Последние часы перед взвешиванием я провел в кресле у окна вестибюля гостиницы: все отвлечение. Здесь я меньше копался в себе.
      Обращали на себя внимание Хоффман и Джонсон, иногда к ним приставал Тэрпак. Снуют по этажам. Хоффман необычно багровый и не говорит, а будто диктует. Вполглаза слежу: что у них там?! И эта унылость Эшмэна.
      – …Соревнования затянулись за полночь.– Это Пиньятти о поединке Сельветти – Эндерсон на Олимпийских играх в Мельбурне.– Первый драматический момент: проигрыш Эндерсона в жиме. И сколько! А потом равенство в рывке. Сельветти в толчковом упражнении поднимает 180 килограммов, Эндерсон заказывает 187,5 – только тогда победа за ним. И тут самое драматическое! Первая попытка – неудача, вторая – неудача! Что за страсти!..
      Вытираю платком руки. Не просыхают – горю…
      – Сельветти? Актер кино и телевидения. Мы знакомы. Он из Буэнос-Айреса.
      Подсаживается Богдасаров. Рассказывает что-то. Вовсе не смешно, однако смеюсь. Этот беспечный смех и молодечество перед выступлением – из правил игры. Пусть видят: все нипочем.
      Болтаю, а не понимаю, не помню что. Стараюсь сидеть поразвалистей. Сам горячий-горячий – одежда ранит. Воспален. Напиться бы, а нельзя. Теперь до последней минуты будущего выступления – нельзя. Вода квасит. Слабеешь, если пьешь.
      Кто-то фотографирует. И все вокруг не люди – тени. В голове лишь помост, штанга и ощущение "железа" – все предельные тяжести "железа".
      – …У американцев семейный скандал. Эшмэн отказывается работать. Как чувствуешь?..– Это Эрманно. Прошу:
      – Повтори. И медленнее, медленнее… Эрманно с полуулыбкой объясняет. Я перевожу. Богдасаров говорит об Эшмэне:
      – Мандражирует,– и, не глядя на Пиньятти, добавляет:– Ответь: ты в хорошей форме.
      Мы еще не знали Эрманно. Для чего его вопросы? От кого?…
      – Дэвис? Что там! Атлет из настоящих! А как нравился женщинам! Помню, в Стокгольме ждала толпа молоденьких шведок…– Эрманно улыбается.
      – Пошли в номер.– Это Богдасаров.
      – Может, здесь? Не так скучно.
      – Пойдем, уже время. Бинты постирал?
      – И новые и старые.
      – Пошли.
      Отлипаюсь от кресла. От горячки, наверное, температура. Себя на ногах не могу держать! Однако не забываю улыбаться, болтать – все по правилам игры.
      И в то же время затаиваюсь в себе. Что же будет?

 
      Вот какими видел соревнования старший тренер нашей сборной Я. Куценко:
      "…Трудно предвидеть, как сложится спортивный поединок, но еще труднее уберечь спортивную форму. Власов излишне волновался и начал соревнование не совсем удачно. На следующем подходе (второй попытке в жиме.– Ю. В.}… он допустил грубую ошибку, и вес так и не был засчитан. Плохо, очень плохо для начала!.. Брэдфорд сразу уходит вперед на 10 кг. А ведь это только после жима! Что же будет, если такой же срыв случится у Юрия Власова и в рывке? Тогда поражение… Недаром многие считают, что победа в жиме – это все равно что попутный ветер для остальных движений. Неужели Власов, подлинный мастер рывка и толчка, даст себя растерзать "мышечному чуду"– Брэдфорду!
      Эпическое спокойствие Гофмана (так писали в те годы имя Хоффмана в газетах и журналах.– Ю. В.) сменилось оживлением: срыв русского атлета увеличивает шансы его питомца взойти на высшую ступень пьедестала почета. Товарищи Брэдфорда тоже возбуждены. Ему предлагают серые таблетки протеина, в мощное тело втирают белую согревающую жидкость, бережно, словно ребенка, его пеленают в теплые одеяла.
