Георгий Николаевич Владимов
      Три минуты молчания
      К РУССКОМУ ЗАРУБЕЖНОМУ ИЗДАНИЮ
      Эта книга возникла из опыта моего плавания на рыболовном траулере 849 "Всадник" по трем морям Северной Атлантики. Я был на борту не сторонним наблюдателем, но как палубный матрос участвовал в работе и в жизни экипажа это обстоятельство, возможно пошедшее на пользу книге, предопределило в немалой степени ее судьбу в СССР. Должно быть, доверчивый автор слишком буквально воспринял призывы руководящих товарищей насчет досконального и всестороннего изучения жизни. К тому же, "Три Минуты Молчания" оказались последним крупноформатным произведением, напечатанным в "Новом мире" Александром Твардовским; для тех, кто хотел его свержения, нашлась удобная полноразмерная мишень. Обширная наша пресса, от столицы до окраин, немедля запестрела традиционными заголовками: "В кривом зеркале", "Ложным курсом", "Сквозь темные очки", "Мели и рифы мысли", "Разве они такие, мурманские рыбаки?", "Такая книга не нужна!", "Кого спасаете, Владимов?" и т. п.
      Как ни смешны эти благоглупости, а они свое дело делают. При всем интересе советского читателя к этому роману, книжного издания в родном отечестве не было семь лет. Лишь когда появился на Западе "Верный Руслан", именно благодаря его появлению! - сочли разумным пригласить автора "вернуться в советскую литературу", приотворив ему двери московского "Современника".
      Однако за семь этих лет у автора накопились свои претензии к роману, а сверх того были надежды восстановить, хотя бы отчасти, выгрызенное цензурой и, напротив, опустить места, служившие вынужденно связками разорванному тексту. В издании "Современника" это не сбылось - тому самому автору, от кого только и требовали "коренной переработки", теперь и на шаг не дали отступить от журнальной версии, с которой новый цензор сверялся по каждому слову.
      Версия, в полной мере авторская, предстает русскому читателю лишь здесь, под этой обложкой. Прежде она публиковалась во Франции издательством "Галлимар" в переводе г-жи Лили Дени - пользуюсь случаем печатно принести искусной переводчице мою глубокую благодарность за ее немалый добросовестный труд.
      Г. Владимов
      Москва, 30 июля 1981 года
      Ты не Дух, - он сказал, - и ты не Гном.
      Ты не Книга и ты не Зверь.
      Не позорь же доброй славы людей,
      воплотись еще раз теперь.
      Живи на Земле и уст не смыкай,
      не закрывай очей
      и отнеси сынам Земли мудрость моих
      речей:
      что каждый грех, совершенный двумя,
      и тому, и другому вменен.
      И... Бог, что ты вычитал из книг, да будет
      с тобой, Томлинсон!
      Р.Киплинг
      Глава первая. Лиля
      1
      Сначала я был один на пирсе. И туман был на самом деле, а не у меня в голове.
      Я смотрел на черную воду в гавани - как она дымится, а швартовые белеют от инея. Понизу еще была видимость, а выше - как в молоке: шагов с десяти у какого-нибудь буксирчика только рубку и различишь, а мачт совсем нету. Но я-то, когда еще спускался в порт, видел - небо над сопками зеленое, чистое, и звезды как надраенные, - так что это ненадолго: к ночи еще приморозит, и Гольфстрим остудится. Туман повисит над гаванью и сойдет в воду. И траулеры завтра спокойненько выйдут в Атлантику.
      А я вот уже не выйду. Я свое отплавал. И дел у меня никаких в Рыбном порту не было; просто завернул попрощаться. Посмотрю в последний раз на всю эту живопись, а после - смотаю удочки да и подамся куда-нибудь в Россию. В смысле - на юг.
      Тут они являются, два деятеля. Вынырнули из тумана.
      - Кореш, - кричат, - салют!
      Оба расхристанные, шапки на затылке, телогрейки настежь, и пар от них, как от загнанных.
      - Салют, - говорю, - кореши. Очень рад видеть.
      А на самом деле - никакие они мне не кореши. Ну, с одним-то, с Вовчиком, я корешил недолго, рейса два сплавали вместе под тралом, даже наколками обменялись. У него на пальцах "Сеня" выколото, а у меня - "Вова". Ну, выколото, и ладно. А второго-то, пучеглазого, я вообще в первый раз видел. А он-то громче всего и орал. И с ходу лапаться полез мослами своими загребущими.
