Изо всех сил потянул на себя дверь Паша. Прицепленный за ручку с другой стороны двери динамометр с предельной точностью измерял силу Пашиных желаний. Около динамометра толпились белые халаты и очки. Наконец, динамометр не выдержал и сорвался с крючка. Увидев ножки, Паша почувствовал, что в них что-то изменилось. Он поднял глаза и понял, как мало еще он видел на этом свете. Маша была в белом халате СНО. Она хмурилась и смеялась.
      Она улыбнулась. Паша от волнения наступил на провод высокого напряжения.
      Свет погас. Возбужденно взвизгнула Маша. Вспышки света вырывали из тьмы фигуры в белых халатах, которые ловили парня в черном свитере. Наконец, свет зажегся окончательно, белые халаты расступились. На полу сидел Паша и держал в руках секундомер. Он включил его, а потом с удивлением уставился на халаты. Началось новое время - Паша вступил в СНО.
      Неизвестно, когда и почему появилась, окрепла и стала сущностью Паши Марьина и Маши Павловой эта страсть к познанию, это упорное стремление к постижению гармонии мироздания, этот поиск истины через лабиринт ошибок и неудач. Павел Марьин сделал открытие. И вопреки всем канонам, традициям и бухгалтерским расчетам у входа в институт воздвигли величественный монумент в виде логарифмической линейки. Венчала ее голова Паши, это же ясно, как дважды два...
      Степан вернул мне листки со сценарием. Заулыбался, заморгал белесыми ресницами.
      - Это правда, что у вас в Технологическом памятники ставят тем, кто вступает в СНО?
      - А как же иначе, дядя Степа? - в тон ему ответил я. - Целая аллея. Уже ставить некуда. Причем аллея эта ведет в парк Горького, куда студенты часто с лекций срываются - пивка попить. Идут они по аллее и стыдно им, ой, как стыдно!
      - Брось трепаться, - усмехнулся Степан. - Серьезно, а какие темы разрабатываются в вашем СНО?
      Подействовал сценарий. Социальный заказ выполнен, товарищ ректор.
      Глава семнадцатая
      Врачей или вернее людей с высшим медицинским образованием нас много, а вот специалистов, богом одаренных эскулапов, мало. И стоит к ним бесконечная очередь страждущих. Попал в эту очередь и я.
      На обходе мой лечащий врач спросил сестру:
      - Сколько грамм стрептомицина мы уже вкололи этому молодому человеку?
      - Пятьдесят два, Роман Борисович.
      - Так, да килограммчик паска съел... Назначьте-ка его на консультацию. К Зацепиной, на Стромынку.
      Действительно, зачем столько лекарств? Чтобы испортить почки и печень или сделать невосприимчивым к антибиотикам? Измаялся лечиться. А никуда не денешься, теперь вот от приговора какой-то Зацепиной все зависит.
      Ехать пришлось через пол-Москвы. Город предновогодний, но серым зимним днем совсем не праздничный. Люди привыкли к сонмнищу себе подобных, не обращают друг на друга внимания, думают о своем и потому лица погасшие, озабоченные.
      Разделся я в гардеробе для посетителей и в своей диспансерной униформе сразу стал как бы частью клиники, ее принадлежностью. Долго ждал на белой деревянной скамье в коридоре, пока из кабинета не вышла медсестра и, потянув за рукав, завела за плотные портьеры в рентгеновский кабинет. Ослепнув от темноты, я шел вдоль холодной стенки, пока не ткнулся ногами в стул.
      Из угла донесся тихий голос. Спрашивала женщина, наверное, та самая Зацепина. - Истомин Валерий Сергеевич?
      - Да.
      - Что с вами?
      - Инфильтрат в левом легком. Под ключицей.
      - Вставайте к экрану. Так... Руки на пояс... Сейчас отыщем ваш инфильтрат...