      Советский атлет неторопливо выходит во двор, на свежий воздух. Он не переносит запаха растирок, которыми за шесть дней пропитался зал, не любит он также коллективной опеки и хора советчиков. Конечно, хорошо почувствовать рядом с собой друзей, но советы Юрий привык получать только от своего тренера Сурена Петровича Богдасарова…
      В рывке Власов действовал осторожно, без риска… но перед третьим, последним подходом новая беда! Уходя с помоста, Власов зацепился за выступ, и нижний слой подошвы ботинка оторвался. Судейские правила суровы: только три минуты между подходами отведены спортсмену для того, чтобы отдохнуть и сосредоточиться. Стрелка неумолимо отсчитывает секунды, а лихорадочные поиски ножниц и проволоки продолжались.
      Лишь перед самым вызовом на помост подошва была кое-как скреплена у носка. Можно действовать. Борьба продолжается. Блестяще зафиксировав последний вес, Власов попросил разрешения использовать четвертую, незачетную попытку для установления мирового рекорда. И вот штанга… взлетела в воздух и замерла.
      Но дело было не только в мировом рекорде: у Власова появилась уверенность. Сейчас он готов сделать все, выложиться в этом захватывающем поединке до конца, лишь бы догнать Брэдфорда…
      "Кто силен в толчке, тот силен и в троеборье!"– гласит старая штангистская истина. Власов уже после первого подхода догнал американца в сумме трех движений и выиграл звание чемпиона мира: он ведь был легче Брэдфорда. Но в запасе оставалось еще два подхода! Судья вызывает его к штанге. Легко и грациозно – если так можно сказать о человеке, поднимающем штангу… Юрий фиксирует вес. Брэдфорд позади!.."

 
      И сейчас не припомню, где и как разминались. А вот зал "Гвардия" помню. Я только ступал из-за кулис, а он напирал жаром, враждебностью. Невозможно нагретый воздух! Беспомощность перед тишиной, жалкость…
      В жиме я срезался вчистую, подняв на 15 кг меньше, чем на прикидке. Сказать, что дрогнул,– значит ничего не сказать.
      Не воспринимал, не слышал усилия, не мог сложить его в мышцах. Соперника не существовало. Меня душили знакомые, давно прирученные веса. Штанга прессовала так, будто на нее накрутили против заданных лиг дие 20-30 кг.
      И совсем потерялся, когда напоролся на строгость Джона Тэрпака. Конкуренция между мной и Брэдфордом сказалась на характере судейства. Центральным судьей, без команды которого запрещается выполнение жима с груди, был пристрастно-объективный Тэрпак. Стой, задыхайся, не шевелись и жди хлопка: достаточно протянуть пять-шесть лишних секунд – их зритель и не заметит,– а жим потерян: мышцы затекли, запас воздуха на исходе, а новый не захватишь – при вдохе разрушишь опору из мышц.
      До сих пор вижу круглое белое лицо над помостом, вылизанно-правильный пробор, злую неторопливость рук…
      Я напоролся на необычную строгость. Можно получить хлопок-команду на выполнение жима "в темп" и "не в темп", а можно и "вовсе запоздало". Я получал "вовсе запоздало". Следовало ожидать преднамеренность затяжек с командами. Вместо того чтобы приспособиться, принять старт, рассчитанный на удлиненную паузу, не дать провалиться груди под штангой, держать разворот мышц, я тупо следовал привычке – и терял опору. К общей растерянности добавилась и эта, от жестокости судейства. Я не слышал себя, не управлял собой.
      Зато после той беспощадной науки обучился работать при любом судействе. Совершенно изменил характер жима. Вытренировал старт в расчете на затяжку. И никогда никто уже не в состоянии был сбить меня в жиме…
      Но все началось с разминки. Не узнал себя: выжеван, медлителен, неточен. Штангу гоняю не по нужной траектории. Силу будто отняли, усекли.
