Хмель-злодей

– Что, какой театр? – Михаил поднял заспанную, с всклокоченными волосами голову.

– Сейчас пойдём и узнаем, какой спектакль батька перед казачками разыгрывает.

Друзья наскоро ополоснулись холодной водой и двинулись к площади, где толпились казаки. На взгляд их было уже несколько сот, но подходили ещё.

Михаил с Сашкой пробрались поближе к центру, где сидели кружком самые заслуженные казаки.

Вскоре показался Хмельницкий в окружении полковников и слуг. Видно было, что он в прекрасном настроении, подтрунивая над кем-то, шутит и смеётся.

– Братцы, сегодня вы будете судить жида, который много лет изводил наших православных людей непомерными налогами. Это он, разбойник и насильник, заставлял вас гнуть спину на проклятых панов. Мы его доставили вчера из Чигирина и с ним всё его жидовское отродье. Вот он перед вами!

Богдан махнул кому-то рукой, и два дюжих казака вывели на площадь Захария Собиленко. Он шёл, опустив голову, длинные седые волосы свешивались, закрывая лицо. Годы согнули его худую спину, и вся его нескладная, словно притянутая к земле фигура, никак не подходила для разбойника. Жилистые руки, с набухшими синими узорами вен и коричневыми старческими пятнышками, были скованы за спиной.

Из толпы раздались выкрики:

– Подними голову, жид! Посмотри людям в глаза! Это мы, те, которых ты грабил и мытарил.

Захарий поднял голову, его глаза были устремлены куда-то вдаль, сквозь злобно орущую толпу, словно видел он что-то, одному ему ведомое. Губы его шевелились, произнося слова молитвы.

– Да что с ним разговаривать, смерть жиду и всему его выводку!

– кричали из толпы.

– Значит, одобряете? – уточнил Богдан, – так какою смертью вы назначите ему умереть за наши страдания?

– Заколоть! Утопить! Повесить! – неслись выкрики.

Из толпы вышел степенный казак благородного вида:

– Предлагаю отрубить руки и ноги и бросить на дорогу, пусть помучается, подыхая.

– Любо, любо! – заголосила толпа.

– Ну, вот и решили! Есть добровольцы, кто исполнит это решение? – довольно ухмыльнувшись, спросил Богдан.

– А ты и исполни, батька, – отозвался всё тот же казак.

Хмельницкий не ожидал такой прямоты, и это его немного смутило, но он знал, что не должен подавать виду и показывать своей жалости и слабости.

Не торопясь, приблизился он к Захарию. Кто-то услужливо подал ему топор-секиру. Сейчас и до Захария дошёл смысл устроенного Богданом судилища. Он прекратил чтение молитвы, и взгляд его устремился прямо в глаза человеку, который был обязан ему жизнью. Губы его произнесли несколько слов, от которых Хмельницкий поёжился, но руки его еще крепче сжали топорище.

Только немногие, близко стоящие, смогли расслышать:

– Будь ты проклят и дети твои, и весь твой род да истребится…

Глухо ухнул топор, разрубая человеческие кости, и кровь алой струёй обагрила истоптанную землю.

– Пошли отсюда, – толкнул Михаил Сашку, – чувствую я, что это сборище дикарей и нас скоро заставит плясать под их мелодию.

– А это уж от нас зависит, – философски заметил Сашка.

Друзья торопливо покинули майдан.

Богдан уже не видел, как казаки саблями закалывали старую еврейку, жену Захария, которая совсем недавно просидела ночь у постели его сына, пытаясь спасти после экзекуции, устроенной управляющим Чаплинским. Истошными голосами закричали их дети, поднятые казаками на пики.

Хмельницкий, молча, уходил в свой шатёр, хорошего настроения как не бывало.

«Всегда эти жиды всё портят», – подумал он. Но уже придя к себе и устроившись на мягких подушках, вспомнил наставление Лайолы, основателя школы иезуитов, в которой он учился во Львове: «Цель оправдывает средства».

