Я нашарил щеколду, Нинка меня оттерла плечом и сама открыла дверь. Ветер нас ожег колким снегом. Нинка сразу притихла, - верно, уже не рада была, что гнала меня. Но не ночевать же нам тут втроем, хотя у нее и кухонька была в этой хибаре.
      Нинка спросила:
      - Как же ты дойдешь такой?
      Я ее погладил по плечу и пошел с косогора. Прошел шагов двадцать услышал: стукнула щеколда.
      С катера я все хотел разглядеть ее огонек, и не увидел - расплылся он среди прочих. Вот так весь вечер, думаю, все у меня невпопад, да он еще и не кончился, этот вечер...
      Когда причаливали у морвокзала, матрос вахтенный замешкался, не вышло у него с ходу накинуть гашу, и я к нему полез отнимать ее, - как он меня отпихнет локтем!
      - Отскочи, ненаглядный, в лоб засвечу!
      Так, думаю, ну, быть мне сегодня битым.
      8
      Я только успел сойти на причал, они ко мне кинулись - двое черных, как волки в лунной степи.
      - Сеня! - кричат. - Ну, теперь какие планы? Не знаю, как у бичей, а у меня планы были в общагу идти, спать.
      - А я тебе что говорил! - это Вовчик Аскольду. - Мы-то по всему городу, с ног сбились, в милицию хотели звонить, не дай Бог замерзнет, а он - спать!
      - Как это понять, Сеня? Ты постарел или с нами не хочешь знаться?
      Да, вам таких корешей не иметь. Я от волнения даже сел на причальную тумбу. Ведь и вправду же я мог замерзнуть.
      - Вставай, Сень, не сиди, вредно! - Они меня подняли под локти. - Пошли погреемся.
      Вовчик сбоку плелся, дышал в воротник, а Аскольд - то вперед забежит, то приотстанет - и зубами блестел, рассказывал:
      - Я ему говорю: "Вовчик, грю, это не дело, мы грех берем на душу, что его не разыскали". А он говорит: "Какой грех, он к бабе ушел, нас забыл". Нет, грю, он человек верный, что-то не то, вот так люди и погибают. Ну, мы на моторе к тебе в общагу, все щас перевернем кверху килем, а там тебя знают, Сень, ты человек известный. "Ищите его на Абрам-мысу, - говорят. Бывает, он туда ездит".
      - Это кто ж сказал? Толик? Лысоватый такой?
      - Неважно кто, Сеня! Важно, что нашли тебя - живого-здорового!
      Не иметь вам таких корешей, я честно говорю!
      Так мы и до "Арктики" дошли. А оттуда уже последних вышибали, и двое милицейских на страже стояли, с гардеробщиком. Какой-то малый к ним ломился, ростом с дверь, убеждал сиплым голосом:
      - Папаша, пустите кочегара, у меня ребенок болен. Аскольд к нему кинулся на подмогу.
      - Пустите нас, там наши дамы сидят в залоге.
      - Нету ваших дам, - гардеробщик нам наотрез. -Уехали.
      - Как это уехали? Без нас уехали?
      Мы стали вчетвером ломиться. Да только у нас дверь поддалась - товарищ из милиции высунулся в шубе.
      - Это что за самодеятельность? - говорит. - Ох, и посидит же у нас кой-кто сегодня. А ну, Севастьянов, бери вот этого, в куртке.
      Ну, я эти штуки знаю, никакой Севастьянов меня не поведет, охота ему на холод вылезать. Так что я ботинок просунул в дверь, помощи ожидаю справа и слева. Но Вовчик с Аскольдом скисли тут же и сами же меня оттащили. Дверь и закрылась. Так обидно!
      - Это ничего! - орет мне пучеглазый. - Зато у меня план есть. Сейчас мы в Росту смахаем, у Клавки доберем. Тем более понравился ты ей, Сеня!..
      Ага, думаю, значит, в гости поедем. Ну, она тоже занятная, Клавка.
      - А найдется у ней?
      - У Клавки чтоб не нашлось! Стойте тут, я к вокзалу побежал за мотором.
      Ну, пусть, думаю, сбегает, у него мослы долгие, а вокзал - метров двести, не больше. Но наблюдаю - Вовчика шатает легонько. Стал я его поддерживать. А он - меня. Правильно, надо вместе держаться. Кореши мы или не кореши?
