в театр. Женились - только телевизор, фонарь проклятый, жвачка для мозга. Свекровь за каждый промах выговаривает, а я терплю, ведь не ради себя - любви. А ему плохо ли? Долго я терпела. Просила его, давай разъедемся, он а как же мама? Ей ведь тоже помогать надо. Да и куда мы уедем? Вои и дотерпелась до больницы. Когда заболела, никому ничего не сказала, но вещи свои к своей маме перевезла. Он приезжал сюда, звал обратно, но с родителями разъехаться не согласился, так ему удобней.
      Наташа говорила тихо, все время водила пальцем по краю своего стакана, смотрела в него, как в омут прошлого, не отрывая глаз, потом подняла глаза:
      - Скучная история, не правда ли? Я тебя только об одном прошу - не бери это в голову, давай лучше за твое здоровье!
      - Он и так здоров, как бык.
      У стола стоял, широко улыбаясь, Эдик.
      - Ну, вы даете, - продолжил он, садясь за свободный стул.
      - Я его ищу, можно сказать, по всему лесу, а он... Эдик, - представился он Наташе. - Я ведь что хотел тебе сказать, Валерка, чем поделиться? И радость у меня, и горе. Все вместе. Нашел-таки я свою бутылку. День сегодня ясный, теплый, снег осел, вот и торчит она, родимая.
      - И ничего? Не испортилась?
      - Что ей сделается? Только этикетка слезла, стала она родимая, как голая. - Эдик горестно возвел глаза к небу. - Только вот беда, пустая. Видно, неосторожно я ее поставил, донышко и кокнулось.
      - Ну, это не беда, - рассмеялась Наташа. - А если и беда, то поправимая.
      - Так я ж теперь гулять нипочем не пойду, будь она трижды неладна. Я, можно сказать, из-за нее почти два месяца на свежем воздухе провел, а теперь...
      - К нам присоединяйтесь, - предложила Наташа.
      - Не люблю бессмысленной ходьбы, особенно в домах отдыха: соберутся всем кагалом, гармонист впереди и поперли... вдоль по Питерской. У людей рабочий день, они в поле пашут или на прополке спину гнут, а тут компания с песнями бродит. Вот когда праздник, то другое дело... Кстати, восьмое марта не за горами, отметить бы надо.
      - Ужин будет праздничный, - сказала Наташа, - концерт самодеятельности устроят, вина сухого нальют... Кстати, Эдик, угощайтесь.
      - Конечно, - съязвил Эдик. - Лучшим номером будет художественный кашель. А кислятину эту, организм мой не приемлет. С утра разве что, после вчерашнего...
      - Зря, - сказала Наташа. - Сама читала в "Неделе", что сухое вино очень полезно для легочников. Целая подборка на всю страницу была опубликована. Кому-то помог кумыс, кому-то барсучий жир, а кому-то сухое вино. Бывает же такое - вместо антибиотиков, три раза в день по стаканчику перед едой - и будь здоров!
      - Не знаю, что там "Неделя" пишет, - покачал головой Эдик. - Тут дело индивидуальное по моему разумению. Помните, Наташа, Елисееву из шестой палаты? Ну, смуглая такая.. Вот-вот, в сиреневом махеровом платочке ходила. Ей врачи операцию рекомендовали, она согласилась, уже и день назначили, а она возьми и откажись накануне. Не вам мне объяснять, что наши любимые фтизиатры тоже свой гонор имеют - раз отказалась, значит, лечиться отказывается. Выписали ее тогда за нарушение больничного режима.
      - За это не выписывают, - возразил я. - Иначе ей бы бюллетень не стали оплачивать. Мне знакомый художник рассказывал, что, когда он выписался из санатория по собственному желанию, то просто написал заявление, что, мол, отказываюсь от лечения - и все.
      - Значит, с нее тоже подписку взяли, - легко согласился Эдик. - Факт тот, что после этого она вообще перестала лекарства пить. И пошла на поправку. Через полгода ее вызвали в диспансер, снимок сделали. Чисто, все зарубцевалось. А ты говоришь...
      - Умница, молодец, - задумчиво похвалила ее Наташа. - Значит, поняла, что природа сама справится с хворью или очень верила в это.