Тем и утешился.

А слова старого еврея оказались вещими.

Хмурое утро поднималось над Украиной.

Кровавое утро.

Глава 3. Евреи

«… с материалистической и исторической точки зрения этот народ давно должен был бы исчезнуть. Его существование – есть странное, таинственное и чудесное явление, которое указывает, что с судьбой этого народа связаны особые предначертания. Выживание еврейского народа, его неистребимость, продолжение его существования, как одного из самых древних народов мира, в исключительных, трагических условиях истребления, та роль, которую народ этот играет в истории человечества, – всё это указывает на особые мистические основы его неповторимой судьбы».

(Н.Бердяев, «Смысл истории», Обелиск, Берлин, 1923, стр. 105, 106).

– Не прячься, не прячься, всё равно поймаю! – чернокудрый ангелочек, путаясь в широких белых кружевах платья, мчался через бесконечные комнаты большого дома. – Не прячься, Лея, так нечестно!

– Поймай, поймай, я не прячусь!

– Ага, вот ты где.

Лея схватила свою сестрёнку Рахель, похожую на неё как две капли воды, хотя они и были погодками, и девочки с визгом и шумом закружились по комнате.

– Тихо, девочки, тихо, а то отец услышит и будет недоволен, – пробовала их разнять Леся, светловолосая красивая девушка из крестьян, служившая в этом богатом еврейском доме уже второй год.

– Девочки, Лея, Рахель, успокойтесь!

В комнату вошла их мама – Эстер. Строгий голос матери ничуть не испугал девочек, и они продолжили свою возню. Эстер с любовью и нежностью наблюдала за этими весёлыми, неугомонными воздушными созданиями. Ей иногда не верилось, что это она родила их всего каких-то четыре – пять лет назад, таких непоседливых, её прекрасных ангелочков. Тоненькие, с белой кожей, огромными темно-карими глазами, в которых сверкали озорные огоньки, слегка продолговатыми лицами и пухлыми детскими губками, они производили неизгладимое впечатление на всех гостей этого открытого дома.

– Всё, дети, пора спать! – воскликнула Эстер, услышав звон часов в гостиной – новинки, которую привёз муж из Амстердама. Она отвела девочек в спальню, аккуратно помогла им снять нарядные платьица, и нежно погладила по волосам, потом началась процедура с целованием. Сначала она целовала девочек по очереди, потом они вместе целовали её. Наконец, дети угомонились, и Эстер направилась в комнату Мойшеле, который каждый вечер читал подолгу Святое писание, за что удостоился отцовской похвалы. Сыну было уже десять лет, и он своей серьёзностью иногда даже беспокоил Эстер. Заглянув в комнату сына, она увидела, что он уже спит. Поцеловав в лобик спящего, Эстер прочитала молитву и направилась в гостиную, где собрались красивые девушки из богатых и благочестивых семей, желающие научиться танцевать. Она и сама прекрасно танцевала, сохранив гибкую фигуру, и даже пятая беременность не испортила её.

– Сара, Лиора, становитесь сюда, Рут, Дина, – вправо, – начала расставлять девушек Эстер.

– Соломон, – она кивнула вошедшему музыканту и сделала приглашающий жест в сторону инструмента.

– Начали! Раз, два, три, четыре… и, раз, два… – девушки ритмично двигались и поворачивались, повинуясь командам Эстер. Старый Соломон извлекал божественные звуки из клавесина. Мелодия то плавно текла свободной рекою, то вдруг взвивалась высоким порогом, то почти совсем затихала. Она радовалась и печалилась, веселилась и рыдала, она была, как еврейский народ, знававший золотые века расцвета и горечь изгнания, высокий, божественный дух гаонов и кладбищенский пепел уничтожения.

Пошёл уже второй час занятий, девушки устали. Их лица блестели от пота, губы прикушены от усердия. Воздух гостиной наполнился запахом духов, смешанный с запахом женского старания.

