В Майори основательно потяжелели штанги. Что ни тренировка, кто-то сокрушает рекорд, а это обычно рекорд страны или мира. На сборах работали два состава. Все метили в первый, несмотря на то что его, в общем-то, определил чемпионат СССР. Однако прикидки угрожали износом силы, преждевременным расходом сил. Тренерам не всегда удавалось сдерживать нас…
      Команда тренировалась в зале юношеской спортивной школы. Старшим тренером, как всегда, был Яков Григорьевич Куценко, тренерами – Николай Иванович Шатов, Александр Иванович Божко, Сурен Петрович Богдасаров. За здоровье сборной отвечал врач Марк Борисович Казаков.
      В месяцы интенсивных тренировок спортсмены раздражительны и склонны к выходкам. Но мы не переносили соперничество на личные отношения. То были месяцы корректной, дружеской работы.
      Вообще череда больших нагрузок действует изнуряюще, если не физически, то нервно. И тогда вроде бы без видимых причин спортсмен способен на совершенно неожиданные поступки. Эта готовность сорваться всегда тлеет в больших спортсменах, особенно в канун соревнований,– нагрузки изнашивают нервную систему.
      В Майори приспело время и для моих прикидок.
      29 июня я впервые выжал 185 кг! Повторение рекорда Эндерсона (без 500 г)! Кружочком и тремя восклицательными знаками отметил Богдасаров эту цифру в тренировочной тетради.
      13 августа в зале рижского общества "Динамо" я утяжелил рекорд СССР в жиме. Вес 185 кг я пробовать поостерегся. Уверенности не было, а оставлять неудачу в памяти перед ответственным соревнованием опрометчиво.
      16 августа я провел и генеральную прикидку. В жиме взял чисто, "под хлопок", 180 и 185 кг-оба результата превышали рекорд СССР. В рывке поднял 155 кг (фактическое повторение мирового рекорда) и затем 160, однако мазнул коленом по помосту, то есть нарушил правила. Но сам по себе вес был поднят свободно. И шутка ли – почти на пять килограммов оказался увесистей рекорда мира!
      В толчковом упражнении я наконец обратался с 200 кг! Взял необыкновенно легко. И сумма сложилась по тем временам ошеломляющая: чистая – 540 кг, с нарушением правила в рывке – 545! А ведь на соревнованиях атлет обычно показывает результаты гораздо более высокие, чем в тренировках! Каков же тогда запас!
      И сам вес 200 кг! Тогда он представлялся чем-то сказочным, нереальным-..
      В потрясении от прикидки и особенно толчка знаменитый старый атлет Ян Юрьевич Спарре вместо обычной присказки "ельки-пальки" (он говорил с акцентом) закрыл лицо руками, заплакал и вышел из зала. Это были те самые 200 кг, о которых мечтали поколения атлетов и подступы к которым столь впечатляюще атаковал Карл Свобода в канун первой мировой войны. До сих пор никто их не поднимал в официальных чемпионатах. Ни один судейский протокол не хранил заветные цифры…
      Заведующий кафедрой теории и методики физического воспитания Московского института физической культуры и спорта Александр Дмитриевич Новиков в волнении выкрикнул: "Талант! Величайший талант!" И, уже позабыв обо мне, прибавил: "Но интеллект преобладает!" Я так и не сообразил, что досказка выделяла: недостаток моей силы, ненадежность, возбудимость или своеобразие методики.
      Какая тут тренировка! Все загалдели. На лицах– блаженство. И одновременно – оцепенение, нечто близкое к шоку. Вон, на грифе, 200 кг, еще не тронуты диски.
      А сумма?
      Я ощущал запас на новые результаты, и эти уже не мнились особенными. Да разве могут быть особенными килограммы, которые так стройно, без боли и устали пропустили мышцы? А 200 кг – теперь им некуда деться!
