Они приехали в ассоциацию, потому что Николай наотрез отказался двигаться куда-либо, считая, что его просто прихлопнут в чужом подъезде или на улице. "Зеленые", семьдесят тысяч, считали двое на двое. С одной стороны Николай и Петр, с другой двое из трех "А".
      Когда они уехали, Николай вызвал Леонида.
      - Деньги в этом сейфе. Ключ только у меня. Прячу я его вот здесь, за батареей. Мы с Петром решили, что часть доли Бориса Николаевича надо свезти ему. Не все, а тысяч двадцать. "Князя" Голубовича в трансагентство я уже послал. Завтра Юра свезет вас в аэропорт. Договорись с Петром.
      Петр и Леонид "переплыли Днепр" и встретились утром на той же вокзальной площади. Петр явился в одной рубашке, под крепким хмельком, сказав, что домой он не попал, а пиджак заложил кому-то за бутылку.
      Юра отвез их в аэропорт, Леонид встал в очередь на регистрацию, а Петр пропал в поисках ларька, торгующего пивом.
      Возник он, когда регистрация закончилась, а Леонид начал сильно тревожится, неуютно ощущая под рубашкой у ремня полиэтиленовый пакет с долларами.
      Петр не удосужился извиниться, сказав только:
      - Кореша встретил, оказывается, Седого убрали в прошлое воскресенье, а я еще с ним на ипподроме обнимался. Так что лучше не светиться, понял, Леха?
      Леонид хоть и привык к этой кличке "Леха", но понять всего не понял ощущение было такое, что оглянулся через плечо, а там бездна. Или труп Седого. И люди в аэропорте разделились для Леонида на тех, кто был нормальный, обычный, к числу которых Леонид причислял и себя, и тех, кто таил в кармане кастет, а в мыслях кражу или убийство. Только как их различишь?
      Досмотр, которого так боялся Леонид, прошли без происшествий. За два часа лета Петр успел опростать еще банок пять импортного пива, голова его свалилась набок и он уснул, да так крепко, что Леонид с трудом растолкал его после посадки. Вышли на поле. По небу бежали облака, дул холодный порывистый ветер.
      Сени, который должен был встречать Петра с Леонидом, не было. Петр что-то буркнул и ушел звонить. Леонид стоял одиноко на продувной площади перед аэровокзалом и ощущал, как холодеет полиэтиленовый пакет под рубашкой.
      Петр объявился минут через сорок, не раньше, но с Сеней и двумя мужчинами в сопровождении невзрачной девицы. Оказалось, что Сеня отвозил эту компанию в аэропорт, потому и опоздал. У ларька, под горячие сосиски, выпили две бутылки водки. Девица тоже приняла полстакана и не поморщилась. Наконец-то, после долгих объятий, компания скрылась в недрах аэровокзала, а Петр и Леонид забрались в Сенины новенькие "жигули" шестой модели.
      - Борис Николаевич, свояк мой, подарил, - похвалился Сеня. Родственники, как никак, на родных сестрах женаты. Он ведь не всю жизнь таким был. Одно время спивался окончательно, все в доме под откос спустил, под заборами валялся. Помнишь, Петр? Тут я его и подобрал, "торпеду" ему вшили. И словно подменили человека. Директор завода, пре-зи-дент трех компаний, Цыган с ним считается, а уж Цыган, это, сами понимаете... В прошлом году Борис сам ко мне пришел, нужен, говорит, мне, Сеня, свой человек в деле. И с машиной. Вот и пришлось учиться на старости лет. Ничего, одолеваю.
      - А кто такие люди, которых вы провожали?
      - Эти? - усмехнулся Сеня и глянул на Петра. - Сказать?
      - Борис скажет, - отрезал Петр и закрыл глаза.
      Остаток дороги молчали. Наконец, свернули с главной автотрассы на дорогу поуже и по ней попали в чистый, тихий городок из одно- двух-пяти-этажных домов хрущевской эпохи. В одном из них бывшая райкомовская гостиница, куда и поселились Петр с Леонидом. Напротив - единственный в городе ресторан, за углом площадь с памятником Ленину, главпочта, телеграф, кинотеатр и несколько магазинов. Других достопримечательностей не было.