– Всё, на сегодня хватит, – Эстер несколько раз хлопнула в ладоши, и проводила девушек в комнату для переодевания.

– Рути! – Эстер положила руку на плечо девушке, чуть задержав её, – передавай привет родителям, пожелай им от меня здоровья.

Рут зарделась, прикрыла свои огромные глаза пушистыми ресницами и чуть слышно произнесла:

– Непременно, Эсти.

Эстер прекрасно знала, что эта девушка и её старший сын встречаются тайно, и ей, как матери, это было совсем небезразлично. Она, конечно, не была против красивой и обеспеченной девушки, которую выбрал её сын, но хотела, чтобы всё было в согласии с древними, никем не нарушаемыми традициями.

Неслышно вошёл дворецкий, служивший в этом еврейском доме уже много лет:

– Рабби Михель к господину Элиэзеру.

– Проведи в кабинет. И встречай остальных, сегодня миньян[4].

Слуга кивнул головой. Он прекрасно знал, что такое миньян, хотя и не имел отношения к еврейству, он уже многое знал о еврейской жизни.

Сегодня вечером, когда заходит суббота (шабат), глава большой семьи Моше бен Элиэзер решил собрать у себя миньян для всеобщей молитвы. Десять самых известных и уважаемых людей из нескольких городов, которые должны были составить миньян, после совместной молитвы хотели посоветоваться по поводу грозных событиях, надвигающихся на еврейские общины Малороссии.

– Подай форшмак и штрудель да напиток медовый, – приказала Эстер Лесе.

Войдя на минуту к мужчинам, она поздоровалась, перебросилась несколькими фразами, получила комплимент за прекрасные блюда, и за то, что она великолепно выглядит. Она знала, что это неправда, что живот её уже стал заметным, и что она сегодня очень устала.

Пятый ребёнок, которым она беременна, – это не шутка, хотя все её знакомые женщины многодетны. Такова уж традиция – детей в семье должно быть много.

За длинным овальным столом, расположенным посредине большого кабинета хозяина дома, устраивались духовные лидеры еврейских общин Южно-русских земель. Они были признанными авторитетами и знатоками в религиозных и мирских делах, мудрецами, постигшими в совершенстве Святое писание, и умеющими толковать его.

Пока собирался миньян, гости вели неторопливую беседу. Они старались не затрагивать основное, волнующее, животрепещущее, что привело их сюда, дожидаясь окончания всеобщей молитвы. Угощения на столе, приготовленные в соответствии с кашрутом[5] тёплыми руками Эстер, манили своим изысканным и вкусным видом, но никто не притрагивался к ним.

Наконец, вошёл последний из приглашённых, и хозяин дома – Моше бен Элиэзер поднялся. В руках он держал молитвенник. Сегодня он исполнял роль кантора, остальные тоже держали в руках молитвенники.

На минуту установилась тишина, присутствующие сосредоточились, словно подпитываясь небесной Божественной энергией, прежде чем обратиться к Всевышнему. Вдруг тишину прорезал тонкий и высокий голос кантора, распевным речитативом начавшего вечернюю молитву.

«…и читайте её утром, когда встаёте и читайте её вечером, когда ложитесь…».

Нестройный хор мужских голосов сначала несмело, а потом всё твёрже вторил ведущему. Он становился чётче и слаженнее и, казалось, что стены дома вибрируют от согласованной мощи мужских басов. Высокая энергия совместной молитвы заполнила пространство комнаты и, вырвавшись наружу, понеслась над Землёй.

«Господь Праведный, Великий и Всемогущий, помилуй и прости нас, ибо греховны мы, и поступи с нами по разумению своему, как мы того заслужили…».

После заключительного «Амен!» мужчины ещё немного постояли в тишине, не в силах сразу выйти из особого состояния, навеянного молитвой. Потом, получив благословение на еду и закончив омовение рук перед нею, засуетились, рассаживаясь и прицеливаясь к аппетитным блюдам. Наполнились вином бокалы, и выпили мужчины, привычно произнеся тост:

– Лехаим! – За жизнь!

