Сыщики в белых халатах. Следствие ведет судмедэксперт

Владимир Величко

Сыщики в белых халатах. Следствие ведет судмедэксперт

Посвящается жене моей Нине Алексеевне

Предисловие

– Доктор, скажите, папу моего убили, да? – спрашивает зашедшая в отделение молодая и заплаканная девушка.

– Кто это вам сказал? – с изумлением спрашивает судмедэксперт.

– Ну у него же кровь на лице была! – И Эксперт объясняет и причину смерти, и происхождение крови.

– Товарищ Эксперт! Мы в десять часов будем дедушку из морга забирать, так вот что бы в это время…

– Простите, но в десять вы не сможете забрать, потому что… – и Эксперт объясняет, что вскрытия уже расписаны, и он успеет только в 14 часам. Скандал… Жалобы…

Плачущая женщина с девочкой лет пятнадцати протягивает бумаги. Читаю: «Несовершеннолетняя И. направляется для определения половой неприкосновенности и половой зрелости». Женщина сквозь слезы поясняет: «Ну да, дочь у меня… еще та… не уследила, но поймите, Доктор, как только она стала жить с парнем (парню 23 года), она изменилась в лучшую сторону, она стала женой, она за ум взялась, а если его посадят, то девочка покатится по наклонной…»

– Сынок, – это уже старенькая бабушка пришла, – ты уж сильно-то не режь моего деда, старенький он уже… – И ты объясняешь ей, что деда ее убили и вскрывать будем по полной программе…

Люди, люди, люди… Идут в морг, идут в отделение судмедэкспертизы за советом, идут с просьбами, с жалобами, иногда с благодарностями, а иногда и с угрозами.

– Ты че, баклан? Тебе же сказали, что б не умничал? Сказали? А ты че написал, что его удавили петлей. Мы же тебе сказали, что он повесился сам. Какая тебе разница? Ну, гад, держись…

И так целый день. Люди идут в морг или – так более благозвучно – в отделение судебно-медицинской экспертизы каждый со своим горем, и все выплескивают его на врача. И врач-судмедэксперт становится для одних людей частичкой этого горя или даже символом. А для других – утешителем и гореутолителем:

– Доктор, скажите, а папа сильно мучился, ему очень больно было, когда он, ну… это… умирал?

И какая бы травма у погибшего ни была, ты отвечаешь (ты обязан это сделать!):

– Нет, что вы. Он умер мгновенно и не то что не больно, он даже не понял, что умер…

Ну или примерно как-то так.

И люди благодарят, им хоть чуть-чуть, но становится легче. Потом, со временем, когда боль утраты уляжется, они поймут, что дядя эксперт их просто успокаивал. И тогда сквозь туман слез, застивший глаза, они скажут:

– Спасибо, Доктор!

Посмотри в мое сердце

Глава 1

Эксперт

Минута смеха прибавляет год жизни! Условно!

Народная мудрость

Летом районная больница пустеет. Значительная часть медицинского персонала пребывает в отпусках. Коридоры тоже не ломятся от наплыва посетителей. Населению болеть некогда, ибо день год кормит. Все либо работают, либо отдыхают вдали от стен означенной больницы. Зато осенью! Когда уберется урожай с полей, а дары подсобного огорода окажутся в закромах! Вот тут-то берегись, больница, трепещи, персонал! Ее коридоры становятся подобны автобусам в часы пик. У всех срочно – и одновременно! – обостряются старые болячки и пышно расцветают новые недуги, заработанные в ожесточенных битвах за урожай…

Судебно-медицинский эксперт, как известно, в больнице не работает и деньги получает не «от главного врача», а из Областного Города. Вот только когда он совмещает патологоанатомом в больнице, тогда… Морг-то общий, больничный! И еще: в работе районного судмедэксперта имеется один плюс. Его объемы работы всегда распределены неравномерно. То он неделю, две, а то и три трудится, не разгибая спины. В такие дни на Эксперта валится все: живые граждане на собственных ногах несут побои своих тел – мол, освидетельствуйте. Другие граждане несут на носилках уже мертвые тела, ибо таковыми они стали потому, что не пережили такие же побои и умерли. В эти дни не то что сходить куда-то, но зачастую и чаю испить некогда.

А потом вдруг наступает затишье – в отделении нет никого. Потоки живых и мертвых граждан иссякают, почему так бывает – никому не ведомо. И в такие дни Эксперт, доделав за пару дней неотложные дела, идет к друзьям – врачам районной больницы. И вот когда в летние месяцы она пустеет, в больнице иногда случаются чудеса…

Как-то в жаркий летний день маялись в поликлинике относительным бездельем два доктора – судмедэксперт и психиатр. Уже и чаю попили, и в больничной роще погуляли, а потом занесло их в холодок и располагающую к неторопливой беседе полутьму рентгенкабинета. Там уже совсем было наладился конструктивный диалог о… многом, но тут привезли больного с острым психозом, и психиатр – столь необходимый член широко известного, народного триумвирата выпал из процесса, оставив вдвоем хозяина кабинета и бездельника Эксперта.

– Ну, а здесь как дела обстоят! – раздалось вдруг со стороны двери, и на пороге с ежедневным обходом появился главный врач. Увидев Эксперта, он грозно осведомился:

– Так! А вы, доктор, что здесь делаете? У вас что, в морге совсем пусто? И все дела закончены? И наверное, все истории болезней заполнены?

– Да… тут… это… зашел вот… – зазаикался Эксперт от неожиданности.

– И что, все истории вы вернули в методкабинет, наверное? – продолжал давить на него главный врач. – У вас нет ни одной?

– Да вот снимочек зашел проконсультировать, – слегка оправившись, неосторожно вякнул Эксперт, – сложный случай… перелом вот не найду… к специалисту зашел.

– Ах, снимочек! Это что-то новое! Вы что, сами не видите? Где снимок? – рявкнул он, и рентгенолог быстро вытянул из стопки рентгенограмм первый попавшийся и протянул его Главному. Тот взял его, глянул, и Эксперт увидел, как лицо Главного стало багроветь, буквально на глазах кровью наливаться. Переведя дыхание, он заорал:

– И этот перелом вы не видите? – и сунул снимок с таким переломом бедренной кости, «что первокурсник бы увидел», – подумал Эксперт, а Главный врач, переведя дыхание, холодно-ядовитым голосом сказал:

– Я уже полдня наблюдаю, как вы слоняетесь из кабинета в кабинет! Бездельники! Марш по местам!

Делать нечего. Состроив в меру виноватое лицо, Эксперт подался к двери, но Главный вдруг его остановил:

– Да, кстати, задержитесь на минутку! Вчера я был в Облздравотделе и видел вашего Начальника Бюро. Он просил передать, что вам пришла путевка на учебу. – И, помолчав, грустно продолжил:

– Так что январь, февраль и март вы будете учиться в Столице, а больница без патологоанатома три месяца будет мучиться… Ладно, ступайте! – повелел Главный, и я пошлепал к себе. Новость переваривать!

Однако давайте, в конце концов, вернемся к психотерапии, а проще говоря, к методу лечения, в основе которого лежит слово… или некое действие, оказывающее лечебный эффект на пациента. Такой метод лечения, причем оказавшийся очень эффективным и, главное, эффектным, я наблюдал именно в этот день. Случилось сие в детской поликлинике, куда Эксперта занесла нелегкая обсудить вопрос о предстоящей учебе с доктором, который недавно вернулся из Столицы. Им был детский врач Миша Милевский – здоровенный детина под 190 см ростом и за сотенку килограммов весом. По причине жары халат у него был одет прямо на голое тело, снизу – легонькие, летние брючки, а на ногах – довольно массивные шлепанцы на босу ногу. Халат, естественно, был расстегнут до пупа, а рукава закатаны до ушей. Учитывая повышенную, природную волосатость Мишкиного организма, картинка получалась очень живописной. Ему бы еще в руки здоровенный топор, и получался типичный педиатр… с большой дороги. Когда Эксперт к нему зашел, педиатр… с большой дороги, сидел за столом и что-то писал, умудряясь при этом еще и раскачиваться на задних ножках стула. Стул угрожающе стонал и скрипел, но доктор, демонстрируя высочайшую технику владения этим предметом мебели, умудрялся и качаться и, как было упомянуто выше, писать. Не успел у нас с ним завязаться разговор, как ему привели пациента – маленького сынишку в сопровождении мамы. Эксперт, дабы не мешать плавному течению пытливой врачебной мысли, вышел. И вот не успел он дойти до конца коридора, как грянули совсем неуместные в этих стенах звуки – звон разбитого стекла, грохот падения чего-то тяжелого – вроде как пианино упало с пятого этажа – и истошный, заливистый детский плач. И все это раздавалось со стороны Мишкиного кабинета. Эксперт бросился назад. В дверях кабинета он столкнулся с выбегающей оттуда женщиной. Она буквально вынесла входящего Эксперта назад, в коридор. Это на ее руках заходился истошным плачем маленький ребенок. В самом же кабинете первое, что увидел Эксперт, была изнемогающая от гомерического хохота медсестра – немолодая и полная женщина буквально лежала на кушетке, обессилев от смеха. В ответ на недоуменный взгляд Эксперта она не в силах вымолвить ни слова взвизгивала, стонала, похрюкивала и вялой, беспомощной рукой показала на своего доктора. Эксперт огляделся. Посреди кабинета на боку лежал стол, а рядом – то, что когда-то было стулом. Пол кабинета был усеян осколками стекла, а доктор Миша, красный как рак, ползая на коленях, собирал разлетевшиеся на отдельные листки медицинские карточки. Ну, вы, конечно, поняли, что произошло? Именно! Мишка, расспрашивая маму больного ребенка, по привычке раскачивался на стуле и, естественно, не удержав равновесия, упал назад. При этом он не просто грохнулся, а еще и умудрился завалить на себя стол, а шлепанцем, слетевшим с ноги, – высадить окно у себя за спиной! Представьте себе состояние мамы и ее маленького ребенка в тот момент!

Но главное не это! Дело в том, что мама привела на прием к доброму детскому врачу ребенка с явлениями простуды. Но кроме того, у мальчика был еще и энурез, то есть недержание мочи. Так вот, как это ни удивительно, но с этих пор ребенок выздоровел. Энурез у него исчез навсегда, а Мишку с тех пор стали называть «Врач, лечащий испугом» или просто – «Испуголог». Отец же мальчика после столь удивительного и неожиданного исцеления ребенка много лет подряд в этот знаменательный день приносил Мишке в подарок бутылку отличного и дорогого коньяка. Вот такая психотерапия в чистом виде!

Вот такая история. И, повеселившись от души, смеясь над незадачливым доктором Милевским, мысли о предстоящей учебе в Столице ушли куда-то на второй, а то и третий план. А как же иначе: лето, отпуск, поход на реку, на сплав и борьба с ее порогами, и костры, и комары. Уходя в тот день из больницы, судмедэксперт тихонько напевал:

Кедр сухой скрипит над кручею,

Впереди тайга дремучая,

Рюкзака ремни давят грудь,

Впереди еще долог путь!

(Ю. Бендюков. «Кедр»)

Если бы ему дано было знать, какой впереди путь предстоит. И вовсе не в тайге, а в далеком, далеком городе…

Глава 2

Ангелика

От ликующих, праздно болтающих,

Обагряющих руки в крови

Уведи меня в стан погибающих

За великое дело любви!..

Н. А. Некрасов

Утреннее апрельское солнце припекало совсем по-летнему. Было жарко и пыльно. На посадку в самолет – о, счастье! – нас повели пешком. Я шел медленно, просто плелся, бессильно отстав от общей группы, и постоянно оглядывался туда, где осталась Она – моя Ангелика. Лика стояла в стороне от всех, и я сначала хорошо видел ее лицо и даже слезы на нем. Она стояла, прижав кулачки к груди, и беззвучно плакала… Потом черты ее лица стерлись, остался один силуэт… Но вот мы свернули за стоящий самолет, затем за бензозаправщик, и все провожающие исчезли. Исчезла и она… Исчезла навсегда! Мне безумно хотелось повернуть назад, побежать к ней, но я, едва переставляя ноги, продолжал идти и идти, зачем-то тупо считая про себя шаги. Но вот этот бесконечный путь закончился у трапа самолета, и я поднялся на свою Голгофу. Там, наверху, прежде чем нырнуть в спасительную прохладу самолетного чрева, я оглянулся и каким-то обострившимся – даже не взглядом, а скорее чувством снова на мгновенье увидел ее… Но тут меня нетерпеливо подтолкнули в спину, и я шагнул в салон. Все закончилось… Закончились эти месяцы учебы, закончилась и наша безумная, горячечная, сводящая с ума любовь. Даже не любовь, а какая-то дикая и необузданная страсть. Три месяца учебы слились, съежились в один короткий миг. Как будто ничего и не было. Вот только в груди появился холодный, давящий ком, мешающий дышать, мешающий жить. Я сидел в кресле и, прислонившись щекой к иллюминатору, смотрел на проплывающие под самолетом облака. Щека была мокрой. От холода стекла? От слез? Не знаю, может, от всего сразу. Я сидел и смотрел, а в голове под мерный шум двигателей обреченно билась и металась одна бесконечная, горькая, надрывная мысль:

– Вот и все… я лечу домой… я лечу в пустоту… вот и все, вот и все.

А как же все было просто и легко три месяца назад! С какой радостью и энтузиазмом собирался на учебу в Столицу. Всю осень и начало зимы строил планы о том, что надо посмотреть, куда попасть. Театры, музеи, концерты… Как весело и беспечно праздновали Новый год! Гуляли и веселились безоглядно так, как могут веселиться здоровые, не имеющие проблем молодые, полные сил и энергии люди. Строили планы на лето, среди зимы думали о походах и палатках, кострах и реках, пели песни, которые непременно прозвучат и летом у костра, на берегу таежной реки:

Я расскажу тебе много хорошего

В тихую лунную ночь у костра.

В зеркале озера звездное кружево,

Я подарю тебе вместо венца…

(В. Вихорев)

Все было прекрасно, жизнь нам улыбалась, и мы были бессмертны! И только перед отъездом ехать вдруг расхотелось! Предстоящая учеба вдруг стала портить все настроение. Учеба, казавшаяся столь желанной и необходимой еще осенью, даже перед Новым годом, сейчас навалилась тяжкой ношей на плечи и давила, давила… Ехать, да еще на целых три месяца, почему-то не хотелось… Вот не хотелось и все! Не утешала даже мысль о том, что учиться придется в Столице. О, эти учебы – короткие и длинные, легкие и тяжелые, нужные и бесполезные! О, общежития, эти злачные места длительного, совместного проживания взрослых и семейных людей. Вот тема, не исследованная психологами и толком не описанная очевидцами, а тем более участниками… Сколько же драм протекало под сводами таких общежитий и институтов! Сколько трагедий и поломанных судеб, сколько пусть и мимолетного, но счастья, бывало, сокрыто за этими стенами. Тогда, в январе, в начале своей учебы, я и думать не мог, что и я вскоре окажусь участником такой драмы: сначала безумного счастья нежданной, нерассуждающей любви, а затем – глубокой трагедии разлуки. Трагедии двух взрослых и семейных людей…

Однако начиналось все как всегда. Ничего особенного и ничего необычного. Знакомства с новыми друзьями и кафедрой, преподавателями и суровым комендантом общежития, да и с самим общежитием, ну и, естественно, с пивбарами и винно-водочными магазинами – а куда же без них, родимых! А вот до музеев и театров Столицы дело пока как-то не дошло. Мы не спеша врастали в новую и во многом непривычную жизнь. В общем, это был стандартный набор обязанностей и развлечений всех обучающихся на таких циклах курсантов – по крайней мере на первых порах.

