ШАГОМ МАРШ!

И вот наступил тот день, когда я должен был поменять профессию, место работы, место жительства, меню завтрака, обеда и ужина, одежду, обувь, привычки, способы отдыха и развлечения, а кроме того, весь распорядок дня. Такой поворот бывает с человеком, когда он уходит в армию…

…Был уже ноябрь, улицы, заляпанные коричневым от песка полурастаявшим снегом, продутые сырым ветром, провожали меня. Я шел по знакомой улице со стареньким, еще пионерлагерским рюкзачком, сопровождаемый мамулькой и паханом. Все мои сверстники, кого не открестили от службы, уже ушли. Я провожал их одного за другим, а сам оставался дома — не спешила Родина-мать в лице райвоенкомата. И уже появилась у мамульки какая-то надежда, что не призовут меня в этом году, что я побуду хотя бы полгода, а там, глядишь, в институт — и вообще не призовут… Мамулька у меня была паникершей. Уж очень за меня боялась. И было чего бояться тогда… Впрочем, теперь матери боятся не меньше. Но теперь, по крайней мере, все гласно. А тогда цинки с ребятами прилетали втихаря, будто убиты они были, не делая честно свое воинское дело, а совершив какое-то преступление…

Ехали мы на сборный пункт обычным рейсовым автобусом. В тот ранний час он был полон — ехали такие же, как я, призывники, ну и «сопровождающие лица» — родители и приятели. Было весело, даже слишком. Особенно выделялся поддатый бугай типа «семь на восемь»; обхватив лапищей свою миниатюрную бабушку, он горько рыдал, бормоча:

— Бабуля, милая! Не увижу я тебя, чую сердцем! — И вытирал сопли о бабкин платок. Бабулька тоже хлюпала носом и гладила внучка по буйной головушке. Я, правда, не очень понял, отчего этот бугай сердцем чуял, что бабульку не увидит. Старушка была на вид еще очень здоровенькая. Если же бугай насчет себя сомневался, то мне показалось, что его только водородная бомба сможет пришибить, да и то прямым попаданием…

Все передние кресла были заняты какой-то большой компанией, где были и старые, и молодые, и годные к строевой службе. Верховодил в этой команде моложавый дед в распахнутом пальто, с залихватским седым чубом и потертой, может быть, еще фронтовой гармошкой. Под пальто у него чернела матросская форменка, а на ней сверкал целый иконостас орденов, медалей и значков. Дед завершал седьмой десяток, а то и на восьмой перелез, но он пел. Пел так отчаянно, весело, с такой яростью и надрывом, что хотелось поорать вместе с ним. Он громыхал одну за одной песни, да какие! «Варяг», «Марш Буденного», «Катюшу», «Гремя броней, сверкая блеском стали», «Кличут трубы молодого казака», «Распрягайте, хлопцы, коней!» и еще целую кучу знакомых, незнакомых и забытых песен. Терпеть не могу, когда говорят, что в этих песнях было много обмана и вранья! Песня — не научная статья, она не для разума, а для души. И если народ ее пел, считал своей, любил ее, она должна звучать. И неважно, что в ней пелось про Сталина, Ворошилова и Буденного…

Первое время деда пытались перебрякать несколько гитар, но им было нечего ловить. Даже пара кассетников, заряженных Челентано и брейком, заткнулась. Дедовская команда орала так, что в автобусе вибрировали стекла. Видимо, не только мне захотелось присоединиться к ним. Бугай, обревевший всю свою бабушку-старушку, вытер сопли, приободрился и заорал от души, на удивление точно угодив в мелодию:

Пусть знает враг, укрывшийся в засаде:

Мы начеку, мы за врагом следим!

Чужой земли мы не хотим ни пяди, Но и своей — вершка не отдадим!

Я тоже стал подпевать, хотя мамулька, кажется, пыталась сделать мне замечание. Пели все, это было что-то вроде общего душевного порыва. Под такой настрой впору было ходить в атаку или на таран…

Но мы просто вылезли у ворот небольшого московского стадиончика, где было

уже несколько десятков человек. Когда все призывники и провожающие вывалились из автобуса, он оказался почти пустым…

Дедовская компания и у ворот тоже не унималась. Пели и плясали, орали частушки, даже неприличные; гитары уже подстроились под гармошку, кто-то целовался, мамаши поплакивали, отцы посмеивались, народ все подваливал и подваливал, и гвалт стоял неимоверный.

