Большая руда

      - Нет. Давно уж не обижаюсь.
      - Ну так за каким же чертом в дождь ездишь? Кому глаза колешь? Или хочешь, чтоб нас потом Хомяков пиявил - вот, мол, был почин, а не поддержали?..
      "Вот оно что! - подумал Пронякин. Тяжелая квадратная голова Мацуева склонилась над кружкой, которую он сверху накрыл ладонью и, хмурясь, шевелил бровями. - Значит, сам ты запретить не можешь. А к Хомякову ты не пойдешь".
      Было тихо, лишь звякала посуда, и еще Гена Выхристюк, небрежно облокотясь на прилавок, кокетничал с поварихой:
      - Приходишь к вам с единым стремлением в мыслях - быка съесть. А похлебаешь кулешику вашего, кашки пшенненькой, то да се, и аллеc гут гемахт, как немцы говорят, а по-русски значит - боле не желается!
      Повариха расплывалась лоснящимся лицом и утирала тряпкой могучую розовую шею.
      - Я за ваши глаза не отвечаю, - громко сказал Пронякин. - А стыдиться вам тоже нечего. У меня "мазик" хотя и старенький, да удаленький. Так что я свои двадцать две ходки сделаю. Смогу - и двадцать третью сделаю.
      - Много, думаешь, толку от твоих ходок? - сказал Федька. - Только экскаватор зря энергию жгет.
      - А про то не моей голове думать. Я не геройством занимаюсь... Просто я, понимаешь, на твой гарантированный двадцать один рублик не согласен.
      - Что ж ты раньше не сказал, чудак? Мы бы уж тряхнули мошной, так и быть, насобирали бы тебе по рублику. Или даже по трешке. А то - давай кепку, пройдусь. Хочешь?
      Пронякин промолчал, едва сдерживаясь, чтоб не заорать на Федьку. Это вышло бы и вовсе по-дурацки.
      - Значит, так? - спросил Федька, вставая. - Хорошего не делаешь, гляди, Витя, учти.
      - Гляжу, - сказал Пронякин. - Сам гляди.
      Он доел, тяжело двигая желваками, выпил прозрачный компот, заедая черным хлебом, и встал. Проходя мимо них, он натягивал кепку так, чтоб локтем прикрыть лицо. Они были заняты едой и пивом.
      До конца перерыва оставалось слишком много времени, которое некуда было деть. Он поставил свой "МАЗ" у въезда в траншею и курил, ожидая сирену. Но ему не курилось, ему хотелось бросить все и уйти пешком в поселок. Он еще успеет на последний автобус, если только автобусы ходят по такой грязи, а не то пройдет пятнадцать километров пешком до шоссе, а там проголосует, а из Белгорода пошлет телеграмму жене, чтоб выслала денег на дорогу.
      Но тут же он вспомнил, что жена и сама, наверное, уже в дороге. "Хоть бы скорее ты приехала", - сказал он ей.
      Послышалось несколько тугих, упругих ударов. Это была последняя серия взрывов. Потом сирена дала отбой.
      За час дорогу совсем завалило комьями раскисшей глины, и ему пришлось сбросить скорость на первом же спуске. К тому же вдруг отказал дворник, а стекло залепляло мельчайшей капелью. То и дело приходилось протирать его рукавом. Из-за этого он не сразу обнаружил экскаватор Антона. Забой, в котором они работали, был теперь разворочен взрывом, а экскаватор стоял в полусотне шагов от него, и Антон тащил на плече провода.
      - Ты что? - спросил Пронякин. - Никак, сматываться решил? - Втайне он даже надеялся на это.
      - Вылазь, - сказал Антон. - Погляди-ка, чего они там наковыряли.
      Пронякин подошел к забою. Антон бросил провода и тоже подошел. Он оставил свою куртку в кабине и был в тельняшке с закатанными выше локтей рукавами и в тапочках на босу ногу, а на затылке чудом держалась крохотная кепочка - точно не было мороси и холода, пронизывающего до костей.
      Там, куда они смотрели, среди рваных ломтей серо-голубой глины лежало несколько осколков какого-то камня, присыпанных красной пылью. Пронякин сошел вниз и, подняв один осколок, вытер его о штаны.