Некоторое время за столом царило молчание, прерываемое лишь звяканьем приборов о тарелки и лёгким чавканьем.

Моше бен Элиэзер, по праву хозяина дома, постучал вилкой о бокал, прося внимания.

– Друзья, братья мои! Недобрые вести привели нас сегодня на это собрание. Тревожные сообщения стекаются к нам со всех сторон. Опять, как в прошлые годы, поднимается буча казацкая. И во главе казаков человек-демон, иезуит, не знающий жалости и пощады. К нашему несчастью, этот человек – воин, опытный и испытанный, наделённый острым, хитрым умом, пользующийся связями с королём и имеющий авторитет у холопов. Неотвратимая беда нависла над нашими общинами, над нашими городами и селеньями. В опасности наши семьи.

– Мне кажется, дорогой брат, – взял слово рабби Аарон из Тульчина, наставник местной ешивы, – ты сгущаешь краски. Мы находимся под защитой регулярных войск польской Короны. Многие наши города имеют неприступные крепости, да и наши мужчины способны сражаться и защитить свои семьи.

– В твоём городе есть крепость, – перебил его рабби Ашер из Полонного, – а что нам делать, когда поднимутся десятки тысяч озлоблённых холопов.

– Обождите, друзья, не надо так горячиться, – примирительно вставил рабби Иехиель Михель из Немирова. – В прошлые годы казаки тоже восставали, но паны всегда подавляли эти мятежи и наказывали смутьянов. Хотя, правда в том, что любое восстание, мы уже знаем из опыта, это – смерть наших братьев, которые не смогут скрыться, разорение и несчастье.

– Встанем же под защиту Господа нашего, которому служим всю жизнь, с молитвой и просьбой о милости, – закончил разговор гаон, рабби Иегуда Лев бен Бецалель.

Уже за полночь разошлись мужчины по своим спальням, заботливо приготовленным Эстер для приезжих. Тревожное предчувствие долго не давало им уснуть.

Завтра утром они разъедутся по своим городам и местечкам. Что принесёт им завтрашний день?

Не знали, не ведали своей судьбы: почти все они погибнут мученической смертью во славу Господа Бога своего.

Давид явился поздно ночью, когда все уже давно спали. Неслышной тенью, мягко ступая, пробрался он в гостиную и оттуда скользнул в свою комнату. Раздевшись, сделал несколько движений, любуясь своим отражением в зеркале. Гибкое, мускулистое тело, подсвеченное колеблющимся пламенем свечей, послушно изогнулось, и вдруг юноша сделал резкий выпад. Танцующие руки с неуловимой быстротой разорвали воздух, ломая кости невидимого противника. Этим смертельным приёмам его научил ровесник из каравана восточного торговца, остановившегося в их гостеприимном Немирове.

Уже год обучался Давид военному делу. Способный, обладающий отличной реакцией, он быстро постигал науку владения саблей, ножом, ружьём. Но единоборства ему нравились больше всего, и он уже далеко продвинулся в умении остановить нападающего противника, используя его же энергию. Польские гусары, с которыми он водил дружбу, называли Давида «летающим воином», за необыкновенно высокие прыжки, в которых он поражал противника.

Давид упросил отца купить ему лошадь и частенько скакал на ней по окрестным полям и лугам, пугая крестьян своим видом и громким разбойничьим свистом.

Эстер только переглядывалась с мужем, узнавая о новых проделках старшего сына. Нет, он совсем не был похож на еврея, усердного в учении и благочестивого, каким был их любимец Мойшеле.

