Морская летопись - Герои русского парусного флота

Но к их голосам никто не прислушался. Корабельные, они всегда ведь чем-то недовольны. Вскоре последовал и указ сената: «Корабль строения собственных блаженныя и вечныя славы достойныя памяти государя императора Петра Великого» находится в ветхости и до окончания строительства дока, т. е. до середины 1774 года, «за ветхостью без помощи содержаться не может, и для того надлежит построить плавучее судно, в котором оный корабль до постройки того дока содержать можно».

Члены коллегии запросили Клевенса:

– Сколько времени на постройку надобно?

– Два года! – отвечал мастер. – А денег пойдет на то тринадцать тысяч пятьсот восемьдесят пять рублей и тридцать одна копейка.

– Отпустить немедля! – распорядились адмиралы.

Отпустив англичанина, размечтались:

– А как док сей сухой готов будет, то «Петр I и II» в него введем и в безопасности полной содержать станем потомкам в память о великом государе нашем. И чтобы на века!

Пока флагманы российские мечтаниям предавались, английский мастер Клевенс все передумал. Теперь он уже не хотел строить плавучий док, а желал только сухой. Из денег же, ему на оба дока выделенных, обратно в казну ничего не вернул. А время шло, и «государев корабль» продолжал гнить на плаву. Вновь подняли шум русские корабелы, вновь пригрозили коллегии. Только после этого поручено было мастеру Дмитрию Щербачеву плавучий док строить, поспешая насколько возможно. Мастер слово, данное сотоварищам-корабелам, сдержал, и к осени 1742 года плавдок был готов. Пятого октября в него ввели «Петр I и II». Специальным по этому поводу указом всем было объявлено, что «в том построенном плавучем судне корабль “Петр I и II” починкою исправить можно».

Шли годы. Наступил уже и 1746-й, а сухой док, обещанный Клевенсом, еще толком и не начинали строить. Англичанин, получив деньги, не торопился. «Петр I и II» стоял в плавдоке и все более и более ветшал. Денег на флот по-прежнему почти не давали, и моряки перебивались кто как мог. О строительстве новых кораблей не было и речи, мечтали хоть какую-то часть старых сохранить. Президент Адмиралтейств-коллегии адмирал Головин только тем и занимался, что копейки флотские пересчитывал да с одной дыры бюджетной на другую их перебрасывал. Зато бумагами всевозможными был флот российский завален до невозможности. Не было у моряков самого малого дела, на которое не сыскались бы многие пуды грозных гербовых бумаг.

– На бумажки денежки наши кровные и уходят! – ругался старик Головин, костяшками счетов щелкая. – Сжечь бы все да начать без оных править.

Сказано – сделано. Собрал адмирал все бумаги да подпалил. С чиновниками приступы сердечные, зато на кораблях на радостях гуляли отчаянно. Но опомнились писцы и застрочили вновь. Уже новые указы да ордера готовы, да столько, что в одном мешке и не унесешь!

Двенадцатого мая 1746 года собралась коллегия, чтобы финансы свои в очередной раз подсчитать да выслушать экстракт о содержании верфей корабельных. Под конец вспомнили и о «корабле государевом». Возмущались, что не готов до сих пор сухой док.

– Зря кричите, – охладил пыл флагманов всезнающий адмирал Мишуков, – государев корабль в тот гелинг уже не втащить!

– Это почему же? – разобиделись на всезнайку флагмана и кавалеры: Дмитриев-Мамонов, Дюффус, Лопухин, Вильбоа, Мещерский и другие.

– А потому, что по причине великой ветхости он при сем действе рассыплется!

– Что же делать нам? – вскричал, схватившись за голову, Вильбоа, бывший любимец Петра, а ныне седой боевой адмирал.

– Думается мне, следует его в том плавучем судне и далее оставить, чтобы, не торопясь, исправить и навечно там сохранить! – поделился своими соображениями Мишуков.

– Где же денег на все это набраться! – охнул кто-то из флагманов в углу сдавленно.