      Осколок лежал на его ладони. Он был тяжелый и острый, как обломок гранита, и точно склеенный из разных, плохо пригнанных друг к другу пластинок. И цвет у него был странный: издали грязно-бурый, как запекшаяся кровь, а вблизи - с сильными проблесками сиреневого, переходящего в темно-свинцовый. Точно железо в горне, нагретое до малинового каления и слабо мерцающее, остывая под слоем окалины и пепла.
      - Это чего? - спросил Пронякин.
      - Надо полагать, синька, - сказал Антон.
      - Синька?
      - Ну да. Самая что ни на есть богатая курская руда.
      - Неужто курская руда?
      - Ну, скажем, белгородская - сказал Антон. - Да ты чего - первый раз видишь? У меня ж таких полна тумбочка...
      - Не знаю, - сказал Пронякин. - Не видел.
      - Вон взрывники идут, они тебе все объяснят.
      Меланхолично и не спеша взрывники осматривали развороченные лунки. Их было трое, в одинаковых брезентовых дождевиках с остроконечными капюшонами и в резиновых сапогах, - три фигуры, появившиеся из туманной полутьмы карьера, будто тени, внезапно отделившиеся от стены. Они подошли, шагая по лужам, и у них оказались одинаковые лица с застывшим на них разочарованием. Оно, вероятно, было такой же их принадлежностью, как дождевики с капюшонами, резиновые сапоги и непременное: "Взрывник ошибается только раз в жизни".
      - Ну что, ребятишки, - спросил Антон, - набабахались вволю? Не знаю, как у вас, а у меня таки башка колоколом звенит.
      Они посмотрели на него с легким презрением.
      - Разве ж это взрывы? - сказал один из них.
      - Дали бы тонн тридцать динамита, так мы б тебе бабахнули. Враз бы рудишка выскочила.
      - А карьер? - спросил Антон. - Эдак вы и карьер завалите.
      - Вот то-то и оно, - вздохнул второй.
      Пронякин молча протянул взрывникам осколок, на который они покосились нехотя, и первый из них равнодушным тоном объявил:
      - Синька. То, что ты держишь, синька.
      -- Стало быть, руда?
      Они пожали плечами.
      - Не ошибаетесь?
      Второй с готовностью отчеканил.
      - Взрывник ошибается только раз в жизни.
      - Ведь это что же значит, - спросил Пронякин, - ведь это мы, выходит, в руду пробились?
      - Погоди пробиваться, - сказал второй из них, - не пробились, а извлекли.
      - Не один черт?
      - Ты, Витя помалкивай, - сказал Антон, усмехаясь. - Они, понимаешь, корифеи, им видней.
      - Пробиться, - объяснил третий, - это значит в большую руду.
      - А это какая? - спросил Пронякин. - Маленькая?
      - Не маленькая, а просто, должно быть, глыба. Тут, верно, и ковша не наберется.
      Третий из них, с розовым шрамом, пересекавшим бровь, и с замусоленным блокнотом в руках, был, наверное, старшим. Он сошел в забой и стал разгребать руду носком сапога. Под ней опять была глина.
      - На сколько заводили? - спросил он, не оборачиваясь.
      - Метра на два, - ответили двое других.
      - А точнее.
      Они задрали полы дождевиков и вытащили такие же замусоленные блокнотики.
      - На два метра, - сказали они почти одновременно.
      - Маловато, - сказал старший и вздохнул. Потом он поднялся к ним. - Это какая отметка? Двести девятнадцать? В воскресенье попробуем массовый выброс. Здесь.
      Тень улыбки прошла по их лицам. Они давно мечтали о массовых выбросах. Стоя над забоем, они пометили что-то в своих блокнотиках и спрятали их, все трое, под полы дождевиков.
      - Вот так, - сказал старший. И снова вздохнул.
      На их лицах оставалось все то же разочарование. Они постояли и ушли, так же не спеша, как и появились, и растаяли в туманной полумгле. Затем Пронякин снова увидел их, поднимающихся друг за другом по деревянной лестнице. Они поднимались к своей палатке, спрятавшейся на краю карьера, в дубняке.
      - Пошли, - сказал Антон. - Нечего тут стоять. Вези породу.
      - Повезу, что же делать.