      Наташа посмотрела на меня и тихо добавила:
      - Или кто-то верой своей ей помог.
      Я улыбнулся Наташе и смотрел на нее, хотя говорил в это время с Эдиком:
      - В этой истории самое замечательное, Эдик, что если бы она хоть что-то принимала бы в это время, ну, например, сок алоэ, то потом всем доказывала бы, что спасло ее именно алоэ.
      - Это верно, - Эдик тряхнул редеющими кудрями. - А что мы все время про болячки свои, как старики, а? Слушай, Валерка, Круглов из соседней палаты, чернявый такой, на таракана похож, во отмочил! Написал всем своим, пардон, Наташа, дамам сердца поздравительные открытки с международным праздником Восьмое марта. И сдуру перепутал - все открытки домой отправил, жене. Так что она теперь имеет полную картотеку любовниц своего ненаглядного.
      - Ой, что же теперь будет? - испугалась Наташа.
      - Так ему и надо, кобелю, - махнул рукой Эдик. - Крути любовь пока встречаешься, а разошлись, чего деньги на открытки тратить?
      - Все равно нехорошо получилось, - пожалела Круглова Наташа.
      - Он от расстройства даже храпеть перестал во сне, - с серьезной миной сказал Эдик. - Раньше его соседи по палате жаловались, что уснуть не могут, настолько могучий храп у человека, а сейчас уснуть не могут, привыкли, ждут, когда захрапит.
      - Ой, я сейчас вам про храп случай один расскажу, - оживилась Наташа. - Гостила я как-то в Одессе у знакомых и решила в Москву через Киев вернуться, так мне хотелось в Киевско-Печерской лавре побывать. Поезд вечером уходит, утром приходит, очень удобно. В купе еще одна женщина ехала, в годах уже, такая, знаете, дамистая: тюрбан, ожерелье, браслеты... И очень она беспокоилась, что к нам в купе пьяные подсядут. Я спросила ее, почему она так боится пьяных. Ну, что вы, говорит, они же лягут спать и начнут храпеть, а я этого не выношу совершенно. И действительно, как по заказу, за минуту до отхода поезда входят двое мужчин, наши соседи.
      - Бухие в лоскуты? - усмехнулся Эдик.
      - Нет, но под мухой и очень крепенько. Командировочные. Домой в Киев возвращаются. Поставили сразу на стол недопитую бутылку горилки с перцем, грамм сто в ней оставалось, и бутылку пива. Дама наша в панике стала бегать по вагону, хотела обменяться с кем-нибудь местами, но ничего у нее не получалось. Одессит же из соседнего купе сказал ей, что он и без вина храпит так, что все равно весь вагон не уснет. А тут проводник ходит, деньги за постель собирает. И оказывается, что у командировочных уже ни гроша за душой не осталось. Тогда им этот умный одессит из соседнего купе и советует, а вы продайте водку с пивом, может кто и купит за два рубля. Командировочные стали ему же и торговать, но тот отказался и сказал нашей даме, а знаете, мадам, вам имеет полный смысл купить этот гастрономический набор, потому что его хозяева сейчас его опустошат и вот уж тогда точно будут храпеть. Я бы, говорит, просил вас, мадам, приобрести набор не только ради вашего драгоценного сна, пусть все ваши сны сбудутся, но и ради нас всех. Совершите общественно-благородный поступок, это такая редкость и теперь, и что такое в конце концов два рубля, разве это деньги, разве они вас спасут?
      - И она купила? - затаил дыхание Эдик.
      - Да. Но слушайте дальше. Все ничего пока стелились и укладывались. Но один из командированных, то ли забылся, то ли хмель у него стал проходить - в общем, вылил горилку в стакан и хотел ее выпить. Мадам в ужасе вырвала у него стакан и, сама того не ожидая залпом осушила его до дна. Я не знаю, пила ли она когда-ибудь в своей жизни что-то покрепче лимонада, но вид у нее был настолько задохнувшийся, что командировочный, опасаясь за ее жизнь, срочно дал ей запить пивом. После этого она захмелела, легла на свою полку и захрапела.