– А может, легше нам будет разобрать его на дрова, а по лекалам имеемым сделать новый! – возразили ему из другого угла.

– Да ты что, на это столь много денег уйдет, что всем флотом российским по миру пойдем! – закричали уже хором.

Спорили долго, до хрипоты. В конце концов подписали итоговую бумагу, в которой значилось, «что нежели оный эллинг великим коштом… только для оного корабля строить, на который и по постройке для содержания не малое иждивение потребно будет!»

Для окончательного осмотра была назначена еще одна комиссия под председательством капитана кронштадтского порта контр-адмирала Калмыкова. Тщательно обследовав «Петр I и II», комиссия пришла к удручающему выводу, что годных по свидетельству лесов меньше 3-й части нашлось».

– Легше новое строить, нежели старое латать! – заключил Калмыков. – Ежели же оный корабль прямо в плавучем судне перетембировать, то менее чем за три года не управиться!

Выслушав кронштадтского капитана, адмиралы схватились за головы. Обещанного англичанами дока все еще не было. И если на три года отдать единственный на флоте плавдок под «Петр I и II», то как же чинить остальные, не менее изношенные?

– Ведь они могли бы исправиться в помянутом доке, ибо весь флот наш с таким трудом килюется, а в плавучем судне все повреждения и негодности удобнее усмотреть и исправить! – делились флагманы своими сомнениями друг с другом.

Снова (в который уже раз!) была составлена бумага. В бумаге той говорилось: «…Отчего великий ущерб причиниться может в интересе Ея И. В.; от упадка таких кораблей флот приходить будет не в состояние, ибо так скоро комплектовать строением вновь невозможно…»

Адмиралы мялись, но более откровенно сказать не смели, уж больно все это выглядело предательством по отношению к петровскому творению. Все заключения свои и мнения в письменном виде передали на рассмотрение императрице Елизавете Петровне. Ей, «дщери великого Петра», и решать, как быть с отцовым кораблем. Высочайшего указа ждали с болью в сердце. Боялись и отказа, ибо тогда пришлось бы ломать множество других кораблей. Боялись и утверждения бумаг своих, ибо тогда пришлось бы самим ломать творение Петра. Ответа не было долго. Но настал день, когда указ императрицы лег на красный бархат стола президента коллегии. Дрожащей рукой адмирал Михаил Голицын сорвал сургучные печати и, отставив бумагу подальше, принялся читать. То было соображение сената о судьбе «Петра I и II»: «…Для неугасаемой о таких высочайшего монарха трудах вечной славы принесть в рассуждение, не соизволено ли будет по точной того к пропорции и со всеми теми орнаментами, каковы были, сделать 2 модели и содержать из них в десианс-академии, а другую при адмиралтействе в модель-каморе, а остаточный из того корабля годный лес употребить к починке других кораблей; а плавучее употреблять для исправления починками прочих кораблей, которые требуют таких починок, как в доках исправлять надлежит, ибо на воде исправлять их уже за ветхостию невозможно». Поверх сенатского предложения рукой императрицы Елизаветы было начертано: «Соизволяю». Отложив бумагу в сторону, старик Голицын заплакал…

Разборка «Петра I и II» была полностью завершена лишь к 1756 году. Но опыт первого освоения «продольной крепости» не прошел даром. Участвовавшие в строительстве «Петра I и II» подмастерья Гавриил Афанасьевич Окунев и Иван Иванович Рамбург, став мастерами, уже смело строили многопушечные корабли. В 1752 году Окунев спустил на воду 80-пушечный корабль «Святой Николай» Рамбург, такой же «Кир-Иоанн». Мастера не останавливались на достигнутом. И вскоре Гавриил Окунев построил 100-пушечный красавец «Дмитрий Ростовский», доказав всему миру, что русские корабелы могут строить корабли в сто и более пушек.

