Поколение судьбы

Владислав Дорофеев

Поколение судьбы

Книга стихов

моим детям посвящается

Среди всего прочего…

Я бы попросил написать предисловие к моей книге стихов – святителя Илариона (11 век) или губернатора Державина (18 в.), дипломата Тютчева или помещика Фета (19 в.), учителя Анненского или офицера Гумилева, эмигранта Иванова, философа Хлебникова или литератора Тарковского(20 в.), но они не могут. Поэтому предисловие к своей книге стихов «Поколение судьбы» я написал сам. Смысл этого предисловия – возблагодарить, воздать, возгласить.

Перед вами не литературоведческая статья и не манифест, которые потребовали бы от меня более подробной аргументации, и более детального и обстоятельного изложения личной позиции – профессиональной и мировоззренческой. Это – именно предисловие к книге стихов «Поколение судьбы», что позволяет мне схематично, но и вполне ясно и твердо определить ее назначение – утверждение Бога в русской словесности и русской жизни.

Книга моя ни из кого не вышла. Она сама по себе. Но ее появление, ее назначение и цель определены русской поэтической традицией поиска и обретения Бога, берущей начало в 11 веке, развитой в 13–14 вв., обретшей новое, светское измерение в 18 в., и, несмотря на бытовой и мировоззренческий отказ от Бога в 19–20 вв., благополучно возобновленной поэтическим поколением в 70–80 гг. 20 в. (прежде всего это – Еременко, Жданов, Парщиков, чуть раньше Соснора и Рубцов). Роль и место означенного поколения в русской изящной словесности – это роль жертвенного агнца, приготовленного историей на заклание, легшего костьми, пролившего жертвенную кровь безвременья. Поэтика этого поколения – уже не советская, но еще не русская. Очень скоро его представители уйдут, провалятся в щель между эпохами. Но главное, что они успели сделать (чаще неосознанно, что, впрочем, не умаляет достигнутого результата), – они вернули в русскую поэзию сакральность (благополучно сохраненную Мандельштамом и Пастернаком и природой русского языка), чем и помогли последующему поэтическому поколению преодолеть страсть к гибельной и жуткой свободе не только от библейских заповедей, но и от стилистических, эстетических, этических, концептуальных и мировоззренческих непреложных законов, запретов и закономерностей, действующих в жизни, культуре, языке, профессии.

В роли проповедников этой гибельной свободы побывали в разные времена многие, слишком многие, – Барков и ранний Пушкин, поздний Лермонтов и Веневитинов, Некрасов, Надсон и Кузьмин, Бальмонт, Брюсов, Блок, Северянин, Волошин, Есенин и Маяковский, Твардовский, Межиров, Евтушенко, Бродский и др. – кто намеренно, кто из хвастовства, самонадеянности, глупости, часто от недообразованности. Врожденное благородство и размер таланта (единый на всех размер букв и их состав в слове «талант» – это всего лишь отголосок примитивной уравниловки формы, но не выспренной монархичности содержания) чаще всего удерживали названных и др. поэтов в стороне от откровенного богохульства, но увы! неосознанно (в разной степени осознания) они наследовали (в разной степени адекватности) и реализовывали (с разной степенью активности) богоборческие идеи, идеи, провозглашающие самоценность и свободу человека от Бога.

История богоборческих идей, освобождающих человека от Бога, не столь далека, в означенной форме эти идеи сформированы итальянскими возрожденцами в 14–15 вв., развиты европейскими реформаторами в 16–17 вв., усилены французскими просветителями в 18 в., идеологизированы немецкими романтиками и философами на переломе 18–19 вв., деэстетизированы русскими народовольцами и еврейскими революционерами на переломе 19–20 вв., деэтизированы советскими большевиками в первой половине 20 в., обрели очертания новой утопии – борьбы за права человека – усилиями западных неоязычников к концу 20 в. На переломе 20–21 вв. Россию богоборческие идеи не покинули, превратившись из обязательной идеологической и моральной нормы в интеллектуальную моду, как это уже и происходило на переломе 19–20 вв., – тогда, правда, исходник был противоположного знака.

И все же, сейчас, – на переходе двух веков и двух тысячелетий, – в русскую словесность вернулась потребность в Боге. Началась работа по возвращению Бога. И работа по утверждению Бога в русской поэзии. В 1999 г. в этой связи вышла книга стихов «Сочинения» Юрия Макусинского. В 2000 г. в рамках этой же задачи выходит моя книга стихов «Поколение судьбы».