      Офис Бориса Николаевича размещался на окраине, в пятнадцати минутах ходьбы от гостиницы. Самого не было, гостей потчевала кофе с печеньем секретарша Света.
      Борис Николаевич явился неожиданно, стремительно прошел в кабинет, спросив на ходу у Сени:
      - Уехали?
      - Всем составом. И Катьку забрали.
      - Вот козлы, блин.
      Борис Николаевич Свету отпустил, кабинет запер, сел не в свое, генеральское, кресло, а вместе со всеми за журнальный столик в углу.
      Начал Леонид:
      - Всю нашу долю в зеленом виде "ААА" отдали под отвественное хранение. Часть, как аванс, я привез.
      Леонид расстегнул рубашку и вытащил полиэтиленовый пакет.
      - Прошу пересчитать.
      Борис Николаевич кивнул Сене:
      - Займись-ка.
      Пока Сеня, мусоля пальцы, считал стодолларовые купюры Леонид, мысленно повторял за ним счет и в то же время продолжал:
      - Борис Николаевич, вы понимаете теперь в каком положении мы находимся. Случись чего с металлом, беды не миновать.
      - Сошлось, - тихо сказал Сеня.
      Борис Николаевич спрятал пакет в сейф в стене, вернулся:
      - У меня ведь тоже парень восьмиклассник и пацанка-малолетка. Сеня мне жизнь спас, С Петром в этих местах вместе горбатились. Кинуть вас всех и не подумаю. Но есть одна комбинация, от которой мы получим вдвое больше. Дело в том, что металл мне должны поставить двумя партиями. За первую проплачено, теми, из Ленинграда, которых вы сегодня проводили. Металл в пути, на днях прибывает в соседний город. Но питерцам я его не отдам, сделаю переадресовку и металл уедет в Москву, к вашим "ААА". За вторую партию я заплатил, завтра мой человек с копиями платежек летит на Восток. Вторую партию тоже заправим "ААА", цена-то у них повыше, чем у питерских дуроломов, а деньги я козлам верну. Как устроились? В райкомовской, Сеня? И хорошо, езжайте, отдыхайте, пока ресторан не закрыли. А я пас, сами знаете. Да и детям обещал пораньше прийти, пятница все-таки.
      Глава четырнадцатая
      Утром, проснувшись, Леонид с трудом вспомнил вчерашний загул. Сидели в одном из отсеков вдоль стены, на которые было разделено пространство ресторана. В других ячейках было пусто, только в одной - компания аспидо-черных в спортивных костюмах. Гремела включенная на всю мощь стереосистема, извергая залихватские полублатные песенки. Обслуживала невысокая, больше похожая на мальчишку, Люся. Это ее невзрачную напарницу Катю, которая пила водку на аэровокзальной площади, увезли "козлы" из Питера. Заказали все скудное меню сверху до низу три раза. Две выпили за столом, взяли еще с собой, допивали в ночи, в номере.
      Вторым пробудился Сеня. Он окинул несветлым взором гостиничный номер, кровать с богатырски храпящим Петром, остатки ресторанных яств на столе и пустые бутылки, диван, на котором он спал, не раздеваясь, и схватился за голову.
      - Е-о-мое. Я же своих не предупредил, будет мне теперь... Это ты правильно сделал, что лег, мы-то с Петром добавили...
      Он сполоснулся и ушел. Из открытого окна слышно было, как Сеня с кем-то поздоровался на улице, хлопнул дверцей машины и уехал.
      Время жизни Леонида и Петра словно замкнулось и потекло по однообразному кругу. Просыпались, завтракали в столовой, шли пешком через городок, просиживали день в офисе Бориса Николаевича и ужинали в том же осточертевшем ресторане. И так день за днем. Круг казался бесконечным. Борис Николаевич являлся редко, озабоченно сообщал, что все в порядке, что вот-вот, уж потерпите.
      Через неделю "ААА" связались, спросили, когда же, "президента" не было, отвечал Петр, вечером в гостиницу дозвонился Николай:
      - Ты еще на работе? - удивился Леонид.
