Виталий Владимиров
      Северный ветер с юга
      Два величайших тирана на земле:
      случай и время.
      Жизнь лишь совсем ненамного
      старше смерти.
      ВАЛЕРИ
      Память всегда на службе у сердца.
      РИВАРОЛЬ
      Глава первая
      Утренний сон, как белая кружевная занавеска. Ее сдергивает будильник ежедневно в семь часов. А просыпаешься только в метро, когда стоишь прижатый к стеклянной двери вагона, на которой глаза в глаза качается твое отражение, и летит оно в грохоте черного тоннеля и в сполохах ламп дежурного освещения. Я смотрю в свои глаза и думаю о себе, и разговариваю сам с собой.
      - А выглядишь ты неважно... Ленишься, ты всегда был ленив, зарядку по утрам, да и по вечерам тоже, не делаешь, питаешься кое-как, на ходу, зато приложиться к спиртному не прочь, разве не так, разве я не прав?
      - Прав, прав, успокойся, сам знаешь, что прав... А что делать? Посоветуй, коли такой умный. Все хочу успеть, ни от чего не желаю отказываться - днем хочу делать свою работу, вечером встретиться с другом, послушать музыку, посмотреть спектакль или фильм, прочесть книгу... и написать книгу.
      - Книгу? О чем?
      Я промолчал.
      - Ты пишешь книгу о себе?.. О нас?.. О том, каким ты видишь себя сейчас и когда-то?..
      - Да. О себе и о других. О том, что знаю, что видел, что пережил... О своем времени. Каждому - свое...
      Я смотрю на свое отражение и не вижу его. Я думаю о том, к чему мы приходим по длинной и неровной дороге нашей жизни, на что надеемся, ощущая зимний холодок старости. Все радужней для нас воспоминания о той поре, когда были живы бабушки и дедушки, когда самые горькие слезы текли ручьями только потому, что меня нельзя обижать - я маленький! И почему в колодце прошлого светлее всего родники детства? Каждый сам для себя открывает пряный запах цветка и тепло солнечного зайчика, басовитое жужжание шмеля и ароматный вкус лесной земляники, сам, обжигаясь, пытается поймать пламя свечки и, бунтуя, отвергает испробованное уже раз горькое лекарство, сам, свалившись со стула, начинает бояться высоты и уж тем более кого-то мохнатого, холодного, черного и неизвестного. Мир подарен тебе родителями - открывай его! Только как же без вас, родные мои? Не дадут упасть - на лету подхватят, отдадут последнее - ешь на здоровье, убаюкают в тепле - спи, сынок...
      И сынок спит, ни на мгновение не сомневаясь, что его должны любить все и любить всегда. Потому, наверное, и говорят, что есть счастливое детство. У кого-то его отняла война или другое несчастье, но тем, кому оно досталось - счастливое детство - помнят, как было светло в родительском доме. Легко, не задумываясь, брать, не зная цены, истинной цены, а иногда и безмерной цены того, что тебе дали твои близкие, - намного труднее научится отдавать, тем более когда ты молод, жаден до жизни, любишь сам и любим. Когда, как тебе кажется, ты уже вступил на нелегкий путь своей судьбы.
      И уж, наверное, только с годами приходит ясная добрая мудрость, когда роскошью считаешь общение с высоким человеческим духом в беседе ли, книге или музыке, когда ни паутина ежедневной суеты, ни ужас ядерной катастрофы не скрывают простой истины: ты не один, человек, у тебя есть родина, есть дети и есть друзья, и если ты не отдашь каждому своей любви, то настолько же ее будет меньше в этом мире... А мир в ней так нуждается.
      Я смотрю в свои глаза и думаю о себе...
      Глава вторая
      ...Точно помню, когда это случилось, тридцать лет назад я бежал по переходу метро, где своя психология: вниз по ступень- кам рысью, а вверх пусть везут, где переходы мучительны, потому что хоть и идут в толпе все вместе, но зато каждый по-своему, и приходиться свой ритм менять, свой шаг то удлинять, то укорачивать.
