Покуда над стихами плачут… Книга о русской лирике

Ведь стихи не что иное, как жажда отклика… Поэт испытывает потребность поделиться с читателем своими надеждами, мечтами, мыслями, счастьем или горем, как мы – собственными радостями или бедами, предположениями или обидами со своими друзьями или родственниками. (То, что у поэта мысли и чувства обрели некую законченную литературную форму, а у наших жалоб или восторгов такой формы, как правило, нет, – разумеется, весьма существенно. Но сейчас этого различия касаться не будем.)

Несомненно, что чем поэт талантливей и глубже, то есть истинней, тем ему необходимей талантливый читатель. Я повторяю: чтение стихов – работа, требующая серьезных способностей, прежде всего способности сопереживания. И надо прямо сказать, что сегодня такой читатель вымирает, как зубр.

Часто ли вам встречаются в городском транспорте пассажиры с томиками стихов? Увы, не часто. В метро, трамваях, троллейбусах, электричках, кроме газет, в основном, читают любовные, так называемые «дамские» романы, либо «крутые» детективы (те, в которых преступника вычислять не надо, он известен заранее, и остается лишь следить, как за ним на протяжении двухсот или трехсот страниц гонятся вполне безмозглые, но наделенные бицепсами полицейские), научную фантастику. Чтение подобной литературы не требует ни размышлений, ни сопереживания, оно не рассчитано на соавторство. Это своего рода, как сейчас говорят, «расслабуха».

Что ж, нынче жизнь нелегка, люди быстро устают, и на серьезное чтение у многих попросту не остается ни времени, ни сил. Хотя и в Первую мировую войну и во Вторую люди едва ли жили легче, а читателей стихов было больше. Читали и в госпиталях, читали на ночных дежурствах, и даже иногда – в окопах.

Сегодня читателей стихов мало. Это можно объяснить многими причинами, из которых безумное и ничем не ограниченное развитие телевидения – не самая последняя. Телевидение съедает все свободное и даже несвободное время сегодняшнего жителя Земли. Но что самое печальное, увлечение телепередачами, мыльными сериалами приводит к эмоциональному оскудению человечества. Потому-то многим, особенно молодежи, стали необходимы допинги. Я имею в виду не только наркотические препараты. Усиленные мощными динамиками, оглушающие нормальные уши рок-концерты – тоже наркотики, и, может быть, они не менее опасны, поскольку рассчитаны на восприятие не отдельного индивидуума, а толпы, массы. Подпрыгивая и трясясь вместе со всеми, человек теряет себя.

Впрочем, слух он теряет тоже. Вспомним, что сто лет назад не было ни микрофонов, ни динамиков, однако не только певцов, но даже драматических актеров слышно было даже на галерке. Да и позднее ораторы на площадях как-то обходились без мегафонов (матюгальников – как замечательно обозвал их народ). Стало быть, сто лет назад люди слышали лучше. Впрочем, тогда, при свечах, и видели лучше. Технический прогресс, на первый взгляд, раскрепощая нас, в каком-то смысле превращает нас в инвалидов.

Примерно то же можно сказать и о такой прекрасной вещи, как автомобиль. Разумеется, в нем удобней ездить, чем ходить пешком. Однако в Америке, где автомобилей почти столько же, сколько жителей, у людей начала развиваться гиподинамия – болезнь, ведущая к ослаблению мускульной энергии и к избыточному весу.

Нетрудно представить, что станет с воображением детей, отвернувшихся от стихов. На какую «гиподинамию» обречена их душа?…

В своем некогда знаменитом романе «По ком звонит колокол» Эрнест Хемингуэй походя бросил фразу: «Подчиняться власти легче, чем воевать с ней». Это глубокое и весьма неутешительное наблюдение с годами оказывается, ко всеобщему несчастью, все справедливей и справедливей не только в узком политическом смысле.