      Я не узнал себя – и пережил потрясение: не донес силу, размотал, сгорел! Беззащитен перед Брэдфордом! Отныне все будут тыкать: мандражист, трус!
      И тот первый вес, единственно взятый мной, выжал без срыва, на голой силе, будто не владел искусством переката напряжения по мышцам – расслаблять, выводить из работы ненужные мышцы. Одеревенел в усилии. И, словно новичок, грубо выпер штангу.
      Слова ободрения не задевали.
      Груз беды принял тренер. Ничем не выдал сомнений, а это единственное, что требовалось. Правда, в этом единственном и проявлялось все настоящее. Казенными были слова и забота одних – и по сердцу ударяли слова других. Не всякий способен расплачиваться искренностью. Искренность забирает жизнь… Я видывал немало людей начитанных, образованных, незаурядного ума, но все их способности обращались в прах, когда надлежало быть человеком – не искателем или сторожем места.
      В каждом жесте тренера, интонации я искал: безнадежен? И не находил. И это была поистине золотая помощь! Дрогни он – и я проиграл бы.
      Значит, не все пропало! Значит, могу!
      Как важна неокрепшей воле поддержка! И сколько
      раз потом пытались отказать Богдасарову в праве быть со мной на чемпионатах мира! Но ведь мы с тренером делали одно дело и жили этим делом и ради него! Разделять нас – значит разрушать дело. Впрочем, это и могло быть так.
      Я отнюдь не безгрешен. Но, во-первых, ситуация была не из простых – сразу оказаться в центре внимания публики и прессы, во-вторых, я по натуре горяч и склонен к резкостям, но самое главное – я без всякой подготовки и опыта был перенесен в совершенно новую для себя среду и предназначен для роли, в которой не все согласовывалось с привычными представлениями, да и глупостей допускал достаточно.
      Но что примиряет меня со всеми глупостями молодости (за некоторые до сих пор неловко), так это дело: я подчинял ему все, безоглядно все…
      Богдасаров рассчитал правильно. Повел в рывке по заниженным весам. Я шутя взял первые два. К третьему очнулся, узнаю себя. Не растягиваю губы в назначенных улыбках, а почувствовал губы, и еще – руки массажиста. И слова пробиваются…
      Зрителям пришелся Большой Вашингтонец. Все ряды приветствовали его, звали к победе. За ним ухаживали Бергер и Коно.
      Для всех я был битым фаворитом, пустышкой. Репортеры переметнулись к американцам: самые "оплатные кадры" и слава там. В Большом Вашингтонце не сомневались. Слишком дрянным бойцом выказал я себя. На прикидке поражал знатоков, а тут в минуты просадил 10 кг в одном жиме!
      В рывке мы шли бок о бок с Брэдфордом. Оба работали "ножницами", но я техничнее. Может, оттого, что я весил меньше и в скорости выигрывал – это свойства возраста, да и связки у меня были получше разработаны,– мне удавались стелющиеся "ножницы". Брэдфорд вырывал штангу силой рук. Сначала выхватывал ее, а потом медленно и с топтанием разбрасывал ноги,– новички работают экономнее. Помню, даже в те минуты это позабавило.
      Отыграл 2,5 кг. При троеборье в этом движении много и не отыгрывалось.
      Четвертая попытка. Мировой рекорд необходим был для победы, хотя и не попадал в зачет. Я утверждал себя, обнажал силу.
      Оставалось третье, и последнее, упражнение – толчок. Я стремился возбуждением отогнать усталость – уже свыше трех часов спор с тяжестями,– на возбуждении от рекорда протянуть сорокаминутное ожидание, разминку и все попытки на большом помосте.
      И вот позади канитель ожидания.
      Разминка. Со всех сторон я начал заходить на нужное движение.
      Живое "железо"! Мое!