      И вот на торопливом бегу словно что-то с резьбы сорвалось внутри. Вздох без выдоха, как без выхода. Ребер нет - стенка. И стеклянный стакан легких.
      Я налетел на болезнь в упор. Я споткнулся об нее на таком ходу, что, падая, не сразу ощутил всю глубину ее холодной про- пасти, а когда достиг-таки дна, то остановка была настолько резкой, что по инерции слетела мишура сиюминутных побед и обид моего прошлого.
      Колесо моей жизни достигло своей мертвой точки в самом низу, и мир замер для меня, оцепенев в моем сознании, как кристалл, в котором прозрачно проглядываются все его грани - и внешние и внутренние. От такой космической картины сжалось сердце смертной печалью - столько открылось в людях всепоглощащего эгоцентризма, равнодушного страха и страдания, страдания, страдания, которое не очищает души, не делает людей мудрее и зорче к чужому горю. Нет, я не разлюбил жизнь - лишь осознал, сколько же нужно всепрощения и терпимости, чтобы не потерять веру, чтобы радоваться каждому новому утру , новому дню и жить свою жизнь... Но к этому я пришел далеко не сразу, а тогда...
      Тогда я все-таки осторожными шажками добрался до работы.
      Ян Паулс искоса понаблюдал за моими бережливыми движениями, сходил к Лике, заведующей отделом, и меня на редакционной машине отправили в поликлинику. Докторша велела измерить температуру, вписала диагноз в бюллетень - катар верхних дыхательных, это потом стали писать острое респираторное заболевание, и на шесть дней я уткнулся в любимые дела. Немного в жизни таких минут, когда можно сказать себе: "Наконец-то, займусь главным..." Начну, по крайней мере. Именно такое было у меня ощущение в начале той недели, когда в бюллетене, в графе режим было указано: домашний. Сложность в исполнении главного желания жизни состояла в том, что я кроме кино ничего не признавал. А его за шесть дней не снимешь. Кино искусство. Но кино - промышленность, фабрика. Художник берется за кисть, поэт за перо, а киношник? Аппаратура, свет, актеры, часами подготовка, двадцать секунд съемки, дубль, еще дубль, проявка, просмотр, монтаж, звук, через полгода результат неизвестно какой, приблизительный, и вся эта каторга - после суматошного рабочего дня, и лишь за полночь приходишь домой...
      Я не жалуюсь. Я любил и и люблю нашу студию-подвал, таких же, как я, "тронутых" кино ребят и редкие мгновения, когда в темноте зала смотришь свой фильм. Я отдавал кино столько времени, страсти и сил, что вроде бы и не жил, а наяву играл самого себя в фильме, а во сне ощущал себя зрителем кинотеатра, на экране которого развертывается стереоскопический, стереофонический, цветной фильм с запахами и ощущениями холода, тепла и вкуса. Ловил себя на том, что иногда "кручу" сон назад и смотрю его заново, с иного ракурса, как бы дубль виденного. Мне гораздо легче было нарисовать схематическую картинку, чем рассказать ее словами. Правда, иногда пережитое само собой концентрировалось в строчки, но в них, без соблюдения размерности и правил стихосложения, просто оживал такой образ, который не покажешь даже гениально построенным кадром, а можно только написать Словом. Хотя попробуй отыщи его, Слово...
      Вот дома тогда было хуже. Намного. Дома - не как в доме.
      Как в гостинице. Как в плохой гостинице.
      Я и не заметил, что любовь стала такой же равноправной необходимостью для меня, как студия и как работа. Мы с Тамарой любили друг друга и сила чувства была такова, что разлука для работы, учебы или сна становилась томительным ожиданием праздника, а ежедневная встреча вечером была радостным предчувствием. Засыпали, обнявшись, и просыпались вместе. И потом на работе или в студии неожиданно пронизывала такая нежность воспоминания, что колотился пульс на кончиках пальцев. Извечна истина, что ничто не вечно, но тогда не желалось верить, что любовь может пройти, исчезнуть, чувства ослабнут, что станут привычными ласка и радость. Иного не представлялось, а разница между прошлым нашим существованием и настоящим заключалась в том, что солнце любви светило нам ежедневно. И грело еженощно.