Первые две недели пролетели незаметно. Мы полностью освоились со своим новым бытием. Жизнь вошла в определенные рамки и побежала по давно накатанной колее. Лекции, клиники, библиотеки, а в свободное время – кино, танцы, преферанс и масса других очень нужный занятий.

Однажды, в первых числа февраля, днем мы неторопливо обедали в нашей почти пустой в это время суток столовой. Обедали довольно громко – с пивом, стоящим на столе, и водочкой, спрятанной у кого-то в портфеле. В общем, за столом было весело. Неожиданно в столовую зашли несколько женщин. Кто-то из наших сказал:

– Гляньте, ребята, новенькие курсанты появились! И хорошенькие…

Самуилыч, самый старший из нас – ему уже было солидно за пятьдесят, мельком посмотрев на них, прокомментировал:

– А-а-а, это гинекологи! Новый заезд… Трехмесячный цикл.

Мы, естественно, переключились на вошедших и стали их нахально разглядывать. Все развлечение! Это были четверо женщин, примерно моего возраста, как сначала показалось. Нельзя конечно сказать, что я сразу обратил внимание на Нее. Нет! Я просто увидел, что одна из них все-таки постарше, и почему-то стал разглядывать именно ее. Ничего особенного в этой женщине не было. Невысокая, даже скорее маленькая. Очень строгое, какое-то отстраненное лицо. Его можно было бы назвать привлекательным, если бы общую картину не портила нижняя часть. Подбородок был довольно массивным. Нет, не выступающим, а как бы это сказать – великоватым, что ли? Это было лицо очень волевой и целеустремленной женщины. То же подчеркивали и узкие, плотно сжатые губы. Общую картину несколько скрашивали великолепные, густые желтые волосы, стянутые на затылке в тугой узел. А фигура! Она у нее была великолепна! И это несмотря на то, что ей явно подкатывало под сороковник, а может, и больше. Все это я разглядел в один короткий миг… Общую картину вскоре довершил Сашка Царюк – он бегал в буфет за пивом и столкнулся с ними в дверях, на выходе:

– Видали вон ту, маленькую? – И показал именно на Нее. – Ну и змеюга! Глаза как у удава! Холоднючие, что январская вода! – и торопливо присосался к пивной бутылке.

Самуилыч же, прихлебывая пиво и отдуваясь, индифферентно заметил:

– Да глаза как глаза. Просто она хирург… – и, немного помолчав, добавил: – Видал я такие глаза у баб, которые много и часто оперируют.

– Вильгельм Самуилыч, ты же сам сказал, что они гинекологи? – удивился Володька, мой сосед по комнате.

– Ну и что! Гинекологи разве не оперируют? Да и никакой она не гинеколог! Она хирург, точно хирург! – Самуилыч снова глянул в их сторону, глотнул пивка и продолжил: – Вот когда вы, пацаны, проработаете в медицине – в судебной медицине, я имею в виду – по три десятка лет, сами с полувзгляда каждого человека понимать будете. А кроме того, хирурги в основном кто? – спросил он и сам же ответил: – Мужики! Вот и поселили ее с гинекологами. Ведь гинекологи-то – женщины в основном…

Вскоре эти дамы ушли, а через некоторое время подались отдыхать и мы. Тогда эта женщина особенного впечатления на меня не произвела. О ней я и не думал и не предпринимал попыток познакомиться. Не пытался ничего и разузнать о ней. Вообще, бабником я себя не считал. Никогда меня женщины с чисто «потребительской», так сказать, стороны не интересовали. Никогда не любил броских женщин – тех, которые считались признанными красавицами. Такие женщины всегда мне казались немного ограниченными, какими-то односторонне развитыми, что ли. А может, я просто робел перед ними и, наверное, из-за таких комплексов не мог их правильно оценить и понять. Может, и так! Мне казалось, что такими женщинами надо любоваться, как какими-то совершенными творениями природы и не больше. Хотя в целом с женщинами я всегда легко находил общий язык, мне было просто и легко поддерживать с ними дружеские, не переходящие в нечто большее отношения. Когда-то давно, лет в пятнадцать, я прочитал в одной из книг фразу, крепко запавшую мне в душу и звучавшую примерно так: «Уровень развития того или иного социального общества определяется отношением этого общества к Женщине и ее положением в нем». Поэтому в душе почти подсознательно я всегда считал женщин выше себя, что ли? Сия лирически-романтическая окраска понимания женщин и послужила, вероятно, причиной дальнейшего. А еще мне запали в душу слова Самуилыча о глазах женщин-хирургов, и где-то в глубине души появилось неосознанное желание посмотреть именно в эти глаза, понять, что в них такого есть особенного. Ну вот, такова предыстория к тому, что случилось далее. Знакомство же с ней произошло как-то помимо моей воли и состояло из череды довольно странных случайностей и совпадений. Как будто специально Его Величество случай нас сталкивал то в общежитии, то в городе…

В следующий раз я ее увидел дней через 5–6 в кинозале. К началу сеанса я немного опоздал, поэтому в темноте наугад нашел свободное место и стал смотреть фильм. По окончании я встал, повернулся в проход между рядами и лицом к лицу столкнулся с Ней – прямо глаза в глаза. Народу было много, и нас на какое-то мгновенье плотно прижало друг к другу. Затем я шел за этой женщиной до лифта – благо было по пути – и неотрывно смотрел на нее. В какой-то момент она вдруг резко оглянулась, и наши глаза снова встретились. Вот и вся встреча. Потом мы встретились в городе в воскресный день. И эта встреча была еще более случайной. Мы с Вовкой Зенкиным сели в наш трамвай на конечной остановке, а через пару остановок в вагон зашла Она с подругой, и мы опять оказались рядом. По пути до общаги познакомились – просто невежливо было ехать, а затем и идти молча, зная при этом, что и они, и мы врачи-курсанты из одного общежития. Ее звали Ангелика. Ангелика Александровна. Да-да! Именно так, с ударением на втором слоге. Ну, а следующая встреча у нас была в лифте, застрявшем между этажами, в котором мы вдвоем провели около часа. Я был слегка подшофе, а посему нагловат. Когда на третьем этаже она вошла в кабину лифта, я неожиданно для себя медленно продекламировал, пристально глядя ей в глаза:

Я гляжу на тебя. Каждый демон во мне

Притаился, глядит.

Каждый демон в тебе сторожит,

Притаясь в грозовой тишине…

И вздымается жадная грудь…

Этих демонов страшных вспугнуть?

Нет! Глаза отвратить, и не сметь, и не сметь

В эту страшную пропасть глядеть!

(А. Блок. «Черная кровь»)

…а потом наклонился, поцеловал ее руку и сказал:

– Я очень хочу смотреть в Ваши глаза и не могу свои отвратить от Ваших!

Честно говоря, я ожидал получить по морде, но она – о чудо! – очень смутилась, покраснела и как-то растерянно улыбнулась. В этот момент я и увидел ее глаза, другие глаза… Они, оказывается, были очень большими, голубыми, какими-то детскими и даже немного беспомощными. Вот эта смущенная улыбка на таком строгом и неприступном лице, ее растерянность подействовали на меня как удар молнии… В лифте, пока мы висели меж этажами, я, не закрывая рта, беспрерывно читал ей своих любимых поэтов Серебряного века. Вино и вдохновение играли во мне… Потом был чай в ее комнате и долгие, долгие – за полночь – разговоры. Мы просто говорили. Говорили обо всем, и нам неожиданно вместе было очень легко. Как будто наше знакомство длилось давным-давно! Когда я уходил, а это было около двух часов ночи, то чувствовал ее нежелание расставаться. Здесь не было какого-то иного подтекста. Просто мы ощутили взаимную симпатию, взаимное влечение людей, оказавшихся близкими по духу и интересам. Мы тогда поняли, что нам просто хочется общаться, нам было интересно друг с другом. Уходя, я все равно не думал о ней как о возможной любовнице. Да я, наверное, этого уже тогда хотел, но мне почему-то было стыдно так думать об Ангелике. Не знаю почему! Может быть, потому, что она была старше меня на девять лет? Или потому, что у нее было двое взрослых детей? Видимо, все сразу… И еще! Я, наверное, как гурман оттягивал нашу неизбежную близость неосознанно и конечно же без какого-то умысла. Просто я увидел в ней то, чего не мог предполагать, – ее душу, оказавшуюся родственной, близкой и – неожиданно! – тонкой и ранимой. И мне просто хотелось быть рядом, быть другом. Я боялся, что интимная близость разрушит это чувство – ее трепетное доверие ко мне и мое нежно-трогательное отношение к ней. Она, находясь рядом, как бы вырвалась из каких-то своих, внутренних тисков, в которые ее загнала и напряженная, изматывающая работа и, наверное, жизнь. Наедине со мной она становилась беспечной, даже легкомысленной девушкой, и я, как ни странно, будучи значительно моложе, становился для нее в такие моменты старшим товарищем. Я не хотел этого разрушать…

Но мы были живыми людьми. То, что должно было случиться, то, в конце концов, и случилось, природу не обманешь! 23 февраля все мужчины нашей жилой секции под предводительством Самуилыча ушли в ресторан, и мы с Ликой остались одни. Немного посидели в ее комнате и потом пошли к нам, понимая, что случится дальше. У нас в секции Лика, прежде чем зайти в комнату, внезапно остановилась, взяла меня за руку и, посмотрев в глаза, тихо спросила:

– Саша, а как я потом буду жить, что потом будет со мной?

Это был ужасный вопрос! Я не знал, что будет с ней, я не знал, что будет с нами, и ничего не смог ей ответить. Нам до этого было просто хорошо вдвоем, и мы не были уверены, что, став близки, сохраним это чувство. Мы оба боялись того, что произойдет, мы оба боялись будущего! Ничего ей я не смог сказать… Мы немного постояли, как бы насмеливаясь, и шагнули в комнату… Дверь захлопнулась, и мир взорвался! Все барьеры рухнули, и мы впились друг в друга, торопливо, неистово, будто спасались от самих себя, будто спешили наверстать упущенное, будто закрывали объятиями друг друга от страшного окружающего, враждебного мира, закрывались от будущего…

Сколько прошло времени, прежде чем наши объятия разжались, я не знаю. Мы в тот момент были единым целым, единым дыханием. Были только мы и пустота вокруг… В себя мы пришли под утро, когда в комнате стало светать. Нам было радостно и легко. Легко потому, что худшего не случилось – мы любили! Вот с этого дня и началось безумие – другого слова для наших отношений и не подберешь. Все окружающее для нас исчезло, стало пустым и не нужным, осталось лишь восхитительное счастье и радость бесконечного взаимного познания…

Все дальнейшее, а это почти два месяца жизни, я не запомнил. Они были заполнены только Ангеликой, и, кроме Нее, ничего в памяти не осталось. Она заслонила собой все – и учебу, и друзей, и все развлечения. Мы редко, но ходили с ней куда-то, смотрели какие-то фильмы, бродили по городу, который я так и не увидел… Ребята как-то мне сказали:

– Знаешь, Сашка, когда вы с Ликой идете вдвоем, Вы не отводите друг от друга глаз ни на секунду… Пусть даже при этом и смотрите в разные стороны! Вот так!

Два месяца! Как это казалось тогда много, как быстро они пролетели! На этом, по сути, можно и закончить рассказ. Дальнейшее в общем-то и так понятно. Описывать подробности наших отношений? К чему это? Ведь так легко при этом перешагнуть грань допустимого! И тогда из лирического рассказа о любви получится пошлость. Описать, передать такое счастье – невозможно. Для этого надо быть таким же счастливым!

Конец, который бывает всему, пришел и учебе – три месяца пролетели. Все экзамены были сданы, документы оформлены, с друзьями – кто еще не уехал – попрощались! До самолета было чуть более двенадцати часов – вся ночь, и ее мы провели вдвоем. У нас заранее было припасено красное вино и ее любимый сыр. Молча выпили. Я стопку, Лика едва пригубила. Потом всю ночь мы просидели в темноте, тесно прижавшись, понимая, что друг другу мы уже не принадлежим, что все кончено! Мы прощались. Я трогал ее волосы, ощупывал лицо, нежно обнимал ее худенькие плечи, осторожно гладил удивительно маленькую и упругую грудь. В душе поднималось что-то, что выше секса, – какое-то ощущение душевно-телесного единения с этой хрупкой женщиной. Я прикасался губами к ее шее, лицу, вдыхал столь знакомый мне аромат кожи, ощущал все ее тепло. Лика сидела с закрытыми глазами, склонив голову мне на плечо. Мы почти не говорили. Уже поздно, часа в два, я осторожно ее раздел, взял на руки и положил в кровать, прикрыв одеялом. Она закрыла глаза и затихла. Спала ли она? Не знаю! Я не спал – просто сидел и смотрел на нее – на столь знакомое и одновременно таинственное лицо, на распущенные волосы, светлой волной стекающие на грудь и плечо… Она была прекрасна и загадочна в полумраке комнаты. И я, изучивший и исцеловавший каждый сантиметр ее милого лица, все никак не мог насмотреться… Когда стало светать, она открыла глаза и тихо сказала:

– Иди ко мне, Сашенька!

Я разделся и прилег рядом. Ангелика обняла меня и как бы про себя прошептала:

– В последний раз… в последний раз…

Она гладила своими маленькими ладошками мое лицо, что-то еще шептала, шептала. Потом обняла за шею и нежно, осторожно стала целовать лицо. Губы ее были сухими и горячими…

Так закончилась эта мучительная и горькая ночь. Ночь невыразимой нежности, ночь горького прощания…

Такси пришло вовремя и быстро домчало нас в аэропорт. Там, зарегистрировав билет, мы стали дожидаться посадки. Народу было мало. Нам не мешали. Ангелика стояла, прильнув ко мне и уткнувшись лицом в грудь, молчала. Молчал и я, осторожно обнимая ее худенькие плечи, поглаживая слегка дрожащей рукой густые и такие знакомые волосы. Говорить не хотелось, да и говорить было не о чем. Все уже было сказано, давно сказано. Наше молчание было понятнее слов – мы все понимали! Понимали всю безнадежность и безысходность наших отношений, понимали с самого начала. Нас бросила в объятия друг другу судьба, она нас и разлучала. Судьба в лице наших детей, судьба в разнице наших лет. Мы все понимали… Все ли? Но почему же мне так плохо, почему еще вчера появилось острое чувство вины перед ней, перед этой маленькой, хрупкой и одновременно сильной женщиной? Почему вдруг у меня в голове все звучат и звучат ее слова, сказанные тогда, в самом начале:

– Саша, а как я потом буду жить, что потом будет со мной?