      Долго ли, коротко ли мы с ним корешили, но вот и такси загудело, и Аскольд нам из окошка машет. Мы с Вовчиком полезли, а там еще какие-то двое, да с барахлом. Вовчик-то поместился, а у меня ноги наружу. Ну, да уж как-нибудь.
      - Как-нибудь это ты на своей будешь ездить, - это шеф, значит, голос подает. Вылез, переложил мои ноги внутрь. Оказывается, нашлось для них местечко. - Вам куда, капиталисты?
      - В Росту вези! - пучеглазый орет. - Улица Инициативная, дом семнадцать.
      Ну, все помнит, кисанька! А ведь тоже под газом.
      - Э, мне в Росту ехать - себе во вред. Смена-то кончается.
      - Это не разговор, шеф! - кричит пучеглазый. - Ты сперва счетчик выруби, тогда поговорим. Крути налево! И сам уж там баранку, что ли, вертит.
      - Э! Ты мне не помогай.
      - Все, шеф, мы тебя любим. Умрем за тебя.
      - Не надо, поживите еще. Только у меня пассажиры до Горки, им ближе.
      - Не в том дело, ближе или дальше, а мы как будто раньше сели.
      Это какая-то гражданка сзади меня. Оказывается, я к ней привалился. То-то мне было мягко. Я к ней повернулся, хотел извиниться за наше поведение, а она мне чего-то руками в грудь уперлась.
      - Сидите, - говорит, - спокойно, без этих штук. А то я, знаете, с мужем еду.
      Я и на мужа хотел поглядеть, но шея уже дальше не поворачивалась. А муж - он тут же голос подал:
      - Действительно, - говорит, - уж если мы ради вас потеснились, так не хулиганьте. А то и милицию можно позвать.
      - Хе! - сказал шеф. ~ Какая теперь милиция! И поехал, родной. Да только мы двинулись - кто-то догоняет, приложился носом к стеклу.
      - Ребятки, возьмите кочегара, у меня ребенок болен. Шеф сразу на тормоз.
      - Ты, охламон, отстанешь или нет?
      - Езжай, - орет пучеглазый, - сам отвалится!
      - Куда "езжай", он за ручку держится.
      Стали они там объясняться на морозе. Долго руками махали. Потом шеф снова сел и как рванет с места. Кочегар попрыгал, попрыгал и отстал.
      - Послушайте, - вдруг эта гражданка говорит, - вы в самом деле счетчик выключили? Там уже сколько-то набито!
      - Действительно, - мужнин баритон, - мы уже доедем, потом свои порядки устанавливайте.
      - А тебя кто спрашивает? - говорит ему Аскольд. - Ты кто? Приезжий? Ну и сиди, приезжий, не вякай. Мы, если хочешь знать, и за вас можем заплатить. Видишь вот этого, в курточке? А ты думаешь, он кто? А он капитан-директор всего сельдяного флота. Самый главный капиталист!
      - Рокфеллер! - кричит Вовчик.
      - Про него каждый день в газетах интервью печатают. Он всю страну рыбой кормит. И заграницу всю кормит. Да мы тебя, приезжий, со всеми шмотками купим! Покажи ему, Сеня, какие у нас капиталы!..
      Я засмеялся, сунул руку за пазуху и вынул всю пачку. Хотя это была уже не пачка, а ворох - мы же их с Нинкой не складывали впотьмах, совали как придется. Я этот ворох и показал дамочке, и ее мужу, и шоферу тоже показал, пусть не волнуется, на арапа не едем.
      - Спрячь, - говорит Вовчик, - ослепнут. Они в темноте светятся.
      - Понял, приезжий? - спросил Аскольд. - Тут патриоты едут родного Заполярья. Скромные патриоты! Была бы гитара, я б тебе спел... "Суровый Север нам дороже кавказских пальм и крымского тепла!"
      И Вовчик тоже запел:
      - "И наши северные ворота - бастионы мира и труда!"
      - Газуй, шеф! Крути лапами!
      Эх, и парень же был этот пучеглазый! Ну, и Вовчик тоже дай Бог! А машина не шла, а просто летела над улицей, покрышками снега не касалась, и меня так славно стало укачивать... Потом эти приезжие холоду напустили, пока барахло свое вытаскивали. Муж чего-то там платить набивался, а пучеглазый орал шоферу:
      - Плюнь ты на ихние трешки, ты тоже патриот! Чаевые в нашем городе не берут!