      Этот результат настолько поражал воображение, что, когда я спустя несколько недель показал его официально – на Олимпийских играх, сообщение о нем и кинограмма были наспех включены в книгу "День мира". Это была вторая книга из серии подобных книг, выпускаемых каждую четверть века. Первая книга "День мира" – о том, что произошло на Земле в пятницу, 27 сентября 1935 года,– была создана по инициативе Горького. Второй выпуск "Дня мира" запечатлел события вторника 27 сентября 1960 года. Мое спортивное достижение, несмотря на то что было показано на шестнадцать дней раньше, все равно оказалось на ее страницах в главе "Эхо Олимпиады".
      Я не представлял, что отличной спортивной форме сопутствует ослабление защитных функций организма. Парадокс, но достоверный. В наивысшей спортивной форме спортсмен податлив болезням из-за ослабленности тренировками. Липнет всякая зараза. После я выдерживал перед соревнованиями специальный режим. Во всем – осторожность.
      За несколько дней до отъезда я нарушил запрет тренера. Все холодное да холодное море! Окунусь на прощание! Сходили и не такие "ванны"… А наутро – воспаление среднего уха. Вода все-таки семь градусов. Выручили заушные инъекции пенициллина. В три дня вернули равновесие. Знал ли я, что эти инъекции не последние перед олимпийским помостом? И что перекачают мне лошадиные дозы пенициллина в Риме…
      Накануне отъезда сборная избрала меня своим капитаном. Я почел это несправедливым. Кто я рядом с победами и рекордами Аркадия Воробьева? И я отказался в его пользу.
      После Олимпийских игр в Риме я был бессменно капитаном сборной до 1965 года.

 
      Титул "самый сильный атлет" – за него упорнейший спор. Да и публика доказывает, в чем смысл соперничества. Зал может пустовать, но не в часы поединка самых сильных. Я выходил на такую пробу шесть раз (1959– 1964) –и всегда зал тучнел зрителями. Ни единого пустого места. И репортеры – полный сбор. И за кулисами не протолкнуться. Шагаешь на помост среди неприязни, восторга, шипения, притворства и одобрений…
      И это не только на чемпионатах мира. Состязания сильнейших всегда нагребают публику и обнажают страсти. Усталость, боли, судейские штучки – не в счет. Отвечай высшей силой. Найди ее, вывернись ею, но выстой…
      Везде и всюду ты должен сражаться за почетное звание, которым владеешь, отстаивать его от посягательств, а о нем мечтают и ждут твоей слабости, ждут. И настигают новой силой. Это – спорт!
      Но я видел и другое – залы покоряет сила…
      До сих пор Рим не проводил Олимпийских игр. В 1908 году Италия отказалась от этой чести. Теперь ждала нас, звала.
      Итак, Рим!

 
      "Вот как это было,– вспоминает в очерке после возвращения из Рима старший тренер сборной Куценко.– …Нет-нет да кто-нибудь из американских репортеров сообщал, будто среди прочих сюрпризов, которые готовятся в Йорке, вызревает, по намекам Гофмана, еще и некая тяжелоатлетическая "межконтинентальная бомба". О том, что в этих известиях была доля правды, мы узнали уже в Риме. Едва приехав в Италию, из сообщений, которые из уст в уста передавались итальянскими тренерами и журналистами, мы поняли, что американская команда, которая прибыла в Рим значительно раньше нас и проводила здесь тренировки "акклиматизационного" характера, помимо своих обычных фаворитов – Винчи, Бергера, Коно,– рассчитывает на огромный успех негра Брэдфорда. Да, именно Брэдфорд, тяжеловес, показавший на тренировках в Италии значительно превышавшую мировой рекорд сумму в 520 кг, и был "главным козырем" Гофмана…"
      Мы приехали в Виладжио Олимпико, когда американские атлеты уже успели обжиться и в последний раз попытали силу. Но первое, что мы постарались узнать,– это где и когда нам выступать.