Тогда я не знал, что ответить… Не было у меня ответа и сейчас…

Вдруг Лика подняла голову, посмотрела мне в глаза и, словно подслушав эти мысли, сказала:

– Не вини себя, Сашенька, и не переживай, мой милый! Ты ни в чем не виноват! И запомни, мой хороший, мой любимый, одно, накрепко запомни – я никогда не пожалею о нашей любви. Никогда! Что бы ни случилось и как бы жизнь ни повернулась. Я была счастлива!

Да, я это знал. Но все равно ответа на вопрос, как нам жить по-одному, вдалеке друг от друга, у меня так и не было…

Она еще что-то говорила, но я больше не понимал слов. Я просто впитывал в себя звук ее голоса, смотрел в огромные, голубые глаза и не мог оторваться – они вновь стали затягивать меня в свой омут. Вдруг она замолчала, отстранилась, как-то судорожно вздохнула, и глаза ее набухли влагой. Слезы сплошным потоком побежали по лицу, закапали с подбородка. Она беззвучно плакала, но продолжала, не отрываясь, все смотреть и смотреть на меня. Сердце мое разрывалось от нежности и горя…

Вдруг над нашими головами грянул безжалостный, жестяной голос-разлучник:

– Граждане пассажиры, начинается посадка пассажиров на рейс номер… следующий по маршруту…

– Все, Саша, это тебя зовут на посадку, это твой самолет! – Она немного помолчала и, с силой стиснув мою руку, сказала: – Вспоминай меня, любимый, вспоминай хоть иногда… Прощай, Сашенька!

Мы еще несколько мучительных и бесконечных секунд смотрели друг на друга… Потом она резко повернулась и ушла…

Вот и все! На этом круг повествования замкнулся. Через несколько минут я выйду на летное поле и начну свой тяжкий и бесконечный путь к трапу самолета… Один, без Нее! Мне было плохо, очень плохо… Апрельское солнце палило нещадно…

Глава 3

Дочь

Смерть и время царят на земле,

Их владыками ты не зови, —

Все, кружась, исчезает во мгле,

Неподвижно лишь солнце любви.

В. Соловьев

Вот, похоже, и закончилась длинная, морозная зима. Зима, накрывшая своим ледяным крылом почти весь март. Только в последние его дни потеплело. В Город пришла долгожданная весна. На асфальте среди талого серого снега появились первые лужи. Возле них азартно и шумно суетились неунывающие воробьи. Я стоял на автобусной остановке, подставив лицо лучам яркого, по-настоящему весеннего солнца, и наслаждался его теплом. Хорошо! Немного постояв, подался домой пешком, благо было и время, и настроение. Время потому, что с работы удалось уйти пораньше, а настроение – потому что пятница, потому что наконец-то весна, солнце. Я шел неторопливо, обходя лужи, уворачиваясь от брызг воды и талого снега, щедро летящих из-под колес шустрых легковушек. На душе было спокойно, легко еще и потому, что выходные предстояло провести с дочерью. Думая о Стасе, я улыбался, вспоминая ее проделки и проказы. И еще я знал, что она очень скучает без меня и откровенно радуется нашим встречам. Так, думая и ни о чем, и обо всем, я дошел до дома. Лифт, как всегда, не работал…

Проходя мимо почтовых ящиков, углядел в своем что-то беленькое. Ага, письмо… Так, от кого же это? А-а-а! Володька Зенкин. Ну да, из Питера… Он же там учится! Разглядывая конверт, мне вдруг стало тревожно и неспокойно. Пока поднимался на свой этаж, от хорошего настроения не осталось и следа. Открыв дверь, прошел в комнату, нетерпеливо вскрыл конверт, и в глазах запрыгали строки:

«Привет старик!.. Питер… военно-медицинская академия… заканчиваю учебу… встретил Ангелику…»

Ангелику!!! Володька ее случайно встретил там, в Питере! Встретил мою Ангелику…

Я бессильно, как подкошенный, рухнул на стул. Сердце бешено замолотило где-то в горле…

Прошлое, ставшее уже таким далеким и забытым, опять властно ворвалось в мое сознание, в мои мысли. Как будто открылись шлюзы, и воспоминания хлынули сплошным, неуправляемым потоком: комната, вино на столе, ее горячие, сухие губы, запах волос, слезы, зал ожидания и тяжкий путь к самолету… В ушах вновь зазвучали ее слова – те, которые преследовали меня все эти годы:

– Саша, а как я потом буду жить, что потом будет со мной?

Долго, долго я неподвижно сидел и вспоминал, вспоминал… Ведь все эти годы я о ней ничего не знал. Ничего! Так мы с Ликой решили еще тогда, в Столице, – не писать и не искать! И вот весточка о Ней – случайная и очень неожиданная! Я молча глядел на листки бумаги, белевшие на столе. Они снова и снова притягивали взор, но я не двигался, не мог их взять в руки и читать дальше. Я боялся встречи с прошлым и одновременно хотел такой встречи… Неистовая буря бушевала в душе. Я продолжал сидеть и почему-то бормотал невесть откуда всплывшие строки:

Прочь бегу, но знаю:

От себя бегу.

Тщетно заклинаю:

Отпустить слугу.

Как в цепях, тоскую,

Силу колдовскую

Сбросить не могу.

(Э. По)

Наконец волнение немого улеглось, и я взялся за письмо. Володька писал, что он был на месячном цикле усовершенствования в Военно-медицинской академии. За два дня до отъезда случайно встретил Ангелику. О ней он мне ничего не написал. Просто сообщил, что Лика для меня оставила письмо. Если мне оно нужно – он его вышлет. Если нет – сожжет, не вскрывая. Так его просила сделать Ангелика.

Боже мой! Мысли мои путались, прыгали с одного на другое: Ангелика, дочь, снова Ангелика… Как все во мне всколыхнули эти воспоминания. В голове то вспыхивала, то пропадала сумасшедшая, жгучая мысль вновь увидеть Ее, еще раз прикоснуться к Ней… Это было нестерпимо!

Весь вечер я бесцельно проболтался по квартире. Все падало из рук, и ничего у меня не получалось. Не получалось даже трезво думать и рассуждать. Слишком сильным было то, что нам пришлось пережить тогда в Столице, и слишком неожиданно это прошлое настигло меня, ворвалось в мою память. Даже мысли о дочери не смогли заставить меня взяться и за уборку, и за приготовление для Стаси чего-нибудь вкусненького. В конце концов, я плюнул на все и лег спать. Сон, однако, не шел: мысли бежали неуправляемой лавиной – настоящая fugo idearum. Долго ворочался в постели, не раз свертывая в жгут простынь. Затем поднялся, раскупорил заделанный на зиму балкон и вышел под ясное, звездное небо. Там я стоял и стоял, пока совсем не замерз, и тихонько, почти шепотом, читал стихи – те, которые когда-то читал Ей…

Утро было ясным. Все комната переполнялась солнцем. Я бодренько вскочил, понимая, что проспал и раскачиваться уже некогда. Гантели и холодный душ оперативно привели в тонус и тело, и душу. Наскоро позавтракав, принялся за дела. Успел налепить столь любимых Стаськой пельменей – они у нас были обязательным номером. Я уже заканчивал уборку, когда позвонила Анна и сказала, что она Анастасию повела на автобус, и просила дочь встретить. Все! После этого исчезли все посторонние мысли. Кое-как растолкал по углам все лишнее и бегом кинулся по лестницам и лужам, боясь опоздать к приезду дочери.

К автобусу я, конечно, успел и встал дожидаться ее там, где и всегда, на лестнице, ведущей к Универмагу. Стася очень любит, когда, встречая ее, я стою в отдалении. Ну, а меня всегда немного забавляло то, как она, выйдя из дверки автобуса, делает вид, будто меня вовсе и не замечает, а идет в мою сторону совершенно случайно. При этом – я издалека хорошо все вижу! – она украдкой стреляет в мою сторону смеющимися глазками, демонстрируя всем своим видом, какая она взрослая и независимая. Это наша всегдашняя, не видимая другими игра, и мы незыблемо соблюдаем ее правила. Не доходя метра три, дочь, как правило, не выдерживает и с визгом кидается мне на шею. Так было и в этот раз…

Ну, а потом мы неторопливо идем домой. Рот у Стасеньки не закрывается. Я за недлинную дорогу успеваю выслушать про все ее «важные» дела. Про класс, учеников, учителей, про оценки, про то, кто и что натворил. Я же иду и любуюсь дочерью, вслушиваюсь в звук ее голоса, воспринимая сами рассказы вполуха. Зачастую она, заметив мой отсутствующий и, наверное, глуповато-счастливый вид, останавливается и возмущенно восклицает:

– Папа, ты меня совсем не слушаешь!

– Что ты, доченька, я все слышу, все помню…

– Ну-ка повтори, о чем я сейчас говорила? – требовательно спрашивает она, и я послушно перечисляю события и имена…

Дома же, едва раздевшись, Стася оглядывает квартиру и, округлив глаза, укоризненно качает головой:

– Ну ты, папа, даешь! Разве можно жить в таком беспорядке? – Или еще нечто подобное.

После этого дочь становится ужасно важной и деловитой. Переодевшись в домашнее, она принимается командовать, указывать и повелевать – наводить порядок. Это называется генеральной уборкой. Она проводится всегда и не зависит от реального положения дел в квартире. Я при этом добросовестно ей помогаю: выношу мусор, снимаю и вешаю шторы и вообще исполняю все ее указания – короче, становлюсь безропотной прислугой. Эта уборка у нас продолжается долго, порой до самого вечера. И неважно, что иной раз такая уборка оканчивается еще большим беспорядком – по крайней мере раньше такое случалось. Мне радостно и легко все это делать вместе с дочерью, видеть ее азарт хозяйки. Я понимаю, что для Стаси это в какой-то мере игра, но все это она делает искренне, с желанием помочь папе. Наконец утомившись, мы закругляемся, и я отправляю Стаську в душ. Пока она плещется в ванной, я накрываю на стол: выставляю заранее припасенные вкусности, варю пельмени и завариваю ее любимый «чай по-таежному». Все, на этом трудовой день заканчивается. Мы ужинаем и отдыхаем. Потом у нас вольный вечер. Это значит, что Стася будет меня донимать всяческими вопросами, фантазиями и играми. Впрочем, иногда она серьезна – делает особо важное домашнее задание. Чаще это бывает литература: либо сочинение, либо заучивание наизусть какого-нибудь большого стихотворения. Тогда мы вместе копаемся в книгах, подбираем материалы, пишем и учим. Как же бывает интересно наблюдать за серьезной Стасей. Вот она хмурит брови, что-то шепчет про себя. Потом, подперев кулачком щеку, надолго задумывается над чем-то… Никто нам в такие вечера не мешает. Телефон не звонит, гости не приходят. Нам с дочкой хорошо и легко…

В такие субботние вечера мы, как правило, засиживаемся допоздна, несмотря на все наказы и запреты ее мамы. Спать дочка отправляется в спальню, на мою кровать. Там она может поспать подольше, а я, не опасаясь ее потревожить, успеваю по утрам сделать множество дел. Впрочем, иногда Стаська, закутавшись в одеяло, прибегает ко мне на диван и усаживается рядышком. Это значит, что у дочери какая-то «серьезная» проблема, требующая обязательного и непременно тайного обсуждения. Так осенью мы решали вопрос, как ей отнестись к однокласснику, который ее постоянно дразнил и дергал за волосы, а потом выяснилось, что он влюблен в Стаську и она не знала, что ей делать. Вот за такие поздние посиделки и обсуждаемые на них «тайны» Стася называла меня своей лучшей подружкой. От этого «титула» сердце мое совсем таяло…

Так было и в этот раз. Я уже улегся на диван, когда вдруг заявилась Стася. Была она необычайно серьезна и даже мрачна. Полутьма делала ее худенькое лицо не по годам взрослым и даже каким-то отстраненно незнакомым.

– Пап, можно тебе задать вопрос? – как-то робко и нерешительно спросила дочь.

– Конечно, доченька, – несколько удивленно ответил я, – задавай твои вопросы, будем в них разбираться.

– Да нет, у меня один вопрос. – Дочь снова помолчала и вдруг, осмелившись, бухнула: – Па, а кто такая Ангелика? – Вот это да! Сон мгновенно улетучился.

– Стася, а разве можно читать чужие письма?

– Нет, папочка, я не читала, чесслово не читала, – дочка в волнении приподнялась на коленки и прижала кулачки к груди. – Просто оно лежало открытым в секретере и я случайно прочла несколько строк, когда вытирала пыль.

– Н-да, поделом мне, – пробурчал я, приподнимаясь. Затем, накинув халат, сел на диване – нечего разбрасывать свою корреспонденцию – грустно усмехнулся я.

– Папа, это та женщина, из-за которой вы с мамой развелись, да?

– Да, – помедлив, ответил я.

– Па, а она кто? Ты ее любишь? А почему она в другом городе живет? Расскажи о ней. – Вопросы дочери полетели один за другим.

Я молча встал, запахнул халат и босиком пошлепал на кухню. Там, собираясь с мыслями, попил водички и вернулся в комнату:

– Стася, я не уверен, что ты об этом должна знать! Сказать коротко – значит ничего не сказать, а рассказывать подробно, – я помолчал и продолжил: – Не сумею рассказать так, чтобы было понятно.

– Па, ну почему, я же большая, мне уже четырнадцать лет…

– Осенью, дочка, будет четырнадцать, осенью, а пока только тринадцать.

– Ну и что, подумаешь!.. Я пойму!

Я опять поднялся, подошел к окну, раздвинул тяжелые шторы и стал смотреть на редкие светящиеся окна в доме напротив.

– Знаешь, доченька, дело даже не в том, поймешь ты или нет! Дело в том, что я и сам, наверное, не понимаю. За все эти годы я и себя-то не смог понять, а тут еще и тебе объяснить… Не смогу, не получится… Да и не готов рассказывать, не могу, Стасенька. Может, потом, позже, когда вырастешь? – спросил я и с надеждой посмотрел на дочь. Стася по-прежнему была напряженной, и ее широко открытые глаза смотрели прямо на меня.

– Папа, ты к ней уедешь, да? – каким-то незнакомым, ломким голосом спросила дочь, и я понял, что именно это главное. А затем на меня обрушилось небо, когда Стася, не дождавшись ответа, жалобно спросила:

– А как же, папа, я потом буду жить без тебя, что потом будет со мной, если ты уедешь?