      Я вписался в зазубренное движение, опередил тяжесть. Это наслаждение – владеть собой в критических напряжениях. Я уже знал: в толчковом упражнении наберу свое. Я уже торопил это упражнение. Нет усталости, нет! Я только почувствовал вкус к схватке.
      Теперь другая забота. В торопливости не потерять контроль. Работать холодно, точно…
      А я горел. Впрочем, теперь это не опасно! Созидательность волнения! Могучий напор! Только быть в контроле!
      У Брэдфорда по-прежнему преимущество в 7,5 кг. Сработать в последнем упражнении аккуратно, не потерять ни один подход! Ничтожная оплошность – и конец! Выстоять мало – набрать новые килограммы! Не просто сократить разрыв, а уйти вперед! Тогда – победа!
      В перерыве между рывком и толчком мы понадежнее закрепили подошву. Ох, эти ботинки! Суеверие, преданность давним, испытанным "друзьям". Уже истлели от пота сотен тренировок, а расстаться жаль, даже мысль об этом кощунственна. И потом эти штангетки: первые рекорды, победы, горе травм, возрождение… И уже в дырах по бокам…
      Между рывком и толчком я не стал отлеживаться в раздевалке. Бережливо расходовал энергию, но все время двигался, сопрягая это с разминочно-возбуждающими упражнениями. Ощущение веса, его прохождение через мышцы – боялся потерять эти чувства.
      Вперед, мой друг, жизнь – это всегда акт воли!
      Я видел все ярко, выпукло, но не пускал этот мир к своим образам. Не забыть главные чувства. Они должны понести будущие усилия. Слышать, видеть лишь команды управления "железом".
      С Брэдфорда стягивали лямки трико – что за махина из черных мускулов! Обтирали полотенцем – он жмурился, покачиваясь. Один помост за кулисами – мы против друг друга. Вроде безразличны, не замечаем ничего, а чутко пропускаем через себя каждую из разминочных попыток соперника.
      С детства в моем представлении атлет – это не гнущийся ни перед чем и ни перед кем боец. Сила – ради гордости и чести. Особый дух – сознание значения достойной жизни. Та самая крепкость чувств, которая не ржавеет в невзгодах, та физическая и душевная стойкость, когда человек – всегда человек. Спортивный праздник, спортивные испытания, торжество силы без этого смысла – занятие, не столь уж отличное от развлечений животных.

 
      Толчковое упражнение – самое любимое. Я практически не тренировал его в бытность атлетом. В нем естественность для моих мышц. Я ощущал штангу в каждой точке, управлял какой-то особенной приспособленностью к ней. Все для меня в этом упражнении от безошибочного природного инстинкта. И я ждал поединка, холил это упражнение, гладил, нежил в воображении.
      Время от времени повторял резкие, не на всю силу прыжки вверх. Это держало мышцы в тонусе и соответствовало характеру будущего усилия. В толчковом упражнении, сняв штангу и мощно, плавно подорвав от колен, как бы подпрыгиваешь – это удар ногами в помост – и ныряешь под вес. Ныряешь, пластично обтекая гриф: чем ближе, тем меньше паразитные нагрузки. И тут же из глубокого "седа" вверх – ни секунды промедления! И непременно в заданной плоскости – иначе тяжесть сразу возрастет. Распрямиться, вставать, вставать! Успеть выйти на запасе дыхания!
      Только раз в жизни подвел меня толчок. Да и по существу, не он, а так и не преодоленная робость перед травмой всю жизнь таилась во мне. Я считал – владею собой, а она в мгновение наивысшей борьбы по-своему оберегала меня, пресекала риск. Так и не смел по-настоящему вклинивать себя в посыле с груди под вес. Намертво вклинивать. Боль в позвоночнике (не по-живому глухо и неправдоподобно медленно стало вокруг) навсегда прорубилась в память. Впрочем, не только я потерпел из-за прихотей старых травм. Шемански в самые решающие мгновения, когда мог достать победу, пасовал. Так с ним было в Риме (1960), потом в Будапеште (1962): раненый позвоночник отказывался принимать запредельную тяжесть в посыле, не пускал в то единственное, клинящее положение, из которого при неудаче очень сложно вывернуться, но зато упор – из самых устойчивых. Мозг исключал положение, в котором снова таилась опасность.