      Все изменилось с переездом моих родителей. Отцу в связи с увеличением нашего семейства - моей женитьбой - дали отдельную квартиру в новом районе, а нам с Тамарой выделили комнату из бывших двух.
      Первая наша крупная, по-настоящему злая ссора была из-за денег. Что делать: отдавать долг за покупку мебельного гарнитура "Молодежный" гардероб, кровать и сервант - или купить новые туфли Тамаре? Какое безнадежное слово "не будет": деньги надо отдать, потому что потом их не будет, и туфли надо купить, потому что потом их не будет, не достанешь. Я и не замечал, когда мы жили с моими родителями, что на постелях всегда чистое белье, а на столе еда, не думал, откуда берутся посуда и телевизор, не знал, сколько стоят ботинки и хлеб. После той ссоры я предложил Тамаре продать холодильник: все равно вечно пустой.
      Я приходил домой после суеты и усталости дня, после студии и, выпив тройчатку от головной боли, в темноте осторожно лез под одеяло. Я прижимался к Тамаре в ожидании ласки, но она почти всегда отодвигалась, и я, резко отвернувшись, повисал на краю кровати.
      Утро...
      как ревут быки перед смертью...
      и как плачут дети...
      ...так ревут заводские гудки. Так ревели заводские гудки тридцать лет назад. Тяжело просыпаться. Во рту копоть вчерашних сигарет. Но - надо. Смыть водой пелену сна и бегом по лестницам и переходам метро - на работу. Я работал тогда в отраслевом издательстве, где готовил материалы для одного из массовых журналов, рассчитанных на членов профсоюза с высшим техническим образованием.
      День в редакции, разрезанный надвое обеденным перерывом, проходил в телефонных звонках и разговорах в коридорах. Сам труд - труд журналиста и редактора - состоит в ежедневном перебирании горы словесной крупы. На странице, как на лотке, рассеяны пригоршни фраз, вглядываешься в них и ищешь плевелы. А обрести в этой пустой породе самородок образа почти невозможно, потому что еще три инстанции после меня смотрят со всех сторон текст: это не нужно, а это зачем, места и так мало - остается голая, как гипсовая статуя обнаженной женщины в парке культуры, не вызывающая никаких эмоций, информация. У такой информации нет собственного голоса, собственной интонации, как у настоящих мастеров пера...
      Телефонный звонок. Ян Паулс, не поднимая головы, снял трубку, послушал, протянул ее мне:
      - Тебя. Жена.
      - Валерка, это я... - у Тамары голос ласковый, значит, чего-то хочет, что-то ей надо от меня.
      - Привет, - сдержанно ответил я, мысленно пытаясь предугадать: деньги? очередная покупка? нежданные гости? показ мод? вечеринка подружек? что еще?
      - Ты дома сегодня когда будешь?
      Если ей надо, чтобы я был дома вовремя, значит, она где-то задержится, это уж, как дважды два.
      - Меня просили сделать флюорограмму перед тем как закрыть бюллетень, - я намекаю, что я первый день на работе после шести дней болезни и что мне тоже надо куда-то, то есть к врачу, в поликлинику.
      - Ты поешь где-нибудь, я ничего не готовила, а я к маме заеду.
      Вот уж не удивила, что дома пусто и есть нечего, так всегда у нас было, и то, что она у мамы поест, а я где придется, это тоже стало традицией. - Ладно, - я тут же спланировал себе вечер: поиграю на бильярде, надо же отдохнуть немного и заодно врезать заносчивому Яну, давно он у меня не получал, а на флюорограмму потом схожу, успеется.
      - И еще в прачечную зайди.
      Тут я понял, что Ян не получит причитающееся ему возмездие за все те подставки, благодаря которым он выигрывает у меня на бильярде.
      - Не могу, - мрачно сказал я, предчувствуя скандал. Кровь уже бросилась в голову, зазвенело в ушах.