      - Разница два часа, - напомнил Николай. - Вам "ААА" звонили?
      - Да.
      - И мне. Сейчас приедут. За ответственным хранением. Понял?
      - Да.
      - Что делать? Посоветуй.
      - Я бы не отдавал. "Президент" клянется, что металл будет на днях. И Петр вон головой кивает.
      - Извини, пришли.
      Николай перезвонил через полчаса.
      - Отдал. Пятьдесят. Они проверяли по своим каналам - нет никаких вагонов с металлом. Забирай двадцать, возвращайся в Москву, а Петр пусть остается и доводит, если получится, дело до конца.
      Утром повезло - Борис Николаевич оказался на месте.
      - Понимаете, что получается? - Леонид пытался поймать глаза "президента". - Отвечаете не вы, а мы. Николай вернул все, что у него было, а за остатком они придут завтра. И если зеленых не будет...
      - Не маленький... Петр, скажи, я когда-нибудь подводил? Вечером, часов в пять приходите сюда.
      Пришли к четырем. Прождали впустую до семи - никого.
      Вернулись в гостиницу.
      Петр ходил по домашнему адресу "президента". Дверь никто не открыл. Борис Николаевич исчез.
      Леонид позвонил "ААА", объяснил ситуацию. Те сказали, что по их сведениям "президент" с семьей в Москве, хочет уехать заграницу, но это ему не удастся - Шереметьево под контролем.
      "Президент" явился через два дня.
      - В Москву летал, - объяснил он спокойно. - По делам. Вы же у меня не одни. Зато деньги привез. Правда не все, только пятнадцать. Остальные завтра.
      - Завтра поздно. Я улечу сегодня, а пять верните с Петром.
      Леонид шел по зеленым улицам тихого уральского городка и понимал, что вот сейчас, прямо здесь, так просто получить железной трубой по голове "президент", поди, уже шепнул людям Цыгана. Аспидо-черным...
      В самолете в одном ряду с Леонидом молодой, похоже еще ни разу не брившийся, и седой, как лунь, пенсионер, только что познакомившись, живо обсуждали общий интерес: молодой говорил, что у него лежит на складе две тысячи тонн металла, а пенсионер, глядя поверх очковой оправы, связанной ниткой в сломанном месте, утверждал, что у него в банке миллиард.
      У Леонида возникло странное чувство нереальности происходящего. Оно не покинуло его и на бетонном поле аэродрома. Леонид видел себя со стороны: ревут турбины взлетающих и садящихсясамолетов, порыв ветра вздувает пиджак и забрасывает галстук за плечо, Леонид возвращает его на место, ощущая под рубашкой полиэтиленовый пакет с долларами. Что и кто ждет его в пронизанном закатным солнцем здании...
      Деньги передавали в машине. Леонид пятнадцать, Николай пять, привезенных специально. Молодой человек спортивного типа с замороженным отчужденным взглядом тщательно пересчитал купюры и пересел в серебристый "мерседес", который проводил машину Долиных до города, проверяя, не подсел ли к ним кто по дороге.
      Приехали в контору.
      Петухов начальственно сидел в кресле Николая. Широко улыбнулся:
      - Как съездил? Рассказывай...
      - Помог бы лучше Голубовичу стол накрыть, - мягко посоветовал Николай.
      - А он один не справится? - нахмурился Петухов, но нехотя вышел из кабинета.
      Николай подошел к окну и, говоря, словно видел то, что с ним было:
      - Они позвонили, и приехали буквально через пятнадцать минут на двух машинах. Я только успел сказать Петухову, что он нужен как свидетель, что деньги я вернул. А то коробку заберут и прихлопнут, иди потом доказывай. Петухов выслушал, а через минуту сказал, что ему позвонили, тетя у него при смерти. И испарился. Гнида. Я тебе звонить начал, тут этот вошел, ты его видел сегодня.
      Леонида всего передернуло внутри и ощущение нереальности происходящего пропало. Нет, это не фильм - жизнь страшнее любого сюжета. И не сон, а обыденность, сентябрь девяносто третьего, Москва...