      И только опять поехали, ну минуту буквально - Аскольд меня взбодрил:
      - Товарищ капитан-директор, как спали? Платить надо. Я засмеялся, расстегнул "молнию" на куртке.
      - Давай плати.
      Вовчик сунул руку, вытащил сколько-то там, дал шоферу. А тот, дурень, еще застеснялся:
      - Орлы, я с пьяных больше десятки не беру.
      - Бледный ты, шеф! - пучеглазый орал. - Плохо питаешься. Тебе капитан-директор премию выдает на поправку. Сень, ты подтверди!
      - Ага, - я подтвердил. - Я же у нас добрый.
      И правда - так хорошо мне было, счастливо, оттого что они меня все любят, а я их любил, как родных...
      А совсем я проснулся - от холода; мотоцикл трещал, и я уже не в такси ехал, а в коляске. Когда ж это я в нее пересел? Просто уму непостижимо.
      - Эй, артист! - надо мной товарищ из милиции склонился, в дохе. Сам он сзади сидел, на колесе. - Тебя держать? Не вывалишься?
      - Да хулиган он, а не артист! - еще какие-то орали. Мотоцикл медленно выезжал со двора, и целая толпища нас провожала.
      - Господи, когда же мы от них город очистим?.. Учти, лейтенант, коллективное заявление у нас готово!..
      - Отдыхайте, граждане, - лейтенант их успокаивал. Коллективных не надо, а у кого конкретно стекла побиты. Рядом пучеглазый шел и шептал сиплым голосом:
      - Сеня, они же нас не поймут! Вспомни все лучшее, Сеня!..
      Что же там лучшего-то было?.. Я какие-то обрывки помнил... По какой-то лестнице летел башкой вперед и парадное пробил насквозь, обе двери, то-то она у меня раскалывалась. И лицо горело, как набитое. Да точно, набитое, с кем-то я еще перед этим дрался... Я по лицу провел ладонью и кровь на ней увидел. Господи, да с корешами же я и дрался, с кем же еще! Вовчик меня стукал, а пучеглазый за локти сзади держал.
      Я вспомнил все лучшее и полез из коляски. Аскольд от меня отскочил на шаг. А Вовчика я что-то не видел, друга моего, кореша бывшего.
      - Сиди, - лейтенант мне надавил на плечо. - А ты чего? - у Аскольда спросил. - С нами хочешь поехать, свидетелем?
      Только пучеглазого и видели.
      - Вот так-то. Давай жми, Макарычев, в отделение. Отдыхайте граждане!
      Макарычев на меня поглядел с высокого седла.
      - Ну, арти-ист! - И прибавил газу.
      9
      Глаза у меня слезились от нашатыря, лицо горело, пальцы на правой сочились сукровицей. Лейтенант мне какую-то ватку дал прикладывать, посадил на лавку в дежурке, и они с Макарычевым уехали.
      Я себе посиживал, а дежурный чего-то пописывал за барьером и на меня не глядел. Я уже подумал, не уйти ли мне по-тихому, но тут зашел старшина в тулупе, роста весьма внушительного, личико кирпичное, и прислонился к косяку. Еще была дверь с решеткой, там какая-то баба стояла патлатая, разглядывала меня сквозь прутья. Не знаю, чем она там провинилась, почему за решетку села. А я - почему на лавке. Дежурному видней.
      Он уже был в летах, до майора дослужился, облысел на этом деле. Но пока еще "внутренним займом" пользовался, зачесывал с боков. Я поглядел-поглядел и засмеялся. Тут он и бросил скрипеть перышком.
      - Самому смешно? Сейчас расскажешь мне, я тоже посмеюсь.
      - С удовольствием, - говорю. - Только дайте вспомнить.
      - Это, пожалуйста, дадим. Время у тебя будет, суток пятнадцать. Не возражаещь?
      - Да что там... Ведь от этого ж не умирают.
      - Как фамилия?
      - Ох, - говорю. - А бесфамильного - вы меня не посадите?
      - Ныркин, при нем документы были? Старшина перемнулся с ноги на ногу.
      -Нету.
      Все правильно, я их в общаге в пиджаке оставил.
      - А что при нем было?
      - Деньги. Сорок копеек.
      - Чего-чего! - Я вскочил с лавки, пошел к барьеру. - Каких сорок, вы что-о? У меня тысяча двести было новыми, с рейса остались.
