до трех лет лишения свободы. Еще статья 259 — разглашение военной тайны — от двух до пяти.

— Отсижу, — сказал я, — чего пугаете? Прямо как в кино.

— Из комсомола выгонят, в институт не примут, на завод нормальный не возьмут… — начал загибать пальцы Курт.

— Ну и что, — хмыкнул я. — Может, я всю жизнь мечтал тунеядцем быть!

Воровать буду. У воров жизнь клевая, романтика: украл, выпил — в тюрьму. Украл, выпил — в тюрьму!

Как раз в прошлое воскресенье нам в очередной раз крутили «Джентльменов удачи» с Леоновым и компанией.

— Хм, — сказал второй мужик, сидевший за спиной у Курта, а затем встал со своего места и обошел меня со спины. Отчего-то показалось, что он двинет мне чем-нибудь по затылку, сшибет на пол и будет топтать ногами, как в гестапо. Вообще-то в этот момент стало не по себе.

— Шпана детдомовская, — заметил мужик, зашедший со спины. — А как ты думаешь, что будет, если тебя найдут в штольнях, разрезанного пополам вагонеткой, а?

Вот это я как-то не подумал.

— Тебя если и ищут, — пояснил этот второй, — то под землей. Мы тоже не имеем полного плана этих подземных сооружений. Не знаем, что взорвано, а что осталось. Даже мы! А русские — тем более. Даже не знали, что вход в штольни находится в овощехранилище. А ваша часть тут уже двадцать лет стоит, и до нее тут ваши были. Ну, пропал ты без вести — и все. Родителей у тебя нет, похоронку посылать некуда. Несчастный случай! Погиб по собственной дури. Мог ты там угробиться сам по себе? Мог! Вот и угробился…

— Тебя нет, — улыбнулся Курт, — ты пустое место.

— Но вы же протокол пишете, — сказал я, — стало быть, все по закону. В компьютер записали. Полицаи ваши меня видели…

— Это все мелочи, — улыбнулся Курт. — При перевозке бывают катастрофы, нападения неизвестных лиц.

— Вам что, нужно, чтоб я еще раз на весь мир сказал, как у нас в Совке хреново? — спросил я. — Думаете, это у нас никто не знает или во всем мире?

— Странный ты парень, — улыбнулся Курт, — знаешь, что хреново, а поменять местожительство на лучшее не хочешь? Знаешь, сколько пареньков хотят сюда? У вас, у ГДР, у поляков? Миллионы!

— Может, они, миллионы, и хотят, а я нет.

— Коммунистов любишь?

— Да мне они как-то до фени. Я по-русски говорить хочу, а немецкого сто лет не знаю, только «хенде хох!». И что я у вас делать буду? Мусор убирать? С турками на пару?

— Те турки, которые первыми приехали, сейчас уже миллионеры, — ухмыльнулся Курт. — Начинали с мусора, а сейчас очень богатые.

— Он дурак, — сказал второй, — не мечи бисер перед свиньей.