      …Я видел, как собирали к первому подходу Брэдфорда. Он опять потел. Видно, не очень налегал на режим. И верно, есть что-то в его обилии мускулов, их характере от сдобности, от склонности к земным радостям.
      Мне помогал Воробьев.
      За кулисами в буфете, даже не скинув плаща, сидел Медведев. Без всякого выражения, мрачно следил за нами. В прошлом году вот так выступал он, а теперь кто-то другой. А он едва ли не полтора десятилетия копил силу…
      Так и не обронил слова Медведев, не вышел из-за стола. Долго я видел перед собой этот синий плащ, темную бутылку, неподвижность рук и головы.
      После поражения на II Спартакиаде народов СССР Медведев еще раз попытался остановить меня на чемпионате страны в Ленинграде ранним летом 1960 года. Но это произошло через восемь месяцев после нынешнего чемпионата в Варшаве. И еще впереди были те годы, когда тренером Жаботинского станет Медведев. Три года отделяли нас от нового противостояния…
      Зал охал, аплодировал – это поднимал штангу Альберто Пигаяни. Неудачи повергали итальянца в отчаяние. Он вздевал руки к зрителям, что-то бормотал, плакал. Его выводили, встречали Пиньятти и Маннирони – призеры многих чемпионатов Европы и мира.
      Маннирони, Минаев, Бергер, впрочем, как и все "сгонщики", уже успели раздобреть. "Сгонщики" годами отказывают себе, в нормальном питании, даже воде. Зато после чемпионата они на недельку-другую отменяют пост. И за эту недельку успевают перекочевать в новую весовую категорию, толстея буквально на глазах…
      В своем коронном упражнении я тоже не стал рисковать. В разгон вернее. И вес не осадил, не задавил. И я накатом пошел по остальным. Заправлял один лучше другого. С разгона оно вернее, факт.
      Я не только вернул потерянные килограммы, но и переиграл Большого Вашингтонца по сумме троеборья на 7,5 кг.
      Конец гонке! На несколько недель я свободен от "железа" и мыслей о завтра. Долой все заботы! Через несколько недель начну снова гонку, снова игра в "кто кого", а сейчас можно все забыть! Все!..
      Мир светлел. Я смеялся, не раздвигая губ. Как ласков, как чудесен мир! Как добры люди! Как заманчиво будущее!..
      И на пьедестале почета я был все с той же улыбкой.
      И на протяжении всей церемонии возведения в чемпионы мира и Европы одно и то же нелепое воспоминание – этот петух! Я крепился в серьезности – фанфары, цветы, медали… Но этот петух!..
      Сборная три недели тренировалась в Балашихе под Москвой. Оттуда выехала в Варшаву. Ну что за отважный петух водил кур за соседней оградой! С какой яростью атаковал! Самые сильные ребята улепетывали.
      Надо быть серьезным: гимн! А я боюсь разжать зубы. Очевидно, разом начал отходить от многонедельного зажима чувств…
      Итак, у меня первая золотая медаль чемпионата мира. Большой Вашингтонец в пятый раз стал серебряным призером чемпионата мира. Вечно "серебряный" Джим Брэдфорд!
      Я слышал глубокое дыхание и косился. Этот человек сходился в поединках с Дэвисом, Шемански, Сельветти, Эндерсоном!
      Каким же милым казался он!
      У меня особенность – не выношу соперников. Ненавижу, пока подставляем друг друга под веса все тяжелее и тяжелее. Это не красит, но такова природа моей силы. Ярость возбуждает мышцы, будит силу. Ни риск, ни отношение зала, ни боль – ничто уже не имеет власти. Только сопротивление, бой! Какое благоразумие? Какая жалость к себе? Достать, сбросить соперника! Из невозможного – достать!