      Майор поглядел на меня и ручку закусил во рту.
      - Правду говоришь?
      - Ну поменьше, я куртку вот купил, в ресторане сидел, на такси тоже потратился. Но тысячу ж я не мог посеять! Майор поглядел на старшину. Тот лишь руками развел.
      - Не знаю, как там тебя...
      - Шалай.
      - Так! Ну, вот и познакомились. Майор Запылаев. Так вот, Шалай. Мы же твои деньги не заначили. Ты же это прекрасно сам знаешь.
      Я пошел обратно к лавке. Когда же их у меня заначили? Все какие-то обрывки... Аскольд, задом к двери, молотил в нее ногою, а Вовчик как сунул палец в звонок, так и держал, пока Клавка не приоткрыла на цепочке. "Кого еще черти?.." - "Отпирай, Клавдия, мы к тебе Сеню специально привезли. Жить без тебя не может!" Она там стояла в халатике с красными и зелеными цветами, смеялась. "И что я с вами, тремя идиотами, буду делать?" За ней трехручьевская, в бигудях, что-то ей шептала. "Ты там, Нечуева, не агитируй!" - это Аскольд все орал. Потом он на диване сидел, тренькал на гитаре: "Пришел другой, и я не виновата, что я любить и ждать тебя устала..." И хохотал при этом. Вовчик свою Лидку обжимал, она его шлепала по рукам и шипела: "Не щекочись, мне смеяться нельзя, не видишь - лицо кремом намазано?.." А я сел на пол у батареи. Клавка мне поднесла стопку и чего-то закусить, хотела со мной чокнуться. А я ее ноги увидел, красивые, с круглыми коленками, и чокнулся об ее коленку. Я ее так любил, Клавку, никого в жизни так не любил!.. Где-то я еще в кухне ее обнимал... Ну да, голову пошел мочить... Куда-то я ее поехать со мной упрашивал, потому что бичи меня ограбят, только она одна меня может спасти... "Ах ты, рыженький, я ведь не железная, тоже голову могу потерять. А если мне твоя верная в глаза кислотой?" Чего-то я еще ей бормотал несусветное. Потом она вырвалась, запахнула халатик, ушла из кухни...
      - Ты что, - спросил майор Запылаев, - совсем ничего не помнишь?
      - Начисто.
      - А с кем в ресторане сидел?
      - С друзьями.
      - На них не думаешь?
      Я не ответил.
      - И куда на такси ехали, запамятовал?
      - К женщине.
      - Что за женщина?
      А в комнате я ее с Аскольдом застал, чуть не в обнимку. Ну, так мне показалось. И я его с дивана швырнул на пол. А сам к ней подсел, стал ее целовать - в шею, в грудь. Она не вырывалась, только хохотала и дула мне в лицо. И вдруг меня пучеглазый стал душить. А Вовчик вроде бы разнимать кинулся, но сам же первый и стукнул, В коридор они меня вытащили метелить. Но там-то я вырвался и врезал обоим хорошо по разу, а в третий раз в стенку попал, себе же на убыль. И уж они меня без помехи метелили. Аскольд держал, а Вовчик примеривался и стукал. "Это ему еще мало. Это он еще не запомнит. А вот так - запомнит. И вот так". Покамест Клавка не выскочила. "А ну, прекратите, звери! Я вас сейчас всех налажу!" Но их наладишь, когда уж они озверели. Открыли дверь и с лестницы меня - головой вниз...
      Баба вдруг подала голос из-за решетки:
      Ты вспомни получше, мальчонка. Милиция - она хорошая, она чужого не берет.
      - Сиди, сиди, Кутузова, - сказал ей старшина, - тебя не спрашивают.
      - Есть, гражданин начальник. Мне мальчика жалко.
      - Нам тоже его жалко. А ты молчи в тряпочку.
      Майор Запылаев повздыхал и сказал:
      - Так как же, Шалай? Не поможешь мне? Я ведь обязан твои деньги найти.
      - Ничего вы не обязаны. Я, по крайней мере, не прошу.
      - Напрасно ты так. Тем, кто это делает, крепко может попасть, а ты покрываешь. Что - и фамилии ее не помнишь?