      - Почему это? - неторопливо осведомилась Тамара.
      - Я плохо себя чувствую.
      Во мне уже закипела удушливая обида: как же так, ты - к маме, в родительские объятия, за стол, а я, голодный, полубольной, в прачечную?
      - Хватит врать, - звонко и холодно повысила голос Тамара. - Ты просто рыночный паяц. Шут.
      Вот и поговорили.
      Я грохнул трубку на аппарат и вышел в коридор. Со зла дым сигареты приятен. Но делать нечего, придется идти на флюорограмму.
      Глава третья
      В поликлинику Истомин В.С. обследован в противотуберулезном диспансере. Выявлен очаговый туберкулез легких. Будет госпитализирован в стационар.
      Врач Левина
      Как обухом.
      Я сидел в кабинете Левиной, которая только что сообщила мне эту ошарашивающую новость. И Левина, и медсестра за своим отдельным столиком смотрели на меня, словно ожидая, как я отнесусь к такому резкому перелому своей судьбы.
      Я молчал.
      Левина осторожно продолжила:
      - От вас потребуется терпение и большой ежедневный труд, строгое и неукоснительное соблюдение режима и всех предписаний врача...
      Крутой поворот.
      Шок постепенно проходил, реальными стали очертания окружающего, и первой мыслью, первой реакцией был протест. Круто...
      Не слишком ли? Почему так рано, я еще молод... Двадцать три. Туберкулез - что это для меня означает?.. Мне осталось жить совсем немного?.. Или я буду долго угасать, постепенно превращаясь в кровью харкающего калеку?.. А вдруг это просто вспышка и все пройдет и причем скоро?..
      Я суеверно скрестил пальцы вцепившихся в стул рук и уже с неясной надеждой стал слушать Левину:
      - Сначала вы будете лежать здесь, в диспансере, в стационарном отделении, а потом, в зависимости от того, как пойдет лечение, поедете в санаторий...
      - А сколько времени это займет?
      Мне пришлось откашляться, прежде чем я спросил, и в это мгновение я понял, как все уже переменилось для меня: я не просто поперхнулся - это был уже кашель больного человека.
      Левина терпеливо повторила:
      - Я уже вам сказала, что все зависит только от вас. Обычно первые результаты лечения известны через три месяца, не раньше. Врач пропишет вам лекарства, антибиотики, и если вы их хорошо переносите, то через полгода будете здоровы. Потом надо будет закрепить результаты лечения в санатории...
      Три месяца... Полгода... Потом еще... А как же студия?..
      Я уже и не думал о смертельной опасности.
      - Простите, а можно сделать так: я к вам буду приходить, наблюдаться, пить лекарства, честное слово, все буду выполнять очень строго и неукоснительно, но лежать буду не здесь, в стационаре, а дома?
      Левина усмехнулась, вернее, снисходительно улыбнулась, как улыбаются лепету несмышленого дитяти.
      - Дома? Не тот случай. Дома вы побудете, пока не освободится место в стационаре, поэтому ждите вызова.
      Не тот случай?! Я опять ощутил холодок страха и, смиряясь с неизбежным, стал искать то, что помогло бы мне справиться с болезнью.
      - А что можно взять с собой в больницу?
      - В путевке будет указано.
      - Я спрашиваю не про то, что нужно, а про то, что можно.
      Тишина.
      Молчит, опустив глаза, врач Левина, молчит медсестра за своим отдельным столиком. Потом Левина медленно говорит:
      - Все, что хотите... Но диспансер у нас инфекционный...
      - Книги можно?
      - Ну...
      В разговор врывается медсестра:
      - Они будут заразные, понимаете?!
      - Понимаю. Значит, придется потом их сжечь?
      Уничтожить. Я переступил границу здорового мира, мира здоровых. Все оборвано, обрезаны все связи, потому что даже касание мое заразно, дыхание мое заразно и только огонь против огня, пожирающего мое тело, и в этих кострах сгорят мои сценарии и записи, потому что они опасны для всех остальных. Здоровых.