Мамулька и пахан, тихие и какие-то затертые, молчали. Наверно, им хотелось сказать мне в напутствие что-то возвышенное, но обстановка не больно располагала. Я уже несколько раз ходил на проводы и примерно знал, что тут бывает. Правда, каждый раз бывало по-другому. Самые первые команды уходили торжественно, с оркестром, с митингом, на котором выступали ветераны, призывники, родители призывников и уже дембельнутые солдаты. Потом церемонии стали сокращаться и сокращаться, а на нашу долю их и вовсе не

хватило. Я краем уха услышал, как один из военкоматских офицеров сказалдругому:

— Ну, все. Сдадим эти обмылки — и абзац! До весны. Так что ничего удивительного. «Обмылкам» парад не нужен. Офицер построил нас в две шеренги, проверил по списку. Подкатили «Уралы». Приказали: «По местам!» И мы, толкаясь рюкзаками, кое-как втиснулись в кузов. Я оказался на предпоследней скамейке от заднего борта. Еще горели фонари, небо только чуть посветлело. Улица у ворот стадиона была перегорожена толпой, нам махали, но лица различить было трудно. Мамульку и пахана я так и не увидал. Только откуда-то издалека долетел со всхлипом мамулькин крик:

— Ва-а-ася-а! — и я наудачу помахал рукой в ту сторону. Кричать «мама» не стал — подумал, засмеют. Но рядом со мной хлюпал носом поддатый бугай и, дыша на меня перегаром, бормотал Горестно:

— Эх, бабуля-бабуля…

«Урал» зарычал и двинулся по мрачноватой предутренней Москве. Мелькали мигалки милицейских машин, светофоры, кое-где светились окна. На верхушках высоток краснели фонарики, чтоб какой-нибудь заблудившийся самолет не тюкнулся об их шпили… Ехали молча, только посапывали.

Потом мы еще полдня дожидались на большом сборном пункте, где нас посадили в кинозал какого-то клуба и показывали мультики. Наконец за нами приехали прапорщик и три сержанта. Им были нужны те три десятка человек, в число которых входил и я. Нас пересчитали, усадили в автобус и увезли на вокзал. На какой — не скажу. Военная тайна. В вагоне мне досталась вторая полка, я залез туда, подложил рюкзак под голову, укрылся пальто и заснул.

Проснулся ночью, вагон покачивался и постукивал колесами. Наша команда занимала весь вагон; из углов доносился храп вперемежку с болтовней… Особенно громко говорили прямо подо мной, на нижних полках. Там сидел один из сопровождающих нас сержантов и что-то заливал пятерым призывникам, которым, должно быть, не спалось.

— Армия — штука серьезная! — важно разглагольствовал сержант, как будто прослужил уже лет двадцать пять. — Не можешь — научим, не хочешь — заставим, не знаешь — соврешь…

— А куда нас везут, начальник? — спросил бугай, рыдавший по своей бабуле. Сейчас он уже не рыдал, а жевал котлеты, которых бабуля понапихала ему в рюкзак.

— На месте узнаете, — заявил сержант так, будто это была страшная тайна.

— А войска-то какие? — не отставал бугай.

— В петлицах понимаешь? — хмыкнул сержант. Бугай в петлицах не понимал. Да и вообще, такие петлицы, наверно, мало кто видывал. Они были черные, а в эмблеме были красная звездочка, крылышки, якорь и гаечный ключ с молотком.

— Подводная авиация, что ли? — поинтересовался малограмотный бугай.

— Десантно-саперные части? — предположил некий конопатый, очень похожий на Антошку из детского мультика, только уже капитально подстриженного.

— Салаги! — с довольной рожей произнес сержант. — Еще бы сказали: бронекопытные! Газеты хоть читаете?

То ли все читали, то ли все не читали — никто не отозвался. Я вспомнил, в газетах писали про то, что в Афганистане наши войска «охраняют важные объекты», что «казахстанский миллиард» перевезли военные шоферы, а БАМ строят, кроме комсомольцев-добровольцев, также воины стальных магистралей.

— Я знаю, — сказал из темноты какой-то тощий в очках, — это железнодорожные войска.

— Оценка «отлично», — поощрил сержант. — А у вас, остальных, видать, НВП была слабовато поставлена.