      Первый день соревнований по тяжелой атлетике – 7 сентября. Атлетам тяжелого веса выступать в ночь с субботы на воскресенье – с 10 на 11 сентября. Место соревнований –"Палаццетто делло спорт" великого архитектора Нерви. Он первым применил арку без распора. Вот он, мой день!.. Вот она, сшибка в великой гонке.
      Всех назовет своими именами великая гонка.
      Мой мир. Мой!..

 
      Церемония открытия Игр – 25 августа.
 
      К стадиону все делегации следовали пешком, но организованно, строем. Это был долгий путь, медленный, с остановками. Шли раскаленными улицами, затем, перед самым стадионом,– через Тибр, кажется, мостом Герцога Д'Аоста. Однако от приморенности зноем – ни следа. По тротуарам – толпы. Каких только флажков нет! И выкрики на всех языках. Но в памяти осел взволнованно-звучный глас: "Здорово, Русь!" Вырвался из-за голосов – неожиданный, счастливый…
      И потом я понес знамя среди рева трибун и выкриков "Браво, Руссия!" Мы шагали за командой Венгрии.
      В ответственности нести знамя, отвечать за него я одеревенел. Нести знамя, как у нас на демонстрации? На плече? Упереть древко в живот, как большинство? А уже вот поле, аплодисменты! Я и захватил древко за самый кончик, а руку вытянул. Стадион дрогнул и заревел.
      Знамя команды США держал негр Рафэри Джонсон, легкоатлет-десятиборец, хозяин отменного мирового рекорда. Мог ли кто предположить, что спустя неполных восемь лет, 4 июня 1968 года, на его глазах в кладовой гостиницы "Амбассадор" будет смертельно поражен в голову сенатор Роберт Кеннеди – брат застреленного в Далласе 22 ноября 1963 года президента США Джона Кеннеди? Рафэри Джонсон был телохранителем сенатора Роберта Кеннеди – кандидата в президенты США, вознамерившегося покарать, кроме всего прочего, и убийц брата…
      "…Люди бегали, падали, вставали. Векер сгреб убийцу… пытаясь вырвать у него револьвер. Вместе с Минaсяном (Векер, Минасян-служащие отеля "Амбассадор".– Ю. В.) они прижали его к стальному кухонному столу. Но кулак убийцы словно окаменел, и восьмизарядный револьвер продолжал стрелять…
      В этот момент через толпу прорвался огромный, почти двухметровый, негр, весящий 130 килограммов,– личный телохранитель Кеннеди, бывший профессиональный футболист Рузвельт Грайер,– и припечатал всех троих к столу своим мощным телом. Сверху навалились и другие, в том числе и второй телохранитель Кеннеди, бывший олимпийский чемпион в десятиборье Рафэри Джонсон. Он и подобрал револьвер…
      А в центре этой сцены лежал упавший навзничь Роберт Кеннеди, 42 лет, разбросав руки в стороны и слегка подогнув ноги, временами открывая глаза…" (За рубежом, 1968, 5-11 июля. С. 23-24 (перепечатано из "Ньюсуик", Нью-Йорк).
      Из приведенного отрывка видно, куда подаются бывшие чемпионы…
      Но тогда еще сам Джон Кеннеди в здравии и благополучии завершал предвыборную кампанию против Ричарда Никсона. И в канотье, светлом форменном костюме беззаботно вышагивал Рафэри Джонсон. Советская команда промаршировала раньше и встала по соседству с командой Венгрии. Мы смогли наблюдать шествие многих команд… Разве наблюдать? По шеренгам имена знаменитых спортсменов: "Вот, вот! Да смотри!.." Да, вот они, аристократы побед! Могу увидеть каждого!..
      То было время, когда я в каждого готов был влюбиться. Мне казалось, все люди несут добро. И все наши шаги-для добра. А любить– наше назначение. Мы пришли в этот мир для любви и для открытых чувств. Откуда скука? Ненависть? Подозрения? В обман я не верил, не понимал…
      Председатель Организационного комитета Игр Андреотти приветствует спортсменов. За ним у микрофона осанистый президент Международного олимпийского комитета Брендедж, поодаль вельможи от спорта разных стран. Брендедж, состарившийся на своем посту, весьма прозаичным тоном предоставляет слово президенту Италии Гронки.