Это было невозможно, это было необъяснимо, это было страшно, но дочь почти слово в слово повторила вопрос, заданный мне когда-то другой, взрослой женщиной:

– Саша, а как я потом буду жить, что потом будет со мной?

Я, онемев, смотрел на враз повзрослевшую, замершую в напряжении Анастасию и не мог вымолвить ни слова… Затем в душе моей что-то прорвало, и, опустившись на колени, я заплакал, обнимая холодные и худенькие ножки дочери. Стася гладила меня по голове и тоже молчала… Слезы лились и из ее глаз…

Потом, успокоившись, я что-то лихорадочно говорил, утешал, о чем-то рассказывал, что-то обещал – слова не запомнились. Постепенно она успокоилась. Я накрыл ее одеялом, и дочка, уткнувшись лицом в подушку, лишь изредка всхлипывала, глотая остатки слез. Наконец Стася, не выпуская моей руки, затихла. Сон вступил в свои права. Я еще немного посидел рядышком, затем осторожненько перенес ее на кровать…

Ночь была уже в самом разгаре. Окна в соседнем доме были черны. На кухне я, не зажигая света, нашарил в шкафчике початую бутылку водки и хлопнул полный стакан. Потом долго сидел в темноте, ощущая, как спиртное потихоньку вымывает из души страшное внутреннее напряжение. Мыслей не было. Пустота и безнадежность сковали меня.

На утро ни я, ни Стася о вчерашнем не вспоминали. День провели дома. Куда-либо идти не хотелось, не хотелось и отпускать ее домой. Да и дочь ни на шаг от меня не отходила. После обеда, созвонившись с Анной, мы пошли на автобус. Стася была молчаливой и, идя рядом, крепко держалась за руку. Впрочем, она всегда уходила от меня нехотя. И лишь на остановке она вдруг как-то жалобно попросила:

– Папа, позвони маме, а? Попроси, чтобы она меня отпустила к тебе на всю неделю?

Я, сглотнув комок в горле, молча кивнул. Потом дочь, так и не поцеловав меня, села в автобус и уехала. Я знал, что Анна не отпустит Стасю ко мне так надолго. Знала это и Стася…

По пути домой я зашел на почту и отправил Володьке телеграмму: «Срочно высылай письмо». Иначе поступить я не мог! Ровно через неделю, в такую же пятницу, я получил конверт, в котором было первое за все эти годы письмо Ангелики.

Вот оно:

«Здравствуй, Сашенька, здравствуй, мой любимый! Никогда не думала, что когда-нибудь буду тебе писать, но, встретив Владимира, поняла, что это знак, что это судьба, удивительная еще и тем, что с безумных дней в Столице прошло ровно девять лет, и тебе сейчас столько же, сколько мне было тогда. Ну, а мне… даже и думать не хочется… Знаешь, Саша, мне нисколько не стыдно писать тебе о любви через столько лет и в таком возрасте. Я ведь всегда знала, всегда чувствовала, что ты меня любил, что для тебя это была не просто интрижка… Я тогда, в последнюю ночь в нашей комнате, и там, на аэродроме, ясно почувствовала и поняла всю твою боль.

Мне Владимир все рассказал. Так что я все знаю. Как странно, но и у меня произошло то же самое. Я не смогла обманывать мужа. Не смогла и все! И ведь ехала-то домой из Столицы с твердым намерением все забыть! Хотела все похоронить глубоко-глубоко – так, чтобы никто не догадался. Не смогла! Не получилось забыть тебя. И тоже не смогла спрятать нашу любовь… Муж вскоре все понял, а я не стала увиливать – все рассказала. Через год, когда мы официально развелись, он был для меня уже совсем чужим человеком. Сын Ванечка как раз поступил в институт. Ну, а я уехала в Афганистан. Там, в Кабуле, почти два года работала хирургом. Бывала и в рейдах, в горах. Очень много оперировала. Иногда по 18 часов не отходила от операционного стола. Уставала жутко, но это помогало забыться. Потом еще полгода работала в госпитале Ташкента. Демобилизовалась. Уехала далеко от дома, на Север, в другой город. Сын потом переехал ко мне и сейчас работает в нашей клинике. Ну, а дочь… Дочь – моя вечная боль. Она мне так и не простила отца, не смогла понять, а может, не захотела. Непримиримая! Мы с ней не переписываемся и не звоним друг другу. Все, что я знаю о ней, только от Ванечки. Ну что еще написать? Наконец-то обобщила свою работу в Афгане и защитила кандидатскую диссертацию. Сейчас заведую хирургическим отделением в областной больнице.

Вот ведь как сложилась судьба! Всего-то два месяца, а как резко сломали всю нашу жизнь. И жизнь наших близких. Вернее, не сломали, а круто, очень круто изменили. Как я много думала об этом! Как я ругала себя за слабость – там, в Столице. Лишь позже я поняла, что по-другому быть и не могло, коли МЫ встретились. Всего два месяца вместе… Там ведь была не просто постель, там было нечто большее. Я даже не могу подобрать слово для этого – любовь, страсть? Я часто вспоминаю твои слова. Помнишь, я тебе как-то сказала:

– Саша! Ты меня превратил в жадную и ненасытную самку! Да-да – именно в самку – это меня-то! Ту, про которую все друзья и знакомые говорили, что сердце мне заменяет кусок льда! И я, кстати, так сама считала…

Ты тогда немного помолчал и ответил фразой, которая мне запомнилась навсегда:

– Это не я сделал тебя самкой. Просто мы – мужчина и женщина – случайно совпали физиологически. В нас проснулись какие-то древние инстинкты первобытных предков, которым для продолжения рода требовались не слова, а запахи и еще нечто, что словами не объяснишь. Мы им – этим инстинктам – противиться не можем. Это сильнее нас. Все то, что с нами случилось, – редчайшее совпадение. Это только для нас двоих. Только для тебя и только для меня. Больше такого никогда и ни с кем из нас не повторится. Никогда! Сменяй мы хоть сотню партнеров – такого больше не будет. Нам повезло, что встретились именно мы. Нам повезло, что мы испытали такое. Но мы потом за это будем платить всю жизнь!

И ты был прав, мой любимый. Мы уже поплатились многим, но я так и не знаю, расплатились ли мы до конца?

Ну вот, Сашенька, и все. Написала первый раз ТЕБЕ и будто поговорила с тобой. Как хочется сказать еще о многом – о своей жизни, о мыслях. Я всю ночь просидела за этим письмом, хотелось писать, писать, но получалось как-то не так, наверное, потому, что писать не умею. Верю, что ты обязательно прочтешь это письмо. И еще! Раз уж так сложилось, напиши мне, Саша, я буду ждать. Свой домашний адрес писать не хочу. Не хочу принуждать тебя к каким-то поступкам. Ведь адрес – это безмолвное приглашение, ведь так? Пусть выбор будет за тобой. Каким бы он ни был, я восприму его как нечто неизбежное и не подлежащее критике. Писать же мне надо до востребования, на главпочтамт Столицы так, чтобы к 25 июня письмо было там. Я в этот день обязательно(!) там буду и заберу письмо. Обязательно! Ну вот, Саша, опять я проявила слабость, столь нехарактерную для меня. А может, ты, когда прочтешь это письмо, решишь, что вот, мол, старая дура, все туда же, все про то же! Хотя нет, что это я! Ведь знаю же, что ты меня не забыл… Знаю потому, что тогда была любовь… Как же мне хочется увидеть тебя, Сашенька! Хоть одним глазком посмотреть, хоть издалека… Ну, а главное… главное – вот: Сашенька, родной мой, любимый! Через все эти годы, разделившие нас, посмотри в мое сердце – в нем по-прежнему ТЫ!..»

Вот такое письмо… Прочитав его, я впервые, с ужасом увидел и осознал всю глубину своей ошибки, своей нерешительности тогда, девять лет назад. Только сейчас я понял, ЧТО я потерял, мимо КОГО я прошел. Предо мной, во всей своей ужасающей необратимости, открылась вся горечь потери, открылась бездна отчаяния…

Сказать, что письмо меня потрясло, – это ничего не сказать. За внешне спокойным тоном письма я услышал Ее крик о помощи, мольбу о встрече. Я опять увидел Ее тонкую и любящую душу, спрятанную глубоко-глубоко под личиной холодной и властной женщины. Это письмо не только из прошлого, но и из настоящего. Зовущее куда? В будущее? Или, наоборот, убивающее все то, что еще осталось?

– Место встречи изменить нельзя, – почему-то вспомнил я и грустно усмехнулся этим мыслям и тут же замер, ясно осознав: я могу встретиться с Ангеликой! Я могу сделать то, о чем мечтал все эти годы, – увидеть ее, прикоснуться к ней. Это теперь зависит только от меня, только от меня! День и место встречи известно!

Ну, а какова же будет плата за эту встречу? Чем и как нам придется расплатиться на этот раз, что у нас осталось? А может, мы уже расплатились за прошлое? Вдруг вопреки поговорке мы сможем дважды войти в одну реку? Кто даст ответ? Может, моя маленькая Стася или незнакомый мне Ванечка?

Вспомнив дочь, я снова, как наяву, увидел ее широко открытые, горящие тревогой и страхом глаза, услышал так внезапно прозвучавший в полутьме комнаты вопрос:

– А как же, папа, я потом буду жить без тебя, что потом будет со мной?

Это воспоминание окончательно все смешало в голове: голос взрослой и все еще любящей женщины, голос совсем юной девушки, почти девочки, – моей дочери… Смогу ли я посмотреть в самую глубину своего сердца? Что я там увижу, кого я там увижу?

От этой боли, от этой тоскливой раздвоенности я застонал и откинулся на спинку скамейки… Скамейки? Я огляделся… О как! Каким-то образом я очутился в скверике, что соседствовал с моим домом… Сидящие на другом конце этой обширной скамейки ребята подозрительно на меня покосились:

– Ты че, мужик? Плохо, что ли?

– Нет-нет, все нормально, – прошептал я немеющими губами.

– На, хлебни, а то ишь, побелел весь, – сказал один из них и протянул мне бутылку с чем-то красным. Я, поколебавшись, взял ее, сделал глоток, другой… Что-то невесомое и, кажется, очень крепкое прокатилось по пищеводу, но я не ощутил ни вкуса, ни запаха. Поблагодарив, я отдал бутылку и огляделся. Апрельское солнце припекало совсем по-летнему. Было жарко – почти как тогда… По уже сухим дорожкам скверика вовсю бегала и веселилась шумная малышня. Строгие мамы и бабушки с соседних лавочек бдительно взирали на них. Увидев, что соседи занялись магнитофоном, я поднялся и, едва переставляя ноги, побрел к выходу, а в спину мне во всю свою озорную мощь стеганул хриплый и надрывный баритон Поэта:

Все разбилось, поломалось,

Нам осталось только малость,

Только выстрелить в висок…

(В. Высоцкий)

Глава 4

Жестокость

Мы падаем, толпа бессильная,

Бессильно веря в чудеса,

А сверху, как плита могильная,

Слепые давят небеса!

З. Гиппиус

– Уважаемые пассажиры! Наш самолет, рейс… совершил посадку в аэропорту Столицы… командир корабля и экипаж… желают вам…

– Ну вот и прилетели, – вздохнул я про себя, – вот круг и замкнулся, опять замкнулся!

Я еще немного посидел в кресле и одним из последних вышел на трап. По странному совпадению самолет остановился в том же месте, где и девять лет назад. С высоты трапа я непроизвольно вгляделся туда, где в тот день стояла Ангелика, но там конечно же никого не было. Да и с чего бы это? Однако в глубине души появился какой-то холодок. Все-таки теплилась – в чем и себе-то боялся признаться – робкая надежда, что Лика просчитает время прилета и придет туда, где мы расстались. Выругав себя за беспочвенные фантазии и нетерпеливость, я поехал в город. И хотя я всячески утешал себя тем, что приехал в Столицу просто в отпуск, просто отдохнуть, а встреча с Ликой это так, это может быть, а может, и не быть. Но все же, но все же…

День тянулся бесконечно, казалось, конца ему не будет, казалось, что 25 июня так и не наступит… А ведь впереди еще ночь, такая же бесконечная, долгая, долгая… и страшная. Как та, последняя… Только там – безнадежность и тоска разлуки, тут – нетерпеливое ожидание встречи и сомнения, сомнения, сомнения: а не придумал ли я сам себе сладкую сказочку о встрече? Не выдал ли желаемое за действительное? Но, глядя в свою душу, в самую ее глубину, я понимал, что все это не так. Я помнил, как мы расставались, я помнил ее письмо, а в моей голове до сих пор звучали и звучали ее слова, сказанные тогда, девять лет назад: «И запомни, мой хороший, мой любимый, одно, накрепко запомни – я никогда не пожалею о нашей любви. Никогда! Что бы ни случилось и как бы жизнь ни повернулась. Я была счастлива!»

Эти слова, эти воспоминания помогли мне дождаться вечера, скрасили нетерпенье и страх перед долгой, изматывающей нервы и все не кончающейся ночью. На столе гостиничного номера стояла бутылка вина, Ее любимый сыр и две рюмки – все как тогда! Я ходил и ходил по комнате и шептал ее любимые стихи. Блок, Есенин, Ахматова… Они и тогда были с нами, они и сейчас соединяли нас. Они помогали забыться, помогали протянуть ниточку из такого короткого, но счастливого прошлого, в настоящее, в неизвестное настоящее… Но было и еще одно стихотворение, новое, найденное совсем недавно, поразившее меня до глубины души, которое Ангелика конечно же не знала, но звучавшее в моих ушах отныне только ее голосом:

Ночь без света, непроглядная,

Обняла меня за плечи,

И шептала: «Ненаглядная!»,

И вела чудные речи.

Подарила сон-награду,

Сон-несчастье подарила…

И смеялась: «Что, не рада?..

Или я не угодила?»

(Т. Гринкевич. «Ночь»)

Оно было удивительно созвучно и моему состоянию, и моим чувствам, особенно в эту ночь. Однако вопреки звучавшему в нем мотиву мне эта ночь сна так и не подарила. Лишь под самое утро я на часок забылся полусном-полуявью, в котором мелькали неясные образы Ангелики. Ее светлые волосы разлетались под сильными порывами теплого ветра. Лика мне что-то все стремилась сказать, даже прокричать, но ветер относил эти слова в сторону, и только ее улыбка, тихая и немного застенчивая, светилась сквозь мрак ночи и дарила мне надежду…

Утро, с его яркими лучами солнца, бьющими прямо в окна номера, смело все ночные сомнения и страхи, и уже в половине восьмого, бодрый и энергичный, я стоял на ступеньках главпочтамта. С огромным внутренним напряжением и трепетом я вглядывался в лица всех, подходящих к дверям. Вот восемь, половина девятого… Лики все не было. Я, думая, что мог ее не заметить, снова зашел в зал, но и там ее не было. Зал по случаю выходного дня был почти пуст. Немного постояв, я развернулся и снова вышел на улицу.