      Доктор Зацепина, как мне сказали, действительно доктор. Медицинских наук. От нее зависел итог моего лечения, моя жизнь займы, срок моей обреченности. Я смотрел на нее сквозь толстое стекло разделяющего нас экрана, я мог откровенно ее разглядывать и она была для меня одновременно и близкой и далекой. В голубом свете рентгеновского аппарата ее белый халат, ее лицо, ее серые глаза казались мне недоступно красивыми. Как к лицу женщинам белое! А наши медицинские сестрички?! Их не узнаешь, как только они переоденутся в свое обыденное, тускнеет сразу белизна, надо будет моих героинь из студенческого научного общества одеть в белые, в белоснежные халаты... К тебе идет белое, оно идет толпами, кусками целыми, просто осколками..
      - Чем занимаетесь в этой жизни, Валерий Сергеевич?
      Надо же, имя запомнила:
      - По профессии инженер, работаю журналистом, хочу стать кинорежиссером, а в душе поэт.
      - Не многовато?
      - Нет.
      - Верите, что стихами можно что-то исправить?.. Я имею ввиду человеческую натуру.
      - Верю, что надо верить.
      - Значит, вы уже страдали... И много вас таких верующих?
      - А сколько в Москве подвалов, мастерских, письменных столов?..
      - А пожалуй, . вы правы. Я тут недавно у одного скульптора была в мастерской... Неизвестного... Непонятно, почему его не выставляют? Кому нравится, пусть и смотрит, а не нравится не надо. Как вы считаете?
      - Конечно. Кому Шишкин, кому Шагал. Ничего, доктор, будут еще нашими вернисажи и призы на фестивалях, встанем мы томиками на ваших книжных полках.
      - Году в восьмидесятом? Когда коммунизм наступит? - рассмеялась Зацепина. - Пораньше бы... Одевайтесь.
      Она зажгла ночничок на своем столе и села что-то писать в истории моей болезни. Я оделся, подошел ближе и смотрел, смотрел на выбившиеся из-под белой шапочки светлые волосы, на длинные пальцы только что державших меня за запястья рук.
      - Что, доктор, с моим драгоценным?
      - Инфильтрат ваш волне благополучно рассасывается, остались мелкие очажки. Я думаю месяца через три все будет чистенько. И успеха вам, удачи. Легко запомнить вашу фамилию и место на полке для вашего томика я припасу. Идет?
      - Скажите, а если поступать в институт кинематографии, нужна справка о здоровье?
      - Нужна. Будут затруднения - приходите, помогу.
      - Спасибо вам. Вы - хороший доктор. И словом лечите тоже.
      Сразу легче стало.
      - Поправляйтесь.
      - С Новым Годом, вас! С наступающим...
      Глава восемнадцатая
      В столовой пахло хвоей, в углу стояла зеленопикая елка в капельках тающих снежинок и обрядово ходили вокруг нее больничные наши землячки в халатиках в пестрый цветочек. Уже сияла сахарной пудрой звезда на тоненькой шейке верхушки, уже лимонным, малахитовым, свекольным отражался в крутобоких витражах елочных шаров белый мир больницы, уже Дед Мороз в кирпичном ватном армяке пристроился у елки.
      Надя, с которой мы по утрам играли в переглядки, встала на стул и тянулась вверх всем телом, пытаясь настичь упругую ветку, чтобы повесить на нее радужную снежинку. Я стоял в дверях столовой и машинально смотрел на Надины ноги в синих колготках. Оказалось, что я не один следил за ней, сзади меня откашлялся Семеныч, которого к нам положили недавно на место Коли Хусаинова.
      - Нравится? - подмигнул он мне.
      Я удивленно посмотрел в лукавые глаза старика.
      - Нра-а-вится... - плотоядно улыбнулся он вставной челюстью.
      Надя спрыгнула со стула и снова стала невысокой, крепко сбитой девушкой с бойкими глазенками и пухлыми губами. Нравится ли мне она?.. С тех пор как я торчу здесь, я даже не задумывался, что в больнице возможен какой-то флирт. Впрочем, еще раньше, когда я влюбился в великое искусство кино, все женщины стали для меня либо персонажами сценариев или фильмов, либо актрисами, в чем им, естественно, не откажешь. Я мог внимательно вглядываться в то, как они ходят, как они говорят, как они прихорашиваются, но я не видел плоти желанной. Егор Болотников рассказывал мне, что у него такое же восприятие, когда он рисует обнаженную натуру. Да и не было у меня иной потребности кроме как в тепле и ласке Тамары, моего Тома...