      – Объявляю XVII Олимпийские игры, знаменующие XVII Олимпиаду современной эры, открытыми!
      После призыва фанфар появляются восемь итальянских спортсменов с белым олимпийским стягом. Грохочет артиллерийский салют. Хор исполняет олимпийский гимн – стяг уже на мачте. И тут же с факелом вбегает на стадион итальянский бегун Перис. Ударяют в колокола все церкви Рима. Шляпы, руки – все вскидывается в восторге к небу. В чаше бесцветно возгорается пламя. Что за восторг на трибунах – итальянские страсти! Слава! Слава!.. Наперекор реву стадиона – команда! И знаменосцы смыкаются в полукружье перед трибуной. Эта трибуна на поле. Мы прошли репетицию накануне и действуем дружно. Вот мы уже перед трибуной плечом к плечу. Все мы молоды и не разучены верить в обещания счастья. И мы верим во все, что его сулит,– это все на наших лицах. С трибуны звучат слова:
      – От имени всех спортсменов я клянусь, что мы будем участвовать в этих Олимпийских играх, уважая и соблюдая правила, по которым они проводятся, в подлинно спортивном духе, за честь своей страны и во славу спорта…
      Смотрю в упор на Рафэри Джонсона, почти не обращая внимания на Адольфо Консолини, дающего клятву от имени всех. Адольфо старается придать голосу значительность и басовитую рокотность, но у него это не получается. Я по солдатской выучке стою "смирно", но вовсю стреляю глазами. Не знаю почему, но меня больше других интересовал тот, кому доверен флаг США. Стройный, даже скорее поджарый, Рафэри был невозмутим. Таким же бесстрастно-спокойным он выглядел и при прочих встречах. Говаривали, будто в Риме он стартует последний раз. Его ждут в Голливуде. Да, не предугадать ни ему, ни даже Голливуду, на какого рода съемки…
      Рим. То были беспечностью овеянные Игры.
      Игры, на которых не посылали пули снайперы, не страшились покушений и бомб. И нас оберегали лишь от неистовых болельщиков. Великих в победах называл каждый день. Не забывал никого, кто в божество возвел страсть к победе…
      Рим. Он был распахнут всем.
      Солнце дожигало дни итальянского лета. Оно обкорнало все тени. Какое-то солнечное безумие! Я впервые оказался в южных широтах. И это постоянство солнечных дней, немеркнущая голубизна, всякий раз после пробуждения встреча с солнцем воспринимались каким-то чудным подарком.
      Наверное, причиной были молодость и классная спортивная форма – наивысшая физическая собранность. Тогда я опять, как в юности и детстве, пережил ощущение необыкновенного единства с миром, землей, солнцем и всем, что есть наше бытие…
      Каждый год я жду голубую освобожденность февральских дней. После мглы, ненастий этот омут голубых дней! Будто свидание с жизнью, обещание новых дней, новой молодости чувств. Это схождение с жизнью, ее изначальным чистым смыслом, схождение всех строф, совершенств музыки, холстов, воскрешение ребячьего оцепенения перед открытием дней…
      Чувства богаче, сложнее слов. Лишь музыка владеет всеми их оттенками. Я стыдился, скрывал чувства. Они мнились слабостями. Лишь один на один я открывал ту спрятанность чувств в музыке. Я даже подавлял эти порывы, считал, что они от непригодности к испытаниям. И уже много позже уразумел, что сила чувствования – это и есть мощь сопротивления: его искренность, неразменность, верность… и выносливость движения. Ведь убежденность – единственно от разума, убежденность без чувств, нищета чувства – это болезнь…
      Рим.