      Мне вручили две медали – чемпиона мира и Европы. Из двух одна принадлежала тренеру. Без него в тот день едва бы выстоял. Я снял с груди медаль чемпиона Европы – по виду медали ничем не разнились – и отдал Богдасарову.
      И в Риме, когда я, больной, с высокой температурой и воспаленной ногой, ждал поединка с Брэдфордом и Шемански, многие сомневались в моей победе, а проигрыш повел бы к очень неприятным последствиям, Богдасаров не оставил меня. Поверил не только в физическую силу, устоял против формального осуждения, не отступил. С печального для меня дня – 2 сентября – не расставался со мной: семь дней до выступления на олимпийском помосте.
      Поэтому в Риме, в миг победы, в миг сокрушения не только Брэдфорда и Шемански, но и Эндерсона, я обнял его и увлек на помост. Быть вместе! Да я и не представлял, что может быть иначе. В таком деле одно сердце на двоих…
      Бронзовая медаль в Варшаве досталась болгарину Ивану Веселинову. При сумме 455 кг он уступил мне 45 кг. Четвертое место занял финн Эйно Мякинен (447,5 кг), пятое-Альберто Пигаяни (445 кг) и шестое-Дэвид Эшмэн (435 кг)…
      Эшмэн выступал демонстративно плохо – назло. Еще бы, 1 сентября в Чикаго толкнуть 195 кг, а в Варшаве – всего 170 кг!
      Потом Хоффман писал, будто у Эшмэна болела стопа. Но зачем тогда его включили в команду? Ведь стопа была повреждена еще в Йорке.
      Конечно, Эшмэна утомили выступления. Возможно, и тренировки, прикидки тоже. Но скорее всего, Эшмэн увидел в Варшаве, что не на что надеяться. Отставание в жиме безнадежно. К тому времени Брэдфорд уже входил в форму. Да и я кое-что выдал на тренировках в Варшаве. И еще: кто может поднять 170 кг, готов к напряжениям и на 190. Если болен, не осилишь и 100 кг. Боль задушит. Это закон.
      В тот вечер на чемпионате мира Эшмэн выжал ничтожный вес – 130 кг. В этом упражнении одолеть большой вес травма никак не препятствовала. Эшмэн не хотел выступать, а так как Хоффман сие допустить не мог, Эшмэн свалял дурака.
      В зале "Гвардия" я принял посвящение в чемпионы…
      Через одиннадцать месяцев в Риме на Олимпийских играх спектакль силы должен был повториться…
      Неудача оставляет след: это свои чувства, свое поведение, отношение к предельным тяжестям, обстановке соревнований. Нет успеха без преодоления этого подсознательного недоверия к себе, привычности сомнений. Надо ломать себя, не позволять укореняться инстинктам. Я пережил рецидив этой болезни – ив очень постыдной форме – на чемпионате Европы в Милане весной 1960 года. И уже совсем в летуче-незаметной – на Олимпийских играх в Риме (1960).
      Трусость не подчиняется доводам. Для нее доказательно лишь преодоление действием. Только после второго испытания на звание сильнейшего атлета мира (1960) я почувствовал себя уверенно, но только после четвертого (1962) мог безоглядно доверять себе. За тем четвертым чемпионатом многое уже утратило власть надо мной, и все же я не был до конца свободен. Я нарабатывал тренировками силу гораздо большую, чем выдавал,– типичная страховка трусости. Прибереженным запасом охранял мышцы и суставы от критических напряжений, держал за собой возможность ухода из рисковых положений.
      Даже в последних соревнованиях я еще управлял собой неудовлетворительно. Был запас, я вплотную приблизился к высшему умению – быть механизмом воли. Вот-вот должен был отдавать силу без ущерба, всю силу. Но уже миновало мое время в спорте. Я научился тому, что теперь уже становилось ненужным, отчасти ненужным, так как умение ради цели отказываться от себя вовсе не лишнее в жизни.