      Я решил позвонить жене. Телефон-автомат - на лестничной площадке между этажами. Он висит в простенке между готическими рамами и те, кто говорит по телефону, всегда встают лицом в распахнутый мир города за окном, спиной к мирку больницы. Впрочем, было уже темно, и в стеклах просматривалась не столько фонарями освещенная улица и сад, сколько отражения двух лестничных маршей, светлого холла с диванчиками и телевизором на втором этаже.
      И, как в кино бывает контрапункт, к этому изображению шел звук телефонной трубки из совсем другой оперы. Мир Тамары звучал совсем иначе, чем мой: вместо шаркающих шагов и хриплого кашля - музыка и чьи-то голоса. Она подбежала к телефону запыхавшаяся, радостно оживленная, словно ждала этого звонка:
      - Алло, алло, говорите!
      - Привет. Это я.
      - Что случилось?
      - Ничего, просто с наступающим.
      - Мы же виделись вчера.
      - Ты мне так и сказала, где ты встречаешь Новый Год.
      - Дома, где же еще?
      - Одна?
      - Нет. Придет моя подруга с работы, ты ее знаешь.
      - И все?
      - Да.
      - Знаешь что? Сейчас Вера дежурит, хорошая сестра, я до говорюсь с ней, она меня отпустит, а потом я вернусь.
      - Ты хочешь сказать, что можешь приехать?
      - Да.
      - Зачем?.. Тебе же нельзя. Да и не подводи ты свою Веру? Она симпатичная?
      - Вы все симпатичные в белом. Так я еду?
      - Ну зачем, Валерк? Подожди, дверь открою, звонят...
      Долгая пауза. Слышно было, что Тамара с кем-то разговаривает. Меня стали торопить ожидающие своей очереди позвонить.
      - Алло! Ты слушаешь?
      - Да. Кто пришел?
      - Женька. Она не одна, привела с собой ребят, молодец. Тоже с работы.
      - Я их тоже не знаю?
      - Естественно. Но они в курсе, что ты в туберкулезной больнице и... наверное, им будет очень неприятно... ну, если больной человек сядет рядом за стол, да еще под Новый Год... Ты только не обижайся, Валера...
      - С новым счастьем, - сказал я и повесил трубку.
      В мохнатой от дыма уборной я затягивался сигаретой, как пылесос. Выручил неожиданно Леха Шатаев, который из мест заключения.
      - Третьим будешь, пресса?
      Пришли в палату. Леха присел между кроватями у тумбочки. Аркадий Комлев встал у дверей, сторожа. На нижней полке почти пустой тумбочки стакан, на верхней - разрезанное на три части яблоко.
      Аркадий выпил первым, за ним я, последним Леха - все присев на корточки. Аркадий пил аккуратно, бесшумно, губы его остались сухими, стакан поставил без стука и закусил не торопясь.
      - У вас на Севере все так пьют? - спросил, морщась и сглатывая слюну, Леха.
      - Как будто ты не знаешь, как на Севере пьют?
      - Не, я только в Казахстане был. А ну, пресса, давай быстрее...
      Я не заставил себя ждать. Леху опять скосоворотило.
      Сам он выпил залпом, одним глотком, торопясь и расплескивая водку, потом на мгновение сморщился, стараясь слепыми руками попасть в тумбочку, пока не выдохнул и не закашлялся.
      - Говорил гаду, дай таблетки от кашля, жалко ему что ли? - сипел он. - Может, к Верке подъехать, как считаешь, Аркан?
      - Попробуй, - пожал плечами Аркадий.
      - Не знаю, как у вас на Севере, но у нас на Казахстанской Магнитке, мать ее некуда, морозы тоже заворачивали, - без перехода начал Леха. Помню, выходим из зоны на работы, мне что, ручки в карманы, локоток оттопырил, начальник мне под мышку лопаточку вставил, а вечером я ему также лопаточку принес, наша была командировочка, воровская. Тут пацан пришел, зеленый, за драку сел, кого-то пришили да на него наклепали. Вот он старался. А мороз лютый, как начальник лагеря. Ему прораб вольнонаемый велел ящик с толом отнести, ну, что за дела, метров двести, больше, он как взял его на плечо...