      ...Когда я эти кирпичики стал кидать - ей в окошко, а попал кому-то другому, тут целый взвод выбежал меня хватать, и мужик какой-то кричал сверху: "Это у Перевощиковой, у Перевощиковой шпана собирается. Я эту квартиру давно на заметку взял!" А Клавка из подъезда: "Больше тебе делать нечего! Смотришь, кто ко мне ходит? А я женщина свободная. Может, мне тоже жизни хочется". Ну, и голосок же был у моей возлюбленной!..
      Но я еще и про Нинку вспомнил: бичи-то ведь знают, что я на Абрам-мыс ездил, милиция докопается, а вдруг у нее деньги в сенях остались, даже наверняка остались, и Нинку вполне замести могут, потом мне ее и самому не выручить. А если и бичей заметут с Клавкой - все равно, какие б они ни были, не стоили эти деньги, чтоб люди из-за них сели в тюрягу. Я всего двадцать суток на губе* сидел, больше не сидел, и все равно я знаю: никакие деньги этого не стоят. Лучше я сам их при встрече возьму за глотку.
      *Армейская гауптвахта (сленг).
      - Ты откуда, Шалай? С тралового?
      - Сам ты траловый!
      - Давай, груби мне. Я все фиксирую.
      - Не траловый я, а сельдяной.
      - Вот и отвечай по существу. Я на тебя официальный документ заполняю. Где живешь?
      - На земле и на море.
      - Ладно, спрошу точнее. Прописан где?
      - Прописан по кораблю.
      - Так... В общежитии, значит. Ну что, две недельки у нас поживешь. За вытрезвление с тебя, так и быть, не взыщем.
      - Спасибо.
      - Ныркин, выдай ему постельный комплект, завтра еще допросим.
      Ныркин пошел было, но тут эта баба из-за решетки заканючила:
      - А меня когда же в туалет поведут?
      - Водили тебя, - сказал Ныркин, - часа не прошло. Потерпишь маленько.
      - Не буду я терпеть. Вот возьму и напущу на пол.
      Ныркин ей сказал добродушно:
      - Напустишь - юбкой будешь вытирать.
      - Еще чего! Юбка у меня - шерстяная.
      "Господи, - я подумал, - вот баба кошмарная. Как ее только земля носит! И ведь это я с нею там окажусь, других же камер нету". Я встал и пошел опять к барьеру.
      - Не поживу я у вас, я лучше в общагу пойду.
      - Ну, милый, это уж мне знать, где тебе лучше. Нахулиганил - значит, у нас лучше.
      - Нельзя мне, майор. Береговые у меня. Я неделю, как с моря.
      - Что ж делать, Шалай? Мы, что ли, с Ныркиным стекла били, покой нарушали трудящихся?
      - И мне завтра по новой в море. Утром отход. На восемьсот пятнадцатом, можете проверить.
      Майор Запылаев бросил свой документ писать, вздохнул.
      - Ныркин, завтра какой отходит?
      - Кто его знает? В диспетчерскую надо звонить.
      - Н-да... Тем более, он же не знает, диспетчер, есть там этот Шалай в роли или нет. Кто у тебя капитан?
      Я пожал плечами. Капитана я еще не успел придумать.
      - В море, - говорю, - познакомимся.
      - Врет, - сказал Ныркин. - А может, и не врет.
      - Ну, а кого-нибудь помнишь? Старпома? Дрифмейстера?
      - Штурманов? - баба сказала из-за решетки. - Механиков?
      - Во! Стармеха помню. Бабилов.
      - Сергей Андреич?
      - Точно.
      Запылаев опять чего-то вздохнул.
      - Телефон-то у него наверняка есть.
      Это правда, телефон был у "деда", его за три года до этого депутатом выбирали в райсовет. Только не нужно ему было знать про мои похождения.
      - Он же спит, - говорю.
      - Ничего, разбудим. Твоя вина.
      - И все я пошутил. Никакой у меня не отход.
      - Врал, значит?
      - Ага, - я снова пошел к лавке, - давай мне, старшина, комплект, я спать лягу.