      Глава пятнадцатая
      Октябрь, но совсем не осень - ясносолнечная теплая погода стояла в те дни. Леонид жил у матери, у нее пошаливало сердце и он ходил по магазинам, невольно став очевидцем событий.
      У Белого Дома шел перманентный, ставший привычным, разношерстный митинг с писаными от руки плакатами и надсадными криками в мегафон , рядом с портретами Ленина и Сталина мелькала свастика. Кто-то в защитной пятнистой форме выстраивал добровольцев, лица их были напряжены и сосредоточены, как перед боем.
      Тут же, неподалеку, через проспект, милиция в серо-синих шинельках проводила учения на случай столкновения, подобного майскому, на площади Гагарина. Милиционеров разделили на "своих" и "чужих". Первый ряд "своих" встал на колено и плотно сомкнул щиты с дырочками, чтобы видеть "чужих". Второй ряд выставил щиты под углом, поверх первого, а третий просто поднял щиты над головой. Стоило молодым лицам курсантов скрыться за щитами, как ожило что-то вроде большой шевелящейся рептилии - броненосец с металлической чешуей.
      "Чужие" подбегали к броненосцу, кричали, замахивались, пинали нижние щиты ногами, и тут же отскакивали, потому что стоящие на колене поднимались, отворяли щит, как дверь, и притворно, по-учебному, замахивались на "чужого" дубинкой, прозванной еще во времена первого путча, "демократизатором".
      Делалось все по команде, но с ленцой и невольно театрально - курсанты ощущали себя в центре внимания толпы зевак и да еще под прицелами кинокамер японских журналистов, которые вели съемку прямо из открытой двери микроавтобуса "Тойота".
      Командир приказал приступить к следующему упражнению.
      Один из "чужих" поджег шашку со слезоточивым дымом и поднес ее к броненосцу. Дым капризно извивался и не желал идти в нужном направлении, а почему-то упрямо полз к командиру. Тому это явно не понравилось и он велел бросить шашку на горб броненосца. Метатель выполнил команду, шашка должна была скатиться по чешуе вниз, но провалилась в щель, в самую середку и мгновенно броненосец развалился - "свои", чихая и матерясь, разбежались от едкого облака.
      Второй бросок был еще неудачнее - метатель сам глотнул химии, ослеп от слез и кашля и швырнул шашку, отвернувшись, не глядя, угодив прямо в "тойоту" с японцами. Те пороняли свою видеотехнику на асфальт и долго приходили в себя.
      Под ярким солнцем в пейзаже происходящего Леонид ощущал себя и зрителем и участником крупномасштабного театрализованного действия или киносъемки с огромной массовкой вроде "Войны и мира". Войны не было, ее только репетировали, непонятно по чьему сценарию, и не очень-то веря в премьеру. Но какой-то режиссер уже поделил соотечественников на "своих" и "чужих".
      На следующий день премьера все-таки состоялась. Позже, из рассказов и увиденного прямо на улице и по телевидению сложилась, смонтировалась воедино лента происшедшего, где каждый кадр по-своему врезался в память.
      Сначала собралась митинговать толпа на площади под памятником вождю мирового пролетариата на пъедестале-знамени, под которым группа российских граждан тех времен разворачивалась в марше на бой кровавый и, как они считали тогда, святой и правый. Фигуры граждан каменно застыли, иное дело - живое сборище их потомков.
      Леонид уже видел в своей жизни как толпа совсем других убеждений под ласковым августовским солнцем пыталась снести памятник "железному" Феликсу Дзержинскому. Бородатый парень, судя по всему имеющий навыки начинающего альпиниста, одолел высокую колонну пьедестала и, пристроившись у ног гиганта, плел какие-то петли и узлы из обычной бельевой веревки. Около "Детского мира" стояла поливочная машина, с помощью которой и намеревались сдернуть идола. Удайся эта светлая идея и многотонная фигура просто погребла бы под собой людей, торжествующих победу демократии. Это сладкое слово "свобода" обрело свою реальность, не было милиции или кого-то, кто мог бы остановить, и свобода на глазах Леонида превратилась во вседозволенность. Тысячи полторы стояли около здания КГБ и выкрикивали лозунги. Кричать толпе скучно, толпе надо что-то делать. Вот и пытались свалить памятник да крошили кто чем мог не могущий иметь вины гранитный цоколь пьедестала, в свое время заботливо сработанный и отполированный мастерами своего дела.