      Преодоление страданий, невзгод делает очередные испытания не столь существенными. Цель и смысл борьбы обретают ясность и незамутненность. Любовь к себе, страх за себя уступают другим чувствам. Всю жизнь держался и держусь правила: мечтаешь быть сильным – будь им.

 
      В Варшаве я увидел конкурс на звание "Мистер Универсум"– самого совершенного в мускульном выражении мужчины. Состязались победители национальных первенств: "Мистер Франция", "Мистер Египет", "Мистер Америка" и т. д. Первым среди "универсумов" стал Гюи Мерчук – француз из Монако. Истый джентльмен – приятный, воспитанный. От него я узнал о сложностях тренировок культуристов.
      С Гюи я встречался не раз и в разных странах. Он не менялся: все тот же застенчивый, с приятными манерами. Только иногда нервничал. Его задевала необъективность судейства на конкурсах. Мало быть действительно мощным и одновременно изящным. Нужен влиятельный покровитель вроде Хоффмана. Гюи не на кого было рассчитывать. А труд требовал возмещения – победы. Труд культуриста кропотлив. Надо лепить себя совершенной лепкой. Для любой ничтожной мышцы – свои упражнения. Сколько мышц, столько и упражнений,– каждым проявить схождение мышц, крепления, форму, все линии! Зато какая красота! И ведь не богом даренная, а добытая потом и настойчивостью. И разве сама по себе красота не достоинство, не одна из целей общества? И разве красота вообще не есть схождение ряда таких достоинств – душевного, интеллектуального, воли, наконец, и физического? Разве физическая красота не предмет восторга людей и привязанности?
      Александр Иванович Герцен выразился о красоте физической вполне однозначно: "Я же всегда уважал красоту и считал ее талантом, силой".
      Победа в Варшаве открывала Гюи возможность лучше зарабатывать. Он преподавал физкультуру и вел занятия с теми, кто стремился хотя бы физически походить на мужчину. Тренировка культуристов наделяет не только телесной красотой, но и силой, так как предполагает упражнения с тяжестями…
      Второе место за Томми Коно получил Мерчук и третье – Абдель Хамед.
      Занятная публика понаехала. Я сидел в зале "Гвардия" и не узнавал его: туалеты, женщины… Я больше следил за их реакцией, чем за подиумом. Дамы впадали в экстаз…
      По мне, так Мерчук был сложен совершенней, но Хоффман есть Хоффман: победителем оказался Коно.
      Несколько лет спустя в Париже я опять стал свидетелем соревнования культуристов, но уже только на титул "Мистер Универсум" Европы. Захотелось глянуть на ребят поближе. Я был тогда достаточно известен для того, чтобы проникнуть без помех в любое место, где ценили силу. За сценой дворца Шайо меня окружили обнаженные смуглые парни (условия конкурса требовали выступления лишь в плавках). Что за проработка мускулов! Я любовался ими, а парни сквозь костюм трогали меня. Затем скучились на корточки у моих ног: массивные мышцы бедер их заворожили. Мы фотографировались поодиночке и вместе, смеялись шуткам. Я объяснял свою тренировку.
      Хоть и бранят это направление в спорте, а видеть этих парней – удовольствие. Что за грудь, посадка головы, талия! Добавить бы к их методике бег и упражнения на гибкость – и огрехи культуризма сведены на нет. А достоинства – вот они: сильные и красивые люди. Ведь, организуя мускулатуру, они обязательно и помногу упражняются с тяжестями. Стало быть, насыщаются силой.
      Кстати, большой спорт мало общего имеет со здоровьем. Это неистовый труд, и часто в ущерб здоровью. Иначе не награждали бы первых спортсменов высшими орденами. Этого никак не скажешь о культуризме, если его кое-чем дополнить. И вообще, почему позволительно беспокоиться о красоте бездушных предметов – мебели, домов, улиц, тортов, платьев, обуви, автомобилей, клумб, а вот совершенство сложения, энергия мускулов – это "извращение", "эгоизм"? Логика не совсем внятная.