Но этим вечером не военным делом занимался Давид. Он проводил время с прекрасной Рут. Они сидели в своём укромном уголке на камне. Место, меж домами, густо заросло кустами, и его ни откуда не было видно. Казалось, что дома вплотную примыкают друг к другу. Здесь, даже при желании, их никто не мог бы обнаружить. Давид держал руку девушки в своей и осторожно прикасался губами к её нежной коже на шее за ушком. Запах волос Рут дурманил ему голову. Он обнял девушку за плечи и дотянулся губами до её губ. Рука его соскользнула на девичью талию, перешла на живот и поднялась, накрыв грудь.

– Рути, любимая моя…

Рут повернула голову и отодвинулась:

– Обожди, мой хороший, не спеши, пусть родители нам сначала свадьбу справят.

– Это сколько же ждать, пока они соберутся? А время сейчас такое, тревожное; говорят, казаки силищу большую набрали и смуту снова затеяли против панов. Неровён час и сюда заглянут, не сносить нам тогда головы, если убежать не успеем.

– Это уж как Бог пошлёт.

Рут передёрнула плечами, ночная прохлада опускалась на землю:

– Ну, мне пора, а то мать не спит и опять будет мне выговаривать. Завтра они с отцом уезжают в Варшаву по делам, я одна остаюсь дома. Надо помочь им собраться.

Влюблённые расстались у дома Рут, который находился неподалёку.

Глава 4. Кровавый пир

«Не приведи Господь видеть русский бунт бессмысленный и беспощадный».

А.С.Пушкин «Капитанская дочка»

Сидя в шатре, Богдан обдумывал план дальнейших действий. Несмотря на прибытие на Сечь большого числа людей, сил для выступления против поляков было недостаточно. К концу зимы на Сечи собралось три тысячи человек, из которых казаков была едва половина. Но главное – не было лошадей. На острове Хортица, где запорожцы держали свои табуны, в последние годы было мало травы, и поголовье лошадей резко сократилось. А выступать против поляков, славившихся своей конницей, без конных подразделений – безумие.

И тут в голове Хмельницкого зародилась идея, столь же необычная, сколь и дерзкая: обратиться за помощью к татарам – своим извечным врагам. Богдан колебался недолго, он надеялся на успех переговоров с татарами. Одним из главных аргументов своей уверенности он полагал долг Польши Крыму в двести тысяч злотых. Эта сумма накопилась за последние годы, когда поляки не выплачивали татарам дань. Для убеждения в необходимости выступить против Речи Посполитой Хмельницкий решил использовать документы, которые на тайной встрече вручил ему король. Из документов ясно следовало, что поляки имеют намерение напасть на турок и их союзников-татар.

Взяв с собою сына Тимофея, Хмельницкий отправился в Крым.

Хан Ислам Гирей принял Богдана милостиво, он даже выслал к Перекопу своих людей для почётного сопровождения казацкой депутации в Бахчисарай. Сидя друг перед другом на расшитых персидских коврах в большой гостиной Бахчисарайского дворца, два умных и хитрых человека, два военачальника пытались проникнуть в мысли другого и выявить истинные намерения. Ни тот, ни другой не могли до конца доверять друг другу. Хан прочитал документы, но осторожность брала своё, он опасался провокации со стороны поляков, которые могли уничтожить его войско, как только он выйдет из Перекопа. Он и не подумал скрывать эти мысли от Хмельницкого.

– Я доверяю тебе, Великий гетман, и прошу дать присягу на ханской сабле, что ты не помышляешь о предательстве.

– О, Великий хан, несомненно, я дам такую присягу.

– Я выделю тебе в помощь отряд перекопского мурзы Тугай-бея в четыре тысячи всадников. А ты оставишь в залог своего сына.

Скрепя сердце, согласился Богдан на эти условия. Договорились, что отряд выступит в мае, когда появится трава на лугах для коней. Пока же перекопский мурза дал Хмельницкому три сотни всадников.

Возвратившись из Крыма, Хмельницкий созвал раду и объявил о начале войны с поляками и о выступлении татар на стороне казаков.

– Смотри, какая сила прёт! – горделиво заметил Михаил едущему рядом Сашке.