Такова история создания первого 100-пушечного корабля России. История драматичная и поучительная. И кто знает, если бы в те далекие от нас годы все же была изыскана возможность сохранения последнего петровского корабля, может, и сегодня потомки с восхищением взирали бы на этот венец трудов мастеров русских, гордясь искусством своих пращуров.

Всенижайший патриот…

Года 1740 от рождения Христова, накануне полтавской годовщины, в Петербурге у Сытного рынка плотники ладили эшафот.

Зевак не было: эка невидаль – смертоубийство. Разве этим на Руси кого удивишь! Однако вскоре по столице поползли слухи, что рубить головы на Сытном будут не каким-то там разбойным людишкам, а особам именитым. Злодеев было семеро. Главному из них велено было императрицей Анной резать язык и садить на кол, остальным сечь голову и четвертовать. Приговор оглашали на площадях. Народ крестился.

– Никак, недоброе замышляли! Говорят, среди лихоимцев и моряк есть! Из любимцев покойного государя Петра Лексеича! О Господи, время-то лихое!

И расходились. Болтать в ту пору остерегались все, ибо время и вправду было лихое – бироновское…

Питомец навигацкой школы

В первопрестольной открывали первую навигацкую школу; открывали шумно – с пушечной пальбой и взрывами петард. Со всей России свозили в ту школу недорослей дворянских, тащили силком, ибо те от ученья морского в бега кидались. Среди привезенных был и Федя Соймонов – сын помершего стольника Ивана.

Учили в навигацкой школе с тщанием. За дурь и нерадивость лупили нещадно. Арифметик – известный Леонтий Магницкий отхаживал при случае нерадивых от всей души линейкой грушевой. А уж сам господин директор Форвартсон и за уши драл, и в темную сажал на хлеб и воду.

Когда цифирь, астрономию да сферику закончили, принялись журналы шканечные писать да учиться курс судов прокладывать. Когда же и этому выучились, то приехал царь Петр. Сдвинувши брови и глядя грозно, начал царь чинить опрос. За хороший ответ в губы целовал, за плохой – палкой лупил. Кто умен, того налево от себя ставил, в Голландию ехать, кто дурак, но здоров, того направо – в преображенцы, ну а кто и хил, и без ума – того Петр ставил позади. Этих предстояло отправлять в Ревель, учить языку немецкому. Проведя опрос, Петр оставил подле себя тех, кому предстоял путь в неблизкую Голландию.

– Отныне вы не школяры, а господа навигаторы! – объявил он им.

По весне получил Федя Соймонов с товарищами по сотне рублей на прокорм да заграничный паспорт, скрепленный гербовой печатью. Прибыли они в город Архангельский, погрузились там на судно купеческое, и поплыли в Голландию, землю им неведомую.

Страна каналов, мельниц и тюльпанов прибывших ошеломила. Вдоль берега – города богатые, верфи да порты, по каналам лодки снуют, а в море суда бесчисленные на волнах качаются. Одно слово: сказка!

На амстердамской верфи, куда прибыли российские волонтеры, каждому навигатору выдали по робе парусиновой да топору острому. И за работу! Рядом с Соймоновым его приятель – Васька Головнин. Когда дело плотницкое освоили, пошли стропы вязать. К тому времени и деньги вышли. В России по причине войны со шведами о них, поди, и совсем забыли. Как жить далее – каждый решал сам. Одни с кружкой на паперти сели, иные взялись за кистени. Федор с Василием решили на моря подаваться. Нанялись матросами за еду и платье. Судно – развалюха, команда – сброд, а шкипер – законченный пьяница. Побывали и в Лиссабоне, и на реке Темзе. Шкипер, трезвости их дивясь, скоро им и штурвал доверил, и лоты метать позволил. На судах жизнь тоже не малина, а потому пили сыны дворянские воду тухлую да жарили рыбку, какую удавалось словить. Но разве это беда, когда над головами навигаторов гудели ветром наполненные паруса, а впереди манил неведомый горизонт!