      Майор Запылаев все-таки набрал номер. Я так себе и представил, - как в длинном-длинном коридоре, где сундуки стоят, корыта, холодильники, а на стенах висят велосипеды, как там звенит, заливается звонок, - пока кто-нибудь, самый нервный, не выскочит, протирая кулаками очи, не нашарит выключатель, потом - в другой конец не зашлепает, к телефону. Потом идут стучать "деду" - тоже подвиг, опять в другой конец беги. Но "деда" нельзя не позвать, его и ругают, и уважают. И вот "дед" поднимается, кряхтит, накидывает бушлат, сует ноги в теплые галоши, идет, и вся квартира, конечно, пристраивает уши к дверям - кому же он понадобился в столь поздний час? Любопытно, любопытно, "майор Запылаев из милиции", то-то нынче пошатывались, когда пришли. Нет, с "дедом" все в порядке, матросик из его экипажа набедокурил, - "в нетрезвом, конечно". Скажите, тысячу рублей размотал, не помнит где. Хорош экипаж! А "деду" он что - сын, племянник? Ах, этот, который все к нему ходил, вроде подкидыша. Хорош подкидыш, с таким жить да радоваться. А старый-то за него просит, унижается, было бы из-за кого. Господи, и Марь Васильна выбежала, Бог своих не дал, вот и носятся с прохиндеем великовозрастным, души не чают... Потом идут они двое, между замочных скважин, и молчат. Запираются в своей комнатешке и друг другу ни слова.
      Майор Запылаев положил трубку, погладил свой "внутренний заем" и насупился: что же теперь ему с официальным документом делать?
      - Оставлю на всякий случай. Жильцы пожалуются. Стекла придется тебе вставить. Договорились?
      Я кивнул. Ничего, сквозь землю не провалился, только лицо как будто пятнами пошло.
      - Я идти могу?
      - Мотай! Хотя подожди, Лунев с Макарычевым тебя отвезут, а то еще где-нибудь попадешься, снова придется Бабилова будить.
      Тут как раз и подъехали Лунев с Макарычевым - злые, как бесы. Макарычев платком ссадину зажимал на щеке, а Лунев высыпал Запылаеву на стол гильзы от пистолета - штуки четыре, - оказывается, в международный конфликт им пришлось вмешаться, возле Интерклуба англичане подрались с канадцами.
      - Веселая ночка! - сказал майор Запылаев. - А придется еще, Макарычев, съездить, бича в общежитие свезешь. Лунев поглядел на меня зверем.
      - Так и будем, значит, работать: мы задерживаем, а ты выпускаешь?
      - Видишь, какое дело, Лунев. Чем ты его воспитывать собираешься? Метлу в руки дашь - улицу подметать? Это ему приятный отдых. А вот он завтра в море идет, в восемь утра, это проверено, так лучшей меры мы с тобой не придумаем. И рыбы мы тоже не наловим для государства, Лунев...
      - Пусть отдохнет Макарычев, - сказал Лунев, - сам отвезу.
      По дороге я Лунева попросил подождать, зашел в один знакомый двор и постоял там, задрав голову. Окошко на четвертом этаже погасло. Я вернулся и сел в коляску.
      Лунев меня довез, разбудил вахтершу и на прощанье помахал мне рукой.
      - Все хреновина, ты не огорчайся. Про деньги ему сказали.
      - Спасибо, - говорю.
      - Счастливо в море!
      Я пришел, скинул только куртку и тут же повалился на койку - лицом вниз. Заснул без снов, без памяти, как младенец.
      10
      Вахтерша свое дело знала. Если кому в море идти, она всю общагу перевернет, но тебя и мертвого поставит на ноги. Постоишь, покачаешься - и оживешь. Но уж соседям, конечно, не улежать. Все мои четверо проснулись, поглядели на черные окна и задымили в четыре рта. Сочувствовали мне. Шутка сказать - вместе неделю прожили! Тем более в одной компании нам уже не встретиться. Сегодня же на мое место другой придет, как в том анекдоте: "Спи скорей, давай подушку".
      Они себе покуривали, а я собирался. Чемоданчик еще был крепкий, две пары белья на смену, три сорочки и галстук, и шапка меховая, и золотые часики, а пальто и костюм я на хранение решил оставить - одолжил у соседей иглу и химический карандашик, зашил в мешковину и написал: "Шалай С. А. Ждать меня в апреле. СРТ-815 "Скакун". Вот все, что я нажил. И еще куртка. Ну, с ней ничего не сделалось. И кровь хорошо замылась, никаких следов. Да, вот и полпачки осталось "беломора", на сегодня хватит, а завтра можно и в кредит брать, в лавочке у артельного. А если сегодня и вправду отойдем, то и деньги мне ни к чему, сами понимаете. Вот если б они были, тогда другое дело. Ну, ладно, что теперь говорить.