      - Бывает же, - расхохотались мы с Эдиком в один голос.
      - Зато утром, - продолжала Наташа, - они друг на друга смотреть не могли, у всех троих голова трещала с похмелья. А одессит из соседнего купе жаловался, что не спал всю ночь из-за чьего-то храпа...
      На обратном пути в санаторий Наташа вела нас с Эдиком под руки, время от времени крепко сжимая мне локоть. К вечеру подморозило и на нас... и на нас...
      ...злость зимы
      не сезон для влюбленных.
      Мы идем.
      Оседает на шапках иней,
      как рисунок хрустальных ваз.
      Далеко нам до драм заоконных
      и на нас
      смотрят звезды из черной сини
      влажным золотом удивленных глаз..
      День Восьмого марта мы провели с Наташей вместе, я загодя наломал в лесу багульника, поставил розовые прутики в воду, и них вспыхнули нежными звездочками цветы. Наташа радовалась, как ребенок. Она расцеловала меня, восторженно прыгала вокруг, а у меня кружилась голова от весны, от счастья, от любви к ней.
      Глава тридцать девятая
      Незаметно пролетел март, свили гнезда первые птицы, уже весна вовсю осадила сугробы в лесу. Для меня время летело незаметно еще и потому, что каждый день был освещен радостью встречи с Наташей. Если бы не она, по-иному шел бы отсчет часов на циферблате больничных часов. Как сказал неизвестный поэт из подмосковного санатория
      Звенигород, Звенигород, звени... Как бабочки здесь умирают дни, но время тянется хоть всем повеситься, как будто здесь в году тринадцать месяцев...
      Я лежал на кровати с книжкой и краем глаза наблюдал за моим сопалатником Лавровым. Что-то его мучило, не давало покоя. Он ходил по палате, невнятно бормотал под свой длинный нос и искоса поглядывал на меня. Потом решительно сел ко мне на кровать.
      - Валерий, ты извини, мне надо поговорить с тобой.
      Я отложил книгу:
      - Слушаю тебя, Алеша.
      Мы встретились глазами и я впервые увидел его глаза не в лукавом прищуре постоянной улыбки, а серьезными и задумчивыми. Они одухотворяли его некрасивое лицо, стал незаметным, пропал куда-то длинный нос.
      - Что-нибудь случилось?
      - Я не умею говорить вообще, а на эту тему в частности и тем более. Это мне не присуще - лезть в чужие дела и отношения, поэтому извини и еще раз извини. Ты когда уезжаешь?
      - К майским должен быть дома, через неделю максимум.
      - А как же Наташа?
      - А что Наташа? Она о чем-то с тобой говорила?
      - Нет, что ты, это я сам. Я просто вижу вас как... как у вас... Ну, как ты ей голову закружил... Опять что-то не то говорю! Пойми, что нельзя так. Фу, черт, как непрятно.
      - Что нельзя?
      - Она - замужняя женщина, он к ней приезжал и если у тебя не сложились отношения с женой, то зачем трогать чужое счастье? Я понятно говорю?
      - Понятно, - сказал я.
      Алексей еще что-то объяснял, уже более уверенно, приводя аргументы и стоя доказательства своей правоты, а я смотрел на него и думал, что он, наверное, и не подозревает, что и как у нас с Наташей, что каждая встреча для нас - праздник, не карнавал с мишурой и серпантином, а истинность, свет настоящего чувства. Только все это похоже на рассказ Александра Грина, где счастливчик и красавец-капитан - прокаженный.
      - Подожди, - остановил я его. - Начать мне придется издалека. Как бы объяснить тебе это попонятнее?.. Знаешь, у госавтоинспекции есть такое правило: "Трогаясь, убедись в безопасности!" Очень хорошее правило по-моему.
      - Причем здесь автоинспекция? - озадаченно посмотрел на меня Алексей.