      Иногда Пиньятти, иногда Марсано – знаток судейства на помосте (он отличался принципиальностью; как-то на моих глазах чересчур патриотически настроенная публика едва не избила его, а он продолжал врубать красный свет на прекрасно отработанный жульнический швунг вместо жима) – составляли мне компанию. Мы пропускали стаканчик-другой легкого вина. До выступления столько дней! А все так необыкновенно!
      Это Марсано шутил: "Париж – город для развлечений, а Рим – для глаз". И повторял любимый тост: "Долой всех недовольных!" И запало в память его суждение о поговорках. Я назвал поговорки народной мудростью. Марсано возразил: "Поговорки? Есть поговорки – опыт злых и жадных".
      Улицы ворочались избытком людей. Прохожие спускались с тротуаров в запруженность автомобилей – на шутки и ворчание водителей. Шведы, англичане, французы, немцы, римляне, канадцы… и совсем редко русские… Большой праздник. Искренний.
      А газеты – слова, снимки! Я развлекался размерами выпусков и ворохами новостей. Ведь всему верят! Раз напечатано – верят!.. Сочинение зла представляется мне какой-то испорченностью натуры, как и многое другое в профессии критика. А спорт? Ведь в срыве, нежданных поворотах судьбы – свои причины. В них смысл неудачи. Однако, если есть понимание, как оправдать зло? Ведь зло – это желание боли, это рассчитанная боль, это удар. Отнюдь не воспитание. Что значит воспитание – без учета существа события или явления?..
      Я осознаю природу борьбы и критики. Но ведь должна быть и душа. Как явно это сочинение зла в прогляди газетных столбцов! И еще узость суждений! И все это поглощается читателями, становится правдой, травит истинную правду. Я диву давался, копаясь в газетах…
      Я подружился с Рольфом Майером. Мы встречались в разных странах, бывал он и у меня в гостях. Майер выступал в полусредней весовой категории. Одно из его писем, относящееся к 1978 году, выходит за пределы личного и достойно внимания читателя.
      "…С Пиньятти мы говорили о Вас. Я никогда не забуду те дни, которые провел на соревнованиях с Вами и Вашим тренером… Вся моя маленькая семья живет тяжелой атлетикой. Два моих сына серьезно тренируются. Младший – он приехал со мной в Афины – на моих глазах совершил не столь давно настоящий подвиг.
      В 1968 году семи лет он перенес операцию на сердце, а в 1978 году, уже семнадцати лет, на IV Европейском чемпионате юниоров и на IX Всемирном, набрал в легчайшем весе сумму в двоеборье 200 кг, показав в рывке 92,5 (французский рекорд) и 112,5 в толчке (тоже французский рекорд). И это после более чем десяти хирургических вмешательств со дня рождения!.. Это заслуживает того, чтобы я поделился с Вами первым этой новостью…"
      Я всегда считал силу великим, исцеляющим даром. И поныне поклоняюсь силе, радуюсь встрече с ней. Горжусь теми, кто умеет носить ее. Настоящая сила всегда смыкается с достоинством и самостоятельностью убеждений.

 
      Международные выступления, особенно чемпионаты мира, я недолюбливал. Не из-за обостренности столкновений. Вся жизнь атлета – поединки. К ним не то чтобы привыкаешь, скорее, приноравливаешься. Как привыкнуть к предельным выходам силы?..
      Международные соревнования давят ответственностью. Именно давят, не гнетут. Ты уже воплощаешь нечто, и это нечто исключает ошибки. Личное имеет самое последнее значение – на том мы стояли. А это и есть готовность сойтись с запредельными тяжестями и невозможность ошибок…
      При всем том молодость брала свое. Спал я неплохо. Может быть, оттого, что мало думал о выступлении. Пусть Шемански и Брэдфорд считают победные килограммы. Я свои знаю, надо – схлестнусь на рекордных.