В штормах и походах пролетели два лихих года. Вчерашние школяры-навигаторы стали теперь просоленными матросами, которым сам черт не брат. А когда в очередной раз их битый шквалами бриг завернул в Амстердам, там бравых мореходов уже ждал указ о возвращении на родину.

1715 год Федор Соймонов встречал уже дома. Едва вернулся, пришлось заниматься делами наследными: помер его дядюшка Семен Кондратьевич. Пока Соймонов с хозяйством разбирался, подошло время баллотироваться на чин мичманский. Председательствовать же на комиссию, к всеобщему ужасу, пришел сам царь. Спрашивал Петр как всегда строго, и из сорока восьми кандидатов на чин сдали лишь семнадцать. Первым из них по ответам был Федор. Уж какие ему вопросы каверзные царь ни задавал, а на все ответы получил.

– Хорош, ой хорош мичман будет! – улыбался Петр. – А плавать тебе отныне на «Ингерманланде» – флагмане моем!

Друзья после экзаменации руку Соймонову пожимая, и не знали, как быть: то ли поздравлять его, то ли жалеть.

Головнин, друг сердешный, лишь головой качал:

– Ой, Федька, тут уж не зевай! Враз тебя царь в солдаты сдаст!

– Ничего! – храбрился новоиспеченный мичман. – Сдюжим!

Ингерманландский капитан Гослер был молчалив и хмур, щуря глаза, беспрерывно пыхтел трубкой.

– Ви ест официрен маленький! – сказал он Соймонову при встрече. – А я любит болшой арбайтен!

На том наставление и закончилось.

Три кампании отплавал на «Ингерманланде» Федор Соймонов. Многому научил его старый голландец. Ах, как несся в облаках парусов их красавец корабль, и не было ему равных в ходкости среди всего российского флота, как дерзко кренил капитан Гослер корабль на разворотах!

Юному мичману пришлось показать себя в делах ратных. В кампанию семнадцатого года с лейтенантом Янсеном на двух ботах с гренадерским десантом высаживались на остров Гогланд. Вначале, постреляв, отогнали шведов от берега, потом пожгли армейские магазины, вывели из строя захваченные пушки и вернулись обратно.

Последнюю кампанию на «Ингерманланде» Соймонов проделал уже под началом нового капитана ван Вердена. Зимой 1719 года, когда вмерзший в кронштадтский лед корабль стоял в порту, ван Вердена и Федора вызвал к себе царь. Петр был чем-то озабочен, а потому разговор его был краток:

– Следовать вам обоим в Астрахань и описывать западные берега каспийские!

Откуда ж было знать мичману Соймонову, что, видя скорый исход войны со шведами, Петр уже приступал к подготовке будущего похода вдоль Каспийского моря, на Гилянь.

Волны каспийского моря

Наскоро собравшись, моряки выехали в край неблизкий. И снова повезло Соймонову с наставником. Ван Верден был происхождением голландец, служил поначалу шведам. Взятый в плен в одном из боев, он перешел на службу к Петру. Капитан опытный, Верден обо всем имел собственное суждение, которое не боялся говорить в глаза. Начальство за то капитана не любило, но команда уважала.

В Астрахани прибывшие времени тоже не теряли. Дорог был каждый день. И уже в самом начале мая Федор вывел из устья Терека шняву «Екатерина». Доверием оказанным мичман был обрадован несказанно: ведь впервые он самостоятельно ведет судно в плавание по неведомому морю. Гидрографическая съемка берегов – дело монотонное, кропотливое и, что самое главное, небезопасное. Места вокруг – дикие, а персы настроены воинственно. Бывало, и с берега палили, а при высадках на берег и конницей нападали. Но ничего, как-то все обходилось: то ли провидение помогало, то ли осторожность соймоновская. Так в походах, боях и трудах навигаторских пролетело еще два года. Наконец, моряки изыскания свои завершили, составили карту генеральную и в Санкт-Петербург отослали.

Работу Вердена с Соймоновым Петр оценил высоко, а карту каспийскую, хвалясь, послал в академию Парижскую: полюбуйтесь, мол, что за мастера у меня есть.