      Пронякин все стоял внизу, разгребая глину носком сапога. Потом выбрал несколько крупных осколков и набил ими карманы.
      - На память берешь? - спросил Антон.
      - Что-то не верю я твоим корифеям. Да они и сами себе не верят.
      Антон усмехнулся и не ответил. Молча они подвели машину к экскаватору, и Антон спрыгнул с подножки, поднялся в свою кабину и наполнил кузов серой и вязкой глиной, уныло бухающей при ударах о железо бортов. На нее было тошно смотреть. И Пронякин, посмотрев, как она уложена, скривился, как от зубной боли, и молча отъехал. Проезжая мимо забоя, он снова увидел синие, сверкающие под дождем осколки и, притормозив, крикнул Антону:
      - Слушай, подводи сюда свою машинку!
      - А я чего делаю? - ответил Антон. - Мне там положено ковыряться, я и подведу.
      - Давай. Они, понимаешь, корифеи, а ты все ж таки подводи...
      Пронякин поднялся наверх сравнительно легко, по старой своей колее, и застопорил у конторы. В тесном коридоре на полу, привалясь к стене, сидели шоферы. Они разговаривали и смотрели на дождь в распахнутую настежь дверь. Он прошел мимо них тяжелыми хлюпающими шагами и кулаком распахнул дверь в комнату начальника.
      Хомяков сидел на краю стола, заваленного бумагами, и, раскачивая ногой, диктовал осевшим монотонным голосом:
      - ... В текущем третьем квартале текущего тысяча девятьсот шестидесятого года нами было вынуто экскавацией... песков, суглинков и непромышленных, а также скальных пород... скальных пород... общим объемом... Входи, Пронякин, слушаю тебя.
      На фоне окна плоско темнел силуэт женщины. Она повернулась и вышла на свет, и он узнал ее. Он танцевал с нею тогда на "пятачке". Только теперь она была в лыжных мохнатых штанах и грела руку в кармашке перкалевой куртки.
      - А, это вы! - сказала она. И спросила, чтобы что-нибудь спросить: Что, много воды в карьере?
      - Хватает... А вы почему знаете, что я из карьера?
      - А потому, что здесь уже говорили про вас.
      Она смотрела на него с любопытством, щурясь и положив в рот кончик карандаша. Пронякин, поколебавшись, протянул осколок Хомякову.
      - Что это? - Она постучала карандашом по куску руды. - Это синька, Володя.
      - Вижу, - сказал Хомяков, не меняя позы. - Откуда это у тебя? Где взял?
      - Где взял, там не убудет, - ответил Пронякин. - Пожалста.
      Он вывалил все, что у него было в карманах, на стол. Хомяков отодвинул бумаги.
      - Давно ты оттуда?
      - Только что. Да вот в обед взрывали, полчаса не прошло.
      -- Прошло, - сказал Хомяков. - Полчаса прошло. А взрывники не звонили мне.
      Пронякин пожал плечами.
      - Не знаю. Наверное, сомневаются они.
      - А ты не сомневаешься? - Хомяков взял его за локоть неожиданно сильными, цепкими пальцами и легонько притянул к себе. Он был очень спокоен, он снисходительно улыбался, едва заметно, одними глазами, сквозь очки, а все-таки пальцы у него подрагивали, и Пронякин это чувствовал локтем. - Ну что ж, это даже хорошо. Не знаешь, какая отметка?
      - Точно не скажу. То ли сто девятнадцатая, то ли двести. В общем, вот так. Это аж в том конце. Как раз где нижний экскаватор стоит.
      - Слушай-ка, милый, а ты знаешь, что такое двести девятнадцатая отметка? Это не на том конце и не на этом. Это двести девятнадцатый метр от уровня мирового океана. Понимаешь? А нам обещали умные люди, что промышленный уровень начнется не раньше двести шестнадцатого. Отсюда мораль: три метра вскрыши. Копать нам, не перекопать.
      - Что-то не верю я вашим корифеям, - упрямо сказал Пронякин. - И умным людям не верю. Я вот чувствую - копни только поглубже...
      - Понятно, - улыбнулся Хомяков. - Успокойся, Пронякин. Выпей воды. Это какой, Риточка?
      - Не знаю. - Она улыбнулась тоже. - Третий, наверное?