      Я не держался вызывающе – это противно мне, но всеми тренировками показывал форму. Я верил в свое превосходство. Прошлое не повторится. Важно без суеты сыграть заданную партию. Не промахнуться. В Ленинграде дважды повторил подход к одному и тому же весу в жиме; затем судьи обязали меня повторить подход в толчке. Это и даровало жизнь рекорду Эндерсона. Но в Ленинграде на чемпионате СССР я находился вне досягаемости даже при оплошностях.
      Не горячиться, не спешить выкладывать силу, все время быть в ритме усилия, слышать его – здесь это главное. Теперь у меня не грошовое преимущество, большая сила во мне…
      Судя по тренировкам, от робости, такой, как в Варшаве, я избавился. Есть нетерпение силы. Я никогда еще не выступал как хотел и мог. Еще ни разу не был хозяином своей силы. Я подчинялся обстоятельствам борьбы, но не подчинял их себе.
      Изящно, ровно вобрать в упражнениях силу. Лишь ту и только так, как повелевает упражнение. Забыть о публике. Отрешиться от всех чувств. Я просто работаю. Не слышу и не вижу ничего. Нет ничего – только работа. Это повторение тренировки. Зала нет. Соперники – только я, только владение собой…
      Я старался проникнуться этим настроением на тренировках в Аквиа Асетоза. Старался держать эти ощущения – да, да, прежде всего раскрепощенность! Не позволить ей распасться. Ничего от закрепощенности, спешки!.. Я ценю спорт и за то, что в нем нет лукавства, подлогов,– открытый поединок. Это высокое чувство – честный бой…
      Вот только болезнь. Подлость этого разрушения силы. Температура. Порой досадный жар этой температуры. Нарывы, проросшие по всему бедру. И пенициллиновые инъекции. Есть невмоготу. А вес следует удерживать – это мощь, сила. Любая потеря аукнется. Донести силу, не дать сгореть в лихорадке. Продолжать тренировки. Тянуть силу по расчетным кривым к заданному часу. Не уступать результат.
      А сколько же зрителей собирали мои тренировки! Слух о них всполошил знатоков и атлетов…
      Тренировки успокоиться воспалениям не давали. После каждой они вспыхивали с новой злобой. А я не имел права на пропуск ни единой тренировки. Сила складывалась из каждой. Каждая возводила ее на новый уровень. Пропуск каждой разрушал всю "пирамиду си л". Мне оставалось всего три-четыре шага. Я твepд и думал лишь об одном: выступить, дотянуть-и выступить!
      Меня залихорадило 3 сентября. В два дня бедро превратилось в сплошной нарыв. Девять фурункулов слились в один от колена до паха.
      И еще задевали пророчества Ломакина. Он в открытую говорил, что не бывать мне атлетом, то есть никогда не работать мощно и победно в публичных поединках.
      Его сипловатый смешок, хитрый прищур были ответом на любую мою прикидку…
      Сотру клеймо слабодушия.

 
      Впервые я увидел Шемански в фильме о чемпионате мира 1954 года и Панамериканских играх 1955 года– просмотр для узкого круга преподавателей и слушателей академии. Сенсационные кадры: Норб выводит на прямые руки "континентальным" способом 200 кг! Я ничего не знал о Норбе, а хотел знать все, чтобы понять его силу, причину власти над "железом", которое на тренировках столь громадно, столь неуклюже и уступает с такой медлительностью, издевательской ленью каждые 2,5 кг – наименьшая из допустимых добавок к штанге – и ранит за любую промашку! Как люди умеют совмещать мягкость, тепло, уступчивость тела с твердостью "железа"? Как живое и мертвое могут быть едины?!
      Через пять лет я встретился с Норбом в Виладжио Олимпико. Он изменился – в плечах горбоватые мышцы от жимовой пахоты, и поширел, раздался. Я слышал: Норб скуп на слово. Но это чересчур слабо сказано. На откровенную мы потолковали лишь после чемпионата мира 1963 года в Стокгольме. Мы соседствовали номерами в гостинице "Мальмё". За переводчика сошел американский тренер Липски, сохранивший, несмотря на эмиграцию еще в далекие дореволюционные годы, жаргон и замашки одессита. И пил, надо сказать, Яша Липски прямо по-биндюжному – "для восторга", – и на другой день от выпитого вовсе не слабел. И уже очень по-русски сетовал на меня: даже удивительно, такой видный человек и не пьет.