      Глава четвертая
      Через два дня после случившегося я сидел дома и бесцельно смотрел в окно. Во дворе кружил последний велосипедист, давя колесами первые корочки льда на лужах. Вихляя колесами он устраивал сюрпляс, пытаясь остановить приход зимы, которая равнодушно смотрела на него громадным серым холодным небом. А в комнате с неожиданным треском отставали от стен обои, которые из экономии неумело клеил я сам. И этот треск так походил на ломку льдинок под шинами велосипедиста, что казалось - он ездит по стенам.
      Родители вернулись из отпуска, с юга. Они ждут нас, привезли фруктов и еще совсем ничего не знают.
      А мы с Тамарой разругались в пух и прах. Оказалось, что Тамаре надо срочно встретиться с подругой, оказывается у мадам были планы, о которых она не удосужилась известить своего супруга, и она никак, ну, никак не сможет поехать со мной к родителям. Значит, я теперь должен ехать в одиночестве и объявить им страшную весть, да еще и объясняться, почему Тамара куда-то исчезла.
      И вот я сижу у окна.
      Тихо.
      Очень холодно... И противно... Оскомина бытия.
      Надо встать, переодеться, дойти до остановки троллейбуса, дождаться его, добраться до метро, потом идти до родительского дома еще минут десять, если через овраг... Сил нет... Сменяют меня, как перчатку, как износившуюся вещь, мне одному, без остатка, дожевывать свою болезнь...
      Сердце уже бормочет строчки и схоже сейчас с невнятно шамкающей старухой... Дожевывать, домордовывать свою жизнь...
      Обои трещат... Бедные мои старики...
      Я встал.
      И позвонил родителям, что мы приехать не можем, потому что, оказывается, у Тамариной подруги день рождения и мы должны ехать к ней, и еще плел что-то невразумительное, пока мать не повесила трубку.
      Глава пятая
      Следующим утром, когда я открыл глаза, Тамары уже не было.
      Она пришла вчера вечером довольно поздно, оказывается, она опять ездила к своим, села на стул рядом с кроватью, на которой я лежал, закинув руки за голову, закурила. Получилось, будто она сидит у постели больного. Собственно говоря, так оно и было, только для большей убедительности надо было бы сменить весь окружающий цвет на белый, ей бы набросить на плечи халатик и отнять сигарету. Курить при больном... Я заметил, как постепенно свыкаюсь с своей новой ролью и жду монолога Тамары.
      Но было молчание. Очевидно, размышляла, как сказать мне о решении семейного совета ее родителей.
      Наконец, спросила:
      - Это надолго?
      - Сказали, месяцев на шесть, на восемь. А что?
      - Ничего. Просто думаю, как мне жить.
      - Живи, как жила.
      - Не поняла.
      - Что же тут непонятного? Ходи на работу, ничего не готовь, вечером к подругам, питайся у родителей... ну, будешь меня иногда навещать. Что, собственно говоря, изменится в твоей жизни?.. И почему ты решила, что что-то надо менять? Или ты поняла, что мало заботилась обо мне?
      - Причем здесь родители и подруги, опять ты об этом? - с досады она глубоко затянулась сигаретой. - Ты же мужчина, а не баба. Думает только о себе, а мог бы понять, что нам нельзя сейчас быть вместе. Это просто опасно. У меня в детстве легкие слабые были, мне об этом мать все уши прожужжала, как узнала.
      - Уйду я завтра-послезавтра и все твои проблемы разрешатся.
      - Думаешь? - она испытующе, исподлобья, посмотрела на меня. Потом вздохнула, загасила сигарету. - Ладно, давай спать, утро вечера мудренее. Что у тебя завтра?
      - Жду звонка из диспансера.
      - Я так сегодня устала, ты себе не представляешь...
      Ночь прошла, как длинный, постепенно сереющий вместе с рассветом, кошмар. За всю ночь она ко мне ни разу не повернулась, так и спала, отгородившись высоким плечом. Под утро я забылся каменным сном и проснулся с тупой головной болью. Долго бессмысленно смотрел на трезвонящий телефон, потом снял трубку.