      - Счастливо, негритята!
      - Тебе счастливо.
      - Встретимся в море. У Фарер.
      Мы посидели, как водится, потом я всем пожал лапы - еще теплые, вялые со сна.
      Сколько же раз я уходил отсюда - дайте припомнить. Ну, не из этой комнаты, все они на один лад: пять коек с тумбочками, стол под газеткой, потресканное зеркало на стене и картина - люди спасаются на обломке мачты, а на них накатывает волнишка, баллов так на десять - черта лысого спасешься! На другой стене пограничный дозор в серых халатах вглядывается в серое море, старшина ладошку приставил ко лбу - бинокль у него, наверно, в воду свалился. Да, без воды нам, конечно, не обойтись на берегу. Пускай висят. А я пошел.
      При выходе вахтерша меня остановила:
      - Погоди, сынок, у тебя за семь дней не уплачено.
      Вот этого я не учел. Семь дней - это значит, семьдесят копеек. Я вынул свои сорок. Она поглядела на меня поверх очков, вздохнула.
      - У соседей не мог одолжить?
      - Меньше десятки занимать - несолидно.
      - Ладно, сама за тебя заплачу. Запомнишь?
      - Забуду. Вы напомните, пожалуйста.
      - Постой, я тебе пропуск выпишу.
      Я показал ей, что у меня в чемоданчике, а пропуск порвал и кинул в плевательницу. Кому же его показывать? Той же вахтерше.
      - До свиданья, мамаша.
      - Ступай, счастливо тебе в море.
      Была еще самая ночь, когда я выходил, со звездами. Я пошел по тропке, вышел на набережную. Порт переливался огнями, до самых дальних причалов, вода блестела в ковшах*, и весь он ворочался, кипел, посапывал, перекликался тифонами и сиренами, и отовсюду к нему спешили - толпами, врассыпную, из переулков, из автобусов.
      * Ковш - часть портовой акватории, углубление, ограниченное с трех сторон причалами.
      На углу Милицейской я стал. Четверть десятого было на часах. Она уже там. Она минута в минуту приходит. Не то что я к отходу. Монеты у меня для автомата не было, но я зато способ знаю.
      Подошел там к трубке мужчина.
      - Нельзя, - говорит, - она в лаборатории. Мы по личному делу...
      - Ах, какая жалость! А то к ней брат приехал...
      - Из Волоколамска? Так и есть, нарвался на очкарика.
      - Ну, нельзя - не зовите. Только передайте: тот самый звонил, ему сегодня в море, просил ее прийти на причал. - Я ему сказал, какое судно и как найти причал. - Запомните?
      С кем-то он там пошептался и ответил:
      - Хорошо, я постараюсь.
      - Вы-то не старайтесь, пусть она постарается.
      - Она... по-видимому, придет. Если сможет. Больше ничего?
      - Нет, спасибо.
      Так мы с нею и пообщались.
      Мне еще нужно было в кадры - это рядом, на спуске: избенка в один этаж, стены внутри голубые, облупленные, карандашами исписанные вкось и наискось, увешанные плакатами: "Рыбак! Не выходи на выметку без ножа", "Не смотри растерянно на лоно вод. Действуй уверенно, используй эхолот!", "Перевыполним план годового улова тресковых на трам-тарарам процентов". Пять или шесть окошек выходят в коридор - в такое окошко лица не увидишь, только руку просовываешь с документами. И народ здесь толчется с утра до ночи, атакует эти окошки, - кажется, век не пробиться. Но это кажется. Я вломился в коридор и заорал с порога:
      - Бичи! Пустите добровольца!
      Расступились. Девица даже выглянула из окошка.
      - Это ты доброволец?
      - Ага. Выдай мне билетик на пароход. Срочно!
      - Выбирай любой. Какой на тебя смотрит?
      - Восемьсот пятнадцатый.
      - Привет! Ушел уже.
      - Не может быть, - говорю. - Отход на восемь назначен. А сейчас только полдесятого. Вон у тебя и роль еще на столе.
      - Ой, ну надо же! - захлопотала. - Неужели я еще не отнесла!
      Бичи мне дышали в затылок, смотрели, как она меня оформляет.
      - Ты гляди! - Один говорит другому. - В Норвежское идут под селедку. Ну, юмористы!
      - Надеются, значит, - отвечает другой.
      - Ты шутишь! Какая же в январе селедка?