      - Гляди, кого обнаружили! Нос к носу вышли - при такой видимости. Как это понимать, Вовчик?
      "А так и понимать, - думаю. - Ты носом своим лиловым всегда кого надо обнаружишь. А раньше всего - денежного человека". Видно же, с кем имеешь дело - с бичами* непромысловыми. Которые в море не
      *Происходит от английского "bеасh" - пляж, берег, морская отмель. "То bе оn the bеасh" - быть на мели, в отставке (морской сленг).
      ходят, только лишь девкам травят про всякие там "штормяги" и "переплеты". Не портовым девкам, а городским. А все-то ихние "переплеты" сползать раз в день отметиться в кадрах, лучше всего - под вечер, когда уже вся роль на отходящее судно заполнена. Ну, и дважды в месяц потолкаться возле кассы, получить свои законные, семьдесят пять процентов. Чем не жизнь? И вечно они кантуются на причалах, когда траулеры швартуются и ребята на берег сходят с авансом. Тут они тебя прижмут - гранатами не отобьешься. "Салют, Сеня! Какие новости? Говорят, в Атлантике водички поубавилось, пароходы килем по грунту чешут, эахмелиться бы надо по этому поводу. Моряки мы или не моряки?" И знаешь ты их, как родных, а все равно - и поишь, и кормишь, потому что любому рылу береговому рад, и душа твоя просится на все четыре стороны.
      - Что, - спрашиваю, - бичи? На промысел топаете?
      - Какой теперь, к шутам, промысел? - пучеглазый орет. - Не ловится в этот год рыбешка. Научилась мимо сетки ходить!
      - А ты почему знаешь?
      - Осподи! Сами ж неделю, как с моря.
      А море он в позапрошлом году видел. В кино. Потому что у нас не море, а залив. Узкий, его между сопками и не видно. А неделю назад я сам вернулся из-под селедки, и тот же Вовчик меня на этом самом причале встретил.
      Смутился Вовчик.
      - Ну где ж неделя, Аскольд? Больше месяца.
      - Да где ж месяц?
      - А где же неделя?
      Уйти бы мне от греха подальше, но, сами понимаете, интересно же - кто сегодня пришел, кого в последний мой день принимают в порту, а верней всего у бичей узнаешь, можно к диспетчеру не ходить.
      - Ладно, - говорю, - считаем: неделя без году. Кого встречаете, Вовчик?
      - Своих трехручьевских, - отвечает мне Вовчик. А он, и правда, к женщине одной, инкассаторше, на Три Ручья*' ездил. Трехручьевские ему, конечно, свои. - Триста девятый пришел, "Медуза".
      *Три Ручья - район Мурманска, расположенный по другую от центра города сторону залива.
      Ну, и пошел, конечно, обыкновенный рыбацкий треп:
      - А куда ходили?
      - К Жорж-Банке*.
      * Джорджес-Банка - обширное мелководье у берегов Канады.
      - А что брали?
      - Окуня брали, хека серебристого.
      - И хорошо брали?
      - Не сильно.
      - Штормоваться пришлось?
      - Что ты! Штиль всю дорогу, хоть брейся. Гляди в воду и брейся. Хотя, окунь-то, он в штиль не любит ловиться.
      - Значит, и плана не набрали?
      - Да почти что в пролове. Премия-то, ясно, накрылась. Ну, гарантийные получат, и коэффициенту набежит; под Канадой - там вроде ноль-восемь.
      Все знают бичи: и кто куда ходил, и как рыбу брали, и кто сколько получит. Зато сами в пролове не бывают.
      - Дак вот, плешь какая, - Аскольд опечалился. - Пришли ребята с Жорж-Банки, четыре месяца берега не нюхали, а их в порт не пускают. Локатор из строя вышел. Со вчерашнего дня и стоят на рейде, видимости ждут.
      - Что ж, - говорю, - целее будут.
      Но это они умеют мимо ушей пропустить. Помолчали для вежливости. Вовчик спрашивает:
      - А у тебя отход на сегодня назначен?
      - Нет, - говорю, - кончилась для меня эта музыка.
      - Списали, значит?