Как ни прискорбно, но свобода оказалась далеко не всем по нраву, по силам и по зубам, поскольку она предполагает прежде всего ответственность, самостоятельность и деятельное участие в новых, более открытых и неизмеримо более разнообразных формах жизни и более строгое отношение к самому себе. Далеко не каждый человек справляется с такой свободой, требующей самоуглубления, самоограничения, серьезной работы в одиночестве; многих почему-то тянет к стадности, и вместо лирики они выбирают наиболее массовый вид искусства – симбиоз пения и физических упражнений, когда до предела набитый зал одновременно что-то скандирует и трясется…

Нынче, в дни всеобщей растерянности, когда многие утратили нравственные критерии, в дни небывалой коррупции, распущенности, организованного бандитизма, то есть в действительно смутные времена, всем нам неплохо бы возвратиться к русской поэзии.

Сейчас, когда всё как бы в тумане, как бы перевернуто, отчего не разберешь, где вверх, где низ, где право, где лево, где, наконец, добро, а где зло, – русская поэзия, наподобие самолетного гирокомпаса, определяющего стороны света, может стать для каждой души надежным ориентиром в случае, если найдет в ней отклик…

Глава третья

И песня, и стих…

Хотя название этой главе дала строфа Маяковского:

И песня,

и стих —

это бомба и знамя, и голос певца

подымает класс, и тот,

кто сегодня

поет не с нами, тот

против нас… —

но поговорим не о бомбах, знаменах, классах да и вообще не о политике, а только о стихе и песне. Поскольку стих вышел из песни, их отношения вроде бы должны быть простыми и уважительными, как отношения сына и матери. Однако они оказались вовсе не безоблачными.

Тысячелетия назад, в дописьменную эру, стих действительно ковылял за песней, как ребенок за кормилицей. Да и в эпоху пергаментов, стихи всё еще пели, как пели их и позже, в средние века, во времена первых университетов.

Мне кажется, стих отдалился от песни примерно в те времена, когда человек преодолев стадность, осознал себя самодостаточной личностью.

Разумеется, свободные грамотные граждане во все времена пели, но песня почти всегда для них была отдыхом, отдохновением. Ведь непрофессиональное пение требует неизмеримо меньших умственных усилий, чем чтение стихов.

Другое дело – неграмотные или полуграмотные. Для них песня была в какой-то мере – книгой, своего рода «источником знаний». Такое отношение к песне очень точно подметил Толстой. Во втором томе «Войны и мира», где он описывает приезд воодушевленных охотой молодых Ростовых к небогатому дядюшке, сказано:

«Дядюшка сыграл еще песню и вальс; потом, помолчав, прокашлялся и запел свою любимую охотницкую песню:

Как со вечера пороша

Выпадала хороша…

Дядюшка пел так, как поет народ, с тем полным и наивным убеждением, что в песне все значение заключается только в словах, что напев сам собой приходит и что отдельного напева не бывает, а что напев – так только, для складу. От этого-то этот бессознательный напев, как бывает напев птицы, и у дядюшки был необыкновенно хорош».

Однако в песне слова, как правило, не самое главное. Чаще всего в песне куда важнее напев. Он собственно и «тащит» песню, он ее «везет», как, скажем, железнодорожные платформы везут новеньких «жигулят» вместо того, чтобы те шли собственным ходом.

Каждое по-настоящему талантливое, то есть художественное произведение самодостаточно. Все лишнее из него убрано, и оставлено в нем только то, что необходимо. Замечательного французского скульптора Огюста Родена однажды спросили, как ему удается вытесать лицо. Роден ответил: «Очень просто. Я убираю из камня всё, что не есть лицо».

Примерно так же, как Роден, поступает поэт, только работает он не с камнем, а со словом. В хорошем стихе, как сказал Некрасов, словам должно быть тесно, а мыслям – просторно.

Даже есенинские, казалось бы, рожденные как раз для застолья стихи, в пении многое теряют. Навязанная им мелодия обедняет их естественную поэтическую музыкальность, спрямляет и тем самым сужает ее.

Почему же так происходит? Потому что стихи Есенина самодостаточны и любые добавления их только ослабляют. В них нет пустоты, которую могла бы заполнить мелодия.

Уже давно замечено, что лучшие тексты наиболее любимых песен и романсов в поэтическом отношении далеко не идеальны. Например, в замечательном романсе «Гори, гори, моя звезда…» окончания строк «неизменная – волшебная», «озарена – звезда» только с большим снисхождением можно принять за рифмы. Однако это никому не мешает, и «Гори, гори, моя звезда» поют куда охотней, чем положенные на музыку вершины лермонтовской лирики «Парус» или «Выхожу один я на дорогу…».