Предстоит сделать еще очень многое и многим, чтобы от просто потребности перейти к собственно восстановлению православной культурной традиции и возвращению в русскую поэзию профессиональных принципов языковой работы, ремесленных стандартов, этических норм и ограничений, эстетических требований, мировоззренческих задач и бытийных смыслов и целей, выстроенных уже в координатах божественного мироустройства.

А уже в возрожденной системе координат естественным образом произойдет (и происходит!) переосмысление всего русского поэтического процесса и портретного ряда. Потому как пора перелистнуть эпоху русского безбожия, чтобы идти дальше. И в изящной словесности.

владислав дорофеев

* * *

Я иду по откосу мира,

и бытие мое беспечно и единственно,

хотел бы вдохнуть из себя в сферы иные,

хотя они концептуальны и легки,

идеалистичны.

1982.

Первая молитва поэта

Потому что пир начинается в Лувре,

а в автобусе сенная девушка повернута задом —

на кармане эмблема сложного сооружения моста Бруклина,

взгляд растощается, отступая, просыпается матом,

сонный вид транспорта, уборная не бредит,

телевизор не спит – перед носом ублюдка коричневый сплин,

в дверь стучат, по традиции дрожь забавляет их,

звонок передергивает, в глазок врывается слащавый псих,

в карманах руки беспощадно тихи, кричи, не кричи —

брех на улице перезвонит колоколами, как велят все палачи,

мания врывается в жизнь или сонную артерию калачом,

придется горевать под чужим окном;

спишь, не спишь —

палашом

твой очерчен круг,

скалься, бойся себя и следы завали

отступлением в чистую нежить

и, чтоб никто —

не упыри,

не друзья со стены,

не подобрели к тебе,

выщелучи, черни

на силу – пусть – себя,

вой ли, рви в клочья лица черни

и не доверяйся, не улыбнись.

Степь расхитри,

полк создавая,

не забудь про великую женщину,

ждущую тебя у прилавка, незаметную, ты ее оботри и

на случай припрячь,

если проснешься в лагере меньшин.

Видишь ублюдок, я странствую в мыслях,

к чёрту весь твой рассудок,

блеф свой зарой к мертвым.

Клацают летом тяжелые двери,

падаль летает под

твердою пылью,

ветхий июль раскончается сонной неделей,

с Бруклина в воду живую карета впадает;

под моста —

жмурная глубина вокруг его быков.

Рыбки

карамелью пластаются за наживу,

зад вытаращив, рыбак тащит себя —

стон из моей груди.

1981.

Автобиографическое

«Спаситель был воды обычней».

(Д.Томас)

Макусинскому

Тела слезы защищены корою,

сонеты взроют уголь черный,

из шахты лезет крест шахтерский,

коррида из досок – заваленный забой.

На дне стакана капля забодала каплю,

от потолка, стеная, сваливались тени,

в углу, от паха до диагонали, серый веник —

сторонник пыли, медью куделька напоминает саклю.

Ты созерцаешь тень и негу мая,

редуктор с колесом сразятся под дождем,

и на крыльцо из сеней рая

слегка поддатая войдет, не я, не под зонтом.

С реки тянуло холодом и крахом,

от дома к шалашу удобная тропа,

я наступаю в одиночестве на позвонки отца,

и пистолет заплакал черепахой.

Тогда дожди висели над порогом,

обрыв с откоса падал перед домом,

калитка возле дерева погибла,

она уже потерянная гибкость.

Молдавия – небесная страна,

там смерть гуляет в шапочку одета,

атмосферическая душная волна

в слепой кишке удавчиком кастета.

Потом Тарзан базуку закатал,

пыль по Крещатику посеял

и, лазая багром, рождение мое затеял

без ложного стыда. Срок Академии настал.

Кулёк прорвался, клок соломы на полу в конюшне,

рыбак на стул упал, как с неба,

полет над серой синью Феба,

затона косность и бурлак на Сене.

Столбы хромые чугуном не лечат,

и керосин вскипает между ластами земли и сошкой,

полено лопается меж ресниц, калечит

растянуто-телескопическую кошку.

Я вспоминаю так не опосля,

но школа и Уфа стояли рядом,

застукал нас директор, кинул матом,

я убежал, ты бросила меня.

Вечерний час. Реборды нежились усталые,

передник на вагон накинул месяц вялый,

на лавке спали мы втроем, тащась

в далекую страну Московию на час.

Кавказ на сказку ждет похожий,

петелька серебром залаяла в заре,

красавец Крон пел за забором, обменяв на ножны

корову, после был задушенный в толпе.