      - Зачем? Сам решил уйти.
      - Что ж так?
      - А так. Надоело.
      - И документы забрал?
      - За этим, что ли, дело - с тюлькиной конторой расчихаться?
      - Н-да, - говорит Вовчик. - Куда ж ты теперь пойдешь?
      - Не пойду, - говорю, - а поеду.
      - На другое море?
      - Люди, Вовчик, не только ж по морю ходят. И на сухом месте объякориться можно.
      - Можно. Да смотря как.
      - Ну, по крайней мере, не как у тебя, по-глупому: ни в море, ни на земле.
      Аскольд стоял и помалкивал, губы развесив, как будто его не касалось. А Вовчика я все же смутил. Да ведь он уже долго бичевал, пообвыкся в бичах, плюнешь в него - утрется.
      - Что ж, - говорит Вовчик, - тут грех отговаривать. Если человек решился. Может, эахмелимся по этому поводу?
      - Да захмелиться-то недолго...
      - А что мешает? Монеты кончились? Вон, Аскольд пиджак может заложить, ты расчет получишь - выкупишь.
      - Монеты не кончились, Вова. Дураки, - говорю, - кончились.
      За такие речи любой моряк дал бы мне по глазам. Но эти уже и забыли, когда и звались по-честному моряками, они только переглянулись, когда я сказал про монеты; Аскольд даже губу лизнул. А все деньги у меня при себе были, в пиджаке, в нагрудном кармане, заколотые булавкой, - тысяча двести новыми. Все, что осталось с последней экспедиции. Мы ходили под селедку в Северное, к Шетландским островам, и рыба хорошо заловилась - иной раз по триста, по четыреста бочек в день брали - поуродовались, как карлы*, зато и премию взяли, и прогрессивку. И тридцать процентов начислили мне полярки**. А
      * Это загадочное сравнение автор объяснить не берется.
      ** Надбавка к жалованью за само пребывание на Севере, по 10% за каждый год. Рассказчик, стало быть, отбыл три года.
      истратил я - на папиросы в лавочке, на лезвия, ну и долги по мелочам роздал, и матери по аттестату. Приход свой, конечно, отметил - рублей на полcта. Но уж в кредит на плавбазах не взял ни на рубль, и на берегу ни одной стерве не перепало. Кончился для некоторых Сенька Шалай, списывается по чистой и аванса не просит! Так вот, я и говорю им:
      - Монеты не кончились, Вова. Дураки кончились.
      - Как это понимать, Вовчик? - Аскольд понемногу обидеться решил, багровый сделался, глазища только на шапку не вылезли. - Это он, выходит, с матросами не желает знаться!
      А Вовчик, друг мой, кореш, засмеялся и говорит:
      - Он же шпак теперь без пяти минут, разве не слышал? Он теперь в Крым поедет, будет там на пляже придуркам травить, какая в Атлантике сильная погода.
      Хотелось мне врезать ему, но ведь кореш все-таки, да и я ему тоже не комплименты говорил, - раздумал и пошел от них подальше. У меня в этот день была мечта - обойти все причалы, пароходы поглядеть, судоверфь, сходить на катере в доки на Абрам-мыс, везде побывать, где я бывал, откуда уходил в море или в ремонте стоял, нес береговую вахту, - а теперь вот сразу и расхотелось. Потому что еще кого-нибудь встретишь и не отвяжешься, такие пойдут беседы.
      - Обожди-ка! - Вовчик мне крикнул. Так они и стояли на пирсе, но уже лица не увидишь, одни ноги свисали из тумана. - Значит, не повстречаемся больше? Так, что ли, кореш? А мне и подарить тебе на прощание нечего.
      - Подари, когда будет, Аскольду.
      - Он и сам тоже предлагает: подарить бы чего дураку. Чтоб хоть память осталась. А хочешь - мы тебе курточку сосватаем?
      - Какую еще курточку?
      - Лопух, в чем же ты уедешь?
      Подошли, и Вовчик меня взял за пальто, раздраил на груди.
      - Срам! Девки на первом броде* засмеют. Ну, флотский!
      * "Брод" - место, где бродят, знакомятся, гуляют, - бульвар, набережная и т. п. (сленг).
      Ну, северный! Бостоном не мог обшиться, макен* позаграничнее нацепить. Жмешься вот, а себе же и прогадываешь. Где он, этот-то, с курточкой?