      - Не причем, согласен, а правило хорошее, потому что имеет много значений. Главное - это, конечно, то, что если ты начал движение вместе с автомобилем, то убедись в безопасности, так? Но в формулировке для краткости опустили слово "автомобиль", и правило стало звучать, как афоризм. "Трогаясь, убедись в безопасности!" Не то... А что значит "трогаясь"? Может быть "растрогался"? Например, разговорился с человеком, он тебя разжалобил, растрогал, ты готов ему помочь , а оказывается, что он - негодяй, так что трогаясь, убедись в безопасности... Или понятие "тронуться" можно толковать и как "сойти с ума", "сдвинуться", не так ли?
      - Сдвинуться можно от твоего афоризма, философ.
      - Это я тебе для примера, Алеша, и на будущее. Если уж ты пытаешься разобраться в чужих отношениях, то прежде чем начать такой разговор, поставь себя на место человека, которого ты осуждаешь. Я искренне расскажу тебе все, Алеша, но прежде ответь на несколько моих вопросов. Только прошу тебя, честно. Иначе разговор впустую.
      - Хорошо, - с готовностью и даже с некоторым вызовом ответил Алексей.
      - Сколько женщин было у тебя в жизни?
      Алексей покраснел, потом мотнул головой:
      - Одна.
      - Это твоя жена?
      - Да.
      - А как ты думаешь, что сильнее любовь или предрассудок?
      - Это вопрос типа: кто кого сборет слон льва или наоборот. Что ты называешь предрассудком?
      - Что такое любовь - ты знаешь. Это твое чувство к жене. А если женщина, которую ты любишь, жена другого? И не любит своего мужа? Ошибка в браке - такое тоже бывает.
      - Тогда любовь сильнее.
      - Значит, в случае, вот как у нас с Наташей, мы имеем право считать, что наши браки - предрассудок, что они существуют чисто формально, а на самом деле их нет. При этом мы должны понимать, что право разорвать наши браки дает нам только настоящее чувство, и если мы в чем-то обманываемся, то за это нам воздастся сторицей. А вдруг ты уводишь чужую жену от мужа только ради прихоти своей? Или поменяйся местами и представь себе, что кто-то увел твою любимую. что бы ты сделал в этом случае?
      Алексей побледнел, напрягся, даже зубы вперед не торчали, покрытые побелевшими, твердо сжатыми губами:
      - Убил бы...
      - Кого? Его? И снова зажил бы с женой душа в душу? Или убил бы ее? Какой смысл?
      Алексей сник:
      - Да, Валера, это, конечно, не выход. Но что же тогда делать?
      - Жить, оставаться человеком, радоваться снежной поляне, грешить и ходить в церковь, любить и верить в хороших людей, вот как ты. Я знаю, что нам с Наташей будет нелегко, но раз мы нашли друг друга, то обязательно будем вместе.
      - Значит, у вас все в порядке? - Алешкины передние зубы вновь засияли под очень длинным, очень симпатичным носом.
      - Конечно, Алеха. У нас все в порядке.
      Глава сороковая
      - У нас все в порядке? - Наташа заглянула мне в глаза. - Мы действительно мрачные или только о чем-то задумались?
      Она тронула кончиками пальцев уголки моих глаз и погладила щеку. Все время улыбается, а сама бледна, веки припухшие и глаза так косметикой разрисованы, словно вырезаны из лица.
      Вот и автобус.
      Наташа уткнулась лицом мне в плечо и гладит, гладит мою руку.
      - Зайчик ты мой солнечный, счастье мое, жди моих писем, я постараюсь приехать к тебе, у меня отгулов куча. Поправляйся и смотри у меня... прошептал я ей на ухо.
      Наташа подняла голову и долго на меня смотрела, словно пытаясь запомнить. Напоследок сунула в руку конверт.
      - Обещай, что прочтешь только в Москве.
      "Валера, любимый мой, сотворили мы свое счастье, подарила судьба тебя, но ни ноты жалости, ни упрека в нашем расставании.
      Пойми, что я тебе сейчас скажу. Я глубоко верю, что человека всегда ожидает расплата. За что? Я - за свое, ты - за свое. Но я не хочу, чтобы ты расплачивался еще и за меня. Я искренне убеждена, что жена тебя любит и ты к ней обязательно вернешься.
      Обо мне не думай, не беспокойся.
      Спасибо тебе за синие солнышки твоих глаз, за нежность твоих рук, за ласку твоего голоса.