      - Нет, - сказал Хомяков. - Это седьмой. Третий был Коля Жемайкин. Он приволок мне на плече вот эту чертову дуру. Из-за нее у меня теперь не открывается ящик. - Он постучал пяткой по тумбе стола.
      - Ну-ка, Пронякин, у тебя силы много... Нет, нижний не пытайся. Тащи любой повыше.
      Пронякин с трудом вытащил ящик. Он весь до краев был полон такими же осколками. Пронякин взял один из них и сравнил его со своим. Должно быть, вид у него был ошарашенный, потому что Рита посмотрела на него участливо и как будто с сожалением.
      - А ты знаешь, Пронякин, - спросил Хомяков, - что такое джин в бутылке?
      - Ну, допустим...
      Он не знал, что такое джин в бутылке. Он никогда не пил джина. Он пил обычно водку и пиво.
      - Когда ко мне прибежал впервые Боря Горобец и принес вот такой осколочек, я его чуть не расцеловал. И Борю, и осколочек. И побежал в карьер. На полусогнутых. Задрав штаны от радости. Но прошло еще три тысячи лет, и если ко мне еще кто-нибудь придет и притащит вот такую глыбу... вот такую, Пронякин... и скажет: "Бегите, там пошла руда", - я уже не побегу. Я, наверное, запущу в него графином.
      Пронякин стоял, тяжело наклонив голову, сминая и разминая в руках кепку. Он чувствовал себя так, точно его уличили во лжи. Он хотел предложить Хомякову поехать с ним сейчас в карьер и боялся, что тот поднимет его на смех.
      - Так что я не побегу, - повторил Хомяков. - Если бы ты мне еще машину привез, ну, тут уж не захочешь, а побежишь... Ох, черт, а сердчишко-то все-таки екает. Напугал ты меня. Ну, ладно, Пронякин, я тебя приветствую. Извини, ради Бога, зашились мы тут совсем с этой бюрократией.
      - А все ж таки... - сказал Пронякин.
      Он не знал, что такое "все ж таки" и почему ему так захотелось, чтобы руда появилась сегодня. Может быть, потому, что ему так мало везло. Может быть, все повернулось бы опять к тем солнечным дням, когда еще не было дождей, когда все как будто хорошо начиналось и никто не говорил ему, что он кому-то колет глаза.
      - Ступай, ради Бога, - сказал Хомяков, досадливо морщась. - Не срамись. Ты же умный парень... Дождь идет. Ну какая сейчас может быть руда!..
      Пронякин медленно повернулся и пошел к двери.
      - Да, постой-ка, - сказал Хомяков. Он снял очки и протирал их мятым серым платком. - Мне говорили, что ты ездишь под дождем в карьер. Это опасно, Пронякин. Я должен тебя предупредить. Понимаешь, это ненужные фокусы. Почина здесь не получится. Подумают, что ты просто гонишься за заработком.
      - Может, так оно и есть, - сказал Пронякин.
      Он ждал, что они еще что-нибудь скажут ему. А они ждали, когда он уйдет. Он надел кепку и вышел.
      В коридоре уже никого не было. И возле конторы тоже никого не было: одни, верно, набились в столовую, а другие дремали в кабинах, прислонясь виском к стеклу. Он стоял посреди пустыря, под моросящим дождем, в грязи, жирно расползавшейся под его сапогами, решительно не зная, куда себя деть. Потом увидел свой "МАЗ", стоящий с полным грузом и невыключенным двигателем. Вот это, пожалуй, единственное, что можно было сделать, не слишком ломая голову, - поехать и высыпать породу в отвал. И он побрел к машине, сел в нее и поехал.
      Маленькая фигурка все еще горбилась под навесом и слабо зашевелилась при виде его.
      - Совсем забыл про тебя, - сказал Пронякин. - Полезай в кабинку, хватит тебе мокнуть. Да и покушать пора.
      - А ты больше не будешь ездить?
      - Наверно, не буду.
      - Что же ты! - сказала она, усаживаясь. - Ты же только восемь сделал.
      - А пес с ними, с ходками. Я, может, сейчас руду повезу. А может, не повезу.
      - Руду-у?
      - Ага-а...
      - Большую?