Никому не придет в голову сравнивать лермонтовские стихи с текстом «Гори, гори, моя звезда…» Тут, как говорится, и ежу ясно, кто есть кто… Однако мелодия ослабила лермонтовское стихотворение, спрямила его, заглушила его обертоны, затушевала его мысли, заглушила его сложные чувства и, наконец, лишила его тайны.

А вот нехитрый текст романса «Гори, гори, моя звезда…» музыка как раз усилила. Тут ей был дан полный простор, потому что слова не сопротивлялись мелодии, тотчас ей покорились, и она делала с ним всё что хотела. Вот и получилась чудесная песня.

У пения своя магия и своя сила. Песня – искусство синтетическое в самом лучшем и высоком смысле этого слова. Она соединяет разнородные элементы – поэзию, музыку, вокал – в нечто единое, естественное, свободное и часто великое. Но слово в песне, вопреки мнению толстовского дядюшки, занимает отнюдь не первостепенное место.

Не очень ловко себя цитировать, но приведу одну свою строфу:

Что выше – слово или музыка?

Сегодня песен плодородие,

А стих томится вроде узника

В роскошном карцере мелодии…

Вполне понятно, что стих долгие века стремился вырваться из этой привилегированной неволи. Прежде это ему удавалось, но сегодня, похоже, он сызнова закабален. Теперь уже стихи не читают, а поют под гитару, причем поют даже такие стихи, которые для пения явно не пригодны. Зачастую это подается как пропаганда поэзии.

Думаю, что это скорее пропаганда закабаления поэзии, хотя, понимаю, что люди, поющие стихи под гитару, искренне заблуждаются. Но вполне возможно, что я не прав, что время самодостаточной поэзии уходит, и она возвращается на подчиненное положение одной из составляющих вокального искусства, а то и просто узницы.

Беда не только в том, что великая русская поэзия обрекается на забвение, хотя это беда серьезная… Беда еще в том, что личность – основа всякой лирики! – теряя свои неповторимые черты, уже не может существовать сама по себе. Она объединяется с такими же, утратившими личностные черты особями и теряет себя в массе, в толпе, порой даже смахивающей на стадо.

Песни часто поют хором, а вот стихи хором никто не читает. У читателей стихов свои пристрастия, свои критерии отбора – одни обращают главное внимание на мысли, другие – на чувства, третьи – на рифмы, четвертые – на ритмику, пятые – на образность и так почти до бесконечности… Лучшие, во всяком случае наиболее внимательные и пристрастные читатели стиха, как правило, сами поэты. Потому-то всегда любопытны их далеко не бесспорные оценки.

Недавно ушедший от нас Иосиф Бродский назвал строчку одного из самых прекрасных блоковских стихов «На железной дороге» – красивая и молодая– слабой.

Под насыпью, во рву некошеном,

Лежит и смотрит, как живая,

В цветном платке, на косы брошенном,

Красивая и молодая.

И хотя эта строка почти столетие восхищает российских читателей, Бродский был вправе относиться к ней по-своему. Спорить и что-то доказывать бессмысленно. Просто в системе сложных и противоречивых поэтических ценностей Бродского блоковская строчка действительно выглядит голой и поэтому слабой. Но было бы гораздо хуже, если бы Иосиф Бродский не имел своей особой поэтической системы, хотя при этом он и признавал бы блоковскую строку. Вот как по-разному сложно можно относиться к стихам, но это многообразие взглядов и оценок лишь подчеркивает сложность, несхожесть и своеобразие читателей поэзии.

В шестидесятые годы поэтические вечера проходили в переполненных Политехническом музее и лужниковском Дворце спорта. Люди ждали от поэзии пусть не прямого, пусть закамуфлированного, но все-таки протеста; каждый такой стих казался им глотком свободы. Но сегодня, когда благодаря наступившей гласности протестуют газеты, радио и телевидение, антиправительственные стихи мало кого волнуют…

21 мая, в день рождения академика Сахарова, в Большом зале консерватории исполнялась в его память 13-я симфония Шостаковича, написанная на слова Евгения Евтушенко.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.