      * ,,Макен" - макинтош, плащ.
      - Здесь он, - Аскольд куда-то рукой махнул. - Между пакгаузов ходит.
      - Понимаешь, механичек тут один, с торгового, такого курта загоняет: ты во сне увидишь, проснешься и опять скорей заснешь!
      - Норвежеская! - пучеглазый орет. Чем другим, а глоткой Бог не обидел малого. - С мехом, понял, на подстежке. Цветом не то вроде серенькая, а не то, понял, темненькая такая, в дымчик. Что ты! У спекулей разве такую достанешь?
      - А он что, не спекуль? Торгаш* этот.
      * Торгаш - моряк или судно торгового флота.
      - Ну где ж спекуль? - Вовчик мне доказывает. - Сотнягу просит. Можно считать - даром отдает. Ну, бывает несчастье у человека - купил, а не в размер. А на тебя, мы так прикинули, в сам раз.
      А я, в том-то и дело, насчет такой курточки давно мечтал. Сраму-то на мне не было, - вот уж на них срам, это точно! - а у меня пальто было велюровое, с мерлушкой, костюм коверкотовый, шапка тоже в порядке. Но все мое - что на мне надето. Так и затаскать недолго, следить же за мной некому. А главное, во внешнем облике, как говорится, ничего у меня морского-то не было, один тельник полосатый под рубашкой. А все-таки море меня видело, память должна же остаться!
      - Чего раздумываешь? - спросил Вовчик. - Так он тебя и ждал, торгаш, с этой курточкой! Ну-к, стой тут на пирсе, никуда не беги...
      Прихлопнули меня по плечам, и нет их, растаяли. А я стою и жду. А потом думаю: лопух я, вот уж действительно! Доверился бичам, чтоб они мне барахло сватали. Ведь они четвертак еще за комиссию попросят, у них такой прейскурант, за прекрасные глаза ничего не делается. А нужна мне ихняя комиссия! Что я, сам бы не мог торгаша этого повстречать? К тому же, на моих золотых, смотрю, уже два пробило, вот-вот стемнеет.
      И снялся я с места, пошел по причалам, под кранами, вдоль пакгаузов. Потом увидел - ни к чему все это. Да и туман. Хороший я себе денек выбрал для прощания! Но ведь его не выбираешь, проснешься как-нибудь утром - или сегодня, или никогда! А почему именно сегодня, не надо и спрашивать. Как спросишь - так и раздумаешь.
      И все-то я знал в Рыбном порту, любую дорогу отыскал бы с завязанными глазами - только по запаху, по звуку. Вот я слышу: соленой рыбой уже не пахнет, а пахнет мороженым свежьем, аммиаком, - это я на десятом причале, возле рефрижератора. Дальше - мочеными досками запахло, ручники стучат по железу, шофера матерятся, - тарные склады, двенадцатый причал, здесь контейнеры набивают порожними бочками. Еще дальше - нефтяной дурман, и насосы почмокивают, - там уже тринадцатый, там топливо берут и воду.
      Если бы я еще лет пять проплавал, я бы и не это знал - чьи там гудки перекликаются, чья сирена попискивает - водолазов зовет или сварщика, и как этого диспетчера зовут, который в динамик хрипит на всю гавань:
      - "Чеканщик"! Включите радио, "Чеканщик"!.. Буксир "Настойчивый"! Переведите плавбазу "Сорок Октябрей" на двадцать шестой причал...
      Но я, пожалуй, и так слишком долго плавал. Хватило бы мне и года. И ничего бы я такого не переживал. Уехал бы и как-нибудь прожил без моря. А может быть, и не прожил бы, - человек же про себя ничего не знает.
      У Центральной проходной я оглянулся напоследок и ничего не увидел. Туман загустел - кажется, руку протянешь и пальцев своих не разглядишь.
      Однако бичи меня разглядели. Совсем, бедняги, задохлись, но догнали у проходной. И с ними торгаш, с чемоданчиком. А я и забыл про них.
      - Что же ты подводишь? - Аскольд кричит. - Мы к тебе со всем доверием, а ты и закосил. Как это понять, Сеня?
      Торгаш меня сразу глазами смерил.
      - Этот, что ли? Напялим.