– Простите, вы Александр? – услышал я сзади голос и оглянулся. Ко мне подходил молодой невысокий мужчина, которого я только что мельком видел еще там, в зале.

– Да, – несколько удивленно ответил я. – Что вы хотели?

– Я сын Ангелики Александровны, Иван.

– Ванечка, – удивился я, оглядываясь, – а где же Лика, она что, не приехала? – Его лицо как-то странно исказилось, казалось, что он закричит… или заплачет, однако, сдержавшись, помолчав пару секунд, он глухо с мукой в голосе ответил:

– Она не приедет, она больше никогда не приедет… ее нет… она умерла…

– Что… как… умерла… я же письмо получил… когда… почему? Что ты говоришь такое… нет! – Я еще что-то говорил, спрашивал, но в груди уже появился и все разрастался ком ужасающего холода и страха и по этому мертвенному холоду я понял, что это – правда, я понял, что Ангелики нет, совсем нет! В ушах, в голове все нарастал и нарастал какой-то звон, шум и сквозь него до меня с трудом доходили слова Ванечки:

– Неделю назад… пьяный водитель… переходила улицу… сбила машина… сразу насмерть… она дни считала, она так хотела вас увидеть… как я вас ненавижу… приехал сказать об этом… Вы отняли у нас маму… будьте вы прокляты!!!

Я повернулся и, чувствуя, что мне не хватает воздуха, на слабеющих ногах пошел к скамейке. Пот градом струился по лицу. Всеми силами я пытался вдохнуть воздух, но не мог… Казалось, грудная клетка заполнила всю улицу, а воздуха все не было и не было… Но вот и скамейка, вот она, рядом… шаг, еще шаг… И вдруг я понял, что не иду, а падаю лицом вперед, прямо на ее край… Я еще успел отвернуть лицо, успел почувствовать вспышку острой боли в виске… Потом все померкло!

* * *

Мир медленно вращался. Все было зыбко и больно. Казалось, какие-то огромные волны меня то поднимают, то опускают. Я попытался пошевелиться, но не смог. Тела не чувствовалось. Вот только жутко болела голова и пульсировала комками взрывной, острой боли.

– Да-да, я же ударился виском, – подумалось мне. Однако вскоре я осознал, что боль – вот странно! – находится не внутри меня, а снаружи. Это было необычно. Как это голова может болеть снаружи? Затем я понял, в чем дело. Просто со всех сторон слышался очень неприятный и болезненный грохот. Было ощущение, что где-то вдали, а может, и рядом, падают и с сухим, громоподобным стуком сталкиваются и крошатся гигантские каменные глыбы. Вот этот стук и отдавался в моей голове мучительной болью. Вдруг, как ни странно, в этом грохоте я стал ощущать нечто осмысленное, даже знакомое. Смех, осенило меня! Конечно же, это смех! Так может смеяться какой-то гигант, великан. Я понял, что он смеялся, глядя именно на меня – беспомощного и ничтожного. Вдруг этот великан как-то понял, что я осознал его присутствие, пророкотал тем же лязгающим, грохочущим, так же трудно воспринимаемым голосом:

– Что, Человечишка, доигрался… игрался… ался… ался.

Этот вопрос грохотал и пульсировал в моей больной голове, то отскакивая от каких-то стенок, то проникая прямо в мозг, мучительно раздирая его. Я попытался спросить, узнать, ответить, но ни слова не смог вымолвить. Язык не повиновался!

– Все сломал, все разрушил, – опять загрохотали сталкивающиеся глыбы. – Теперь твой путь пройден…

Я чудовищным усилием воли все-таки разлепил губы и неповинующимся голосом спросил:

– Ты… х-то?

– Я ТОТ, КТО ЕСТЬ ВСЕГДА!!!

– Нет, нет, кто бы ты ни был, мой путь не пройден, мне нельзя… я не хочу… у меня есть дочь, у меня есть Стася!

– Дочь? – грохочущие глыбы посыпались сплошным, гулким и, как показалось, нервным, злобным и скрежещущим потоком. – А думал ли ты о ней, когда бросил ее?

– Я не бросал ее, не бросал… я не смогу ее бросить!

– Не-е-т!!! – и в этом механическом реве я впервые услышал осуждение, яростное осуждение и гнев! И от этого мне вдруг стало страшно, по-настоящему страшно!

– Ты именно предал ее, – яростно загрохотал голос, – ты предал свою дочь! Ты предал женщину, Богом тебе данную, ты предал женщину, любившую тебя, ты сделал несчастными ее детей! Тебе нет прощенья, тебе придется за все ответить… ветить… ить!!! – Грохот этих гигантских сталкивающихся камней яростно и многократно усилился, слился в сплошной, неразборчивый рев, и я – вдруг это отчетливо понял! – сейчас исчезну, растворюсь навсегда, действительно уйду!

– Нет!!! – напрягаясь изо всех сил, закричал я. – Не хочу, не хочу… не хочу! – И в этом крике, видимо, было столько чувства, столько внутренней силы, столько любви к дочери, что окружающий меня яростный грохот стал уменьшаться, уменьшаться и почти исчез… Наступила тишина, почти полная тишина, перемежаемая редкими, негромкими, совсем слабыми постукиваниями маленьких сталкивающихся камешков… и моим хриплым дыханием! И когда я понял, что слышу свое дыхание, то услышал отдаляющийся, уходящий в сторону грохот, даже не грохот, а слова, сказанные почти обычным голосом:

– Что ж, живи… если сможешь… можешь… жешь… ешь. – Этот уже не страшный голос все истаивал, уходил и возвращался все слабеющим и слабеющим эхом, а взамен в мое сознание стали врываться звуки и запахи окружающего – живого мира!

Прожить две жизни

«Ни солнце, ни смерть нельзя разглядывать в упор».

Ф. Ларошфуко

Эксперт уже полчаса разгуливал по коридору суда и в подробностях изучил все висевшие на стенах плакаты, включая и пути эвакуации людей в случае пожара. Он ждал вызова в зал судебного заседания, куда был приглашен в качестве эксперта с целью «дать разъяснения по некоторым пунктам своего экспертного заключения». Думая об этой экспертизе, он морщился, а его и так-то неважное настроение портилось окончательно.

Тогда, в начале сентября прошлого года, его среди ночи разбудил длинный звонок в дверь.

– Менты обнаглели, ведь отпуск же, – вяло подумал он и, обреченно вздохнув, пошел открывать дверь. Однако не успел он ее толком открыть, как…

– Иваныч, Иваныч! – раздался вскрик, и в дверь ввалился его старый знакомый Сергей Сергеич:

– Антошка… внук… на машине… разбился… они двое погибли, – и заплакал так, как плачут только дети: навзрыд, захлебываясь от нестерпимого горя.

Кое-как успокоившись, он рассказал, что еще утром к его дочери приехали гости – муж с женой и двумя ребятишками. Гостья, как и его дочь, работала в прокуратуре. В обед они сели за стол, и это праздничное застолье плавно перетекло в вечерние посиделки. Когда стемнело, Антон – его 16-летний внук – решил покатать ребятишек на «семерке», машине, оставшейся от покойного отца. Уговорил маму, уговорил гостей и, насажав полную машину ребятишек, повез их кататься по ночному городку. А на одном из перекрестков в них врезалась другая легковушка. В итоге погиб внук Сергеича, погиб сынишка гостей, а остальные четверо получили травмы различной тяжести.

Эксперт, как сумел, его поддержал, напоил чаем, но Сергеич никак не мог успокоиться и постоянно спрашивал:

– Как они могли разрешить ребятишкам поехать?.. Как, взрослые и грамотные… по темноте, в дождик… Как??? Почему???

Эти же вопросы крутились и в голове Эксперта. Такой поступок взрослых, отпустивших детей кататься по темному и дождливому городу одних, непонятен и необъясним. Ну понятно, Антон – балованный мальчик и частенько из матери веревки вил – это всем было известно! – но ведь там и другие взрослые были. Ответа на этот вопрос не было. Уже под утро Сергеич ушел, попросив, чтобы трупы мальчишек вскрыл именно он – Эксперт. А Эксперт, хоть и был в отпуске, отказать ему не смог – старый знакомый…

На следующее утро Эксперту принесли постановление о проведении судебно-медицинской экспертизы. Из него он узнал, что уголовное дело возбуждено и виновником является водитель другой машины – тоже, кстати, «сынок».

После этого Эксперт вызвал санитарку, и они пошли работать – вскрывать двух мальчишек, которые никогда уже не станут мужчинами. По вскрытию никаких трудностей не было. Пока санитарка их приводила в порядок, мыла и одевала, Эксперт напечатал описательные части экспертных заключений. Хоронили внука Сергеича на следующий день, народу было очень много.

А потом случился сюрприз, очень пакостный сюрприз. Когда через пару недель из судебно-химической лаборатории пришли результаты исследований крови и мочи, Эксперт, увидев результат, сильно удивился. В крови Антона обнаружилось более трех промилле этилового спирта, что очень много. Такое количество этанола можно было найти в крови взрослого, пьющего и погибшего, но для шестнадцатилетнего паренька – это многовато, даже не многовато, а просто много. Кстати, у другого погибшего мальчика этанола в крови не было найдено. Эксперт в тот же день позвонил матери Антона (все же она была заместителем прокурора) и, пригласив ее приехать, сообщил об этом. Она очень удивилась и сказала, что такого быть не может. На том и разошлись. После этого отношения Эксперта с Сергеичем и его дочерью испортились совершенно, ибо они через несколько дней во всеуслышание заявили, что Эксперт фальсифицировал результат в угоду, что он продался… что он негодяй и так далее. Для Эксперта это было неожиданно – это если мягко сказать! Это был шок! Он недоумевал, почему, несмотря на долгие годы довольно тесного и дружеского общения, они ни о чем другом не подумали, не спросили, не выслушали! Они сразу же поставили клеймо – продался! Других вариантов даже не рассматривали…

Тут дверь зала судебного заседания открылась и оттуда выглянула секретарь. Эксперт встал и двинулся было к двери.

– Вы – Иванов? – спросила секретарь.

– Нет…

– Иванов! – крикнула она, не удосужив более Эксперта и взглядом. – Свидетель Иванов!!!

С лестничной площадки выскочил паренек и поспешно вошел в зал, а Эксперт, уныло вздохнув, присел на краешек скамейки и задумался: «Так… Это ж сколько лет я знаком с Сергеичем?.. Так… да, пожалуй, года двадцать два. Да, именно столько! Тогда я работал психиатром-наркологом…«Скорая помощь» привезла алкаша с белой горячкой – с белочкой! – как сейчас говорят. Мне удалось и «белочку уговорить», и найти общий язык с больным. Вот им-то и был Сергей Сергеевич. С тех пор у нас наладился хороший контакт. Сергеич мне, как психиатру, доверял абсолютно, строго выполняя все рекомендации. Мы вдвоем сумели справиться с его запоями…»

С тех пор Эксперт стал бывать у них дома. Сначала по необходимости, а потом просто так, в гости. Тогда их дочери – теперешнему заместителю прокурора района – было пятнадцать или шестнадцать лет. А потом у Сергеича запила жена, пройдя классически короткий путь женщины-алкоголички. Впервые в жизни попробовав спиртное в двадцать пять лет, она уже к тридцати пяти спилась и валялась в грязи на улицах Городка. Тогда по просьбе Сергеича он стал и ее лечить. И это тоже ему удалось – пить она бросила, но – увы! – рано умерла! В возрасте сорока четырех лет, прямо во сне – острый инфаркт миокарда. Он же ее и вскрывал, ибо к тому времени ушел из психиатрии и уже восемь лет был Экспертом.

Тут Эксперт вздрогнул от резкого и, как ему показалось, требовательного голоса той же секретарши:

– Свидетель Петров, – чуть брюзгливо пропела она. – Вас просят зайти! – И, с некоторым пренебрежением оглядев сидящих людей, скрылась в зале. «Вот интересно, – подумал Эксперт, – а что ж меня не вызывают? А может, ну их всех на фиг? Некогда мне груши здесь околачивать, повестки не было, я не расписывался, пришел по личной просьбе судьи… А теперь меня же и маринуют в коридоре. Все… уйду… к чертям собачьим… я им что, пацан?» Однако, покипев пару минут, Эксперт решил, что коли пришел, то лучше сейчас отмучиться, чем потом снова тащиться сюда. Приняв это решение, он успокоился, и мысли его снова убежали в прошлое: «Да… то, что случилось с Антоном, эта его трагическая гибель – может и есть его искупление?..»

– Кто из вас Эксперт? – выглянувшая из двери зала, где проходило судебное заседание, секретарь назвала его фамилию. – Вас приглашают пройти в зал.

Эксперт зашел в зал и первое, что он там увидел, – холодно-возмущенное лицо Сергеича и заплаканное, но неприступно-высокомерное – его дочери, матери Антона. Эксперт поздоровался с ними кивком, но они не ответили и даже отвернулись.

После всех формальных вопросов о месте работы, должности, стаже, взятия расписки о том, что Эксперт предупреждается о последствиях за заведомо ложные показания, Судья сказал, что к Эксперту имеются вопросы по некоторым аспектам его заключения, и предоставил слово адвокату со стороны погибшего мальчика Антона:

– Скажите, господин Эксперт, чем вы руководствовались, написав в ответе на, – тут адвокат полистал копию его заключения, – на 12-й вопрос, что в крови трупа мальчика было обнаружено 3,1 промилле этилового спирта?

– Результатом судебно-химического исследования, – ответил Эксперт.

– Позвольте спросить, откуда оно взялось, это исследование?

– Из судебно-химической лаборатории Областного бюро, – недоумевая, ответил Эксперт, ибо не мог понять, куда и к чему клонит господин адвокат.

– А скажите тогда, каким образом объект исследования – кровь из трупа погибшего оказалась в вашей лаборатории, если вы ее туда не направляли?

И только тут Эксперт увидел свой промах: он забыл написать в конце своего заключения, что кровь и моча из трупа направлены на судебно-химическое исследование. От этого Эксперта даже в краску бросило, и у него мелькнула мысль: «Надо же так вляпаться – когда хочешь сделать как лучше, получается только хуже!»

– Ну, вы же понимаете, господин адвокат, что это чисто техническая ошибка, технический брак!

Они с адвокатом препирались несколько минут, после чего тот ходатайствовал перед судом о признании результатов судебно-химического исследования недопустимым доказательством и просил их исключить из заключения.

Судья, выслушав все стороны процесса, удалился для разрешения ходатайства, объявив перерыв на 30 минут.