      - Ничего, порядочную.
      - Пробились, значит? Ты пробился?
      - Да не я. И не пробились, а извлекли. Корифеи говорят, поняла?
      - Ой, слушай... Я с тобой поеду в карьер! - сказала она решительно.
      - Дуреха ты, - ответил он удивленно и, мгновение поколебавшись, вспомнив заваленную глиной дорогу, покачал головой. - Никуда ты со мной не поедешь. Обедать будешь. У конторы ссажу.
      - Ну возьми, пожалуйста. Я очень прошу. Очень. Он помолчал - ему все-таки хотелось взять ее - и ответил:
      - Нет.
      Он высадил ее у конторы, и она возвратила ему ватник. Она все не уходила и смотрела на него, зябко поеживаясь.
      - Ну, не обижайся, - сказал он. - Иди. В другой раз покатаю.
      - А может, подождать тебя?
      - Зачем?
      Он включил сцепление и поехал. Лужи блестели в карьере, они расползлись и уже соединились проливами, а пробившаяся подземная вода стекала в них с рыжих ржавых утесов. И на дороге тоже блестели лужи. На повороте, когда его стало заносить, он догадался сбросить скорость и вытер рукавом мгновенно вспотевший лоб.
      Экскаватор уже стоял в забое, наклонившись вперед, как судно, уткнувшееся носом в крутую волну, и стрела ходила снизу вверх. Он подъехал вплотную, хотя это было строжайше запрещено: повернувшись, экскаватор мог повалить и раздавить машину.
      Антон показался в разбитом окне и закричал сквозь гудение моторов:
      - Витька, кажись, и в самом деле большая пошла. Я вот ее разгребаю, дуру, разгребаю, а она не кончается!..
      - Она не кончится, Антоша! - заорал Пронякин, чувствуя неожиданный и сильный прилив нежности и к Антону, и к стреле с умной и хитрой мордой ковша, и к руде, которая не кончается. Он объехал весь забой, полный синих осколков, и опять подкатил к экскаватору. - Она теперь, видишь ли, до самого центра земли. Тут тебе на тысячу лет разгребать, Антон!..
      - Чего ты разошелся? - спросил Антон. - И куда ты, балда, подкатываешь? Я ж тебя угробить могу в два счета.
      - Можешь, Антоша! - обрадовался Пронякин. Все можешь.
      - Ты сказал там кому-нибудь?
      - Понимаешь, они же все сдурели. Мы им такого гвоздя воткнем!
      - Ладно, не хорохорься. Ты лучше подставляй-ся. Сейчас я тебе ковшик всыплю. Первую повезешь!
      Отъезжая и разворачиваясь, Пронякин стоял на подножке, правя одной рукой, и орал:
      - Антоша, на один ковшик я не согласен. Ты мне лучше полтора насыпай!
      - Полтора не потянешь! - крикнул Антон, заводя ковш снизу. - От силы с четвертью. Да куда тебе столько?
      - Не могу я один ковш везти, Антон!
      - Почему не можешь, Витя?
      - Потому что я привезу, а они скажут: "Подумаешь, один ковшик наскребли!" А я им: "А вот и врете, а вот и не один, а с четвертью. Сколько мог, столько и взял. Мог бы три взять - три бы взял!"
      - Ну хрен с тобой, - сказал Антон. - Подставляйся!
      Перебирая рычаги и напряженно всматриваясь, он вывел ковш и задрал его высоко в белесое небо. Тяжелый ковш закачался над машиной, постепенно опускаясь, и вдруг, лязгая, отвалилась его нижняя губа, и в кузов со звонким железным стуком обрушилась мокрая синька. Машина, заскрежетав, осела на рессорах.
      - Хорошо кладешь, Антон! - закричал Пронякин. - Просто дивно. Всегда бы так сыпал. Только жилишь ты, Антон. Неполный кладешь.
      - Кто тебя разберет... Может, хватит? Дальше-то ее рыхлить надо.
      - Уговор, Антоша! Четверть клади.
      - Витька, ты ж учти: руда - она тяжелая.
      - А была бы легкая, так я б ее в кепке дотащил. Еще четверть ковша машина почти не почувствовала. Она и без того глубоко сидела на рессорах.