      Культуризм заботится о величине и ладности мышц и в общем-то укрепляет здоровье. Сложить могучие мышцы – сколько же надо работать! А это не может не влиять на обменные процессы и сердечно-сосудистую систему. Организм не может быть безразличным к подобным нагрузкам. "При добавлении к культуристской методике бега на выносливость, упражнений на гибкость и ограниченность собственного веса получается добротная оздоровительная система. В данном случае культуризм преобразуется в атлетическую гимнастику, принятую и пропагандируемую в нашей стране.
      Доказывать уродливость какого-то явления ссылкой на его крайности – прием недобросовестный. Издержки сопутствуют любому явлению. Литература славна не только совершенными образцами. Из этого не следует, что ее необходимо запретить. Крайности отталкивают. Уродливы и перегруженные мышцами люди, хвастливые пышностью форм, но ведь это всего лишь издержки! Культуризм потерпел урон от превращения в отрасль коммерции. Отсюда и несуразности. Впрочем, продается не только красота. Талант был и есть предмет купли-продажи.

 
      На банкете Эшмэн нашел меня, пил водку и твердил, что здесь, в Варшаве, "прима – Власов, но Рим – Власов ноу прима".
      Большим пальцем он показал, где встанут американцы на пьедестале почета и где – я. Подошел Хоффман, чокнулся и в своей обычной манере, не меняя выражения лица, отбубнил:
      – В Риме у нас будут четыре золотые медали. Сколько я ни подсчитывал, мне не выпадала ни одна. Хоффман сказал:
      – Ты хороший парень, но в Риме разберемся,– оглядел зал и длинно зашагал к столу президента Международной федерации финна Нюберга. Там же стояли польские должностные лица, Джонсон и вице-президент Международной федерации француз Жан Дам. Последний говорил темпераментно – глаза крупные, выпуклые, в прожилках, жесты несколько бесцеремонные.
      – Вот это дело,– ухмыльнулся Эшмэн и вдвинул между тарелками непочатую бутылку водки.
      – Голова гудит, скорее бы закруглялись,– сказал Богдасаров.
      Я не подошел к Брэдфорду, а он к нам.
      Радости – большой радости победы – не было. Чем дотошливей старался разобраться в себе, тем явственнее приходило понимание того, что для всех я всего лишь победитель чемпионата. Но первенство в силе за мной не признается. И я уже догадывался почему: между мной и победой – Эндерсон. У Эндерсона – сила, Эндерсои и внешне несокрушим. Лишь за такими будущее, уже доказано. А я?..
      Богдасаров по обыкновению пил минеральную воду. Глаза ввалились, тени по щекам. Отсоревновались вместе.
      Зачитывают итоги.
      Золотые медали чемпионов мира: легчайший вес– Владимир Стогов (СССР), полулегкий вес-Исаак Бергер (США), легкий вес-Виктор Бушуев (СССР), полусредний вес-Томас Коно (США), средний вес– Рудольф Плюкфельдер (СССР), полутяжелый вес– Луис Мартин (Великобритания), тяжелый вес-Юрий Власов (СССР).
      Серебряные медали у наших Евгения Минаева (полулегкий вес), Федора Богдановского (полусредний вес) и Аркадия Воробьева (полутяжелый вес).
      В Варшаве Коно закончил счет своим золотым медалям, навечно став восьмикратным победителем чемпионатов мира (с учетом олимпийских побед).
      Командное первенство за сборной СССР – 43 очка. Второе место у сборной Польши – 29 очков. Сборная США с 22 очками впервые после второй мировой войны отвалилась на третье место.
      Назвали мое имя. Вернулся с двумя хрустальными вазами – призы за победу на мировом и европейском турнирах. Первенство мира являлось (и является) таким соединенным турниром.