      Лехе было легче показывать, чем рассказывать.
      - ...дошел до места и стоит. Долго стоял, пока прораб не подошел. Ты чего, пацана спрашивает. А тот говорит, тол, мол, боюсь, что взорвется, если брошу, а снять не могу, рука примерзла. Так ему потом и оттяпали три пальца. Беспалый стал. А ты чего, Витек, мрачный такой? На бабе споткнулся? - Я не Витек, я - Валерий.
      - Один бес, не обижайся. У мужиков дружба крепче, ты на баб не опирайся - провалишься, как под лед.
      Если выпить и одновременно принимать антибиотики, то пожаром бросается в лицо алкоголь. Легко по помидорному лицу определить выпившего, но сегодня пылали буквально все. И на столах вместо компота стояли стаканы с сухим вином. Леха мгновенно выпил свою долю и пошел побираться по соседям, вернее, по соседкам.
      Егор Болотников прищурился на меня:
      - Чего делаешь после ужина, старый?
      - Хотел домой смотаться, но что-то желание пропало. Родителям надо позвонить, поздравить...
      - Ладно, в одиннадцать пойдем в женское отделение, в пятую палату, нас девчонки на Новый Год пригласили.
      Леху после ужина сморило и он завалился спать, укрывшись с головой одеялом. Все скопились у телевизора, смотрели старую кинокомедию, пока медсестры не стали разгонять больных по палатам.
      В двенадцатом часу мы с Егором выбрали момент, когда Вера отлучилась в палату номер четыре - палату "смертников" как мы ее называли. Там стояло всего четыре койки, но у каждой был отдельный звонок к медсестре и судно под кроватью. Из палаты номер четыре не выходили, оттуда выносили вперед ногами. На всю больницу был лишь один, сумевший вырваться из когтей смерти. Кличка у него была "Полтора Ивана", потому что звали его Иван Иванович. Половина черепа у него была голой от лба к затылку, как желтый бильярдный шар, с другой стороны свисали неровно подстриженные черные волосы. Он часто стоял в коридоре, держась за трубу парового отопления, и сипел:
      - Обманул я костлявую...
      Мы спустились вниз по лестнице, на цыпочках пробежали коридор и попали на другую лестницу, но уже в женском отделении. В пятой нас ждали. Палаты здесь на четверых, небольшие, очевидно, тут в пристройке когда-то жила прислуга. На тумбочке между кроватями горела свечка, а окна были занавешены покрывалами.
      - С наступающим, девчата! - шепотом сказал Егор и поставил рядом со свечкой бутылку шампанского. - Как в твоем фильме, - подмигнул он мне.
      Девчат было всего двое, Надя и Нина, третьей оказалась полная миловидная женщина Екатерина Павловна, а четвертая - высохшая, старушка тетя Паша. Ее я никогда не видел - она не выходила гулять, да и сейчас лежала у окна в белом платочке, блестела фарфоровыми зубами.
      Все улыбались, говорили шепотом.
      - Садитесь, пожалуйста.
      - Спасибо.
      - Лучше не сюда, давайте, я уберу подушку.
      - Да ничего, я так.
      - Тетя Паша, может, сядешь с нами?
      - Не могу, касаточка, вы уж там, а я на вас погляжу.
      - Ой, давайте, я стакан сполосну. Егор, распоряжайтесь.
      Егор скрутил оплетку, накрыл лапой пробку, Надя зажмурила глаза и заткнула уши, но хлопка не было, только белый дымок появился над горлышком. Разлили вскипевшее пеной шампанское по стаканам, кружкам, поднесли тете Паше. Я сидел между Надей и Екатериной Павловной, Егор с Ниной напротив. - Ну, прекрасные наши дамы, проводим старый год, чтоб ему ни дна, ни покрышки, пусть останутся в нем все наши болячки и пожелаем-ка мы друг другу здоровья, тост банальный, но актуальный, а как говорится, будет здоровье, будет и счастье.
      Выпили.