Сашка посмотрел на движущееся казацкое войско. Друзья находились в конном боковом охранении, и со стороны можно было прекрасно наблюдать за этим движением.

Полки двигались не спеша, при развернутых знаменах, под звуки литавр и бубна. Гетман не торопился, зная, что татары должны вот-вот показаться и примкнуть к казакам. Казацкое войско вышло на Черный шлях, по которому обычно татары совершали свои набеги на Украину.

Казаки шли полками в сомкнутом строю, все были хорошо обмундированы, предусмотрительный Богдан заранее заказал обмундирование на королевские деньги, выданные ему для постройки лодок.

Все были обуты в сапоги, одеты в белые свитки и шаровары, высокие казацкие шапки. Вооружены они были пиками, самопалами и удобными в бою длинными саблями. На поясе у каждого имелась пороховница, кое-кто был вооружен кончаром – особым гранёным мечом, распространённым на Руси.

В общей толпе выделялись запорожцы, одетые в красные шаровары, в жупанах на голое тело, без шапок, но с длинными чубами на гладко выбритых головах. За пешими полками под охраной конницы двигался обоз, состоявший из более чем тысячи возов, запряженных волами. Начальствовал над обозом и казацкой артиллерией генеральный обозный Чарнота. Несмотря на заметную полноту, он сохранял юношескую живость и энергичность, а в умении обращаться с пушками равных ему среди казаков не было.

Гетман Хмельницкий в окружении личной охраны ехал в центре своего войска на белом коне, под малиновым знаменем с бунчуками, как признаком гетманской власти. Несмотря на то, что казаки шли весело, ожидая с воодушевлением предстоящего сражения, сам Хмельницкий был молчалив и задумчив. Он понимал, что на карту поставлено слишком много: в случае поражения, сами же казаки и выдадут его полякам, как это бывало не раз в прошлом.

Тревога Хмельницкого имела под собой реальные основания. Коронный гетман Потоцкий был прекрасно осведомлён о положении дел в Сечи и на Украине. Он и выслал навстречу Хмельницкому часть своих войск, общее руководство которым поручил своему сыну, которому было всего двадцать один год.

Михаил всматривался в стоящего напротив противника, он знал его силу, не раз слышал рассказы покойного отца о доблести польских воинов. Хорошо вооружённые драгуны, польская хоругвь тяжёлой конницы – «крылатые гусары», как их называли. Великаны-гусары в блестящих панцирях и наброшенных поверх них леопардовых шкурах. Солнце отражалось от их доспехов и слепило глаза. За спинами всадников, сидящих, как влитые, на могучих конях, весом каждый чуть не в тонну, покачивались крылья из перьев страуса, издавая при движении грозный и слитный шум. Каждый был вооружён полупудовым мечом, предназначенным для сильного всадника, длинным гранёным кончаром и копьём. Гусарская хоругвь, числом более тысячи испытанных, закалённых в боях воинов, не знала поражений.

Немногочисленная казацкая конница, выполнявшая, в основном, обязанности боевого охранения, не могла тягаться с противником.

Но вот слева от Михаила и Сашки появилось облако пыли, которое росло и, приближалось, становилось всё гуще. Из этого облака вырвалась лихая татарская конница, тысячи всадников.

– А-а-а!.. – дикие крики татар слились с топотом коней.

– Вперёд! – крикнул Михаил, и друзья с пиками наперевес помчались к выстроившимся в каре гусарам. Вот где пригодились тренировки. Друзья подскакали к выстроенной из людей и лошадей стене, стремясь пиками пробить в ней брешь. Но гусары стойко отбивали атаку, они владели оружием виртуозно, и сотни татарских голов уже полетели на землю. Михаил схватился с огромным детиной, тот отбил удар пики и вышиб её из рук нападающего. Михаил успел выхватить саблю и увидел, как гусар взмахнул длинным палашом, который сейчас разрубит его надвое. Ловко увернувшись, палаш едва задел предплечье, Михаил рванул поводья, лошадь поднялась на дыбы, и он воткнул саблю в незакрытое забралом лицо гусара. Страшный вой раздался из-под кирасы, и великан рухнул с коня, как подкошенный.