— Это мы не проходили… — произнес «Антошка» и вызвал хохот.

— Это нам не задавали! — лихо подхватил бугай, который тоже углядел в конопатом любимого героя. Все остальные, и в том числе сержант, вполголоса прогорланили эту песенку вместе с «дили-дили» и «трали-вали». Получился шум, пришел офицер, которого я в автобусе не видел, и, ни слова не говоря, поманил сержанта пальцем. Тот вышел с ним куда-то, а потом вернулся, но уже очень серьезный и надутый.

— Всем спать! — приказал он так резко, что сразу захотелось подчиниться. Правда, я уже выспался и выполнить приказ не мог. Кроме того, захотелось курить. Слезать, однако, было страшновато — сержант мог разораться. Но потом я подумал, что в туалет никому не запрещено ходить, даже в армии, и направился к тамбуру. Запалив «Яву», я с удовольствием затянулся, но в это время появился офицер.

— Почему не спите? — спросил он нестрого. — Я бы на вашем месте сейчас отсыпался вовсю. Послезавтра захотите побольше поспать, да не получится…

Он вытащил «Беломор» и тоже закурил. Я помалкивал.

— В Москве постоянно живете? — поинтересовался офицер.

— Постоянно, — ответил я, — а что?

— Везет, а мне вот только третий раз удалось побывать.

— У вас что, отпуска не бывает? — спросил я.

— Почему? Бывает. Только мне все больше в деревню к родителям ездить приходится. Летом сено косить надо, осенью — картошку копать… Я вот сегодня хотел в Мавзолей попасть. Третий раз в Москве — никак не попаду. А вы в Мавзолее были?

— Нет, не был, — сознался я.

— Всю жизнь прожили в Москве и ни разу не были? — Офицер был так удивлен, будто узнал, что я слепоглухонемой от рождения.

Мне стало стыдно, хоть раньше я не стыдился этого. Почему? Да потому, что я каждый день мог сходить, а так и не сходил. Люди часами выстаивают в очереди, хоть и бывают в Москве проездом, а я так и не удосужился. Правда, я живого Петра I видел, но об этом — нельзя, тайна.

— Докурили? — спросил офицер уже сурово. — Шагом марш спать!

А ведь если бы я побывал в Мавзолее, он бы наверняка не стал меня прогонять. Небось расспросил бы, что там и как… Ну, шагом марш так шагом марш! Я пошел спать …

…На следующий день мы прибыли в другой город. На вокзале нас посадили уже не в автобус, а в грузовик и повезли в баню. Штатские вещи сдавали какому-то толстенькому ефрейтору, который проворно писал на белом полотне наши домашние адреса, заворачивал в них шмотки и отдавал солдатику, быстро прострачивавшему эти упаковки на машинке. А мы шли в душевую, где смывали с себя дорожную грязь, а заодно и штатские привычки. Из бани все вылезали довольно быстро, потому что после бани выдавали белье и военную форму. Всем было интересно ее надеть и поглядеть на себя в новом качестве. Кроме того, хотелось ухватить форму по размеру. Тут выяснилось, что нам положено такое количество обмундирования, что ой-ой-ой! Правда, выдали для начала только рубахи, кальсоны, портянки, хэбэ-шаровары, хэбэ-кителя, короткие ватные бушлаты, сапоги кирзовые и шапки-ушанки. Когда я заглянул в бумагу, которую ефрейтор важно называл «арматурным списком», то обнаружил, что там еще было понаписано немало всякого, например, парадные мундиры, парадные сапоги, шинели, ботинки, рукавицы и еще что-то, чего мне не дали досмотреть. Еще нам выдали ремни: один совсем узкий, брезентовый, для штанов, а другой почти брезентовый, но спереди похожий на кожаный, с матово-серой пряжкой. Рубахи, кальсоны и портянки мы получили двух видов: мягкие и толстые зимние и тонкие летние. Как их наматывают, показывал сержант Куприн, тот самый, что ехал с нами в поезде. Само собой, его окружили толпой, но рассмотреть мне не удалось. Я попробовал сам намотать и, как ни странно, это вышло в лучшем виде. Под самый конец, как выразился бугай, «прошмонали» наши домашние рюкзаки. Водки, финок и пулеметов в них не было. Но взять с собой разрешили только мыльницы, зубные и сапожные щетки, почтовую бумагу, конверты, авторучки, военные и комсомольские билеты с учетными карточками. Все это велели переложить в армейские вещмешки, а затем выходить во двор и строиться. Так и остался мой рюкзачок там, в этой бане…