      - Вот как верно вы заметили, Егор, про счастье и здоровье, - вздохнула разом раскрасневшаяся Екатерина Павловна. - Чокались сейчас, и подумала я: какой звук-то глухой, не то, что дома у меня, хрусталя целая горка, как поставишь на стол, аж в глазах рябит, так сверкает. Да и дом мой полная чаша, всего хватает, а вот здоровье подорвалось, и к чему мне теперь этот хрусталь?
      - Мне отдайте, - рассмеялась Надя.
      - Что-то никак не могу представить, - спросил Егор, - как это вы, такая представительная женщина и дом у вас - полная чаша, умудрились чахотку подхватить?
      - У меня не туберкулез, у меня эксудативный плеврит называется. Вот позавчера откачали из бока литра два жидкости. Температура все время, света белого не вижу. А началось все просто. Вступили мы с Сергей Иванычем, мужем моим, в садовый кооператив. Участок нам дали. Вот и простыла я на даче-то. Мне бы домой вернуться, да Сергей Иваныч уговорил: потерпи, надо же участок обработать. Вот я и терпела. А теперь Сергей Иваныч и не ходит ко мне в больницу, говорит, зачем ты мне такая нездоровая.
      - А дети у вас есть?
      - Не дал Господь, не успели завести.
      - Понятно. Ну, а ты, газель кавказская, как сюда залетела? - Егор накрыл своей лапой тонкие Нинины пальцы. Нина отвела в сторону свои диковатые глаза.
      - У нас в Грузии никто не должен знать, что я нездоровая. Всем родным сказали, что я уехала учиться в институт иностранных языков. Да и не больная я вовсе.
      - А ведь никто на свете не болеет туберкулезом - только лошадь, птица и человек, - сказала вдруг из своего угла тетя Паша.
      - Бабуля, птичка ты наша райская, давай-ка свою посудинку, время - то уже без пяти двенадцать, - заулыбался Егор.
      Разлили и, освещенные снизу свечкой, встали.
      - Как подпольщики, - хмыкнул Егор.
      Ну, что ж, прощай трехсотшестидесятипятидневный старик, прощай, конец тебе с первым из двенадцати ударов часов, думал я. Ты не бойся смерти, ее придумали люди, потому что они сами смертны. Ты шел равномерной поступью, а я спотыкался, догонял, падал и вновь поднимался...
      - Ты чего помрачнел? Или в стакане мало? Давай, добавлю? - по-своему истолковала мою задумчивость Надя.
      Мы уже выпили за новый год, по очереди чокнувшись с тетей Пашей, и сова сидели за больничной тумбочкой, сдержанно исполнявшей роль праздничного стола. Ответить Наде я не успел, где-то хлопнула дверь и по коридору застучали женские каблучки. Нина мгновенно дунула на свечу, Надя схватила меня за руку и прижалась ко мне всем телом. В темноте по-церковному запахло воском. Когда каблучки простучали мимо, Надя, рассабившись, но не отстраняясь, тихо расхохоталась:
      - Валерка, пойдем, я тебя спрячу к себе под одеяло.
      Егор опять зажег свечу.
      - Ой, совсем забыла, всю память лекарства отшибли, - вскочила Екатерина Павловна. - Я же хотела вас лимончиком угостить, сейчас нарежу.
      - Какой же лимончик без коньячка? - зашевелилась тетя Паша. - Егорушка, сынок, подь суды, мне тут на лечение принесли флакончик, так достань, раскупорь, давай полечимся.
      - Бабуля, старая ты моя, как черепаха, и мудрая, как слониха, да чтобы мы без тебя делали? - засопел Егор. - Спасибо, уважила. - Бог спасет, живите, дети мои, в любви и согласии.
      И стало весело. Нина величаво и бесшумно плясала лезгинку, Надя изображала ее кавалера, а мы с Егором тихо подпевали и прихлопывали в ладоши.