Эксперт вместе с остальными участниками процесса вышел из зала и, постояв пару минут в коридоре суда, подался на улицу. Остановившись на широком и высоком крыльце, стал разглядывать окружающие дома (суд проходил в другом районе, где он бывал довольно редко). Эксперт стоял и размышлял: почему же люди сначала думают о самом плохом? Почему, несмотря на долгие года знакомства, они заподозрили его, почему решили, что он мог польститься на деньги? И в который уже раз Эксперт попытался ответить на вопрос: а откуда взялись такие цифры этанола в крови? Перепутал пузырьки с кровью? Теоретически такое может быть. А практически – все давно и четко отработано… Да и отпуск был. Он тогда отправлял на исследование кровь всего от трех трупов – двоих мальчишек и «висельника», причем все флакончики были подписаны. Перепутать в такой ситуации – это постараться надо! Тем более что в крови, взятой из трупа повесившегося, этанола было немногим меньше – 2,6 промилле.

В этот момент из дверей вышли Сергеич с дочерью, и на секунду он встретился с ней взглядом. В нем он увидел такую боль и презрение, что ему стало не по себе, и он отвернулся, после чего они разошлись в разные стороны, будто никогда и не знали друг друга.

Никогда не знали… Эксперт пошел в сторону аллеи и там, присев на лавочку, снова вспомнил, как эта девочка закончила школу, как со второго раза поступила на юридический, как они с ее отцом – Сергеичем – ездили к ней в город, вспомнил, как она замуж выходила, как родила одного сына, затем второго. И как старший сын убил младшего…

– Участники заседания, пройдите, пожалуйста, в зал! – раздался громкий голос секретаря с крыльца. – В зал, в зал!

И эксперт пошел на второй этаж, размышляя при этом: «Удовлетворит ходатайство судья или нет? Ведь понятно, что ошибка… А впрочем, какая разница…»

Судья в зал зашел почти одновременно со всеми и, когда все успокоилось, зачитал:

– …выслушав мнения сторон… постановил… признать результат судебно-химического исследования недопустимым доказательством… полученным с нарушением требований закона…

Эксперт молча выслушал решение судьи, внешне никак не среагировав на это, однако в душе у него было пакостно – нечасто его, как последнего разгильдяя, взяв за шиворот, окунали в дерьмо по самую макушку. Огласив это решение, судья объявил перерыв в судебном заседании, после чего Эксперт вышел из зала. А на улице его встретил Сергеич и ехидно поинтересовался:

– Небось денюжки теперь возвращать придется?

Эксперт круто повернулся и взял Сергеича за куртку:

– Слушай, ты, друг… прошлогодний! Неужели ты в самом деле считаешь, что я – я! – за деньги пошел на махинацию? Неужели ты всерьез думаешь, что я смогу так поступить с вами? С теми, с кем не один пуд соли съел? Нет, в самом деле? Вот никогда не говорил, но вы ведь все живете только потому, что я вложил в вас свои умения, знания и опыт. Ведь ты, Сергеич, уже давно бы сдох от водки. Дочь твоя – прокурорша задрипанная – ни за что не поступила бы на юридический! А ты не учел того момента, что если бы я на самом деле решил смахинировать, то никогда так глупо бы не поступил. Ведь только идиот мог «сделать» такую концентрацию алкоголя в крови трупа – 3,1 промилле. Да если бы я это делал, в крови трупа было бы 1,0 промилле и никто бы не подумал, что дело нечисто… э-э-э… да что говорить… – И Эксперт, махнув рукой, повернулся и хотел уйти, но Сергеич, ухватив его за рукав, горестно и тихо сказал:

– Если честно, я так не думаю. Так думает дочь и… ты пойми, пожалуйста, Иваныч, – она сейчас потеряла в жизни все, и ей легче думать, что все вокруг виноваты. Так ей проще, она часть вины на других перекладывает. Она ведь тоже казнит себя за то, что отпустила Антона… А я не могу ее переубеждать… Прости, Иваныч!

– Да ладно… И ты прости, Сергеич, что я про дочь твою так сказал. Это я в запальчивости. Прощай! – и Эксперт, повернувшись, пошел к автобусу. Там, в полупустом салоне, устроившись у окна, он подумал о проклятии – а иначе и не скажешь! – семьи Сергеича.

Все началось (впрочем, может, и продолжилось) лет пять назад, когда Антон, взяв с собой младшего братишку, пошел купаться на пруд. Там они нашли самодельный плотик и поплыли на нем кататься. И на середине пруда плот застрял, зацепившись за корягу. Ребятишки пытались высвободить плот, как-то отцепить его, но у них ничего не вышло. Вскоре младший стал хныкать, что хочет к маме, домой, что он устал. Тогда Антон не придумал ничего лучше, как посадить братика себе на плечи и поплыть к берегу. Никто не знает до сих пор: то ли Антон стал тонуть и сбросил братишку, то ли братик сам испугался, соскользнул с плеч и утонул. Тело нашли через пару часов.

Случай этот прогремел на весь Городок, были пышные (терпеть не могу это слово по отношению к таким событиям) похороны. И там, на кладбище, кто-то из зевак сказал: «Это бабушка внучка забрала».

Эту трагедию особенно сильно переживал отец мальчиков. Однажды Эксперт его встретил на улице, и они очень спокойно поговорили, вроде ни о чем – просто легкий треп. И в какой-то момент он сказал Эксперту:

– Вот знаешь, дядя Саша, я часто слышу голос сына, слышу, как он плачет, слышу, что жалуется мне, слышу, как зовет меня. А я не могу помочь! Никак не могу… Вот разве что… – и тут он умолк, и они разошлись. Эксперт до сих пор не может себя простить за то, что не понял его намерений, а ведь психиатр. Не понял и не попытался вникнуть, не попытался помочь…

А отец мальчика через неделю повесился…

Эксперт, погрузившись в свои воспоминания, вдруг от резкого толчка открыл глаза. Автобус въезжал в их Городок, и тут до него донеслись слова одной из женщин, что сидели спереди от него:

«Это судьба, Аня, и никто не может ее перебороть. Антошка расплатился за себя и свои грехи».

«А может, и за грехи родителей», – подумал Эксперт и вышел из автобуса, благо это была его остановка.

Тот судебный процесс длился еще пару недель. По его итогам виновника аварии приговорили к 4 годам колонии общего режима. А в адрес Бюро судебно-медицинской экспертизы было вынесено частное определение, в котором суд обращал внимание руководства о нарушениях в проведении судебно-медицинских экспертиз отдельно взятым Экспертом…

В соответствии с определением суда Начальник Бюро «выписал» дисциплинарное взыскание Эксперту, выразившееся в матерной характеристике методов его работы.

О чем еще сказать? А, вот: проклятие – если оно, конечно, было – с той семьи снято. Дочь Сергеича через пару лет вышла замуж и вскоре родила… двух сыновей-погодков. Сейчас им уже 4 и 5 лет. По слухам, они живут хорошо и дружно – насколько это возможно после пережитого. Вот так! Не каждому человеку удается прожить две жизни! Эксперт же с Сергеичем и его дочерью с тех пор не встречался. Если случается мельком увидеться на улице – вежливо здороваются, и не более того.

Да, и еще об этом злосчастном этиловом спирте. Как позже выяснилось, старшая сестра виновника аварии, ну, того, что к четырем годам приговорили, училась в то время в медицинском институте и подрабатывала уборщицей в… судебно-химическом отделении бюро судмедэкспертизы. Имеет ли этот факт отношение к случившемуся – Эксперт не знал. Да и никто «разборок» по этому случаю не производил.

Блаженная

Косы растрепаны, страшная, белая,

Бегает, бегает, резвая, смелая,

Темная ночь молчаливо пугается,

Шалями тучек луна закрывается.

Ветер-певун с завываньем кликуш

Мчится в лесную дремучую глушь…

С. Есенин

– Дежурный по РОВД, капитан… ах, это опять вы, гражданочка? Мы же вам сказали… да… нет… да… ищем и как найдем… да хоть самому Михаилу Сергеичу!.. Хоть Горбачеву, говорю, жалуйтесь! – сказал капитан и бросил трубку на аппарат.

– Ну забодала тетка – по три раза на дню звонит! – раздраженно сказал капитан.

– Это та, у которой муж потерялся? – спросил помощник у дежурного.

– Да сбежал он от нее, сбежал, а не потерялся! – раздраженно бросил дежурный и глянул на часы. – Всего-то 6 утра. Еще с часок смело могли бы покемарить, – сладко зевнул дежурный, – если б не эта… гражданочка.

– А когда он исчез?

– Да уже, – капитан полистал календарь, – три недели как заявление подали. Аккурат на майские праздники.

– И что? Глухо?

– Да вроде так. Глухо. Мы все морги в близлежащих больничках прошерстили и никого похожего так и не нашли. Будем ждать. Авось и проявится. Ладно, подай мне вон тот журнал. Дежурство сдавать будем…

* * *

Девушка вышла на крыльцо и, прикрыв ладонью глаза от яркого, послеполуденного майского солнышка, осмотрелась. Их дом стоял на небольшой возвышенности и вся деревня – Заливное Облужье – лежала перед ней как на ладони. А еще бездонное, голубое небо без единого облачка, а еще яркая зелень тайги, что начиналась за их огородом… И все это ее мир, мир, в котором она родилась и выросла. Она очень любила вот так стоять и смотреть на дома, на деревья. И даже зимний завьюженный день не мешал ей постоять пару минуток и смотреть на мерцающие огоньки домиков ее родной деревни. Всегда эта картина знакомого с детства родного села наполняла ее душу миром и спокойствием, ей становилось легко и свободно. Всегда, но не сейчас, потому что… Девушка постояла еще минутку и, как-то обреченно вздохнув, махнула рукой, вернулась в дом, но уже через минутку вышла, держа в руке небольшую сумочку.

– Куда собралась, племяшка? – с улыбкой спросил вошедший во двор мужчина.

– Да… к подружке сбегаю… я ненадолго, дядя!

– Ну беги-беги, озорница, – добродушно ответил тот, – а мать когда придет?

– Мама? Да к восьми часам будет. Магазин закроет и придет.

– Это че, значит, баню уже сейчас затопить надо… – то ли спросил, то ли вслух подумал дядя.

– Так уже почти шесть часов, а если тебе чего надо, сходи к ней, это ж рядом, – ответила девушка. – Я побежала? – И исчезла за хлопнувшей калиткой.

Дядя присел на крыльцо и, достав папироску, закурил, глядя поверх заборчика на домики их деревни.

Девушки не было долго. Дядя уже и чаю попил в одиночестве, и баню затопил, и только тогда она вернулась. Была она бледной и какой-то погасшей.

– Что с тобой, племяшка?

Она молча прошла мимо дяди, бросив на ходу:

– Что-то неможется мне, дядь. Простыла видать… пойду прилягу.

– Давай-давай, ложись, доченька. Тебе соку березового принести? – но девушка, отрицательно мотнув головой, ушла в дом.

Вскоре пришла с работы мать и, увидев большущую кучу наколотых дров, всплеснула руками:

– Ты что, братишка, делаешь, опять ведь поясница отвалится?

– Ниче… банька вылечит, – чуть задыхаясь, ответил тот, смахивая со лба капли пота.

– А Танька где?

– Дык дома. Лежит… – отрывисто проговорил брат, с хаканьем обрушил топор на очередную чурку, и та послушно развалилась на две одинаковые части. – Простыла, говорит, давеча бледненькая пришла от подруги. Не трогай ее, Катерина, пусть отлежится.

* * *

Дежурный подошел к окну, постоял немного, глядя на улицу, и, взяв журнал сдачи дежурств, сел за стол, намереваясь проверить правильность записей, но тут снова раздался звонок. Капитан, поморщившись, снял трубку:

– Дежурный по РОВД, капитан… так, так… где… Хорошо… хорошо… выезжаем! – брякнул трубку на аппарат.

– Труп в Заливном Облужье. Правда, не понял где. Ты, – сказал он помощнику, – дуй в гараж, водилу поднимай… оперативника, а я Прокурору и Экспертам звоню.

– А может, это и есть тот пропавший? Ну что тетка звонила? Он же ведь оттуда, из Заливного?

– Не знаю! Может, и тот. Я толком ничего не понял, где труп и кто труп. Понял лишь, что у сельсовета нас будут ждать. Все, хватит лясы точить – шагом марш! – рявкнул дежурный помощнику, и тот колобком выкатился во двор, к гаражам.

Минут через десять он вернулся и, запыхавшись, доложил:

– Машина у входа, товарищ капитан. За кем сначала едем?

– Значит, так, – задумчиво ответил тот, – я еду с криминалистом и оперативником в Облужье…

– …А как же остальные?

– Остальные подъедут на прокурорской машине чуток попозже. Прокурор только к девяти из Города приедет.

Эксперт уже минут тридцать топтался на улице, поджидая прокурора, и когда, наконец, показалась его машина, он облегченно вздохнул. Он терпеть не мог ждать, просто не умел этого делать.

«Уж лучше догонять», – подумал Эксперт, открывая дверку новенькой прокурорской «шестерки» и усаживаясь рядом с прокурором.

– Вы хоть что-то знаете про обстоятельства? А то я заехал в дежурку, а там только сержант, помощник дежурного, и ни черта не знает.

– У меня тоже, Викентий Олегович, никакой информации нет. Знаю, что в Облужье, знаю, что ехать надо к сельсовету, вот и все.

– Ну, значит, поехали, – сказал прокурор, лихо разворачивая свою новенькую машину.

До деревни они докатились за двадцать минут – благо асфальт был совсем свежий, не разбитый.

– Хоть боком катись! – довольным голосом оценил дорогу прокурор, когда показались первые домики. На въезде в деревню из проулка к ним чуть ли не под колеса кинулся паренек и замахал руками:

– Сюда, сюда, дяденьки! Там Танька живет… то есть жила!

Они посадили парнишку в машину и через пяток минут подъехали к добротному дому на взгорке. У ворот дома уже собралась небольшая кучка зевак. Женщины плакали, а мужики хмуро курили.

– Так, – сурово сказал Прокурор, вылезая из машины, – где участковый, где дежурный?

– А их и не было, – ответил кто-то из толпы, – мы звонили в милицию, а нам сказали, что они уже уехали.

– Ну я им устрою! Уехали они, – буркнул прокурор, – пошли, Кирилл Петрович, – сказал он Эксперту, – и они двинулись в дом.

Там их провели в угловую маленькую комнатенку, где и лежала на кровати молодая женщина. Эксперт надел перчатки и, осмотрев труп, продиктовал результаты наружного осмотра. Прокурор все записал и спросил:

– От чего же она умерла?

Эксперт пожал плечами:

– Повреждений на трупе не видно, и что явилось причиной смерти – определит только вскрытие. Но в таком возрасте люди, как правило, просто так не умирают. Это либо болезнь, либо…

– Да-да, Доктор, – сказал крупный и немолодой мужчина, стоящий у самых дверей, – она вчера пришла домой вся бледная, бледная, явно нездоровая и сказала, что простыла и что ей неможется. Вот как тогда легла…

– А во сколько это было?

– Ну, – задумчиво протянул тот, – часов в шесть, может, чуток попозже. Уже вечером она вставала, много пила воды. А утром-то и обнаружили, что Танька… ну… того… неживая уже.