Во двор мы выходили по лестнице, мимо огромного зеркала. В этом зеркале отражались наши одинаковые рожи, ушанки, бушлаты, ремни, и даже самого себя распознать в этой защитного цвета многоликой толпе было почти невозможно. Чтобы узнать, кто есть кто, все начали было наставлять друг другу рожки, показывать язык и тому подобное. Конопатого «Антошку» я еще смог бы отличить, а вот бугай как-то испарился: таких здоровяков было много. Сержант Куприн глядел на нас и посмеивался. На нем обмундирование сидело как влитое, а на нас — как на корове седло. Во дворе бани всех запихали в машины и повезли дальше. Спустя некоторое время мы вкатились в ворота и через задний борт увидели, как их закрывают за нами какие-то солдатики со штыками на поясах. Кто-то, должно быть бугай, громко вздохнул и сказал:

— Ну, вот и все, прощай, воля!

Грузовики проехали по аллее, обсаженной голыми пирамидальными тополями и, кроме того, украшенной плакатами. На плакатах были изображены поезда, путеукладчики, мосты, тракторы, бульдозеры и какие-то другие машины, назначение которых мне тогда было непонятно. С другой стороны аллеи тянулся длиннющий плакат: «Слава воинам стальных магистралей!», и была изображена огромная эмблема, такая, как у сержанта на петлицах.

Машины остановились у длинного трехэтажного здания. Перед задним бортом появился офицер, тот самый, что не сумел побывать в мавзолее, и дал команду слезать.

Вот только тут, когда моя обутая в кирзовый сапог нога впервые гулко топнула по асфальту казарменного двора, я наконец понял: все это всерьез и на два года. Я превратился в солдата, пока — рядового и необученного. Этот звонкий удар пупырчатой, еще не стертой подошвы поставил последнюю точку. Детство кончилось, началась служба…

ЛИЧНЫЙ ПОДШЕФНЫЙ

Полгода я учился, целых полгода! Я так привык к своему месту в казарме, к распорядку, зарядочке, тренажам и занятиям, что когда мне сказали: надо уезжать отсюда и полтора года служить совсем в другом месте, то стало грустно… Вообще-то выпуск из учебки считался «малым дембелем», потому что, как утверждали бывалые солдаты, в наших войсках только в учебках служат по-настоящему, а в обычных частях просто вкалывают и все. Дескать, в учебке мы набегаемся и настреляемся за всю службу вперед, а дальше, тем более с лычками, жить будет полегче.

Я, как и другие, кое-что начал понимать в железнодорожном деле: уже мог отличить тракторный дозировщик от обычного бульдозера, скрепер от грейдера, шестнадцатитонный кран от пятитонного, шпалоподбивочную машину от путерихтовочной. Вообще я узнал массу интересного и неожиданного. Например, что «подкладка» — это не только то, что изнутри подшивают к пиджаку, но и железяка, которую костылями прибивают к шпалам и на которую сверху кладут рельс. Что «накладка» — это не только синоним ошибки, но и название штуковин, которыми скрепляются между собой звенья железнодорожного пути. Мне объяснили, что в СССР самая широкая в мире железнодорожная колея — 1524 миллиметра, а на загнивающем Западе только 1435. Я убедился, что если двадцать человек с ломами дружненько нажмут, то могут выровнять — по-нашему «отрихтовать» — рельс. А два человека с техникой типа РВ-10 (ручные вилы, десятизубые) могут довольно быстро разгрузить щебенку с открытой платформы, конечно, если притом торопятся на ужин. Но самое главное, что я усвоил как следует: взорвать железную дорогу намного проще, чем построить…

В новой части я появился как раз в то время, когда туда привезли молодых, и оказался командиром отделения в карантине. Только тут я смог окончательно убедиться, что время, проведенное в учебке, не прошло для меня даром. Оказывается, за полгода я так много узнал, что вполне мог сойти за бывалого солдата. Например, я умел пришивать воротничок так, что ниток не было видно, ходить строевым шагом, съедать обед за отведенное на это время, раздеваться и одеваться по командам «отбой» и «подъем» и еще многое другое, чего восемь подчиненных мне граждан Советского Союза не умели. Когда-то в учебке, получая наряд за разгильдяйство, я думал. «Ну, погодите, вот дослужусь до лычек, получу молодых под команду — тогда отыграюсь!»