Гусары отступили в свой лагерь и стали срочно насыпать новые валы и наращивать укрепления. Ночью драгуны и реестровые казаки, находящиеся на службе польской короны, перешли к восставшим.

Утром поляки пошли на прорыв под прикрытием табора из передвижных возов и выстроенной в каре конницы. Части из них удалось прорваться, но казаки и татары преследовали их по пятам. В глубокой балке по пути отступления гусаров Хмельницкий устроил засаду, и поляки попали под плотный огонь самопалов. Воспользовавшись этим, казацкая и татарская конница перешла в наступление и мощным натиском смяла гусарские заграждения. Сашка и Михаил рубились рядом. Повязка на левом предплечье Михаила уже пропиталась кровью, но в горячке сражения он не замечал этого. Немногим полякам удалось уйти.

К вечеру, ещё не остывшие от боя, друзья обсуждали пережитое. Сашка, смазывая рану Михаила какой-то жгучей мазью, заверил:

– Ничего, через три дня всё затянется.

Весть о победе Войска Запорожского вмиг облетела все селения, и заполыхала Украина огнём восстания. Рабы, почувствовав себя свободными людьми, сбросили ярмо…. Ранее других восстала Подолия, за ней последовала Киевщина и Заднепровье.

Восстание объединило все слои населения южнорусской земли, за оружие взялись крестьяне, мещане, мелкая шляхта и даже представители духовенства. Едва известие о победе достигло Левобережья, взрыв народного возмущения всколыхнул все его население. Без сопротивления восставшим сдались Нежин, Пирятин, Переславль, Остер, Лубны.

Через десять дней Богдан Хмельницкий разбил основные силы поляков и стал полновластным хозяином Южной Руси. Однако в глазах правителей других государств он всё равно был бунтовщиком.

Часть казаков под предводительством Ивана Ганжи, где были и Михаил с Сашкой, двинулась на Умань и захватила её. Потом присоединилась к войскам повстанцев.

– Езжай, чего встал? – К ездовому подскочил благообразный еврей с седой бородой. – За нами уже очередь выстроилась.

– Кобыла упрямится, испугалась чего-то, не видишь, что ли, – ездовой нахлёстывал серую в яблоках лошадь, однако она не трогалась с места.

– Ну, так отойди в сторону, уступи дорогу.

– Это ты отойди! – вдруг изменил тон ездовой, – понаехали тут… у нас и так вашего брата хватает, жируете за наши денежки.

Еврей, остолбенев, смотрел на него.

– Мне твои деньги не нужны, я свои зарабатываю.

– Знаем мы, как вы зарабатываете, нас уже в бараний рог согнули, но ничего, придут скоро наши освободители, криком кричать будете за мучения наши.

Ездовой с силой хлестнул кобылу и она, наконец, тронулась вперёд.

В город со всей округи бежали евреи, страшные рассказы ходили о зверствах, чинимых казаками и примкнувшими к ним холопами, мещанами, ремесленниками. В Немирове была хорошо укреплённая крепость, город славился богатой еврейской общиной, в которой числилось много просвещённых людей, мудрецов и знатоков Святого писания. В это тревожное время в городе скопилось уже несколько тысяч евреев, целыми семьями бежавших от неминуемой смерти.

В доме Моше бен Элиэзера, расположенного в центре крепости, царила суета, входили и выходили люди, перебирали какие-то вещи, укладывали сундуки. Хозяин вместе со слугами паковал всё необходимое на случай внезапного отъезда.

Пришёл рабби Иехиель Михель, и они с хозяином уединились в кабинете.