Закончив осмотр, тело вынесли на улицу и погрузили в машину – это кто-то из мужиков расстарался, организовал транспорт, а сами поехали в сельсовет. Однако там была только какая-то полусонная бабулька, которая ничего толком пояснить не смогла.

– Ну и где же наши доблестные милиционэры? – хмуро спросил Викентий Олегович. – Неужели где-то водку кушают?

– Да ну, – ответил Эксперт, – не может такого быть. Вернее, может, – поправился он, – но только после осмотра трупа, когда дело сделано, перед тем как ехать назад, а так…

– Да сам знаю, – пробурчал Прокурор, – и что? Поехали домой?

– Да, – ответил Эксперт – поех… – И в это время из-за угла с ревом вынырнул мотоцикл, а сидящий на нем водитель громко засигналил.

Подкатив, он резко затормозил, чуть не упав при этом, и заглушив двигатель, крикнул:

– Это вы будете Прокурор?

– Да, а что случилось?

– Так дядя Леша… то есть товарищ лейтенант…

– …это участковый здешний – лейтенант Усольцев, – поспешно сказал Эксперт.

– …ага, он с товарищем капитаном уже два часа вас ждут. Вот меня послали.

– Где ждут? – недоуменно спросил Викентий. – Зачем ждут?

– Ну вы даете, дяденьки! Они же возле мертвяка сидят в лесу…

– Какого мертвяка? Мы же его осмотрели уже…

– Постойте, – встрял Эксперт, – давай по порядку все рассказывай.

И мальчишка рассказал, что в тайге, в пяти километрах от деревни, у подножия Марьиного Камня нашли труп пропавшего три недели назад дядьки.

– Говорят, что убитый! – радостно сообщил парнишка.

– Нам этого только для полного счастья не хватало, – пробурчал Прокурор, выруливая на дорогу. Мальчишка, обогнав их, поехал спереди.

До места добирались недолго – что такое эти километры для «жигуленка»? Правда, дорога оставляла желать лучшего, но доехали. А вот потом пришлось в пехоту перейти. И если Эксперт был одет соответствующим для тайги образом, то Прокурор в своем мундире выглядел, как бы это сказать… в общем, ему приходилось не сладко. Тайга была, конечно, не настоящая и скорее не тайга, а так, сосновый бор, правда, с хорошим подлеском. Но все равно, ведомые мальчишкой, они добирались до места минут тридцать, не меньше, и если бы не два трупа – один спереди, другой позади, вернее, если бы не мысли о них, то вообще все было бы здорово! Вскоре они вышли на полянку и на ней узрели незабываемую картинку.

Под самой скалой сидели два милиционера: лейтенант и капитан, а в сторонке, закрытый с головой плащом, лежал кто-то третий и довольно громко похрапывал. Рядом на куске материи стояли две бутылки с мутной полупрозрачной жидкостью, лежали куски сала и початая булка хлеба, в которую был воткнут здоровенный штык-нож. Оба сотрудника были уже весьма хороши. Капитан в одной майке и форменных брюках громким голосом покрикивал на лейтенанта:

– Ты, летеха, пиши быстрее, не задерживай… ик…

– Да я, товарищ капитан, и так пишу, вот: «Волосы светлые короткие, лицо зеленое, губы…»

– Ага, дальше зубы, – и капитан концом шариковой ручки, которую держал в руке, раздвинув зеленые и раздутые губы трупа, сказал:

– Зубы… зубы… раз, два… – и, вытащив конец ручки изо рта трупа, он в задумчивости стал покусывать ручку с того же конца.

– Ну ты, капитан, молодец, – начал было Эксперт, но тот и сам, увидев Прокурора, вскочил:

– Товарищ Прокурор, оперативно-следственная группа проводит осмотр трупа… а что вы так долго ехали?

– Так мы с Экспертом один труп уже осмотрели, при этом и водку не пили, – улыбаясь, ответил Прокурор, – и ручку из гнилого рта, как некоторые, не облизывали.

– Какую ручку? – вскинулся капитан, недоуменно глядя то на кончик ручки, то на труп… и тут до него дошло!

Боже мой! Я такого рвотного рефлекса еще не видел никогда. Когда фонтан иссяк, капитан сдавленным голосом просипел:

– Самогонки плесните… – и, получив просимое, залпом хватанул содержимое стакана.

Немного отдышавшись, капитан с укоризной сказал:

– Ну вы и садист, товарищ Прокурор. Нет чтобы промолчать… Ведь столько самогона зазря пропало? Где теперь его взять? – и подолом майки вытер свое потное лицо.

– Значит, так, – отплевавшись, начал рассказ капитан, – труп обнаружил сегодня около шести утра любитель березового сока. Труп лежал в расщелине у самого подножия камня, весь гнилой. Вот… а в груди у трупа кол воткнут.

Эксперт встрепенулся и стал надевать перчатки – все-таки такой вид убийства он еще не видел, да и не слышал… разве что в сказках про нечисть, где ее осиновым колом приканчивали. Подойдя к телу, он осмотрел его. Да-а-а! Труп был неузнаваем из-за гнилостных процессов.

– А откуда вы узнали, что это именно тот мужчина, что пропал три недели назад? – спросил Эксперт.

– Так одежда совпадает… почти, – вздохнул капитан.

– А карманы смотрели? – спросил Эксперт капитана, на что тот промычал нечто невнятное и отвернулся.

В ходе осмотра – продолжающегося осмотра! – все-таки нашли какое-то удостоверение, а вот проткнувшая тело палка отношения к причине смерти, скорее всего, не имела, а была упавшим с высоты отломком дерева – неделю назад здесь приличная буря пролетела.

– И от чего он тогда умер? – в конце осмотра спросил Прокурор.

– Вскрытие покажет, – ответил Эксперт.

– Оригинальный и глубокомысленный ответ, – вздохнул Викентий, – а вскрывать без следователя не начинайте, хорошо?

Так закончился выезд на место происшествия, а с ним, по сути, и субботний день. Домой они приехали уже часов в семь вечера.

* * *

На следующее утро, в воскресенье, Эксперту позвонил Прокурор и извиняющимся тоном произнес:

– Догадываетесь, Кирилл Петрович, зачем звоню?

– Не дурак, догадываюсь: женщину вскрывать, поди?

– Да, вы правы. Случай не простой, время против нас работает, так что очень вас попрошу…

– А напрасно просите, Викентий Олегович. Пока вы деликатно ждали 9 утра, чтобы вежливо попросить, меня уже в 7 утра облаяли без всякой деликатности с требованием немедленно вскрыть убитого.

– А, это, наверное, женщина, у которой муж…

– Она самая! Причем по телефону эта гражданка так громко «деликатничала», что соседи проснулись. Я уже собираюсь и через 5 минут выхожу, – сказал Эксперт и положил трубку.

Со следователем прокуратуры они подъехали к моргу одновременно. Санитарка была уже на месте и к приходу доктора все приготовила. Эксперт переоделся, дал халаты следователю и приехавшему с ним оперативному работнику и пошел работать. Исследование женского трупа дало неожиданный результат – ее брюшная полость была полна крови. При дальнейшем осмотре Эксперт обнаружил перфорацию стенки матки и, подозвав следователя, сказал:

– Вот, случай по вашему профилю. Перфорация стенки матки. Бывает при производстве внебольничных, а на вашем языке – криминальных абортов. Так что, товарищ прокурорский работник, фас! Ищите злодейку!

– А знаете, мы подозревали это… Оперативники кое-что вчера нарыли. Есть в Облужье одна зловредная старушонка, Ведьмой кличут, – сказал следователь и пошел звонить шефу.

Второе вскрытие было гораздо сложнее ввиду специфического состояния трупа, причем, замечу в скобках, Следователь улизнул из морга под благовидным предлогом поиска подпольной абортятницы – как он выразился. Во втором случае твердо установили, что «осиновый» кол упал уже в мертвое тело, то есть причиной смерти не являлся. Мужчина умер от инфаркта миокарда со сквозным разрывом стенки сердца и кровотечением в полость сердечной сорочки. Это все было неплохо видно даже на таком трупе.

Размываясь после двух воскресных вскрытий, Эксперт философски размышлял о превратностях судьбы и о том, как она порой насмехается над нами, человеками. В одном случае никаких подозрений на насильственную смерть не было, а нате вам – явный криминал. Зато второй труп, казалось, на 100 % криминальный, а на самом деле – банальный инфаркт. Вот уж воистину: судьба играет человеком!

На следующее утро, когда Эксперт пришел на работу, позвонил Прокурор:

– Доктор, я вас приглашаю присутствовать на допросе гражданки, подозреваемой в производстве незаконного аборта. Подходите к 10 утра, хорошо?

– Конечно, подойду, – ответил Эксперт и пошел пить чай, ибо в морге «посетителей» не было, а имеющиеся «хвосты» еще подождут, ничего с ними не сделается.

* * *

В прокуратуре, куда Эксперт прибыл точно в назначенное время, они еще раз попили чай, и Прокурор сказал, что бабушку привезут с минуты на минуту. Бабушка старенькая совсем, ей уже за девяносто, и поэтому решили пока просто побеседовать, составить мнение о ней:

– А то, не дай бог, помрет еще прямо в кабинете, – сказал Прокурор.

Еще он рассказал, что эта бабушка – знахарка, лечит людей и к ней идут чаще и охотнее, чем к фельдшеру.

– Раньше-то она была замечена в подпольных абортах? – спросил Эксперт.

– Вроде да, но давненько, лет 30 назад, – задумчиво ответил Прокурор.

В этот момент раздался стук, и в кабинет вошел Опер:

– Товарищ Прокурор, подозреваемая доставлена!.. – Позади оперативника появилась Женщина и, легко отстранив его, прошла в кабинет. Мы во все глаза уставились на нее. Это была высокая, прямая и строго одетая Женщина. Ее волевое лицо было покрыто сеточкой густых, но меленьких морщинок.

– Позвольте узнать, с какой стати я – подозреваемая? В чем подозреваемая? – хорошо поставленным и каким-то гулким голосом спросила она.

– Простите, а вы, собственно, кто? – с несколько растерянным видом спросил Прокурор.

– Да она это, она! – торопливо проговорил Оперативник. – Подозре… то есть… ну… эта… которая – при этом вид у него был и измученный, и одновременно радостный, какой бывает у человека, освободившегося от тяжкой ноши.

Женщина прошла к столу Прокурора и протянула паспорт. Прокурор полистал его и с недоверием спросил:

– Вам 96 лет?

Эксперт тоже встрепенулся и оглядел эту женщину: «Лет 75, не больше… врет… паспорт липовый…» Но тут все мысли у Эксперта кончились, так как она, повернувшись к нему, сказала:

– Ничего я не вру, и паспорт мой, и мне действительно 96 лет.

– Простите, я просто подумал, – растерянно ответил Эксперт. – А откуда вы, собственно, знаете, о чем я подумал?

– Милок! Да ты посмотри на себя в зеркало. На твоей роже все эти мысли написаны вот такими буквами, – и она пальцами показала размер этих самых букв.

– А теперь к делу! Мне некогда с вами лясы точить, и обо всем я сама расскажу. Девочка пришла ко мне еще неделю назад и стала просить сделать аборт. Я отказала, потому что лет 30 этого не делала, а кроме того, девочке вообще нельзя его было делать. На ней прямо было написано, что это плохо кончится – жаль, не послушалась меня. У девочки был любимый паренек, и они хотели пожениться. Но еще в марте над ней надругался гопник один, приезжий. Они с женой всего полгода как поселились в Облужье и поэтому наших нравов не знали, как не знали и того, что с девочками у нас так не поступают и что Блаженная такого накажет по-своему. Ну так вот после насилия девочка забеременела. Я ей и так и эдак внушала, что аборт ей делать нельзя, но она не послушалась и пошла к Иванихе. Вот та и погубила ее.

При этих словах Прокурор встрепенулся:

– Позвольте узнать фамилию этой, как вы сказали, Иванихи? И как фамилия насильника? Девочка ведь вам сказала, кто он?

– Сказала! Но вам его не достать.

– Вот уж позвольте нам самим решать, кого мы можем достать, а кого нет, – оскорбленно-ядовито промолвил Прокурор.

– Да достать-то его вы сможете. Хоть сейчас сможете. А вот наказать – нет! Не в ваших силах это.

– Прекратите! – почти крикнул всегда сдержанный и корректный Викентий. – И найдем, и накажем!

– Значит, хотите его найти и наказать? – усмехнувшись, спросила Женщина (как-то бабушкой ее назвать – язык не поворачивался). – Вот он знает, – ткнула пальцем в сторону Эксперта, – где его найти.

– Я? Знаю? Найти? – растерянно пробормотал тот.

– Да, вы! Он лежит у вас в морге на полу холодильника на носилках. Он и есть насильник. И его уже наказала Блаженная.

Прокурор, к этому моменту вроде бы успокоившийся, снова вспылил:

– Какая хозяйка, какие носилки? Что вы, гражданочка, несете?

– Вы хотите сказать, что насильник – это тот, кого мы нашли в один день с погибшей девочкой? Тот, уже сгнивший? – уточнил Эксперт.

– Да, это он снасильничал девочку.

– А доказательства? Какие доказательства есть для такого утверждения? – резко спросил Прокурор.

Женщина, ни слова не говоря, достала из-за пазухи конверт и протянула его Прокурору.

– Что это?

– Письмо. Девочка сама его написала, перед тем как уйти от меня, и просила, если что с ней… если она умрет, передать его вам. Там она указала и фамилию насильника, и описала, как и где это было.

Прокурор вытащил листок из конверта и мельком глянул на него.

– Мы все проверим. Обязательно почерка сличим и…

– Сличайте. Опознавайте. А меня, уж будьте такими добренькими, отвезите домой.

Прокурор, подумав секунду, вызвал своего шофера и приказал «отвезти гражданочку, куда она укажет». Сказав это, он, спохватившись, спросил у Женщины:

– А данные на… Иваниху…

– Да она нам их уже дала, – улыбаясь, ответил опер. – Мы сейчас брать ее едем. Товарищ следователь оформляет бумаги на обыск… Никуда она не денется.

Женщина, не сказав больше ни слова, повернулась и вышла из кабинета. И пока она шла к двери – тяжко, мелкими шажками, стало понятно, что паспорт, говоря о ее возрасте, не обманывал.

И только когда она вышла, Эксперт растерянно спросил Прокурора:

– А кто такая эта Блаженная? Что ж мы ее не спросили-то?

– Да наплела она нам, а мы и уши развесили. Врет про эту Блаженную. Ведьма и есть ведьма! – смачно сказал Прокурор. И едва прозвучали эти слова, как дверь широко распахнулась и стоящая в проеме двери Женщина сказала, пристально глядя Эксперту в глаза:

– Ведьма – значит ведать! Знать! – и со стуком закрыла дверь.