Из Грузии бежал, оставил рот ее

скорбеть и плакать на пустом паркете,

так проблеск воли наградил жену дитём.

Горбыль и пузыри – основа для штакетин.

Сибирь – ножами «голода по золоту»,

прорезывая алфавит таблицы,

задергалась грунтом по долоту,

майор нашил не новые петлицы.

Когда бугор поднимется на гору,

когда из зеркала зальют моторы,

уродец под резцом забудет школы свору,

да в памяти, в арену клич притворный: «Торро!»

«Прощай мой дом – роддома образец».

Китайчатые простучали думы.

От кастаньетов с курицей падучая,

да в люльке ленточка земли, как крест!

1981.

* * *

Минаеву

Однотонные девы опустят в пролеты лицо Гамаюна,

засопят и к могилам букеты нарвут в корневищах волос,

забавляются, пачкают тунику с плеч безысходного грума,

сок огня, воскресая, обманом затащат на прежний погост.

Человеческий крик колыбельный по возрасту слаб для растений,

все круги раздвоились фатально и в бронзу вошли на посту

гидра-память клыками лисицы земную равнину засеет,

отторгаясь от пламени чисел, цепями удавят весну.

Ангел храма в груди белорозовым огненным куполом страсти

в перевернутый колос упрячешь назавтра разлуку мою,

одиночества ранний покой, неизменные желтые страхи

перед ладаном тонкие светят в печальном и мокром краю.

Мастихины дождя возвращают прохожим забытое кредо,

дышит сон в городах, серый странник посеет лозу в небесах,

человечиной пахнет уставшая капля посмертного бреда,

над босхующим мужем пролают с смоковниц в истлевших лесах.

Зонт в уснувшей руке оттеняет нам маски индийские Веды,

чуден облик ребенка из чрева подкожных морей праотца,

отраженный надкостными скулами каменной проданной веры,

в исторический слепок внесенный под пальцами бога Тельца.

Петушиные нас забавляют степного Урала костюмы

скифских кукол с витринного лежбища каменных дур,

в оживающих чреслах увидят заклятие русские кумы,

сквозь прорехи когтями растащат молитвы услышанный хор.

1981.

Эпитафия

Сельянову

Куб площади. Гапон на пьедестале,

Вокруг поллюции да камни,

В скамейке блядь сидит в опале,

Тацит сидит, печалуясь на камни,

Российский, чуткий, честный часовой —

Механик человечества часок,

Забыт инстинкт страны голосовой,

У автомата щурится курок.

Три цвета женская моя страна

Матросу подарила с парапета,

Глухой маузер сунула, полна

Его душа, но песенка вся спета.

Заплёванный порог, гранитный трон

Мой кобелиный отрезвляют стон.

1981.

Минувшее

Запах роз, запах водки —

над эфесом полощатся в синем дыму.

Вчерашний день.

Утро. Поднимаюсь с постели.

Затем «ЗАГС». Метро. Магазин для новобрачных.

Очередь за ботинками.

Универмаг. Поиски платья. Туалет.

Кафе. Ресторан. Обед.

Она правды не говорит. Не врет. Что же?

Метро. Ваганьковское кладбище.

Ноябрь-апрель: 8-18 ч.

Май-октябрь: 8-20 ч.

Могила Высоцкому. Что же? Кому цветы? Ц.И. И кто цветы?

Вечер. Рисую могилу.

Глаза закрытые певца изображаю на вымпеле статуйные, каменные.

Надпись через диагональ «СССР». Могила с табличкой и цветами.

Не нужны мертвые цветы. Почему живые? Сорваны.

Фаталист.

Всё влезает в объектив. И могила влезает в объектив.

Дико как-то.

Клад —

бище под

аллеи:

Саврасовская, Есенинская.

Кладбище-лежбище:

Высоцкое-Страховское.

Не могилы, а туалеты. Чему цветы?

Что?!

Не надо нам могил.

Жизнь продолжается. Уметь развлечься, вот учеба.

Гений-рабочий. Гений-поэт.

Разницы нет.

Урна не обман. Тело было.

Теперь другое.

В стену всех. Сжигать всех.

Сжигали людей во время войны. Удобряли поля во время войны.

Пепел прорастал в растения. Корова жутко бежала по полю.

Жрала корова растения. Люди те жрали молоко и корову.

Что?!

Я пью молоко коровы и ем корову.

Т.Е. ем тех, кто насытил травы, которые жрала корова на лугу и поле.

Себя жрём.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.