      - Так это ж не я иду. Это ж они идут.
      Девица мне выбросила направление и закрылась. Бичи повздыхали и ушли перекуривать. А я дальше - крутиться по карусели. И часа не прошло, как выкрутился - со всеми печатями.
      На спуске народ уже валом валил по мосткам. Я вклинился и зашагал - как рыбешка в косяке. Снег скрипел под ногами, скрипели доски, и с нами облако плыло, от нашего дыхания; мы в нем шагали, как в тумане. У проходной разделились на три рукава, потекли мимо милицейских. Портовые шли налегке, ну, а меня с чемоданчиком остановили.
      Спиртного при мне не было. Даже милиция выразила удивление:
      - Небось, через проволоку передал?
      - Святым духом, - говорю, - по воздуху.
      - А много? - смеется милиция.
      - Да штуки три.
      - Это еще не много. Вот сейчас кочегара задержали -восемь поллитров в штанинах нес.
      - Анекдот, - говорю. - Конфисковали?
      - Ну, так если вываливаются - это ж не дело! Надо, чтоб не вываливалось.
      - Правильно, - говорю.
      - Счастливо в море!
      Народ растекался по причалам, по цехам, по пакгаузам. Знакомые меня приветствовали - машинист с локомотива, доковые слесаря, девчата с коптильни, с рефрижераторов; я им улыбался, помахивал рукой и шел себе, не задерживался, пока не уперся в шестнадцатый причал. Здесь мой "Скакун" стоял - весь в инее, как обсахаренный. Грузчики-берегаши нaбивали трюма порожними бочками. Кран с берега подавал их в контейнере, контейнер зависал над люком и рассыпался, и бочки летели в трюм с грохотом.
      У трапа чудак скучал с вахтенной повязкой - две синих полосы, между ними белая, поглядывая на берегашей и поплевывая в воду. Не нравилась ему такая работа. Я ему подал направление и матросскую книжку. Он приложил их к пачке, а сам нa мою курточку загляделся.
      - Матросом идешь?
      - Матросом.
      - Хорошо. - Не знаю, что тут особенно "хорошо", но так уж всегда говорится. - А я третьим штурманом.
      - Тоже хорошо.
      - Медкомиссию прошел? В этом году не надо. А венеролога? Не намотал на винт? Ангел меня сохранил.
      Ростом третий штурман был меня ниже, а вида ужасно задиристого. Где-то шрам себе заработал через всю щеку. Когда он смеялся, шрам у него белел, и лицо ощеривалось, вся улыбка из-за этого пропадала.
      - Отойдем сегодня? - спрашиваю.
      - В три часа, наверное. А может, и завтра. Капитана еще нет. А ты почему опаздываешь?
      - Оформляли долго.
      - Оформляли! Дисциплина должна быть. Курточку - не продашь?
      - Нет.
      - И не надо. Раз опоздал - будешь вахтенным. Повязку надень.
      Он мне отдал свою повязку и сразу повеселел.
      - В контору сбегаю. Лоции надо взять и аптеку.
      - Так и скажу, если спросят.
      - Ну, молоток! Последи за берегашами. Видишь - как бочки швыряют. Все клепки разойдутся. Ты покричи, чтоб кранец подкладывали.
      - Покричу обязательно.
      - Надо, знаешь, хоть покричать.
      Мы друг друга поняли. Если кранец подкладывать, покрышку от грузовика, это нужно каждую бочку кидать отдельно. Так мы и через неделю не отойдем.
      - А заскучаешь, - сказал третий, - на камбузе собачка сидит, Волна, поиграешь с ней. Сообразительный песик.
      - Обязательно поиграю.
      - А может, махнешь курточку?
      - Нет.
      Он сбежал по трапу и скрылся. А я пошел устраиваться. Кубрики на СРТ носовые, под палубой. В каютке дрифмейстер с боцманом живут; в двух кубриках, на четыре персоны и на восемь, вся палубная команда. Но туда, где четыре, мне и толкаться нечего, там "Рыбкин"* поселяется, помощник дрифмейстера, бондарь и какой-нибудь матрос из "старичков", из ветеранов этого парохода. Ну, а я уж как-то на любом судне молодой, мне - туда, где восемь. Я скинулся по трапу, толкнулся в дверь, а на меня - дым коромыслом, и пар от горячего камелька, и веселый дух от стола, где трое сидело с дамами.