      Он в порядке был морячок - ладненький, резвый, шуба-канадка на нем с шалевым воротником, мичманка на месте, козырек на два пальца от брови. Это мы, сельдяные, все больше в пальтишках, в телогрейках. А торгаши себя уважают.
      Мы отошли шага на два, за щиты с газетами, и тут он вытащил свою курточку.
      Какая это была курточка! Просто явление природы, и более того. Поперек груди - белые швы зигзагами, подкладка - сиреневая, скрипучая, карманы внутри на "молниях", и по бокам еще два косых, белым мехом отороченных, и капюшон на меху, а от него до пояса "молния", а в плечах погончики вшитые с "крабом", без всяких там якорей, якоря - это старо, и рукава тоже мехом оторочены. А насчет цвета и говорить не будем - как штормовая волна баллах при восьми и когда еще солнце светит сквозь тучи...
      - Сдохнуть можно, - пучеглазый чуть не навзрыд. -Эх, ты, мой куртярик!
      - Ладно, ты, - Вовчик ему сурово. - Не куртярик, а прямо-таки куртенчик. Ты только руками не лапай, твоим он не родился.
      - Ну как? - торгаш говорит. - Тот самый случай?
      Мне бы спросить, почем твое сокровище, но так же не делается, так только вахлаки на базаре торгуются, надо сперва намерить. Я скинул пальто, дал его Аскольду подержать, а пиджак взял Вовчик. Курточка мне и вправду оказалась "в самый раз", ну чуть свободна в плечах. Но это ведь не на год покупается, я же еще раздамся.
      Они меня застегнули, прихлопали, поворотили на все стороны света, торгаш с меня шапку снял и свою мичманку мне надел, как полагается. Потом открыл чемоданчик - там у него в крышку вделано зеркальце.
      - Не торопись, - говорит, - посмотрись подольше. Надо же знать, какое действие производишь. Акула увидит -в обморок упадет.
      Вид был действительно - как у норвежского шкипера. Только скулы бы чуть покосее. Рот бы чуть пошире. Глаза бы - не зеленые, а серые. И волосы без этой дурацкой рыжины. Но ничего не поделаешь.
      - Сколько? - спрашиваю.
      - Ну, если нравится, то полторы.
      - Как "полторы"? Ты же сотню просил.
      - За такую курточку, родной, не просят. За нее сами дают и говорят спасибо. Кто тебе сказал - сотню? Бичи, конечно, уже по сторонам загляделись.
      - А больше, - говорю, - она не стоит. Торгаш моментально мичманку с меня стащил и куртку расстегивает.
      - Будь здоров, - говорит. - Привет капитану!
      - Постой. - Я уже понял, что так просто мне с нею не расстаться. Сколько, если для конца?
      - Вот для конца как раз полторы. Для начала две хотел, но засовестился. Вижу - идет тебе.
      Я потянулся было за пиджаком, а Вовчик уже, смотрю, вынул всю пачку, развернул платок и сам отмусоливает пятнадцать красненьких. Торгаш их перещупал, сложил картинка к картинке, последнюю - поперек, как в сберкассе, и нету их, сунул за пазуху. Аскольд тем временем надрал газет со щита, завернул мне пиджак.
      - Ну, сделались? - торгаш говорит. - Носи на здоровье.
      - Что ты! - Аскольд ему улыбается и берет под локоть. - Не-ет, говорит, - это мы еще не сделались. Не знаешь ты нашего Сеню. А он у нас добрый человек. Правда же, Сеня?
      Откуда ему, пучеглазому, знать, добрый я или злой? Первый раз человека видит. Добрый - значит, всю капеллу теперь захмели. А торгаш и так на мне руки нагрел, с ихней же помощью.
      - Конечно, - говорю, - добрей меня нету.
      - А замечаешь, Сеня? - все пучеглазый не унимается. - Мы с тебя за комиссию ничего не берем. А вообще - берут. Замечаешь?
      Да, думаю, тяжелый случай. Ну, что поделаешь, раз уж я в эту авантюру влез.
      - Гроши-то спрячь, - Вовчик напомнил. - Раскидаешься.
      Я взял у него пачку, уже завернутую, и булавкой заколотую, и так это небрежно затиснул в курточку, в потайной карман. Как она, эта пачка, не задымилась от ихних глаз? Любим же мы на чужие деньги смотреть!