      В той короткой ночной откровенности Норб обнаружил всю непримиримость к моим победам, всю страсть бойца, несогласного быть вторым, и в то же время благодарную искренность…
      Брэдфорд производил впечатление человека, весьма потерпевшего от доверчивости. Держался не то чтобы сухо, но в себя не пускал. Как он переменился! Грудь в верхнем отделе позвоночника добротно разработана под жимовой старт. Тут штанга, как в станке, и удерживать лишне, опускай руки – не скатится. На таковскую в старину атлеты ставили графин с лафитничками: разуй глаза на силу, экая наковальня!.. При встречах мы улыбались, помахивали рукой: ничего, кроме добра, не желаю. Однако метили взглядом каждую подробность. Все пытались отгадать силу.
      Скрипуче рыкал приветствия "отец американской тяжелой атлетики" Боб Хоффман. Но какой же он "отец" – босс, стопроцентный босс ходко сбитой спортивной машины! Босс со слабостью к самым сильным. И держит марку: удлиненное лицо надменно, глаза смотрят мимо – в слабость чужую, что ли…
      "…Юрий Власов. Уже потом, после победы, его имя и фамилия набирались самым крупным шрифтом в газетах и журналах,– напишет о тех днях старший тренер сборной Куценко.– А ведь совсем недавно это имя упоминалось только для того, чтобы сообщить, что в поединок между американцами Шемански и Брэдфордом намерен вмешаться какой-то русский. Правда, сами американцы были иного мнения об этом "каком-то" русском. Гофман и Тэрпак, эти действительно тонкие ценители мастерства штангистов, с блокнотами в руках не пропускали ни единой власовской тренировки (пропускали.-Ю.В.). Американские тренеры были изумлены. Но все же чувствовалось, что и у наших главных соперников тоже есть какие-то планы. Прежде всего нас заставило задуматься заявление Гофмана, что он запустит в Риме "межконтинентальную бомбу". Кого он имел в виду?.."( Физкультура и спорт, 1961, № 1. С. 30).
      Тренироваться тайком – это не по мне. На римских тренировках я притупил озорливость. Хватит, свалял дурака в Варшаве. Здесь, на разминках в Аквиа Асетоза, каждый подход класть только на дело. Та ночь в Палаццетто – для публики, а тренировки – мне. В "технике" забочусь о чистоте, чтобы без помарок – один механизм, но каков! Вымах без задержки в перекатах, где усилия передаются главным мышцам.
      Находил особый день – отрицание исключительности силы Эндерсона, доказательство способности нести бремя переворота, совершенного Эндерсоном в представлениях о возможности человека, сокрушение его рекордов.
      В те дни взрослела великая гонка силой – прозрение силы, умирание традиции долгой неизменяемости силы, обстоятельной постепенности в ее накоплении. Мы этого не знали определенно, но чувствовали. Весны еще нет, но аромат воздуха предвещает…
      Сшибка за победу в Риме не сулила обыкновенности очередной золотой медали. Нет, настоящее решительно отделялось от прошлого. Все в спорте становилось другим. И с ним – взрыв результатов, их обновление уже по новой экспонентной зависимости. Вопрос отныне стоял не о первенстве силы, а о способности справляться с темпом ее изменения, умении ее извлекать и нести последствия – растущую плотность тренировок.