      - Видишь, - сказал Пронякин, пиная носком баллон. - Что это для нее? Чем больше кладешь, тем ей легче.
      Антон вылез и, подойдя, покачал с сомнением головой.
      - Может, отсыплешь все-таки, Витя?
      - Ни грамма! - сказал Пронякин. - Ничего, зато сцепление лучше.
      - Лучше-то лучше, - сказал Антон. - Но уж если поползет...
      Он посмотрел вверх, на петляющую дорогу, и на миг Пронякину стало страшно.
      - Да, уж если поползет... Ладно, не ворожи. Доеду. Зато уж какого гвоздя мы им воткнем!
      - Тихо как, - сказал Антон. - Все куда-то попрятались. Хоть бы речу кто-нибудь толкнул, что ли...
      Дождик все накрапывал, и Пронякин сказал:
      - Валяй в будку, Антон. Простудишься.
      - Лирик ты, - сказал Антон. - Есенин... Завтра погуляем, а? В кинишко сползаем. Чего-нибудь, наверно, хорошенькое привезут.
      - Наверно.
      Пронякин сел в кабину. Антон не выдержал, пошел рядом с машиной и вскочил на подножку.
      - Не надо, Антон, отстань, застишь мне только свет, - сказал Пронякин. - Я сам повезу. Понимаешь, мне надо, чтобы я сам привез...
      - Ладно, - рассмеялся Антон, соскакивая. - Сам так сам. Покличь там напарничка моего, пускай сменит. А то не евши который час сижу.
      -- Покличу, - сказал Пронякин.
      Когда он уже отъехал немного, Антон закричал ему вслед:
      - Лопата у тебя есть?
      - Есть.
      - Почаще соскребывай. Скользит, а?
      - Скользит, проклятая.
      - Полежишь миллион лет, не так заскользишь, - сказал Антон. - Скажи там, пускай бульдозер пришлют.
      - Скажу!
      Он ехал - нога над педалью тормоза, а другой он выжимал до предела подачу топлива, а руки вцепились в баранку и лежали на ней локтями. Отчаянно буксуя, виляя задом, машина взяла первый подъем.
      Он вздохнул облегченно и почувствовал, как жарко его спине и лицу.
      - Тяжела! - сказал он себе и опять устрашился этой глины, свинцово-голубой и скользкой, как раскисшее мыло. - А ничего не тяжела! Сукин ты сын, Пронякин, - сказал он громче, чтоб подбодрить себя и машину. И больше ничего!
      И снова он выжал педаль подачи топлива, упершись плечами в спинку сиденья, и быстро переключил скорость. Стрелка спидометра дрогнула и поползла - так медленно и напряженно, точно это она и тащила перегруженную машину. Он призвал к себе на помощь все мужество и злость, все свое отчаянное умение и лихость шофера, исколесившего много дорог, бравшего много подъемов. Он хотел бы все это передать теперь машине, от которой он ничего не мог потребовать, а мог только просить:
      - Ну, еще немножко, милая! Ну вот, ты же умеешь, в тебе же силы столько. Ну, не дрожи, не раскисай, не бойся, ведь руду везешь!..
      Он повернул, стараясь держаться ближе к склону, и опустил руку на рычаг, чтобы притормаживать двигателем, если машина покатится назад. Но все обошлось, и он вздохнул облегченно, взобравшись на третий горизонт. Тогда он выглянул и поискал глазами Антона. Тот стоял неподвижно и смотрел, задрав голову, вверх. Пронякин едва различал полосы на его тельняшке. И едва долетел до него крик Антона:
      - ... скребыва-ай!
      - Ничего! - ответил Пронякин, не надеясь, что Антон его услышит, хотя ему самому несколько раз, когда сильно заносило зад, хотелось вылезти и соскрести лопатой налипшую глину. - Ничего, доеду!
      А машина все шла, и ничего с нею не случалось, и понемногу страхи его рассеялись, а мысли обратились к тем, кто ждал его там, наверху.
      - А вот я вам всем и докажу, - бормотал он, стискивая зубы, в то время как руки его одеревенели на баранке, которая могла в любую секунду вывернуться. - Сейчас увидите. Сейчас пожалеете, мне бы только доехать!