      И в октябре жажда действия неуправляемой многоголовой гидры толпы недолго сдерживалась - поток потек по Садовому кольцу. На Крымском мосту притерли к перилам солдатика в бронежилете. Каску он потерял или ее сбили. Его, походя, еще несильно, еще не войдя во вкус, били по русоволосой голове, он вцепился в перила и ждал, скинут ли его вниз, в многоэтажный провал над рекой или пронесет.
      На Смоленской площади остановились, оробели - на пути стояла в грузовиках прекрасно вооруженная, защищенная касками, бронежилетами, автоматами и водометами боевая часть. Больше по инерции стали что-то жечь, кидать камни и увидели, что нет не только никакого отпора, а, наоборот, взревели моторы и часть, повинуясь чьему-то приказу, развернувшись на марше ушла, оставив на растерзание водометы и поливальные машины.
      Слились с теми, кто был у Белого Дома и ликование достигло той точки кипения, когда обжигающий пар насилия, не встречающий никакого сопротивления, вышел на следующий виток спирали.
      Ворвались в здание мэрии, бывшего Совета Экономической взаимопомощи стран соцлагеря, построенного в виде развернутой книги, и вырвали из нее несколько страниц. Другие оседлали грузовики и двинулись к телецентру в Останкино. По пути опять встретили бронетранспортеры, с которыми разошлись, не замечая друг друга в упор.
      В тот мирный еще с утра воскресный вечер Москва смотрела футбол и только когда во всем городе, в области, у пол-страны ослепли экраны телевизоров, забрезжило прозрение, что боевые действия между гражданами России идут полным ходом и остановить их некому.
      Около телецентра опять помитинговали с мегафонами, потом разогнали грузовик и разнесли вдребезги витрину входа.
      - Услышал, что, что-то творится, решил прийти на работу, в телецентр. И надо же - оказался среди осаждавших. Как раз, когда грузовиком разбили вход. Иду с ними. Они мне говорят, парень, ты бы лег, из гранатомета стреляют. Казалось чушью ложится на грязный асфальт, но увидел упавшего простреленного и лег. Пролежал часа полтора. Били с крыш. Выстрелы, автоматные очереди, вход горит. Подъехал бронетранспортер. Еле успел откатиться, иначе раздавило бы меня, как кого-то лежащего рядом, не знаю был ли он раненый или уже мертвый. Месиво мяса, кровь. В бронетранспортере открылся люк. Спрашивают, ты кто? Что отвечать? Русский я. А вы кто? От президента моей страны или спикера парламента? Или того, кто себя объявил еще одним президентом? Отвечаю, я раненый. Помолчали, опять спрашивают, ты кто? Сообразил, отвечаю, журналист. Ползи сюда. Не могу, стреляют. Ладно, мы сейчас долбанем, а ты к нам перебирайся. Долбанули, я успел полпути прокатиться. Попросил повторить. Долбанули еще, да пулеметом по верхам. Втащили в люк. Обыскивают меня, а я обмяк, улыбаюсь просвистела коса пустоглазой мимо.
      Экраны зажглись, словно власти наконец-то очнулись, открыли глаза. Работала запасная студия. Шел поток людей, они говорили, говорили, говорили... Говорили те, кому и так ничего не оставалось, как говорить, молчали те, кому было положено действовать. Кроме призыва идти к зданию Моссовета. За кем? Кого защищать, против кого обороняться? Ходили уже раз к Белому Дому, ждали безоружные ночью штурма и танковой атаки на мосту. Хорошо, что армия тогда не "долбанула", как бронетранспортер у Останкино. Казалось, победили тогда, раскрошили пьедесталы, взяли власть, чтобы больше такого никогда не было. А теперь кто и с кем ее делит? И как он силу эту непомерную употребит потом...