      Прощай.
      Люблю. Наташа."
      С тех пор прошло тридцать лет...
      Тогда я дочитал письмо Наташи и стал смотреть в окно автобуса, который вез меня через весеннюю Россию. Я думал о том, что зря Наташа, солнечный зайчик, волнуется и так трагически оценивает ситуацию - мой развод с Тамарой дело решенное, Наташа тоже фактически свободна, надо будет только все оформить и встать на учет в районе, сейчас строят быстро, дадут нам квартиру и мы будем вместе.
      В Москву автобус прибыл утром первого мая. Столица принарядилась в красный кумач флагов, разноцветных транспарантов, огромных панно. Звучала музыка. На улицах транспорта было мало, люди шли свободно, не торопясь, добродушно уступая дорогу друг другу - не то, что в будни.
      В подъезде, перед дверью я достал ключи, хотел открыть, потом передумал и позвонил. С Тамарой мы почти не переписывались, я получил от нее пару писем, в одном из которых она сообщила мне, что сделала аборт.
      Тамара открыла дверь и стояла в передней заспанная, нечесаная и пыталась застегнуть халатик на животе, который округло выпирал из-под ночной сорочки.
      - Что стоишь? Проходи, - сказала она и протянула руку.
      Я растерянно подумал, что она хочет со мной поздороваться, но она положила мою ладонь на упругий холм живота. Кто-то сильно толкнулся изнутри.
      - Зарядку делает. У нас будет сын, Валерий. Твой сын...
      Вот она расплата, предреченная Натальей. Рухнул небесный свод и померкло солнце - так мне казалось в тот момент. Десятки отчаянных вопросов вспыхивали в потрясенном сознании и ни на один из них не было желанного ответа. Я стоял, окаменевший, в передней, смотрел на Тамару, и спрашивал ее, и отвечал за нее.
      - ...Как же так? Помнишь, как мы договорились перед отъездом, что ты сделаешь операцию? Ты же сама тогда говорила, что не хочешь ребенка, тем более от больного человека, тем более, что зачат он был во время пьяной торопливой встречи?
      - Но он уже есть... Что значат слова, если он уже есть? Он есть и я люблю его, как свою руку, как свою частицу... И какой бы он ни был - он есть и он твой...
      - Говоришь про любовь... а сама же решила, что у нас все кончено? Ты же хотела выйти замуж за Замойского! Я же тебе не пара - ты забыла про это?
      - Замойского я не любила никогда, тебя, дурака, любила, а потом чуть не потеряла, а его, который еще не родился, люблю больше всех. Вот это любовь! И тебя я люблю опять, потому что ты - его отец. Разве непонятно, милый?
      - А как же?.. А как же... Наташа?
      - Не знаю ее и знать не хочу. Я - твоя жена и мать твоего ребенка, а она... мало что бывает. Например, Борис, художник, помнишь, я тебе рассказывала?
      - А как же я?.. И мое кино...
      - Да кто тебе мешает заниматься своим кино? Ты же знаешь, сколько с маленьким хлопот. Вот и будем мы с сынком ждать, когда папка вернется...
      В душу мою белым холодом вошла безнадежность. Будто лезу я в белую гору, и хватаю ртом разреженный воздух, и бесконечен подъем, а за спиною пропасть. Белые горы... белые горы...
      Они не знали пути.
      Было противно смотреть даже на зубы - они тоже были белыми. Правда, никто не улыбался с того дня, когда стало нечего есть.
      Зато надо идти.
      Это они твердо знали. Не знали только одного - дороги.
      Кругом были горы. Проклятые горы. Белые горы и горы белого. Казалось, все из снега, из холода, из недостатка воздуха. Еще многое, что казалось. Большому казалось, что надо идти направо, маленькому, что налево.
      Третий молчал. Ему было все равно. И двое глядели волками друг на друга, а третий закрыл глаза.
      - И все-таки нам туда...
      - Нет.
      - Твоя сторона и труднее и выше...
      - Нет.
      - Я знаю, нам - туда.
      - Нет.
      Большой стал надвигаться на Маленького.