      Чаша карьера поворачивалась под ним, как горная долина под крылом самолета. Она была заткана мельчайшей сетью дождя, и дно ее с блестевшими лужами терялось в сизой полутьме. Он снова вспомнил о глине - сколько он намотал ее на колеса, - и опять ему сделалось одиноко и страшно. У него закружилась голова и похолодело в груди.
      Но вдруг ему пришло в голову такое, отчего снова стало легко и весело. Он увидел себя, как он подъезжает к конторе, поднимает кузов и вываливает все это, что он привез, прямо в слякоть и грязь, прямо перед крыльцом. А потом стоит и хохочет, хватаясь за бока и глядя на их выпученные глаза, долго и язвительно.
      Впрочем, не очень долго. И не очень язвительно. В конце концов они неплохие, теплые ребята; черт знает, какая кошка между ними пробежала. И что он им станет доказывать? Он просто вывалит руду, да и все, и пусть копаются в ней, и он тоже будет копаться, перебирая тяжелые синие осколки.
      Так он поднялся на четвертый горизонт, где уже совсем не пахло затхлой сыростью карьера, - только пьянящий запах своей же солярки. Он убрал ногу с педали тормоза и поехал, правя одной рукой, высунувшись под дождь и ветер.
      - Эй, где вы там, черти с рогами? Сеноман-альба! Апт-неокома! закричал он просто так, чтобы успокоить себя и машину. Потом повернул голову, увидел совсем уже крохотного Антона и закричал ему: - Антоша! Погуляем, а?
      Антон стоял и не двигался и все смотрел вверх.
      "Чего это я? - спросил себя Пронякин. - Чего это с тобою нынче сделалось? - Он вертелся на сиденье, как на горячей плите. - Чего ты петушишься? Приснилось тебе, что ли, чего?"
      Его охватило вдруг странное ощущение нереальности всего, что он делает. Как будто это было с ним не теперь, а когда-то, давным-давно, может быть в детстве, когда он бежал с какой-нибудь радостью к матери и знал наверняка, что она обрадуется, потому что лучше всех это умела делать она одна, о которой он уже почти ничего не помнил. Но между тем справа был мокрый глинистый склон карьера, а слева - обрыв и серое слезящееся небо, и это он, Пронякин Виктор, вез первую руду с Лозненского рудника. Руду, которую ждут не дождутся и Хомяков, и Меняйло, и Выхристюк и про которую завтра утром, если не нынче же вечером, узнают в Москве, в Горьком, в Орле, в Иркутске и в других местах, где он успел побывать и где не пришлось. Он вспомнил, как говорили в поезде, когда он ехал сюда, что ни один рудник в мире не выдает такой богатой руды, как эта знаменитая синька, в которой до семидесяти процентов чистого железа. Она потому и синяя, что вороненое железо смотрит из нее на белый свет.
      "А любопытно бы знать, что из нее сделают, из этой руды? - вдруг пришло ему в голову. И в нем опять заговорила старая привычка подсчитывать. Антошка мне верных шесть тонн сыпанул, это как пить дать, я ж чувствую. Ну, скинем полторы шлаку, ну две, но ведь тонны четыре чистых! Во, страсти какие. А много ли это или мало, Пронякин? Как знать. Для хорошего дела всегда не хватает, это уж известно. И куда она пойдет, чем она станет, ты тоже наверное, не узнаешь... Но это, наверное, и не моего ума дело, мое дело только везти, ну вот я и везу. И всегда мое дело было только везти, а что тебе там в кузов положат, то уж не наша забота, лишь бы рессоры не садились. Очень неважно себя чувствуешь, когда рессоры садятся. Вот как сейчас..."
      А машина все шла, она приближалась к цели, он чувствовал это каждым нервом, и это было сильное чувство, даже, пожалуй, слишком сильное, потому что от него нетерпеливо подрагивали руки, а вот это уже было плохо.
      "Только не надо сейчас об этом, - приказал он себе. - После об этом. Ты лучше - глаза в руки и гляди, гляди на дорогу".
      И он все смотрел на дорогу, на комья глины, которые приближались и уползали под колеса, и ничего не мог с собою поделать.
      "А когда же "после"? - спросил он себя. - Вот так мы все на "после" оставляем, а на самом-то деле потом уже о другом думаешь и - не так. И кому же думать, как не мне, ведь это я везу. Я, не кто-нибудь! И не последний я, а первый..."