      Ян.
      - Дрыхнешь? Или страдаешь запорами? Хотя непохоже, если судить по тому, как ты быстро сдаешь мне партию на бильярде. Как настроение?
      - Могло бы быть лучше.
      - Ты чего раскис? Не отчаивайся. У меня есть тетка, ей сейчас под восемьдесят, перенесла чахотку в молодости, думали концы отдаст... Или взять Вольтера, классический пример сочетания ума и туберкулеза...
      - Спасибо. Утешил, племянничек.
      - Слушай, старик, если тебе действительно невмоготу, хочешь приеду? Заодно деньги привезу, тебе тут выписали за бюллетень, Лика постаралась... Могу прихватить что-нибудь из закуски, а?
      - Спасибо, Ян. И Лике спасибо скажи, я перезвоню тебе по позже. Ты в редакции?
      - Пока да.
      - Жди звонка.
      Я положил трубку, посмотрел на залитую солнцем комнату и встал.
      Еще не вечер. В тяжелой ситуации надо прежде всего принять душ и, не торопясь, тщательно побриться. Интересно, вспомнил я, вот Яна я никогда не видел небритым, даже когда мы ночами работали в редакции. Или у него всю дорогу тяжелая ситуация и поэтому он бреется каждый день, чтобы не раскисать?
      И действительно, после душа и завтрака стало как-то легче. Хотел перезвонить Яну, но телефон упредил меня.
      Мама.
      - Сыночек, милый мой, какой ужас! Ты уже встал? Что ты ел? не разбудила тебя? Ведь мы же с папой ни-че-го не знали, не догадывались даже. Ну, почему ты ничего не сказал? Может, что-то надо сделать, чем-то помочь? Как я виновата перед тобой, прости меня, сын мой! Какая же это была ошибка, что мы разъехались! Как же я тебя упустила? Сколько лет растила, растила, все тебе отдавала, ну, худенький ты у меня всегда был, но чтобы так заболеть?!
      Я пытался время от времени вставить слово, но мама, не слушая меня, говорила и говорила, пока слезы не сдавили ей горло и она не заплакала.
      - Успокойся, мамуль. Мне все говорят "не отчаивайся", и я повторю тебе то же. Нет здесь твоей вины, это ты прости меня, дурака, надо было плюнуть на долги, бросить студию, питаться получше и регулярно, побольше спать. Сам виноват. Починят меня, через полгода буду, как новенький. Что отец, как он? - Как узнал, сидит на валидоле, все меня тормошит, позвони да позвони, а я все боялась разбудить тебя.
      - А откуда вы узнали?
      - То есть как откуда? Нам Тамара еще часов в девять позвонила.
      - О, господи, я же ее просил, хотел вам позвонить сам, просто сегодня мне точно скажут, когда меня кладут в больницу.
      - Может, мне приехать, приготовить поесть чего-нибудь?
      - Не надо, ма. Я позавтракал. Ты дома будешь?
      - Да, да.
      - Я перезвоню тебе.
      - Ну, хорошо, жду. Беда-то какая...
      Вот ведь как получается - заболел вроде я, а нуждаются в утешении родные мне люди. Отец на валидоле, мать в панике, а когда начинаешь их ободрять, то как будто о себе говоришь, как о ком-то другом. И это помогает. Может, в этом и есть панацея от всех болезней - остынь, посмотри на себя со стороны и тогда поймешь, в чем причина недуга. А поняв, выживешь...
      Звонок. Телефон, кажется, прорвало.
      - Слушаю вас.
      - Это институт?
      - Какой институт?
      - Технологический.
      - Нет, девушка, вы ошиблись.
      - Как же так? - и она назвала мой номер телефона.
      - Правильно. Только вы попали не в институт, а в квартиру. Институт же находится совсем в другом районе, я это точно знаю, проучился в нем пять лет.