      - Нет!.. Нет!.. - Маленький перешел на крик. Он вцепился руками в рюкзак и кричал.
      - Тише ты, дура, - прошипел Большой, - лавину разбудишь...
      Ему очень хотелось стукнуть Маленького.
      - Нет, нет... - забормотал Маленький.
      - Нет, - сказал он покорно.
      Идти все равно нужно втроем. В гору.
      ...Умный в гору не пойдет...
      Большой остервенело рубил ступени.
      ...Умный гору обойдет...
      Он не поднимал головы. Знал, что зрелище белой неприступности ему не по силам.
      ...Я же не лезу на вершину... С меня достаточно перевала...
      Говорил с горой и рубил лед, и звенел лед, и сверкал лед.
      Лед Горы.
      И Гора сдалась. Большой поднял голову. Оглянулся. Солнце садилось. И горы бросали тень на пройденный путь.
      Он был прав.
      Он был прав, этот малыш. Даже в том, что его сторона ниже. Большой видел, что противоположный склон действительно ниже, что за ним должна быть долина, что...
      Это видел только он.
      Двое еще лезли сюда.
      Двое еще не знали.
      Они не знали.
      Они не будут знать.
      Третьему было безразлично. Он даже не сопротивлялся, когда увидел Большого в падении.
      Малыш успел выхватить нож, чтобы обрезать веревку, но мощный рывок двух тел скинул его в пропасть. Нелепо взмахнув руками, малыш пытался удержаться и кинул нож в скалу. Не долетев, нож стал падать, перевернулся и, как опущенный меч, сверкающим бликом упал в темноту, в снег, ставший землей братской могилы.
      Глава сорок первая
      Утренний сон, как белая кружевная занавеска. Ее сдергивает будильник ежедневно в семь часов. Я открываю глаза и смотрю на солнечное окно, где ветер, как щенок, мотает пузырь тюля.
      Мне опять снился этот сон. В первый раз я увидел его после возвращения из санатория. С тех пор он является мне время от времени, каждый раз с продолжением и новыми персонажами, кто-то уходит из сна, кто-то приходит... Сон черно-белый, я даже во сне знаю, что именно он мне снится, потому что все остальные мои сны цветные, цветовые...
      ...Фотоаппарат с тусклым глазом объектива в окончании положенной набок ребристой пирамиды черной гармошки прикрыт темной накидкой и покоится на тяжелой треноге. Я стою рядом с ним, софиты дежурного освещения высвечивают павильон ателье, расставленные в два ряда венские стулья с гнутыми спинками, большое тусклое зеркало в тяжелой раме на стене и толстые плюшевые портьеры. Когда из раздергивают, то входящего как бы вталкивает поток пыльного солнечного света.
      На стуле в центре павильона уже сидит тетя Паша из женской палаты, она мелко, по-старушечью, оправляет платье с кружевами, на голове у нее чепец, завязанный под подбородком в бант широкими атласными лентами. Она манит меня к себе сухим пальчиком и лукаво улыбается фарфоровыми зубами:
      - Валера, сынок, ничего, что я так опоздала? Уж так торопилась, так торопилась, да ноги совсем не идут, будь они неладны. Пока сундук откроешь, пока платья достанешь, пока отгладишь, а кружева и впрямь красивые, скажи? И на все это время, время, время надо, знаешь сколько? То-то и оно. А ведь его у меня не так много и осталось, времени-то. С другой стороны, ума не приложу на что его тратить. Раньше все на людей тратила, а сейчас вроде на себя надо, а не хочется, привыкла. И что интересно получается, что не нужно мне ни денег, ни нарядов, лишь бы солнышко увидеть утром да день прожить. Спасибо, что не забыл, пригласил старуху. Ты, сынок, рюмочки обязательно припаси - я флакончик коньяка захватила с собой, уж как не выпить по случаю встречи? И народу-то сколько, гляди, гляди...
      Шторы распахнулись, солнечный свет очертил темную фигуру входящего и пробился узким лучом сквозь дырку в его груди. Степан Груздев. Студент.
      - Валерий, здравствуй! Слушай, я все-таки решил вступить в студенческое научное общество, о котором ты писал сценарий.