Теперь мне было присвоено право раздавать наряды, но пользоваться им как-то не хотелось. Я быстро догадался, что, если солдата лишний раз назначить на кухню или дневальным по роте, он не научится от этого вовремя пришивать воротнички, чистить сапоги или делать подъем переворотом на перекладине. Я в свое время зубрил обязанности командира отделения, но на практике они исполнялись как-то сами собой, потому что надо мной было еще ой сколько начальников! Обучал и воспитывал я просто: если у кого-то что-то не получалось, я заставлял делать это еще раз, еще и еще, пока не начинало получаться. Некоторые ворчали, но делали. Те, у кого получалось, служили примером тем, у кого не получалось. При этом каждый из восьми хоть в чем-то успевал и что-то умел делать лучше других. Например, правофланговый из моих «карантинщиков» Мартынов быстро научился ходить как положено, и его можно было ставить в пример на строевой. Середенко, следующий по строевому расчету, в первый же день научился раздеваться и одеваться в отведенное время, а кроме того, как и я некогда, с ходу научился наматывать портянки. Ашот Саакян был непревзойден при изучении уставов и среди ночи мог рассказать наизусть обязанности дневального. Валера Ландышев, должно быть, еще в школе наловчился собирать и разбирать автомат с такой скоростью, что я ему завидовал. Противогаз он тоже натягивал быстрее остальных. Видать, военрук у них был классный, но вот физкультурник — не ахти какой. Это я заключил из того, что Валера, трижды подтянувшись на турнике, начинал корчиться, словно повешенный в последних судорогах, но до перекладины уже достать не мог. Другие товарищи из этих четырех, наиболее длинных, тоже не выглядели орлами, и им было легче удавиться, чем сделать подъем переворотом. Зато четверо стоявших в строю за Ландышевым: Халимджанов, Подопригора, Куняшев и Ли — были ребята хоть и невысокие, зато накачанные. Мне их учить было нечему — самому надо было у них учиться. Халимджанов левой рукой двадцать раз выжимал двухпудовую гирю, а правой — и того больше. Однако внешний вид у него был, как у военнопленного, и сапоги он чистил только спереди. У Подопригоры с внешним видом было все в порядке, но зато он никогда и никуда не успевал, потому что никогда и никуда не торопился. Куняшев тоже никуда не успевал, но по другой причине. Он, наоборот, всегда очень спешил. Когда подавалась команда «подъем», он первым делом надевал почему-то пилотку, потом натягивал сапоги, забыв намотать портянки, после чего набрасывал на плечи китель и только после этого начинал надевать штаны, безуспешно пытаясь просунуть сапоги через штанины. Когда сапоги намертво застревали, ему приходилось снимать их вместе со штанами. Тут он вспоминал, что надо еще и портянки наматывать, лихорадочно закручивал их вокруг ноги, но при этом пятка либо носок оставались голыми. В конце концов он оказывался в строю, но потом с него спадали не застегнутые как следует штаны, портянки выпирали из голенищ, пилотка оказывалась надетой задом наперед или происходило что-нибудь еще в том же духе. Самый малорослый — Ли, или «Ливофланговый», как именовал его Подопригора, — всюду успевал, но зато обязательно что-нибудь терял. Однажды чуть не остался голодным, потому что нечаянно смахнул со стола свою ложку, нагнулся за ней под стол и стал искать, хотя сам же наступил на ложку сапогом. Был еще случай, когда Ли, отрабатывая норматив по снаряжению магазина учебными патронами, уронил один патрон себе в сапог. Мы всем отделением ползали по полу, три раза пересчитывали патроны, но нашли патрон только тогда, когда Ли решил перемотать портянку.

Самое неприятное было ударить в грязь лицом перед подчиненными. Тут я влетел всего один раз, но сраму испытал немало. Случилось это в самом конце карантина, когда мои славные воины стреляли начальное упражнение. В свое время я сам перед присягой отстрелял его на «отлично». А здесь, когда я уже стрелял в роли командира отделения, набабахал всего на тройку, да и то потому, что поверяющий засчитал мне одну пробоину за шесть очков, хотя пуля легла ближе к пяти… Из моих солдат шестеро отстреляли на «отлично», а Середенко и Саакян — на «хорошо». Подчиненные глядели на меня ехидно, а взводный заметил:

— Если бы не командир, был бы лучший результат в роте…

В других отделениях и правда было хуже. Там были и тройки, и двойки, но среди сержантов — только отличные оценки. Когда дали возможность поправить дела двоечникам, вместе с ними стрелял и я. На сей раз я был злой и стрелял по мишени, как по классовому врагу. Она свое получила, но стыдоба за провал все-таки оставалась.