– Нет сомнения мой друг, – начал Моше, – что казаки направятся сюда. Здесь много евреев, бежавших из окрестностей, которые привезли с собой золото и драгоценности, да и община городская великая и не бедная. Не смогут они пройти мимо такого соблазна.

– Что ты предлагаешь? – Рабби Иехиель погладил седую бороду, – в городе нет польских войск, мы беззащитны. Городские людишки и холопы люто нас ненавидят. Остаётся только молиться за спасение наших душ.

– Не забывай, дорогой друг, что есть у нас крепость, там мы можем переждать набег казацкий и встретить польское войско, которое придёт непременно. Ведь это же вотчина князя Вишневецкого, а он человек твёрдый и так это дело не оставит.

– Давай выставим охранение на дальних подступах, чтобы заранее узнать о приближении казаков, – предложил рабби Иехиель.

– Хорошо, выберем из молодых, я своего сына отправлю.

С комфортом расположился Хмельницкий в своей ставке в Чигирине. Резиденцией он сделал собственный большой дом. Усадив писаря, он диктовал ему текст универсалов, которые рассылал по всей стране.

В них он призывал православное население подниматься на панов и, особенно, на евреев, уничтожить их вместе с женщинами и детьми, а имущество разграбить.

В дверь заглянул слуга:

– Батька к тебе гонец.

– Давай его сюда.

Слуга крикнул кого-то, и в комнату вошёл степенный запорожец, из тех, кто вышел с Богданом из Сечи пару месяцев назад. Богдан сразу его признал, это он придумал казнь Захарию Собиленко.

– Батька, есть сведения, что в Немиров прибежало с округи большое количество евреев и богатство с собой они приволокли невиданное. А польского войска нет там. Прикажи взять город.

Богдан ни минуты не раздумывал:

– Скачи к Кривоносу и Ганже, передай мой приказ: жидов со всеми их семействами перебить, а драгоценности, золото, серебро забрать. Да разделить меж казаками и работными людьми по справедливости.

Давид прискакал в город:

– Аба войско идёт, но я не могу определить, кто это.

И тотчас же все те евреи из города, что жили вне стен крепости, побежали в неё, захватив с собой самое ценное и необходимое. Крик и шум тысяч людей далеко разносился окрест, кричали женщины, плакали дети. Вскоре ворота крепости закрыли на засов и подняли мост через ров с водой. Осаждённые приготовились сражаться.

Кривонос, предводитель восставших холопов, и запорожский полковник Ганжа въехали верхом на лошадях на самую вершину невысокого холма и смотрели на крепость.

– В лоб нам не взять их, много людей потеряем, – выложил Ганжа своё мнение.

– А зачем нам в лоб идти? – ответил умный и хитрый Кривонос, пользующийся у холопов огромной популярностью, – мы их хитростью возьмём.

– Ты думаешь из крепости их выманить, так они ни за что не выйдут из неё.

– Зачем из крепости выманивать, они сами нам ворота откроют.

Ночью в город к православным жителям был отправлен гонец. Он передал городскому совету, чтобы жители завтра помогли казакам: уговорили евреев открыть ворота крепости для польского войска. А то, что войско польское, будет видно по флагам, ведь казаки реестровые от поляков издали ничем не отличаются, только флагами. Недолго колебались горожане, Хмель им, конечно, не указ, но евреев они ненавидели люто, и с рвением взялись за это дело, которое в их среде не считалось подлым.

Солнце медленно поднималось над горизонтом дальней степи. Необычайно багровым восходом ознаменовалось это утро над Немировым.

С раннего утра к охранникам, оставшимся на ночь на крепостных стенах, присоединилась вооружённая молодёжь. Гаон рабби Михель и бен Элиэзер стояли рядом, вглядываясь в развернувшееся под крепостью войско.

– Похоже, что это поляки, как бы про себя высказался рабби Михель.

– Откуда здесь сейчас взяться полякам? – сразу ответил ему бен Элиэзер, – князь Вишневецкий далеко, из Польши никто не мог подойти так быстро.