      Я осознавал лишь необходимость поиска новых средств извлечения силы, отказа от догм. В Риме должна была возобладать не какая-то новая "порода" спортсменов, а результат тех других условий, в которые они прежде не ставились. Спорт, отражая изменения в обществе, преображался. Время стремительно изменяло все масштабы…

 
      О характере наших тренировок в Риме и обстановке дает некоторое представление очерк Оскара Стейта – одного из организаторов современной английской тяжелой атлетики. Очерк тем любопытен, что, несмотря на дружеский тон, Стейт не относился к числу моих доброжелателей. Он это доказал на чемпионате мира 1962 года в Будапеште и еще много лет спустя, когда уже и память затирала подробности поединков.
      "Если поднятие веса является высшим мерилом деятельности атлета всех времен, тогда Юрий есть тот человек! "Считаете ли вы возможным набрать в сумме троеборья 1322 фунта (600 кг.– Ю. В.)?"
      Я был потрясен, когда чемпион мира Юрий Власов из России задал мне этот вопрос. О чем думал этот человек? Ему еще предстояло одолеть олимпийский рекорд в 1185 фунтов.
      Я осторожно ответил: "Быть может, это и возможно, но не очень".
      Я полагал взять интервью у Власова, однако не владею русским. Решил найти переводчика и приятно поразился, когда мне сказали, что Власов владеет французским. Это открывало возможность беседы без помех.
      До сих пор я считаю это интервью с человеком, который добился высшего мирового достижения, огромным событием. Для меня Юрий новый и ценный друг.
      Власов совершенно не походит на некоторых темпераментных штангистов, любящих покрасоваться, такой он везде – на публике и без нее. Поэтому он не со всяким расположен говорить. Однако тем, кто понимает толк в тяжелой атлетике, он доступен.
      Я сидел, очарованный легкостью, с какой он поднимал веса. В паузах он присаживался ко мне, готовый объяснить свои приемы работы и вообще взгляды на спорт. Другие штангисты, возможно, держат в секрете свои методы тренировки, но Юрий ответил на все вопросы и сообщил много интересного. Я получил привилегию наблюдать его во всех трех упражнениях классического троеборья, делая при этом соответствующие записи.
      Его тренер – Богдасаров – показал даже тренировочную тетрадь Юрия, что позволило получить любые данные. Несомненно, между Власовым и тренером близкое и гармоничное взаимопонимание. Тренер консультировал его перед каждым подходом. Богдасаров гордится Юрием, как сыном. Он с той же гордостью объяснил мне, что "Власов не является исполином-тяжеловесом, но настоящий атлет со сложением Геркулеса!".
      В ту тренировку Власов поднял около 12 тонн (заурядная по тоннажу тренировка.-Ю. В.}\
      Как я уже отметил, Власов потряс меня вопросом: возможен ли результат в 600 кг?.. На последней римской тренировке в Аквиа Асетоза Юрий сказал мне: "Я, вероятно, очень быстро оставлю помост. Хочу посвятить себя другому делу. Тренировки и чемпионство отвлекают. Поднятие штанги ведь еще не все…"
      К дням наших встреч на Олимпийских играх он закончил Военно-воздушную инженерную академию имени Жуковского. Врожденное дарование, научно обоснованные методы тренировок, настойчивость, стремление к победе и совершенству открыли возможность для Юрия Власова стать сильнейшим в мире!"
      Я тренировался в брюках, финальные разминки постарался отработать без свидетелей, не считая Оскара Стейта. Никто не должен ведать о болезни. Рассказ Стейта подтверждает, что мне это удалось. А нарывы выперли по голубиному яйцу каждый. Врач олимпийской команды Зоя Сергеевна Миронова неукоснительно прокачивала через меня пенициллин. До сих пор помню дюжину игл в бедре сразу. Баллон насасывался пенициллином, соединялся с иглой, опустошался. И опять в насасывание… А потом меня рвало. Не дай бог об этом узнают! Готов на все – лишь бы работать! Я столько к этому дню шел! Если бы я знал, что меня ждут!..
      Нарывы опадали, чтобы после очередной тренировки снова ожить. Все же лошадиными дозами антибиотиков удалось держать воспаление в границах (нарывы, проросшие уже едва не до кости, вскрывали в Москве).