      Позже пошли курить на лестницу. Надя схватила меня за руку и потащила на лестничную клетку ниже этажом. Она вскочила на низкий подоконник и положила мне руки на плечи. Губы сами нашли друг друга. Надя нетерпеливо задышала, распахнула халат, лифчика на ней не было, и прижала мою голову к своей груди. Она зарывалась пальцами в мой затылок и горячо шептала:
      - Милый ты мой, оба мы несчастные, только я могу понять тебя, раз уж мы с тобой такие порченые, я же знаю, твоя жена злая, недобрая, видела ее, да и меня кто замуж возьмет в моем Загорянске, сто первый километр от Москвы, вся рвань собралась, воры да хулиганы, на танцы не сходишь, только и знаешь: фабрика да магазин, поцелуй ты меня покрепче, нет, не больно мне, сладко мне...
      Сверху по лестнице слетел Егор:
      - И побежали, побежали, побежали, - прошипел он на ходу.
      В свете уличного фонаря блеснули его страшные, навыкате, глаза.
      В моей палате не спали. Над кроватью Аркадия Комлева горел самодельный ночничок.
      - А я говорю вам, что вы не правы, - волновался Гальштейн.
      Он, как мог, приглушал свой голос и поэтому не столько тихо говорил, сколько громко шипел.
      - Чегой-то я не прав? - мрачно и гулко возражал ему Сажин, прораб, что жаловался главврачу на беспорядки. - Ты хоть сообрази, дурья голова, если бы товарищ Сталин знал, что война начнется, да разве допустил бы он немца до Москвы? Не докладывали ему, обманывали, чуешь?
      - То есть как не докладывали? А сколько кадровых военных репрессировали, расстреляли по его указанию?
      - И правильно делали, еще жестче надо было, это еще с Ленина началось, когда он Каплан помиловал.
      - Почему вы решили, что Ленин помиловал Каплан?
      - Потому что я с Каплан лично встречался.
      - Не может этого быть!
      - Может... Она после помилования свой срок отбыла и работала библиотекаршей в Таганской тюрьме, а мы к ней от месткома ходили с просьбой, чтобы она перед нашими строителями выступила с воспоминаниями...
      - ...как она в Ленина стреляла? Я же сам читал, что ее расстреляли, уже с каким-то отчаянным удивлением взмолился Гальштейн.
      - Читал он, видите ли! Небось, такие же, как ты, обрезанные, и писали то, что ты читал, - Сажин не на шутку взъярился и уже сел в постели, но его остановил Леха Шатаев.
      - Мужики, вы бы хоть в новогоднюю ночь не лаялись! Кончайте парашу разводить.
      Сажин посмотрел на Леху, махнул рукой и улегся, отвернувшись от Гальштейна.
      Тот миролюбиво прошипел:
      - Извините, товарищ, я попрошу жену, она принесет мне книжку и вы сами убедитесь, хорошо?
      Сажин не ответил.
      Леха, дотянувшись рукой через проход между кроватями, ткнул меня в плечо:
      - Ты где шлялся, полуночник?
      - Разве это расскажешь, Алеша? - вздохнул я, с новой силой ощутив губами упругие соски Надиных грудей и ее горячие руки на моем затылке.
      - Повезло, - по-своему истолковал мой вздох Леха.
      - Разврат, - не открывая глаз. буркнул Сажин.
      - А вот, мужики, в самом деле вопрос, - сказал Костя Веселовский. Его положили на место Егора Болотникова. У Кости седые волосы, румянец, как нарисованный, и голубые, как джинсы, глаза. - Если бабу свою с мужиком застанешь - кого первого бить?
      - Ясно, что хахаля, бабу всегда успеешь, - весело потер руки Леха.
      - А ты пошли ее на стройку в три смены пахать, небось, не будет дурь в голову лезть, - откликнулся Сажин.
      - И причем тут мужик? Сучка не захочет, кобель не вскочит, - сказал Титов.
      - Трудно сказать, - подал голос Аркадий. - Вот я прожил с женой, считай, всю жизнь, троих короедов наштопали. Денег стало не хватать, пятерых одеть, обуть надо - вот я и завербовался на Север по контракту. С женой договорились обо всем - на три года всего. Через год я в отпуск должен был ехать, она мне пишет, не приезжай, я сама к тебе приеду, а потом написала, что с работы не отпустили. Ну, я подумал, что без отпуска как-нибудь обойдусь да и невыгодно это, билет один сколько стоит, да тут еще одно письмо получил. От брата. Я как прочитал, так и сел - завела себе моя ненаглядная.