– Ну а тебе, Федя, почет от меня особый! – похлопал царь по плечу прибывшего в Петербург Соймонова. – Назначаю тебя капитаном!

Кампанию следующего года проделал капитан Соймонов на корабле «Святой Андрей» в плаваниях у Красной Горки. Своим возвышением Федор был несказанно горд и потому старался изо всех сил, чтоб не быть хуже иных, более опытных. А закончилось плавание – и опять высочайший указ: следовать снова на Каспий. Завершив дела шведские, Петр I всерьез принимался за персидские. На юг шли теперь флот и армия: гремели барабаны, устало рысила по степи конница.

– Гилянь идем у шаха персидского отбирать! – объясняли солдаты выходящим на дорогу обывателям.

Во главе армии сам император, при нем генерал адмирал Апраксин, астраханский генерал-губернатор князь Артемий Волынский. Петр с Волынским шли по Волге передовым ботом, Соймонов с Апраксиным следом за ними на судне «Принцесса Анна».

На одной из дневок Волынский о капитане «Анны» отозвался с похвалой:

– Знающ, храбрец и пить умеет!

Император лишь усмехнулся в ответ, но к себе после того еще более приблизил. А тут Соймонов в очередной раз отличился – отыскал на побережье бухту, для мелких судов удобную. Да ему ли, знатоку Каспия, не сыскать!

Осматривать бухту отправился на шлюпке сам Петр, с ним и Федор. Бухтой император остался доволен вполне. А на обратном пути между Петром и его капитаном произошел знаменательный разговор, который Соймонов много лет спустя воспроизведет в своих воспоминаниях.

Началось с того, что, пользуясь хорошим расположением духа государя, Соймонов завел разговор о славных мореходах Христофоре Колумбусе и Америкусе Веспуччи, о землях заморских, о берегах камчатских. Говорил, что земли те знатные и нам туда бы надо. Петр вначале отмалчивался, на весла налегая, а потом оборвал Федора:

– То все знаю, да не ноне нам туда надобно, а позже!

Затем повернулся к притихшему Соймонову.

– В заливе Астрабадском бывал?

– Бывал! – с натугой отвечал Федор, веслом загребая.

– А знаешь ли, что от Астрабада до Балха – городка бухарского и Водохшана всего двенадцать ден ходу верблюдами?

Соймонов лишь неопределенно кивнул.

– А Бухара – средина всех восточных коммерций! – продолжал свою мысль самодержец. – Там же и до Индии рукой подать. Кто нам помешать сможет? После уж и Камчаткой и Америкой займемся!

Петр торопился успеть всюду, словно предчувствуя, что жизни осталось уже немного.

В начале августа русская армия выступила на Дербент. Соймонов вел караван судов с припасами к острову Чечень, где ждал его на якорях старший флагман ван Верден. Каспий штормил, суда то и дело выбрасывало на многочисленные отмели. Но моряки свое дело сделали: ядра, порох и припасы были доставлены вовремя, и вскоре Дербент пал. Наградой Соймонову за Низовой поход стал капитанский чин.

Не успела команда отдохнуть, как пришел новый приказ – идти Соймонову вдоль берега моря к Куре-реке и вымерить в ней все протоки. Петр готовился к продолжению завоевания Гиляни. На очереди был Баку!

Шестого ноября 1722 года Петр лично благословил Федора, на прощание целовал троекратно. В тот же день Соймонов вышел в море, следом за ним еще восемь судов с солдатами. Весной следующего года Федор вернулся в Астрахань и устало раскатал перед Артемием Волынским подробнейшую карту устьев Куры.

– Можно ли плавать в сих местах? – деловито поинтересовался князь, в делах морских уже поднаторевший.

– Плавать можно вполне безопасно, гавани, однако, удобной сыскать нельзя!

Летом следующего года русские полки снова выступили в поход под началом генерала Матюшкина. Соймонов вновь повел суда вдоль берега.