      2
      И мы, значит, с ходу взошли в столовую - тут же, у Центральной проходной, и сели в хорошем уголке, возле фикуса. А над нами как раз это самое: "Приносить - распивать запрещается".
      - Это ничего, - говорит Вовчик. - Это для неграмотных.
      Одолжил у торгаша самописку и приделал два "не". Получилось здорово: "Не приносить и не распивать запрещается".
      - Вот теперь, - говорит, - для грамотных.
      Но мы все сидели, грамотные, а никто к нам не подходил. Официантки, поди-ка, все ушли на собрание - по повышению культуры обслуживания.
      - Бичи, - говорю, - не отложим ли встречу на высшем уровне?
      - Что ты! - Аскольд вскочил. - С такими финансами мы нигде не засидимся. Сейчас пойду Клавку поищу, Клавка нам все устроит, на самом высшем.
      Пошел, значит, за Клавкой. А торгаш поглядывал на нас с Вовчиком и посмеивался. У них в торговом порту все это почище делается, и никто этих дурацких плакатов не пишет. Все равно же приносят и распивают, только не честь по чести, а вытащат из-под полы и разливают втихаря под столиком, как будто контрабанду пьют или краденое.
      Пришла наконец Клавка, стрельнула глазами и сразу, конечно, поняла, кто тут главный, кто будет платить. Передо мной и с чистой скатерки смела.
      - Мальчики, - говорит, - я вам все сделаю живенько, только чтоб по-тихому, меня не выдавайте, ладно?
      - Сколько берем? - Аскольд захрипел. По-тихому он не умеет.
      - Ну, сколько, - говорю, - четыре и берем, раз уж мы сидя, а не в стоячку. Пора уже вам жизнь-то понимать!
      - Вот это Сеня! Добрый человек! А ты думаешь, Клавдия, почему он такой добрый? А он с морем прощается нежно, посуху жить решил.
      Очень это понравилось Клавке.
      - Вот, слава Богу! Хоть один-то в море ума набрался. Ну, поздравляю.
      - А ты думаешь, Клавдия, мы не добрые? Видишь, как мы его прибарахлили?
      - Вижу. Хорошо, если эту курточку и его самого до вечера не пропьете. Клавка мне улыбнулась персонально. - Ты к ним не очень швартуйся, они пропащие, бичи. А ты еще такой молоденький, ты еще человеком можешь cтать.
      Вся она была холеная, крепкая. Красуля, можно сказать. А лицо этакое ленивое и глаза чуть подпухшие, будто со сна. Но я таких - знаю. Когда надо, так они не ленивые. И не сонные.
      - Кому от этого радость, - спрашиваю, - если я человеком стану? Тебе, что ли?
      Опять она мне улыбается персонально, а губы у нее обкусанные и яркие, как маков цвет. Наверно, никогда она их не красила.
      - Папочке с мамочкой, - говорит. - Есть они у тебя?
      - Папочки нету, зато мамочка ремнем не стегает. Неси, чего там у тебя есть получше.
      - Не торопись, все будет. Дай хоть наглядеться на тебя, залетного...
      Торгаш посмотрел ей вслед, как она плывет лодочкой, не спеша, чтобы на нее подольше глядели, и даже присвистнул.
      - Хорошая, - говорит, - лошадка. И ты уже определенно действие производишь. Я бы уж не пропустил, ухлестнул бы на твоем месте.
      - Что же не ухлестнешь?
      - Своя имеется. Пока хватает.
      - Тоже и у меня своя.
      - Это другое дело.
      Правду сказать, насчет "своей" это я так брякнул. Были у меня "свои", только они такие же мои, как и дяди Васины, - но вот за такими Клавками, крепенькими, гладкими, на портовых щедрых харчах вскормленными, я еще салагой гонялся. И с ними-то я быстрее всего состарился.
      Принесла она "рижского" на всех и закусь, какой и в меню не было, прямо, как для ревизии, - жаркое "домашнее" и крабов, даже копченого палтуса. Поставила передо мною поднос и так это скромненько:
      - Угодила?
      Я и не посмотрел на нее.
      - Ух ты, рыженький, какой сердитый! А говорил - что жизнь понимаешь. Как же ты ее понимаешь, скажи хоть?