      - Ой, не вешайте трубку! Вы Истомин? Валерий Сергеевич? Извините, пожалуйста. Дело в том, что у меня есть подруга, Галя Королева, она в вашей киностудии занимается, вы ее знаете, да?
      Так вот, она дала мне телефон, я думала, институтский, а оказалось ваш домашний. Поэтому я и спросила институт вначале. - И чем же могу быть вам полезен?
      Трубка долго молчала, потом тихо выдохнула:
      - Я хочу поступать в Технологический...
      Я опешил от удивления, потом разозлился:
      - Здесь какое-то недоразумение, девушка. Да, я закончил Технологический, да, я занимаюсь там в киностудии в свободное от работы время, но работаю в отраслевом издательстве и, поверьте, к делам поступления в институт никакого отношения не имел и, смею уверить, иметь не буду. И при чем здесь Галя Королева?! Тоже мне, советчица нашлась! Я еще с ней поговорю...
      - Не кричите, пожалуйста, я вас хорошо слышу... Вы меня не поняли... И Галя Королева вовсе ни в чем не виновата... Я-то хотела в киноактрисы пойти, у меня внешние данные хорошие. Все мальчишки из класса и учителя тоже, то есть все-все абсолютно были в меня влюблены. Кроме того, я фотогенична. А родители заладили про свое - с медалью надо идти в Технологический.
      - Так вы еще и отличница?
      - Не золотая, - со вздохом сказала девушка, - а только серебряная. А вы как посоветуете? Может, не мучиться, и то верно: диплом получу, специальность...
      - Непонятно только, почему вы решили поступать в институт в октябре, а почему, скажем, не в июне?
      - Да все очень просто объясняется. Пыталась и во ВГИК, и в театральные училища, а потом просто на киностудию пришла, но надоело по массовкам мотаться.
      - А вы очень любите кино?
      - Очень.
      - Это меняет дело. Дайте подумать... Пожалуй, лучше всего так... С декабря в институте откроются подготовительные курсы. Постарайтесь попасть на них. Это даст вам пропуск в институт. И тогда вы сможете посещать студию. Нашу. Институтскую. Приходите и скажите, что от Валерия Истомина.
      - Как интересно! Я верю в свою судьбу. Скажите, Валерий, а вы будете в студии, когда я приду? Вы кто? Руководитель?
      - Нет.
      - А кто же?
      - Просто снимаю на студии фильмы.
      - Как оператор?
      - Как режиссер.
      - Ой, как здорово! Значит, мы с вами встретимся?
      - Может быть... через полгодика.
      - Вы уезжаете в командировку?.. Наверное, заграницу?..
      - Уезжаю. Далеко... Если захотите, позвоните мне потом, ладно?
      - Я обязательно, обязательно позвоню. Везет же мне. До встречи!
      Вот тебе и на! Был бы здоров - как раз ищу себе актрису на фильм про немую девушку, которую контузило во время войны. Правда, все еще в задумке, а вдруг она подошла бы? Чертова болезнь, пустые хлопоты...
      Звонок.
      Кого там еще нелегкая несет?.. Нет, это не в дверь, это опять телефон.
      - Слушаю.
      - Валерий, здравствуй. Костя Гашетников.
      - Старик, ты же в экспедиции.
      - Сегодня вернулся. Звонила Тамара. Сказала мне все. Во-первых, не отчаивайся.
      - Спасибо, мне это уже сегодня говорили, и я говорил то же самое кому-то. Что во-вторых?
      - Во-вторых, считай, что тебе крупно повезло.
      - Интересно, в каком смысле?
      - Мне бы месяца на три-четыре прилечь на все готовенькое, я бы такой сценарий сварганил - и на "Мосфильм".
      - Ловлю на слове. А если я сварганю, как ты изволил обозвать высокий творческий процесс, если я напишу сценарий, снесешь его на "Мосфильм"?
      - Сценарий - не яйцо, я не курица, но снесу. Только помни о худсовете. Если примет худсовет, тогда - другое дело.
      - Действительно, курица ты, а не петух. Худсовет, худсовет, - передразнил я Костю. - Раскудахтался...