      Утром город буднично пошел на работу, в магазины, по делам, никто не остановил сограждан. И падали люди, от пуль, прошивающих шею, аорту, кишки... Смерть гуляла по улицам города, настал ее час, ее время. Мать двоих детей подошла к окну в своем доме и упала, будто всю свою жизнь прожила в ожидании этого выстрела. Словно кролики под взглядом кобры, шли, перебегали, лезли именно туда, где всего опасней. Особенно, молодые. А потом скорая помощь отвозила раненых, убитых просто складывали в сторонке. Молодая девчонка... парень... еще парень... Рядом шли репортеры, операторы с видеокамерами, благодаря им, как в зеркале, отразился лик столицы в кровоподтеках.
      В скверике, неподалеку от Белого Дома, качаясь с похмелья, некие, похожие на бомжей, деловито выстраивали рядком самодельные фауст-патроны бутылки с бензином, заткнутые тряпками. Подошла женщина. Простое, крестьянское лицо, жалостливо посмотрела, спросила осторожно, как же это вы в своих бросать будете, убьете же, не приведи, Господь, а у меня сын в армии. Дура старая, ответили ей, иди отсюда, мы за твою же свободу боремся, против ихнего ига.
      Танки, лязгая гусеницами, урча сизыми выхлопами, вышли на набережную и на мост. В Белый Дом снаряды всаживали в упор, среди муравейника гражданского населения, на весь мир шла трансляция шоу-расстрела. Поначалу валил черный дым, потом взвились языки пламени, пожар никто не тушил и за несколько часов Белый Дом стал наполовину Черным. Словно Черная часть человеческой души взяла верх, одолела Белую.
      А граница меж Белым и Черным - тот самый рубеж, то лезвие, рассекшее сообщество на "своих" и "чужих". Какой-то иностранный корреспондент, коверкая слова, просил Леонида, скажите в микрофон, а я передам на весь свет, что в России идет гражданская война. Леонид тогда воспротивился гражданской войны быть не может, Родина, значит, родные, единая по крови и языку нация.
      А позже невесело признался самому себе: если, как на исповеди, взглянуть правде в глаза - все чужие друг другу. Как может быть "своим" "президент" Борис Николаевич, в ведь он клялся сыном своим и "пацанкой"? Или Петухов, бросивший Николая, когда к нему пришли... Тесть и теща, отнявшие у Леонида дочку, а потом и жену... Брат... Ерничал Николай над нательным крестиком Леонида в бане с высоким гостем, а недавно крестился всей семьей...
      Октябрь, опять в октябре, как и семьдесят шесть лет без малого назад, пирамида России треснула, отслоив на "своих" и "чужих", на тех, кто у власти и при власти над этой землей, и тех, над кем эта власть есть. А расстрел Белого Дома убил наивную веру в торжество истинной демократии да быть того не может в стране, где извечно воровали, где даже в сказках своя мечта - чтоб рай земной чудом построился, по щучьему велению, да по моему хотению...
      Бесконечна была русская равнина, однообразны жизненные устои, обычаи и занятия живущих на ней - так и возникло единство, приведшее к единому государству на равнине. Единому против врагов и нашествий.
      Дарий, царь персидский, собрал войско и пошел воевать наших предков Скифию. Но скифы не приняли бой, а отступали в глубь равнины, засыпая колодцы и истребляя посевы. Дарий, устав от преследования, в послании спросил: "Почему не воюешь?" Скиф ответил: "Нет у меня городов, дорогих мне, есть только отцовские могилы".
      В стране могил жили люди, привязанные к земле только памятью и смертью. Даль равнины неброской пронзительной красоты, казавшееся неисчерпаемым богатство недр, лесов, рек, зверя, рыбы, птицы - дар Господень. Да непросто дан - вывелась порода людей щедрая и вороватая, дикая и возвышенная, талантливая и юродивая, мистическая и безбожная.
      Мой народ, моя нация, моя Россия, что умом никогда не постигнуть...