      - Паскуда, - процедил Леха.
      - Пошел я к парторгу, письмо показал, контакт хочу разорвать, говорю. Парторг понял, разрешил. Вот я ехал на материк девять суток и все девять дней и ночей думал - кого бить-винить?
      Аркадий смолк.
      - Ну, и кого? - не выдержал Костя.
      - Так и не решил. Поезд рано пришел, в шесть утра, я свалился, как снег на голову. Они спали. Он-то парень еще, моложе ее на семь лет. Я бутылку достал, садись, говорю, выпьем. Потом спросил его, у тебя серьезно с ней? Да, отвечает. Женишься? Да, говорит. Тогда, говорю, совет вам да любовь. И ушел. А жить-то негде. Комнату снимал, выпивать начал, а закуска какая? Сырок плавленный да кусок колбасы. С дурой своей лаялся до хрипоты. Вещи мои не отдавала, штаны, пиджаки детям, говорит, оставь. Озверел я тогда, убил бы ее, но детей пожалел. Правда, раз сердце дрогнуло. Приехали мы с ней на кладбище, помянуть надо было тещу, а тут сорок дней. Могилку поправили, я оградку покрасил, как полагается, потом присели, я ее спросил: может, вернешься? Она заревела: нет, говорит. Сказала бы да, жили бы и сейчас вместе. А так - отрубило. Но переживал я, да и с пьянкой этой допрыгался. Температурка и температурка, а я, дурень, сразу в баню, париться. Вот и напарил себе чахотку.
      - Выходит, что она, сука рваная, и гуляла от тебя и грабанула тебя же? - вознегодовал Леха.
      - Не печалься, Аркадий, - стал утешать Семеныч. - Что есть жена? Сеть прельщения человекам. Светла лицом, и высокими очами мигающа, ногами играюща, много тем уязвляюща, и огонь лютый в членах возгорающа... Что есть жена? Покоище змеиное, болезнь, бесовская сковорода, бесцельная злоба, соблазн адский, увет дьявола...
      - Ты поп что ли? - перебил Леха.
      - Я вот свою супругу похоронил, - не обратил внимания на Лехин выпад Семеныч, - ходил. навещал ее могилку, да там и познакомился с вдовой одной. Теперь вместе живем.
      - Кочерыжку свою часто паришь? - заржал Леха.
      - А что ж, - серьезно ответил старик. - Моя довольна. Конечно, я хоть и не в той силе, что раньше, но свой супружеский долг справляю исправно.
      Глава девятнадцатая
      Следующее утро стояло рождественское - иней опушил деревья снежными муфтами, Егор резвился, как ребенок, сбивая с деревьев иней маленьким резиновым мячиком. Он кидал его высоко вверх и немного в сторону - мячик прыгал по веткам, лавинки инея сливались в медленно оседающее снежное облако в блестках, и гуляющие по кругу оказывались в тумане солнечной, но быстро редеющей карнавальной метели. Мы с Надей сидели на скамейке, смотрели на Егора, Надя звонко хохотала, держась за меня обеими руками.
      "А хорошая у тебя улыбка..." - подумал я, глядя на нее.
      Неожиданно Надя смолкла, опустила глаза и убрала руки. Я повернулся к воротам. По солнечному снегу, запахнувшись в красную нейлоновую шубку, шагала Тамара. Черные волосы уложены в высокую прическу "бабета", туфли на шпильках, сумочка на длинном ремне через плечо. Улыбается, но в походке - ничего хорошего не предвещающая решительность.
      - Весело? А это кто? - спросила она еще на ходу. - Девушка, вы уж извините, у вас тут времени и потом на все хватит, а мне с мужем поговорить надо. Надя встала и молча пошла прочь.
      Тамара присела на краешек скамейки.