      Может, встречу там свою Машу Пашину, - он широко заулыбался. - Машу Степину. И поставят мне памятник около родного Бауманского училища, я уже местечко присмотрел.
      Он заметил, что я, не отрываясь, смотрю на его солнечную круглую дырочку в груди и махнул рукой:
      - А это мне солнце прожгло, на юге загорал. Но ты не волнуйся, это совсем не больно, ни капельки и даже есть средство, которое здорово помогает.
      Степан книгой, которую держал в руках, прикрыл, погасил солнечный лучик. Я прочитал на обложке: "Сенека".
      За Груздевым стали входить мои сопалатники из диспансера.
      Грузно протопал Сажин, мрачно поздоровался:
      - Стулья у тебя крепкие? Выдержат? А то у меня голова тяжелая, то ли от мыслей всяких. то ли с похмелья. Пыльно у тебя тут, порядка мало. Куда садиться? Почему не распорядился? А то все, что хотят, то и творят.
      Гальштейн вошел боком, как бы протиснулся в щелочку между портьрами:
      - Валерий Сергеевич, здравствуйте! Мне можно пройти? А куда мне сесть? Здесь места пронумерованы? Нет? Значит, я могу сам выбирать? Как это правильно, когда сам. А как лучше фотографироваться? Стоя или сидя? Ой, я вас прошу, только в профиль не надо, можно только в анфас? А куда смотреть? А куда идти? А что делать? А как жить?
      Он пошел в сторону, все время улыбаясь, непрерывно кивая головой по сторонам, продолжая безответно спрашивать...
      Аркадий Комлев крепко пожал мне руку.
      - С Крайнего Севера добирался, вон сколько суток в дороге, все думал, Валерий, как мне быть, что мне делать со своей женой, ты-то как поступил со своей?
      - Он думал не как ему быть, а кого ему бить! - вынырнул из-за плеча Аркадия Леха Шатаев.- Здорово, пресса! Дашь кодеинчику, а то кашлять начну - все фото испорчу?! Пойти у бабки, что в центре сидит, зубы взять взаймы?
      - Успокойся, Алеха, кодеин есть, - у Коли Хусаинова поверх больничной пижамы смотанная бухта веревки через плечо. - Целый мешок. Лопнул, правда. И руки надо разжать, а то свело. Мне теперь их часто сводит, как тогда на крыше. Жаль, что разжать могут только пожарные.
      Леха заулыбался беззубым ртом.
      - Не дрейфь, разожмем. У нас один к ящику прмерз и то отодрали.
      Титов, босой, кутаясь в халат, вошел, невысоко поднимая желтые, худые ступни ног. Одну руку он втянул в рукав - так мальчишки прячут от взрослых папироски. Подошел ко мне, прижал заговорщически палец к губам и показал судорожно сжатое лезвие бритвы. Прошептал, злорадно усмехаясь:
      - Не дамся я ей...
      За ним под неслышную музыку плавно плыла Нина, постреливая по сторонам диковатыми глазами. Она лукаво улыбнулась мне, взмахнула рукавами и, кружа вокруг меня, сквозь стиснутые зубы, гортанно проговорила:
      - Ду ю спик инглиш? Я ду, но только об этом никто не должен знать в Грузии.
      За ней под руку с Надей подошел Костя Веселовский. Надя полезла в карман, достала рубль, демонстративно отдала его Косте и показала мне язык.
      - Только мы, страдающие, понимаем друг друга... - она метнула быстрый взгляд на Константина, - не то, что другие, верно, Костик?
      - Ты жену мою не трожь. Она тоже не виноватая. Тяжело ей без мужика, скажешь не так? Ну, ничего, вот я вернусь и покажу ей. Я всем покажу. И тебе покажу. Прикрылась бы, бесстыдница!
      Я увидел, что грудь у Нади обнажена, такая круглая и ощутил на губах теплоту ее сосков.
      - Нравится? - оскалился мне на ухо Семеныч, закашлялся, внимательно через очки осмотрел всех сидящих на стульях и напавился к тете Паше.