      - Не оскорбляй высший орган студии. Лучше бери перо в руки. Я всегда в тебя верил. И работай, работай. Знаешь, в древности у одного скульптора спросили: "Как тебе жилось?" "Хорошо, - ответил он. - Я много работал." "А были у тебя враги?" "Они не мешали мне работать." "А друзья?" "Они настаивали, чтобы я работал," "Правда ли, что ты много страдал?" "Да, это правда." "Что ты тогда делал?" "Работал еще больше. Это помогает," - Как звали этого философа?
      - Работай. Это помогает.
      Работай... Легко сказать. Впрочем, Костя Гашетников имеет право так говорить. Уж кто-кто, а он - единственный инженер среди слушателей высших режиссерских курсов, выпускник нашего института, руководитель нашей студии. Он добивается своего. Собирается снимать фильм про геологов, ездил сам в экспедицию, собирал материал. Правда, он старше меня, но шансов догнать его у меня осталось не так-то много, тем более что...
      Звонок.
      Опять телефон.
      - Истомин?
      - Да.
      - Валерий Сергеевич?
      - Завтра. В десять.
      - Да.
      Вот и все.
      Просто и ясно. Остается сдать полномочия здорового человека. Теперь Тамара придет... если придет и сядет у настоящей больничной койки. Непонятно только, почему она развела такую бурную деятельность по оповещению всех моих родных и знакомых. Впрочем, теперь это уже безразлично. Важно другое? Что?..
      Глава шестая
      - Выручайте, врачи, занемог. - Что с вами? - Я от жизненной стужи продрог, я устал в суете дорог ждать, что сбудется расписанье. Дверь в приемный покой, а дорога к нему - жизнь...
      Мы вошли с мамой в приемный покой диспансера серым осенним утром. Ритуал приема ежедневен, отработан до мелочей - на больничный конвейер поступил еще один пациент: оформить документы, тело сдал, тело принял, присвоить порядковый номер личным, снятым с тела и сданным на хранение, вещам, выдать телу больничное белье, рубашку, кальсоны, штаны, куртку, тело продезинфицировать...
      Мама поймала за рукав сестру-хозяйку, зашептала ей на ухо, сунула что-то в карман, та кивнула понимающе, скрылась в коридоре и вернулась с новым, ненадеванным халатом в руках:
      - Ну-ка, давай прикинем, уж больно длинный он у вас, не найдешь на них, нестандартных, ничего путного. Да и садятся пижамы после стирки все короткие и широкие, а наши больные худые сплошь, ладно, сойдет халатик, почти в самый раз. Прощайся с матерью да в душ пошли, там как раз мужики домываются, успеешь еще...
      Я обнял маму, неуклюже ткнулся ей в щеку.
      - Ты звони, сынок, я тебе двушек наменяла, обязательно звони, слышишь? Ну, с богом...
      В облаках теплого пара душевой - тощий влажный старик, освещенный несильным, но безжалостным светом дня из запотевшего окошка. Он сидел на мыльной деревянной скамейке и слышно было как лопались пузырьки мокроты в его горле. Обрадовался мне как сообщнику:
      - Охо-хо... в нашем полку прибыло...
      Противотуберкулезный районный диспансер находился в особняке. В стране победившего социализма было объявлено, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме и жить оно будет, не зная такой болезни как туберкулез. Под программу борьбы с тяжелым наследием прошлого выделили средства, лекарства, а в нашем районе еще и дореволюционный особняк, имевший для этих целей свои несомненные преимущества: отгороженость и пространство для гуляния. В те времена при каждом таком заведении был свой стационар коек на тридцать-пятьдесят, где лечили до первого результата, а поправляться или оперироваться отправляли в санатории или больницы.
      После душа я натянул несоразмерное с моей длинной нескладной сутулостью больничное и зашагал на второй этаж вслед за белым халатом. Лестничный марш пересекал наискось высокое окно, за которым виднелся небольшой сад с круглой клумбой посередине. Медсестра-хозяйка ввела меня в палату и привычно оправила постель.