– Давай, Федька! – кричал ему с берега Матюшкин. – Не огорчи государя!

Двадцатого июня армия и флотилия выступили из Астрахани, а 26 июля Баку пал. И здесь Соймонов остался верен себе. Пока друзья его праздновали победу, он осматривал и описывал окрестности. Своей привычки капитан-лейтенант даже стеснялся, пряча свои записные книжки подальше от любопытных глаз.

В этот раз любознательного моряка ждала удача. Соймонов обнаружил огромную каменную стену, уходящую далеко в воду. «…И хотя оная стена уже развалилась, однако в некоторых местах и выше воды знаки есть. А по известиям слышно, якобы в древние времена то строение было на сухом пути, и был то гостиный двор…» Вывод Соймонова был следующий: Каспий наступает на берег. Здесь же капитан-лейтенант произвел расчеты и определил скорость наступления воды. Вот так, порой невзначай, делаются открытия!

В самом конце года Федор был вновь направлен в столицу. Ехал санями с генералом Матюшкиным. В дороге генерал пил крепко, а, напившись, храпел, к плечу соймоновскому привалясь. Федор же, продышав в слюдяном оконце глазок, читал книжку по наукам картографическим. Император планом реки Куры и действиями Федора под Баку остался доволен. Затем на Москве гулянье знатное было – коронация государевой жены Екатерины. Погуляли, поплясали и снова в обратный путь. Теперь Соймонову предстояло подыскивать место для новой крепости на Гиляни.

Весной следующего, 1725 года войска и флотилия снова было изготовились для нового похода, но пришла весть, всех как громом поразившая, – не стало императора Петра. Ах, как плакал Федор Соймонов, в доме своем запершись. Слезы утирал, приговаривая:

– Не стало благодетеля моего Петра Лексеича, и как жить дале, не ведаю!

Кто мог знать тогда, сколь трагично и непредсказуемо сложится судьба младшего птенца гнезда Петрова.

И снова Соймонов был отправлен на Каспийское море. На этот раз – описывать восточный берег Каспия, край пустынный и неизведанный. В экспедицию определили три судна, среди них латаный-перелатаный гекабот: в пазах его даже у причала хлюпала вода, а борта при малой волне ходили ходуном.

– Я иду на сем самотопе! – объявил своим матросам капитан-лейтенант. – Кто в Бога верует ин меня, те за мной!

И сегодня старые моряки говорят, что кто не плавал на Каспии, тот настоящих штормов не видал. Разогнавшись над бескрайними азиатскими пустынями, ветры в бешенстве врываются в водные хляби, и тогда там творится что-то невообразимое. В такой-то вот шторм у Кулалинских островов и попал ветхий гекабот. Как спаслись от смерти неминучей – одному Богу известно. В трюме вода била фонтаном. Помпы не помогали, и матросы обессилели в тщетной надежде уменьшить течь. Треща под ударами волн, судно разваливалось на глазах. Соймонов лихорадочно искал убежища. В тот момент, когда, казалось, все уже потеряно, невдалеке открылась небольшая, защищенная от ветра бухта. Кое-как добрались до нее, отстоялись ночь и снова в путь.

От залива Красноводского, мимо островов Огурчинских шел Соймонов на Астрабад. Не забывая главного дела – гидрографического, он и воевал не без успеха, захватив десятка полтора персидских мелких судов. Людей отпускали, а суда топили. И снова Соймонов сотоварищи был на волосок от смерти. В один из сентябрьских штормов у Свиньих островов гекабот залило водой. До Баку дотащились на добром слове. Там развалившееся судно пустили на дрова, а его капитан, перебравшись на подошедший из Астрахани галиот, продолжил опись берега. Когда осунувшийся и изможденный Соймонов вернулся в Астрахань и выложил перед Сенявиным ворох журналов и карт, тот обнял отчаянного морехода:

– Поздравляю с капитаном третьего ранга, что присвоено государыней Екатериной! И следовать тебе в Петербурх!