      - С новым счастьем! - засмеялась она. - Ну, ты у меня даешь! Это при живой жене-то! Да еще такой красивой! И не стыдно? Чего ты только углядел в этом колобке? Или она тоже творческая тонкая натура с толстыми ногами, только она может понять тебя, не то, что я? Нет, все-таки дура я, верно мама мне говорила, выходи замуж за Замойского - сын академика, машина, дача и сам уже аспирант, без пяти минут кандидат, а уж папочка вытянет в доктора, это уж точно. Кстати, это он дал мне "Новый мир", где Солженицынский "Один день Ивана Денисовича", когда вернешь? Надеюсь, никому из чахоточных журнал не давал? Даже зазнобе своей?
      - Ты же сама говорила, что он убогий, скучный, ничем не интересуется, кроме марок, - съязвил я.
      - Кто? Замойский? - Тамара нервно, неестественно рассмеялась. - Так это и хорошо. Представляешь, если бы я вышла замуж за него, а не за тебя, то сидел бы он сейчас со своими марками, а я бы к тебе или еще к кому на свидание пошла бы. Правильно Женька говорила - если любишь мужика, будь его любовницей, но не женой. Рабой станешь. Я тебе все, до капельки отдала, а ты тут амуры разводишь...
      Она махнула рукой и отвернулась.
      Я молчал, ошарашенный. Это же я хотел излить свою обиду за то, что она не захотела вместе встречать Новый Год, это же мне было плохо и больно, и причем тут Надя...
      Тамара посмотрела на меня, глаза ее сузились зло:
      - Молчишь?.. Сказать нечего?.. Кстати, Замойский звонил вчера, поздравлял с Новым Годом, хотел встретиться. Я вцепился руками в скамейку:
      - Ну, и что ты ему ответила?
      Тамара задохнулась от смеха:
      - Вот и пришла с тобой посоветоваться. Может, так и сделаем? Выйду замуж за Замойского, а встречаться буду с тобой? Чем не вариант?
      - Замолчи!
      - Не ори на меня. После того, что произошло, я теперь - вольная птица. И нет у тебя больше Тома, и нет у тебя больше дома...
      - Тебе мамаша говорила, что ты - дура? Что зря за меня замуж выскочила? Так вот, она, как всегда, права. Дура ты и есть! Кукла бесчувственная, глаза мои на тебя не смотрели бы...
      Я вскочил и пошел к дверям диспансера.
      - С Новым Годом! - донеслось мне вслед.
      Я не повернулся.
      Не помню, как разделся, как пролетел по лестничным маршам. Хорошо, хоть в палате было пусто. Титов ушел на процедуры.
      С Новым Годом! С Новым счастьем! Ничего себе начался годик, что же будет в декабре? И откуда иллюзия такая неистребимая у людей - обязательно верить, что все беды останутся в старом году? Да ничего подобного! Новый год - новые беды. Не сотвори себе кумира, сказано в Писании. Древняя, как человечество, мудрость и предупреждение от ошибки, которую вновь и вновь повторяет каждое новое поколение. Я люблю и полностью беззащитен, обнажен для любого удара с ее стороны. Холод равнодушия обжигает намертво удивительные оттенки чувства, которые живы только под солнцем любви и которые даже не подозревают, что есть на свете холод... В такие минуты я бросаюсь к бумаге, как молния к громоотводу, к авторучке, как к шприцу с обезболивающим уколом. С Новым Годом, с новым счастьем...
      Новогодняя ночь, над миром простертая, будь проклята! Помелом разрисованы стекла - будьте прокляты! И шампанское-гази-ровка - будь проклята! Ми-шу-ра отношений, мат, а как больно... Я не пьян, как блюющий солдат, я трезвее полюса. Раз никто не свят - пусть. Расстегните нейлон, вскройте бумажники, рассыпьте письма, фотографические карточки, мы живем в Системе Карточек. Старый год был урод. Оттолкнуть ластами рук - прощайте! Ошибаетесь, ушибаясь - не мешайте! Я хочу последнюю почесть отдать - и прощайте! Но только часть, как участие, понимаете? Ты - не та, я - другой, я иду стороной иной. В новый путь я хочу без пут. А начав подозревать, мы не можем удержаться: доказательств. До-ка-зательств! Мы влезаем в обязательства, не желая обязательств. Я кричу! Барабанами тишины по мембранам расставленным - бей! Кислоту по ранам растравленным лей!..
      ...Эх, Тамара, Тамара! Что же мы с тобой наделали, а?..