      "Сказать женульке, не поверит, - подумал он печально. - И правда, уж столько мы с тобою мыкались, столько крохоборничали, что и поверить теперь трудно, хотя ты меня и знаешь... Но ведь
      хлопцы-то подтвердят, хлопцы же врать не станут?"
      Так он поднялся на последний, пятый, горизонт и повернул к выездной траншее. Здесь он всегда обгонял их всех, но теперь гнать не следовало, а нужно было взять себя в руки, и успокоиться, и ждать, когда покажутся верхушки яблонь. Он ждал их долго и заждался, а когда они наконец показались - сизые и едва приметные на сером, - он даже забыл сказать им свое обычное: "А вот и мы!" - и круто поворотил к ним, видя, как они сливаются густыми кронами, видя людей, показавшихся вдали у выезда.
      И вот эти яблоньки дрогнули и поползли - влево, все влево, к краю ветрового стекла, оставляя за собой прямоугольник пустого хмурого неба. Он не сразу понял, что такое случилось с ним, а потом почувствовал мгновенную дурноту и слабость. Весь облившись потом, он круто вывернул руль в сторону заноса - это всегда кажется страшным, но в этом всегда спасение. Яблоньки остановились, но назад уже не поползли, и он рассердился на себя:
      "Зеваешь, скотина! Хорошо еще, девку не посадил, вот уж было бы визгу. Но ты все-таки, Пронякин, смотри, этак недолго и загреметь..."
      Но он уже гремел, хотя и не знал этого, потому что не видел, как левое заднее колесо зависло уже над обрывом и вращается - бешено и бессильно. А другое колесо, жирно облепившееся глиной, слабо буксовало на мокром бетоне, и машина потеряла ход, а значит, и не слушалась руля, хотя он вцепился в баранку со всей силой испугавшихся рук.
      Он все понял, когда, вывернув руль еще и еще раз, уже не смог поставить на место яблоньки, все
      ползущие влево. Просторная кабина стала вдруг тесной, как ящик, в который тебя втиснули, согнув в три погибели. Он успел бы выскочить из нее, если бы ехал с открытой дверцей, если бы сиденье водителя было справа и если б он догадался выскочить в первое же мгновение.
      Вдруг он увидел тучи, быстро пронесшиеся в ветровом стекле, услышал скрежет резины и дробный стук посыпавшейся руды. "Рассыпал, скотина! сказал он себе. - Доигрался, допрыгался, оглоед, дерьмо собачье! - Он уже не боролся, а лишь держался за баранку, смутно надеясь, что машина удержится на четвертом горизонте. - Но если нет, тогда - все! Восемьдесят пять метров. Все!"
      Машина не удержалась на четвертом горизонте. Она тяжко сползла и грохнулась о бетон, а потом заскользила, и тяжесть руды повлекла ее дальше, вниз. Он увидел белый пласт мела, потом небо и новый, коричневый пласт, и снова небо, а затем нарастающий в полутьме свинцово-голубой цвет - цвет океана, приготовившегося к шторму.
      Что-то ударило сзади по кабине, и он услышал жалобный вопль сплющиваемого железа. С грохотом покатилась руда. "С машиной все - загубил "мазика", - успел он подумать. И тут же ощутил жестокий хрустящий удар чуть ниже затылка, от которого брызнули слезы и все слилось в черно-желтом хаосе вращения, а голова вдруг потеряла опору. Второй удар пришелся в борт и в стекло, и он инстинктивно зажмурился и сполз коленями на слякотный пол кабины, прикрываясь локтями, чтобы осколки не попадали в лицо. Но ударило в третий раз, и осколки попали в локоть.
      "Когда же кончится? Господи, когда же кончится?" - подумал он с тоской, пока его куда-то влекло и било со всех сторон. Но это еще долго не кончалось, он успел потерять сознание от боли в затылке и в локте и снова очнуться, а машина все катилась по склону. Последний удар бросил его сзади на руль, так что сорвало дыхание и что-то хрустнуло в груди, и наконец его потащило куда-то в сторону и рывком остановило. Ослепленный и полузадушенный, он услышал звенящую тишину.