Но, как это часто бывает в жизни, уехать сразу не удалось. Еще с полгода отплавал по каспийским водам Федор Соймонов, прежде чем его отпустили.

На служебных перепутьях

Москва встретила Федора колокольным перезвоном. Время вынужденного безделья в Астрахани тянулось тягостно и уныло. Наконец прибыл назначенный командир порта контр-адмирал Иван Сенявин. Федор сразу к нему: так, мол, и так, отпусти на Балтику, устал здесь, мочи нет!

– Нет уж, – покачал головой Сенявин. – Ты мне тут первый помощник!

Тогда же велел он Соймонову снова собираться.

Была пасха, праздновали ее весело. На застолье у стольника Отяева приглядел Федор его дочку Дарью, румяную и глазастую девушку с огромной русой косой, да и та вниманием бравого моряка не обходила. То так посматривала, то этак, да и было от чего: Соймонов за столом главный рассказчик. Остальные сидят, только рты от удивления открывают! Через несколько дней капитан и сватов заслал. Отец сразу к дочке: согласна ль? Та лишь глаза опустила. Свадьбу гуляли с размахом.

– Эх, прощевай, жисть холостяцкая! – бил на третий день об пол фужер молодой муж. – Нонче все по-иному станет!

Но закончилась свадьба, и загрустил Федор, уж больно не хотелось ему от молодой жены уезжать в промозглый Петербург. «Искал я случая, чтоб на некоторое время быть в Москве, во признании для того случая, что женился, а другое и то, что с женою жить в Петербурге был в деньгах недостаток, оставя жену, одному ехать не хотелось, а чтобы оставить морскую корабельную службу, по совести… на мысль мою не приходило…»

Но вот и Петербург. Серое низкое небо, моросящий дождь. Посетив стародавних друзей, Соймонов сразу же садится составлять отчет о своих каспийских делах. Наконец карты и лоции составлены, переписаны набело и сданы в коллегию.

– Куда теперь? – поинтересовался капитан у адмирала Крюйса.

– Куда скажут, жди! – отмахнулся тот.

– А коль позабудете? – настаивал Федор, памятуя о тех, которые годами нищенствовали в ожидании вакансий.

– Как позабудем, так и вспомним, а не вспомним – знать, не нужен! – философски закончил разговор президент Адмиралтейств-коллегии.

В ожидании прошло лето, затем осень и зима. Соймонов, экономя на всем, пообносился и осунулся. Безденежье и ненужность угнетали. Наконец о нем вспомнили, но вызвали не в коллегию, а к генерал-прокурору Ягужинскому. Тут уж Федор не знал, что и подумать. Генерал Ягужинский мужик крутой, может, в делах каспийских недостачу какую выискал или кто донос какой написал.

Но грозный Ягужинский встретил моряка ласково.

– Садись! – указал на стул.

Федор на стул сел, но глядел настороженно. Ягужинский, наоборот, из-за стола своего дубового встав, объявил торжественно:

– Посоветуясь с членами высокой коллегии, решили мы назначить тебя флотским прокурором!

Соймонов, услыша слова такие, чуть со стула своего не свалился.

– Но я ж корабельный офицер и дел бумажных знать не знаю! – пытался отговориться робко.

Ягужинский, худой и желчный, лишь ухмыльнулся:

– Сие есть глупая отговорка, потому как дела чиновничьи не столь премудры, как навигацкие. Освоишься!

Вскоре сенатский обер-секретарь Курилов объявил об указе сената.

Почему же выбор на столь высокую и ответственную должность пал именно на Соймонова? Ведь желающих, думается, было немало. Что в любимцах у царя Петра был? Но не он один. Что умен? Но и толковых тоже вокруг было немало. Думается, причина была в полнейшей честности Соймонова и его всегдашней щепетильности по отношению к казенному имуществу.

Итак, назначение состоялось. На новоиспеченного прокурора сразу же обрушился вал бумаг: доносы, жалобы, кляузы… Все это надо было внимательно рассмотреть, проверить, напраслину отбросить, а серьезным бумагам дать ход и произвести розыск.