      Ни больше, ни меньше захотела знать! Да еще я почему-то рыженький для нее. Ну, есть малость, но никто меня так не называл.
      - Сколько надо, - говорю, - столько понимаю. На все другое боцман команду даст. Что касается тебя - не глядя вижу.
      - Ах, - говорит, - какой залетный!..
      Опять они с Аскольдом ушли, потом он приносит, озираясь, четыре поллитры в телогрейке, и мы с них зубами содрали шапочки, налили по полному и закрасили пивом. Они-то по половинке решили начать - для долгой беседы, а мне - о чем с ними особенно беседовать, хлопнул его весь, ну и другие за мной, ободренные примером.
      - А ты здорово! - торгаш говорит.
      Он и то заслезился, а уж, наверно, отведал там, в загранке, и ромов, и джинов. Стали закусывать быстренько, как будто нас кто-то гнал.
      - Вот, Сеня, - Вовчик ко мне придвинулся и начал проповедовать. Он как выпьет, всегда чего-нибудь проповедует. Тем он мне и надоел. - Видишь, как все красиво, по-мирному получилось, а ты уже и знаться с нами не хотел. А я тебе так скажу, Сеня: не отрывайся ты от бичей, они тебе родная почва. Настоящих бичей, как мы с Аскольдом, мало осталось, все - шушера, никто тебе не поможет. Вот ты с флота уходишь, а никого вокруг тебя нету, один ты по причалам шляешься. Почему бы это, Сеня? А мы тебя и проводим, и на поезд посадим, рукой хоть помашем тебе.
      Торгаш мне подмигнул.
      - Пропаганда.
      Но мне вдруг так жалко стало Вовчика. Ведь спивается мужик, и ничего я тут не поделаю. Я его бить хотел - ну куда его бить! Руки у него трясутся, капли по бороде текут, глаза мутны, в них жилки краснеют. И Аскольда пучеглазого мне тоже стало жалко. Орет, дурень такой, рот у него не закрывается, губы никак не сложит, ну жалко же человека, разве нет!
      И так мне захотелось утешить Вовчика, и Аскольда утешить, и торгаша заодно - наверно, не от хорошей жизни такую куртку толкнул...
      - О чем говорить, бичи! - это я, наверное, во всю глотку рявкнул, потому что набилось тут много портового народа, и все на меня глядели. Вечером сегодня отвальную даю - в "Арктике"! Всех приглашаю!
      Бичи мои взвеселились, Аскольд ко мне обниматься полез, чуть глаз мне не выколол щетиной.
      - Нет, - говорит, - ты мне скажи: за что я тебя сразу полюбил? Вот веришь - не знаю. Но я всем скажу: "Он такой человек! Таких теперь нету. Все умерли!"
      А Вовчик справился с нервами и говорит:
      - Отвальная - это здорово! Святой закон. А сколько ж ты на нее отвалишь?
      - О чем ты говоришь, волосан! - Аскольд ему рот ладошкой прикрыл. Мелко плаваешь, понял. Не хватит у него, так я пиджак заложу. Сейчас вот Клавку позову и заложу!
      - Не надо, - говорю, - поноси еще. Будь другом, поноси.
      - Так, - кореш мой, Вовчик, соображает. - А ежели мы с собой кого приведем?
      - Валяй, приводи свою трехручьевскую. И я свою приведу.
      - Ясное дело, - Аскольд кивнул. - Какая же отвальная без баб? А кто она у тебя? Может, она какая-нибудь тонкая, не захочет с бичами в ресторане сидеть. Не все же такие, как ты, Сеня!
      - Как так не захочет? Раз вы со мной - захочет.
      Вовчик совсем растрогался - опять всем налил по полному, и мы опрокинули, а пивом уже не закрашивали, не до того было, и тут я почувствовал, что не худо бы и кончить.
      Я закусил наспех, а потом встал и качнулся, голова пошла кругом, но все же выстоял.
      - Салют вам, бичи! До вечера.
      - Да посиди ты, - Аскольд меня не пускал. - И не побеседовали, душой не раскрылись. А ведь интересный же ты человек, содержательный!..
      - В "Арктике" побеседуем. Все в "Арктике" будет.
      Тут Клавка подошла, не понравилось ей, что мы так расшумелись, а я ее взял за плечи и поцеловал за ухом, в пушистые завитки.