Вот-вот орлы должны были принять присягу и рассосаться по ротам, а я, соответственно, принять штатное отделение, где, кроме зеленой молодежи, находились также «старики». Тогда про «дедовщину» в газетах не писали, но легенд было — хоть завались. И про то, что «старики» с «молодыми» делают, говорили такое, что уши сворачивались в трубочку.

Эта предстоящая встреча со «стариками» меня очень заботила, если не сказать пугала. Но я никак не мог предположить, что произойдет другая, куда более важная и волнующая встреча.

Неожиданно меня вызвали в штаб, к самому командиру части, подполковнику Шалимову. Вообще это был веселый и компанейский человек. Он легко умел приободрить свое войско в самых хреновых обстоятельствах. Например, часа в два ночи привезут на станцию кирпич, платформ этак пять. Дежурное подразделение, матерясь, топает пешком на станцию. Всем хочется спать, курить, есть, но не работать. Все начальники кажутся сволочами. И вдруг прикатывает Шалимов, которого только что крыли самым лютым образом. С ходу, как колобок, выкатывается из «уазика» и зычно орет:

— Э-эх, пошалим, шалимовцы!

После чего втискивается в самую вялую цепочку. Через пять минут эта цепочка кидает кирпичи так быстро, что они только мелькают в воздухе. Затем он незаметно перескакивает в другую цепочку, в третью и так далее. Глядишь, все очухиваются, платформы пустеют, а Шалимов горестно вздыхает:

— Ай-яй-яй! Так мало кирпича привезли! Придется спать идти…

Жутко симпатичный мужик! Но вообще он мог быть и очень суровым. Объявить пять нарядов или десять суток мог запросто. Пару злостных самовольщиков он отдал под суд и упек в дисбат. То же самое стало с двумя очень борзыми мужиками, которые хотели «воспитать» какого-то «молодого». Должно быть, именно поэтому настоящей дедовщины в нашей части не было, и все вели себя прилично.

Так вот, когда меня вызвали в штаб, я начал вспоминать, не натворил ли я чего-нибудь и не отчубучили ли чего мои воины. Вроде бы совесть была чиста…

— Хорошо, что прибыл… — кивнул Шалимов после того, как я доложил о своем приходе. — Вот какой разговор, младший сержант. Нам тут на пополнение прислали одного человека. С милиционером и при бумаге, где говорится, что человек это сложный, требует внимания и терпения. Вся сложность в том, что он некоторое время находился в психбольиице. Симулировал, что ли, пытался от призыва отвертеться. Иногда, говорят, и сейчас порывается… В общем, когда его тюрьмой припугнули, согласился идти. Не знаю уж почему, только товарищ из милиции, который его привез, очень настаивает, чтобы он служил под вашим командованием. Вы этого лжепсиха знаете лично, он мне так сказал.

— А как его фамилия?

— Фамилия его Михайлов, имя-отчество — Петр Алексеевич. Русский, 1964 года рождения, не судимый ранее… Образование восьмилетнее, нигде не работал и не учился.

— Я такого не знаю… — прикинул я в уме всех знакомых.

— В кабинете у замполита сидит капитан милиции. С ним поговорите, все выясните.

Майора Литовченко, нашего замполита, в кабинете не было. За его столом сидел, очень по-хозяйски устроившись, капитан милиции. Я доложил.

— Документы! — потребовал капитан, изучая мое лицо таким взглядом, что я опять засомневался: нет ли за мной каких грехов? Вроде не было, даже на гражданке я никаких противоправных действий не совершил. Капитан внимательно проглядел мой военный билет, изучил комсомольский, а потом вернул.

— Василий Васильевич, — сказал он очень официально, — вы человек взрослый, ответственность уже несете в полном объеме, приняли военную присягу, где давали обещание свято хранить военную и государственную тайну. В учреждении, где работали до армии, через первый отдел проходили?