По первому снегу 1730 года привез Федор в столицу жену Дарью с полугодовалым первенцем. Дом сняли на Васильевском острове. В гостиной зале Соймонов самолично приколотил к стене портрет Петра, в кабинет поставил складной сосновый стол и токарный станок, за которым любил поработать, когда свободная минута выпадала.

Сразу после Рождества надел Федор Иванович шубу, прицепил шпагу и пошел в заседание. Члены Адмиралтейств-коллегии Гордон, Наум Сенявин, Вильбоа, Кошелев поздравляли с назначением, жали руки.

Подчистив мелочи, энергичный прокурор вскоре перешел к делам более серьезным. Самого вице-президента Адмиралтейств-коллегии Сиверса он обвинил во взятке. Дерзость была неслыханная! В заседании он обличал:

– Уголь ньюкастельский, каковой вы у купцов англицких купили, заведомо был плох. От того казна убыток большой получила!

В доказательство Соймонов положил на стол изобличающие документы. «Адмирал в великую запальчивость пришел, вскочил со стула и, взяв шляпу, вон вышел…» – вспоминал много лет спустя Соймонов.

Это было первое, но, увы, не последнее столкновение. Затем прокурором был обличен за растраты граф Головин и адмирал Гослер за воровство. Воры были изощренны и наглы, Соймонов упрям и настойчив. Далеко не всегда, но правда все же торжествовала. Взяточник Сиверс был отстранен от должности, а Гослер и вовсе изгнан со службы.

В забытой ныне Войне за польское наследство Россия тоже участвовала. Соймонов, несмотря на свое прокурорское место, сразу же отпросился в море. Под начало ему был даден 66-пушечный фрегат «Святая Наталья». Во главе эскадры – адмирал Гордон, младшим флагманом – друг и соплаватель Наум Сенявин. На горизонте белели парусами французы. Сенявин с Соймоновым рвались в бой, но осторожный Гордон отмалчивался.

Вечерами, куря трубки на кормовом балконе, друзья возмущались:

– Диспозиция глупа! Гордон в лучшем случае трус, в худшем предатель!

Тогда же Соймонов написал обличительную бумагу: прокурор требовал начала следствия над адмиралом. Через несколько недель Гордон получил из столицы тайное письмо, в котором ему сообщали о рапорте Соймонова. Прочитал, посмеялся и порвал.

– Эх, Федя, Федя! – укорял Соймонова Сенявин, прознавший о письме к Гордону. – Куда ты все на рожон лезешь! Врагов, что ли, мало? Тебе ли не знать, что у Гордона везде свои осведомители и покровители!

– Да знаю все, – отмахивался Федор Иванович. – Но сколько молчать можно?

В следующую турецкую войну царствовавшая тогда императрица Анна Иоанновна ни с того ни с сего отправила Соймонова в калмыцкие степи. Трясясь по продуваемой ветрами степи, искал флотский прокурор кибитки хана Дундука. Потом, найдя, пил с ним кумыс и скакал на необъезженном жеребце, показывая удаль молодецкую.

– Якши, якши, морской человек, – качал головой Дундук Омба. – Проси чего хочешь!

Соймонову надо было немного, и спустя месяц десять тысяч калмыков, погоняя своих мохнатых лошадок, устремились в татарские пределы. Докладывая в Петербурге о выполненном поручении, передал Соймонов Анне Иоанновне и карту реки Кубань, которую между делом составил. Императрица, карту в руках покрутив, начала было разворачивать, да тут задрались меж собой шут с карлицей, да больно весело, какая уж тут карта!

Конфидент князя Волынского

После поездки калмыцкой стал зазывать Соймонова к себе кабинет-министр императрицы Артемий Волынский, бывший губернатор астраханский. У Соймонова с Волынским отношения были давние и непростые. Многое их сближало: Каспий, Низовой поход, Петр Великий.