      Единство Великой равнины переросло в монархию, а потом в империю, империя пала, но погибнуть ей не дано и переродилась империя в Архипелаг Гулаг. В наших генах сидит империя, империя Великой Равнины, империя нищего богача, крещеного коммуниста, убогого гения... Империстость, когда мир так съежился от геометрически распухающего прогресса...
      Чужой среди чужих, Леонид ощущал себя вдвойне чужим после Октября. Странный ты, Ленька, вот я - крещеный, но в Бога не верю, а ты... признался как-то Николай. Как объяснить, кому Господом не дано, странность не только таланта, но и ощущение гармонии, единства с Создателем и Творцом, дающее свободу Духа, что нетерпимо для непосвященных...
      Даровал же Господь Отчизну,
      где лесов и полей - простор,
      да где праздники вроде тризны,
      что богата... на воре вор,
      что земному сообществу кажет,
      не стыдясь, свой срам,
      где стоящий у власти прикажет
      расстрелять талант
      иль разрушить храм,
      и встает россиянин,
      осеняясь крестом
      от высокого лба до пупа,
      от плеча до плеча,
      - и рукой в топоры!
      и летят в тартарары
      Храм Христа, мавзолей Ильича
      и парламент расстрелян танками.
      Жить две тысячи лет,
      а за семьдесят пять
      уничтожить цвет,
      убить благодать.
      Эх!..
      И иной нам не видно доли.
      Но в любви своей, в боли
      к тебе, моя Русь,
      я клянусь погубленной жизнью,
      что мне дал Господь,
      отняла Отчизна.
      Леонид пошел в храм и поставил свечу. Постоял у иконы Николая-угодника, брата своего небесного, покровителя русских талантов. И сказал Господу: "Вразуми живущих на Родине моей, не допусти, чтобы мне или кому-то пришлось отвечать на вопрос соотечественника: ты кто? Россиянин я, как и ты, а не враг твой."
      Глава шестнадцатая
      Из своей боковой улицы Леонид вышел на проспект, встал на краю тротуара и поднял руку. Три или четыре такси с зелеными глазками, значит, свободных, проехали мимо, словно и не замечая голосующего пассажира. На этом месте они никогда не останавливаются, отстраненно подумал Леонид, хотя и в других местах тоже. Как только Леонид разуверился, тут же остановился какой-то частник.
      - Сколько дашь? - спросил водитель, взглянул на лицо Леонида и кивнул головой. - Садись.
      Замок в двери проворачивался, не открывался, наконец-то щелкнул. Не раздеваясь, Леонид прошел в комнату. Мама лежала на боку, лицом в подушку, одна рука откинута, другая синяя.
      Телефон спаренный, занято, пришлось ждать в звенящей тишине.
      Дозвонился до скорой. Нет, мы не ездим, вызывайте неотложку. Помощь на дому в районной поликлинике ответила - обмывайте, подвяжите челюсть, ждите, врач придет.
      Леонид снял плащ, сел на кухне.
      Защелкал, проворачиваясь снаружи, замок. Николай.
      Молча поздоровались. Вместе вошли в комнату. Леонид объяснил про неотложку. Решили ничего не трогать.
      Врач пришел около девяти вечера. Только глянул:
      - Да у нее уже трупные пятна. Она умерла еще утром. Где она состояла, у нас?
      - Нет, в клинике для старых большевиков, - ответил Николай.
      - Вот туда и обращайтесь.
      И ушел.
      Откинули одеяло, повернули маму на спину. Лицо искажено, губа задралась, язык распух. Опустили веки, попытались закрыть рот, ничего не получалось. Николай принес с кухни чайную ложку, затолкали язык, стянули платком челюсть, но губа осталась задраной. Откинули одеяло, открыли форточку.
      Утром - в поликлинику, получили справку. Вызвали агента, часа в два приехали, забрали маму в морг.
      Начали разбираться. Нашли записочку. Маминым крупным, пожим на детский почерком: "Поделите все по-братски. Живите дружно".
      День был тихий, солнечный. Леонид тревожился, но похороны прошли без сбоев, только музыка вымотала всю душу. Лицо мамы было спокойно красивым, смерть словно отступила и Леониду было совсем не страшно целовать холодный, как булыжник, лоб.