      Екатерина Павловна прошла, немного виновато улыбаясь. Она гнулась в одну сторону, держа обеими руками прижатую к боку тяжелую хрустальную вазу. В вазу из бока стекала жидкость.
      - Теперь у нас дом - полная чаша, - сказала она. - А если чего не хватает, то на участок ездим, я же там здоровье оставила.
      Егор Болотников появился в драной рубахе, с повязкой на глазах, сквозь которую просвечивали безумные, широко открытые глаза. Шел вперед с вытянутыми руками, пока не коснулся ими моего лица, быстро ощупал его и стянул повязку с глаз:
      - Здорово, старый...
      Мочка уха у него была черная. Он заглянул мне в глаза, усмехнулся:
      - Картину хочешь? Смотри, а то передумаю. А может сам попробуешь? Дело вроде нехитрое. Просто надо видеть, что рисуешь. И иногда это приносит прибыль.
      На поясе у него болтался брелок с черепом и костями. Как на фуражке у эсэсовца, который расстрелял Болотникова. Живописца. Пропал художник.
      - Валерий, - окликнула меня Ирина, Егоркина жена. - Не обращайте на него внимания, он же идол с бородой. В ней у него вся сила, как у Черномора, только потрепать ее надо как следует. Вы представляете, Валерий, нашлась Торба с рукописями Велемира Хлебникова. Какое счастье, Господи, какое счастье, не правда ли?..
      Гришка Борзов влетел, как ураган, глаза навыкате, в оскаленных зубах зажаты ленточки бескозырки. За ним, прижимая к груди большие, необрезанные листы версток, шла Лика. Она устало со мной поздоровалась:
      - Слушай, Валерий, нельзя ли побыстрей? Ты же знаешь нашего главного редактора, он так за графиком следит, а мне еще столько надо перенести, в списке любовниц Григория опять авторская правка сверх нормы. Тут есть какие-то неточности, неясно, например, почему в списке твоя жена Тамара? Ты ничего об этом не знаешь?
      - Зачем вы тревожите больного? - рядом со мной возникла из темноты павильона, как из темноты рентгеновского кабинета, доктор Зацепина. Она руками в резиновых по локоть перчатках пыталась заправить под белую шапочку светлые волосы.
      - Как самочувствие, Истомин? Что же вы ко мне сразу не пришли? Я вам и место на полке среди книг приготовила и справку написала бы, что вы здоровы, глядишь и время не надо было бы терять по больницам.
      У дверей раздался грохот.
      Это Гашетников, входя, влетел ногой в ведро. Он закричал на ходу на меня, как начальник в водевиле на подчиненного, брызжа слюной:
      - Безобразие! Я вам здесь что пришел? Кино снимать - это вам не штаны снимать. Сценарий написал? Нет? Тогда ради чего ты согнал всю эту массовку? Учти, Валерий, отчаиваться поздно, поэтому единственный выход работа. Работа, работа, работа, да, да! Работай - и жизнь пройдет, как секунда. И еще учти - худсовет не завтра, а сегодня. Сейчас!
      Все-таки нос у Алеши Лаврова покороче, чем у Гашетникова. Он подкатился ко мне колобком, оскалил выдвинутые далеко перед зубы:
      - Валерий, я все уже вычислил. Та теория чувства приходящего и уходящего, то есть дискретного, и теория ожидания любви от новых встреч - эти теории неверны. Как твоя жена. Сам подумай как это просто. Чем больше у тебя женщин, тем меньше у тебя чувства к каждой из них, при это следует учитывать, что человеку предопределен его собственный максимум чувства. Больше того, чем тебе дано, ты не можешь. Далее элементарно. Из сказанного следует, что если хочешь, чтобы чувство твое было предельным, то и женщина должна быть одна. Жена. Это тебе понятно?
      И, торжествующий, исчез. Вот она, сила теории.
      - Всех посадил? - серыми, немигающими глазами оглядел павильон Мирон Заречный. - Правильно. Только так и надо. Пошли со мной, - кивнул он головой Эдику Сухареву.
      - Ежели чего со светом, ты скажи, - заулыбался Эдик. Мне это раз плюнуть. Как номер на ноге написать. Главное, не перепутать тройку с восьмеркой.