Кстати, я был твердо уверен, что, говоря эти слова, она смотрела в глаза именно мне, просто гипнотизировала. Но оказывается, то же самое утверждал и Прокурор: «Она так мне в глаза посмотрела, что я чуть сознание не потерял». Но ведь одновременно в глаза двоим она же не могла смотреть? Ведьма! Как ни крути, ведьма!

* * *

На работу я добрался пешком – почему-то пройтись захотелось. Да и голова побаливала. На работе так никого и не было. Тот редкий случай, когда можно дурака повалять без ущерба для дела. И вот когда мы пили чай, я, глядя на санитарку, вдруг вспомнил:

– Слушайте, тетя Нина, вы же родом из Заливного Облужья?

– Да, оттуда, – и, хитро глянув на меня, спросила: – Что, Кирилл Петрович, вас Блаженная заинтересовала?

– А вы откуда…

– Да уж знаю. И расскажу. Если бы не спросил – не стала бы говорить. Сейчас мало кто знает об этом. Разве что такие же старухи, как я…

– Ну уж и старушка нашлась, – вежливо не согласился Эксперт.

– Ну уж если тебе 65 лет и ты трижды бабушка, то кто же ты тогда, если не старушка? – хохотнула санитарка и продолжила: – В общем, так: та, с кем вы в прокуратуре беседовали сегодня, – Петровых Анна Ивановна. Ей действительно 96 лет. Она всю жизнь прожила одна – и она самая настоящая Колдунья, или, вернее, Ведьма. Она не любит, когда ее колдуньей кличут.

– Добрая? Обычно добрых волшебницами зовут, а Колдуньи, вернее Ведьма это…

– Начитался! Ведьма она и есть Ведьма. Ни добрая, ни злая, – санитарка помолчала, задумчиво глядя в окно, и начала рассказ:

– Началась эта история еще в прошлом веке. Годах этак в 1870—1875-х. Тогда в Облужье появилась девушка, очень красивая, но тронутая – Блаженная. Никто не знал, откуда она пришла к ним. Просто пришла и осталась. Добрая, ласковая, но не от мира сего. Была она, Петрович, открытая для всех. Люди на нее детей оставляли без опаски. Жила где придется и одевалась в то, что люди подадут. Бывало, придет к кому-то в дом и спать ложится. Большим грехом считалось прогнать ее или не накормить. Ее как-то урядник погнал из своего дома – во хмелю был! – так у него и лошади померли, и ноги он поломал, а потом и вообще замерз по пьяни. И собаки ее не трогали – могла к самому злому кобелю подойти, и он к ней ласкаться начинал. Прямо скулил от счастья, когда она его гладила.

И вот когда ей было уже лет сорок, стали люди замечать, что у Блаженной живот на нос полез. И никто не знал, кто ж это такой смелый выискался, подобрался к Блаженной и не побоялся ведь. И вот, когда ей надо было рожать, Блаженная исчезла. Было это в начале лета. Нашли ее около скалы за Облужьем – мертвую! Но, что удивительно, пуза у мертвой не было и куда делся ребеночек – никому неведомо было.

Там ее и похоронили, прямо под скалой. А лет через пять начались чудеса. Был у купчика деревенского сынок – обалдуй обалдуем. И однажды он снасильничал девку. Девка та из бедняков была, и купчик отцу девки дал денег, да это не помогло. Ден через пять сынок купчика темной ночью вдруг собрался и ушел. Три дня его искали и нашли. Лежал он мертвый там же, где та Блаженная умерла. Только сынок разбился – со скалы бросился. С тех пор так и повелось – как кто обидит девку, так с обидчиком какое-то горе случалось. Или разобьется, или хворь какая навалится, или просто мужская сила насовсем уйдет. Вот с тех пор в деревне нашей никто девок не сильничает и не забижает. Это вот такой приезжий придурок, как вчерашний, мог такое в Облужье утворить.

– А при чем здесь эта Ведьма – Анна Ивановна?

– А поговаривают, что она и есть дочка Блаженной. Появилась в Облужье, когда ей было годочков пятнадцать. Она так же пришла одна, и никто не знал откуда. Правда, блаженной она не была, но понимаешь, Петрович, ее все стороной обходили. А она так же могла в любой дом зайти, посидеть у стенки молча, а потом сказать: телку резать вам надобно – помрет скоро. Или скажет хозяйке: езжай к лекарю в город, у тебя кровь пойдет горлом, лечить надо. И всегда сбывалось это. А советы ее всегда добрыми были.

– Да брехня все это, тетя Нина. Брехня!

– Брехня, говоришь? Пошли.

– Куда? – недоуменно спросил Эксперт, но санитарочка поднялась и пошла в секционную, а потом и в холодильник. Остановившись в дверях, она сказала:

– Смотри, – и показала на труп. Эксперт сначала ничего не понял, а потом увидел…

Там, где секционный разрез был зашит, все нитки были разорваны, а гнилые органы грязно-зеленым пузырем лезли из тела.

– При жизни гнилье перло из него и после смерти оно же наружу лезет, – вдруг мелькнула мысль.

– Вот и всегда так! Стоит попасть сюда мужику, который при жизни снасильничал кого, так с его телом обязательно что-то случается. Я уж привыкла. Прихожу на работу и смотрю на тела мужиков. И если кто-то из них в беспорядке, значит, грешен тот насилием.

– И что бывает с ними? – спросил Эксперт, чувствуя, как по спине потекла струйка холодного, прямо колючего пота.

– Что? А то! Иногда труп утром перевернутым окажется, а то и сам со стеллажа упадет. А один раз я вообще труп нашла на улице.

– Ну да! Ври больше, тетя Нина.

– Нет, не вру. Тот, кого на улицу унесло, при жизни пять раз за изнасилования сидел. Хочешь – фамилию его найду, а ты сам про него разузнай в милиции. Это лет десять назад было.

Эксперт задумался. Все-таки это отдавало мистикой, которую он не то чтобы не воспринимал, а в общем-то верил в нее, но как-то отстраненно, не связывая ее с собой. Вроде как мистика отдельно, а он отдельно. Потом Эксперт встрепенулся:

– А почему она Колдунья… вернее Ведьма?

– Чего, милок, не знаю – того не знаю, – ответила тетя Нина и, помолчав, добавила: – Вот не думала, что расскажу кому-нибудь, да уж так сложилось, а ты, Кирилла Петрович, выслушай и решай – Ведьма она, или не Ведьма, – сказала задумчиво санитарка и, помолчав, нерешительно заговорила: – Это еще перед войной было… Мне тогда едва 16 исполнилось. Дурочка была – не приведи господь! Вот и согрешила. Нашелся паренек один, тоже из местных. Нет-нет, он не насиловал, все по любви было. Вот только, когда сказала, что я в положении – он исчез. Уехал. Я неделю проплакала, а потом маме созналась. Она мне и сказала, чтоб я шла к знахарке и если она захочет, то поможет. Ну я и пошла. Встретила она меня сурово, хоть и не ругалась. Как сейчас, картина перед глазами стоит: посадила она меня на лавку и сама уселась рядом. Так сидели с полчаса. А потом она нахмурилась и сказала:

– Ой, девонька, не все с тобой просто. Сегодня останешься у меня, а ночью тебя к Марьиной горе отведу. Там Блаженная и решит – помогать тебе или нет.

Я сначала заробела, но знахарка усмехнулась и сказала:

– Впрочем, не хочешь – иди к себе и забудь меня. – Но я не пошла домой.

– И что? – с жадным интересом спросил Эксперт.

– Ничего. Знахарка… Ведьма то есть, меня почти вплотную к Горе проводила, а дальше я сама чуть ли не на ощупь шла. На скалу наткнулась и, как Ведьма велела, прислонилась к ней и замерла. Так простояла минут десять и вдруг, – при этих словах голос санитарочки дрогнул и на мгновение пресекся. Но она, справившись с волнением, продолжила: – Стою я, значит, у скалы, а она теплая-теплая. Мне от этого стало так спокойно, что все напряжение у меня исчезло. Вдруг в сплошной тьме появилось что-то белое, и мне показалось, что меня кто-то по голове и по животу погладил – ласково и по-доброму. Мой страх совсем исчез. На этом все и кончилось. Блаженная – а это точно она была, вся в белом, – исчезла. Я еще немного постояла и ушла. Больше я там никогда не была. И я с тех пор твердо знаю: туда ходить нельзя! Ну, а когда я вернулась, то Ведьма сказала:

– Я все знаю. Вот тебе травы. Завари их и попей настой три дня. Ребеночек сам и выйдет.

Так все и получилось.

После этого они оба замолчали… А потом санитарка, наклонившись к самому уху Эксперта, шепотом сказала:

– Знаешь, Кирилла Петрович, мне иногда кажется, что Ведьма Анна… – тут тетя Нина пугливо оглянулась и прошептала: – Она и есть – та самая Блаженная! – потом отстранилась и так же тихо закончила: – Так не только я думаю, так все думают в нашей деревне…

Эксперт ничего не успел ответить, так как открылась входная дверь и вошла женщина, жена насильника. Эксперт еще успел подумать: «Ну все, сейчас начнется… ведь труп еще раз зашивать надо. Ох, и криков сейчас будет!» Однако женщина была неузнаваема. Тихо и робко осведомилась, когда тело забирать можно и, получив ответ, она молча сидела и покорно ждала, пока санитарка собирала труп, и лишь иногда испуганно поглядывала на Эксперта.

Вот так закончились те два вроде бы обычных выезда на места происшествий. Да, а Иваниху-абортятницу осудили. Районный суд определил ее на два года в колонию общего режима.

Эксгумация

Ничто не обходится в жизни так дорого, как болезнь и глупость.

Зигмунд Фрейд

На работу Иван Иванович любил приходить рано – минут за тридцать-сорок, а то и за час до начала рабочего дня. Это было самое благодатное время для неотложной работы и наведения порядка в бумагах и собственной голове. Вот и в тот день – он его до конца жизни запомнит! – одновременно с ним к моргу подъехала машина, и сидящий за рулем сержант радостно сказал:

– Вот, работенку вам, товарищ Эксперт, привезли.

– Откуда? – спросил с легкой досадой Эксперт и, взяв листок бумаги у сержанта, пробежал взглядом написанное: – …труп… обнаружен на дороге… соседний район… осмотреть в морге, продиктовать осмотр… описание отдать сержанту… – и, оглянувшись на сержанта и вздохнув, скомандовал: – Снимайте тело, несите в морг! Я сейчас переоденусь и коротенько вам продиктую.

Пока ребята переносили труп на секционный стол, Эксперт переоделся и до восьми часов успел продиктовать осмотр трупа, описать внешние повреждения и переломы костей. Вернувшись по улице в отделение, в коридоре он увидел сидящего на скамеечке для посетителей незнакомого мужчину с очень загорелым лицом. Вежливо кивнув ему, он прошел в кабинет и там превратился в соляной столб, в статую, изображающую человека-идиота: вытаращенные и чуть на лоб не вылезшие глаза, отвисшая нижняя челюсть и даже капелька слюны на подбородке. И причиной этого послужили разительные перемены его рабочего стола! Нет-нет, он не был опрокинут, он не изменил форму. Он изменил содержание: весь был заставлен бутылками разнообразного размера и формы, порой самой причудливой: там были и коньячные, и водочные, и винные. Причем большинство бутылок он видел впервые в жизни. Там же громоздились горы колбас и окороков. Все это окружали консервные баночки – будто домики пригорода, окружавшие небоскребы бутылок – мелькнула дурацкая мысль. Иван Иванович стоял в оцепенении минут пять, пока за спиной не услышал насмешливый голос:

– Что, засранец? Зазнался? Прошел мимо старого друга как мимо пустого места, а увидел стол, сразу замер, облизываясь?

«Засранец… голос с хрипотцой – так мог говорить только…» – подумал Иван Иванович и медленно повернулся. Да, это и был он, его друг детства, он же майор медицинской службы Унгер, без вести пропавший в горах Афганистана в 1981 году.

– Егор… – прошептал Эксперт, всматриваясь в худое и какое-то жестко-незнакомое лицо. И только глаза… глаза были знакомы до боли! Это были глаза Егора, ближайшего друга детства и сокурсника по мединституту.

– Егор… – снова прошептал Иван.

– Иван… – довольно весело крикнул тот, и шагнув навстречу друг другу, они обнялись, крепко обнялись. Так они и стояли, не в силах разжать объятий, и только когда Иван понял, что на глаза накатывает влага, отошел и, украдкой вытерев глаза, глухим голосом сказал:

– А мы думали, что все… нет тебя.

– А я вот он! – и, крутанувшись на одной ноге, добавил: – Живой и здоровый!

Надо ли упоминать о том, что работа в этот день накрылась – как тогда говорили – медным тазиком? Впрочем, их никто особенно-то и не донимал и не мешал. Сначала тяпнули за встречу, затем Иван Иванович пошел на вскрытие – труп из соседнего района оставлять на завтра никак нельзя было. Оставив второго – того, что упал с крыши, на завтра – благо его никто пока не спрашивал, друзья перебазировались домой к Ивану.

И там они просидели весь день и всю ночь и все время говорили, говорили и говорили. Выпито было совсем немного – всего-то бутылка коньяка, да и то не до конца. Ну и немного шампанского… с чешским пивом. Егор рассказал о своей судьбе, об Афгане, рассказал, и как в плен попал, и о том, как в Пакистане жил, и о том, как на Родину вернулся. А еще под гитару пел странные песни на странном языке. И даже перенастроенная им гитара звучала так странно, что у Ивана комок к горлу подкатывал.

Часа в четыре дня позвонила из отделения медсестра и извиняющимся голосом сказала:

– Иван Иваныч, приехали за Петровым и просят отдать тело. Вам надо бы подойти…

– Отдавайте без меня! – пробурчал Эксперт, раздраженный тем, что отвлекают.

– Так он же… – начала было медсестра, но Иваныч рявкнул:

– Я сказал отдать – значит отдать! Обойдетесь без меня. Я Петрова вскрыл, а уж свидетельство о смерти сами напишите, – и, проговорив диагноз, с ехидцей добавил: – Вы, Галочка знатно мою подпись копируете… Ладно, ладно – разрешаю подписать свидетельство о смерти с тем диагнозом, что я вам сказал.

– Ну Иван Иванович, он же… – снова было пискнула медсестра, но тут подогретое винно-коньячными парами терпение Эксперта лопнуло, и он, наорав на девочку, приказал исполнять и положил трубку…

А на следующее утро, оставив Егора дома, он пошел на работу – ведь надо было вскрыть «летуна» – как они называли на своем жаргоне падение с высоты. Зайдя в отделение, он поздоровался и сказал:

– Так, мне некогда, быстренько собираемся и идем вскрывать…

– Но, Иван Иваныч, мы же его вчера вскрыли.

– Как вскрыли? А кого тогда вчера отдали?

– Мы и отдали того… из соседнего района… по которому машина проехала. Петров его фамилия.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.