      И поминки прошли светло и грустно, как свет лампады под иконой. Лишь позже Леонид осознал, что по-настоящему помянули они с Николаем маму, когда она лежала в комнате, а сыновья сидели на кухне и несколько часов ждали врача.
      Тихо было в опустевшем родительском доме, где сиял свет ласковых глаз, откуда не отпустят голодным, всегда соучастливо выслушают, разделят и боль и радость.
      Николай как будто не говорил, а вспоминал потаенное:
      - Нам все отдала. Отцу, тебе и мне... Отцу даже меньше, деспот он был, хоть нехорошо так о покойном родителе. Вот и во мне его гены часто говорят. Но дом наш на ее женских плечах держался, ее руками выхожены мы были. Теперь не на кого надеяться. Следующие мы уйдем... Старшие из Долиных... А ведь именно ты был у матери любимцем. И талант твой от нее... Знаю, что пишешь, работаешь, рассказал бы, а то живем рядом, работаем вместе, а как неродные. И отчего так?
      Боль утраты матери, невосполнимой утраты, соединила ее детей, и они исполнили ее завет - Леонид долгожданно открылся навстречу и исповедался брату.
      Про непреодолимую пропасть одиночества с семьей: с женой своей, из светлоглазой Таньки переродившейся в угрюмую домработницу своих родителей и дочки, с единокровной дочерью Еленой Прекрасной, цинично не признающей иных ценностей кроме валютных, с внуком, который, как и все дети, сразу чувствует иерархию семьи, главенство богатого Хозяина и незначительность деда Лени.
      Николай поведал то, о чем они никогда не говорили, о чем Леонид догадывался, но не мог видеть всю драматичность семейной ситуации Николая, который прожил фактически жизнь под каблуком своей благоверной, истово полюбил другую, а не развелся, потому что был партийным секретарем и руководителем.
      Заговорили про любовь и оба едино решили, что у матери, не то, что у ее мужа, никогда не было любовников, хотя один из друзей отца ей явно и не просто нравился. Леонид стыдливо признался в обжигающей вспышке чувств к Ляле.
      Стареем, грустно улыбнулся Николай. Знал бы ты, как я ненавижу партийных бонз, этих всех Петуховых, к которым на поклон хожу, потому что платят. А что поделаешь - стареет не только тело, рушится организм целого общества и гибнут, уходят в небытие поколения живших ложными идеалами. Наших отцов, матерей. И наше тоже. Потому что мало мы чем от старших своих отличаемся.
      Это дети от нас другие. Чужие...
      Леонид подивился и светло порадовался, что Николай един с ним в главном и напомнил брату про человека, лежащего под дулом бронетранспортера, у которого спрашивают: "Ты кто? Свой или чужой?" И искренне сказал, что сомневался он в брате, как в человеке, верующим только в партию... И не принимающим ни православного крестика Леонида, ни креста его таланта.
      - У каждого свой крест, - ответил тогда Николай.
      Глава семнадцатая
      "Вот пошел и давно идет дождь и душа моя, как стекло под дождем, в слезах дождя - то одна из душ твоих, Господи, наполняется шумом капель, падающих с неба, но не капли то, а мириады ушедших в прошлое душ, серых и талантливых, низких и высоких, ставших серыми небесами, все стирается, все проходит - и крик отчаянья, и улыбка мудрости, все бледнеет пред тобой, ВЕЧНОСТЬ.
      Даже улыбка Мадонны. Что зачатие? Связь времен. Сказано - непорочно зачатие Богаматери, ждет ее царствие небесное ВЕЧНОСТИ, и потому праздником ей была не жизнь, а только Благая Весть да Рождество Сына, остальное страдание.
      Хочу непорочным стать, без греха, чтобы облегчить страдания - вопит душа. Не получится, не дано без страданий быть даже Деве Святой и Сыну Божьему. Истина - свойство Бога. Поиски истины - то, что принадлежит человеку. Ищете, да обрящете, а отдать другим истину постигнутую без страданий невозможно. Каждый сам пройдет свой путь и только от тебя самого зависит - светел ли он или темен.