      - И тебя, дуреха, тоже приглашаю.
      Она и не спросила - куда, только кивнула и засмеялась.
      - Значит, так, - стал Вовчик черту подводить. - Столик на восемь персон. Это двадцатку кладем на первый заказ, ну и официанту на лапу.
      Аскольд авторитетно бровями подтвердил. Черт знает, что у них там за арифметика. В жизни, наверно, за порядочным столиком не сидели, с таких всегда деньги вперед просят. Да мне перед Клавкой не хотелось торговаться. И неудобно было, что деньги у меня в платке, как у какого-нибудь сезонника. Но Клавка не стала смотреть, собрала посуду и ушла, а я развернул всю пачку и отсчитал - и на заказ, и на лапу, и за все, что мы тут имели.
      Торгаш заторопился, надел свою мичманку и снова сделался ладненький, ни в одном глазу.
      - Погоди, - Аскольд мне сказал, - Клавка тебе сдачу сосчитает.
      - Сами сосчитаете.
      Все равно у вас, - думаю, - с Клавкой одна коалиция. Ну, и черт с вами, а я буду - добрый. Помирать мне придется с голоду - вы мне копья не подкинете, знаю. И все равно я буду добрый. Вот я такой. Я добрый, и все тут.
      Торгаш вышел со мною.
      - Ты, - спрашивает, - серьезно это - насчет приглашения?
      - Что за вопрос?
      - А то, что девка правду сказала, ты к ним не больно жмись.
      - Такая же она, эта девка!
      - А не важно, кто учит. Ко всем прислушивайся. Гроши попридержи, не носи с собой. Уродовался, наверно, в море за эти гроши?
      - А для чего ж уродовался? Чтоб скрипеть над ними? Пусть знают мою добрость.
      - Это они знают, родной. А поэтому семь шкур сдерут - и мало покажется.
      Ну, что вы скажете - профессор! Но, между прочим, сам только что полторы шкуры содрал, - от стыда не помер.
      - Будь здоров, - говорю. - Придешь в "Арктику"?
      - Точно не обещаю. А в смысле курточки - вспомнишь меня не раз. Ей сносу не будет. Заляпаешь - потри ацетончиком и опять она новая.
      - Вспомню, - говорю, - потру ацетончиком. Салют!
      3
      Я вышел из порта веселый, и мороз мне был нипочем, вот только пиджак и пальто неудобно было тащить - все, кто ни шел навстречу, ухмылялись: ну и фофан, обарахлился, до дому не утерпел. И я подумал - сколько ни живи с людьми, а что они про тебя запомнят? Как ты глупый и пьяненький по набережной шел. И ладно, какая мне от этого печаль, не вернусь я в эти места никогда.
      Сверху уже не видно было - ни воды, ни причалов, сплошное облако плыло между сопками. Небо загустело к ночи, стало ветреней, и пока я шлепал к общежитию - мимо вокзала, по-над верфью, - понемногу голова засвежела. И тут я вспомнил про бичей. И чуть не завыл - Господи, а зачем я этот цирк затеял! "Всех приглашаю!" Видали лопуха?
      А ведь эти деньги, если на то пошло, уже и не мои были. Вот я им брякнул насчет "своей", - а ведь я правду сказал. Была девочка. И это я из-за нее решил уехать. С нею вместе уехать. Куда - не знаю, это мы еще решим, но кто же нам на первое время поможет? Вся надежда была на эту пачку. А она уже вон как потоньшала - я прямо душой почувствовал, сквозь рубашку.
      Я шел как раз мимо Милицейской, где Полярный институт, и хотел уже дойти до общаги закинуть шмотки, но посмотрел на часы - около четырех, а в пять она кончает работу. Потом ее кто-нибудь провожать пришьется или в кино позовет, в наших местах девочку скучать не заставят.
      Старуха-вахтерша кинулась на меня, но я сказал ей:
      - Мамаша, метку несу.
      А это как пароль. Метят эти ученые деятели пойманную рыбу, цепляют на жабры такие бляшки и выпускают, а рыбаков просят эти бляшки приносить и рассказывать - где эту рыбу снова поймали. Который год они ее метят, а рыба все та же в Атлантике и на палубу сама не лезет. Однако рубль за такую метку дают.