Бледный огонь

(На один топкий шаг) Фроста[9].

(На один топкий шаг) Фроста. «Вы правда не против?

Я успею на экстонский самолет, потому что, знаете,

Если я не прибуду к полуночи с монетой…»

А затем было нечто вроде кинопутешествия:

430 Диктор сквозь туман мартовской ночи,

Где издалека фары росли и приближались,

Как расширяющаяся звезда, доставил нас

К зеленому, индиговому и коричневатому морю,

Которое мы посетили в тридцать третьем году,

За девять месяцев до ее рождения. Сейчас оно было

Рябым и едва ли могло бы напомнить

Ту первую долгую прогулку, беспощадный свет,

Стаю парусов (один был голубой среди белых,

В странной дисгармонии с морем, а два были красные),

440 Человека в старом блейзере, крошившего хлеб,

Теснившихся, невыносимо громких чаек

И одинокого темного голубя, переваливающегося в толпе.

«Это не телефон?» Ты прислушалась у двери.

Молчание. Подняла программу с пола.

Вновь фары сквозь туман. Не было смысла

Тереть стекло. Только часть белого забора

Да отсвечивающие дорожные знаки проходили, разоблаченные.

«А мы совсем уверены, что она поступает как надо?» спросила ты.

«Ведь это, в сущности, свидание с незнакомым».

450 Что ж, давай посмотрим предварительный показ «Раскаяния»?

И, в полном спокойствии, мы позволили

Знаменитому фильму раскинуть свой зачарованный шатер,

Явилось знаменитое лицо, красивое и бездушное:

Полуоткрытые губы, влажные глаза,

На щеке «зернышко красоты», странный галлицизм,

И округлые формы, расплывающиеся в призме

Всеобщей похоти.

Всеобщей похоти. «Пожалуй», она сказала,

«Я здесь сойду». «Это только Локенхед».

«Да, хорошо». Держась за поручень, она вгляделась

460 В призрачные деревья. Автобус остановился.

Автобус исчез.

Гром над джунглями. «Нет, только не это!»

Пэт Розовый, наш гость (антиатомная беседа).

Пробило одиннадцать. Ты вздохнула. «Боюсь,

Больше нет ничего интересного». Ты сыграла

В рулетку телестанций: диск вращался и щелкал.

Рекламы были обезглавлены. Мелькали лица.

Разинутый рот был вычеркнут посреди песни.

Кретин с бачками собрался было

Прибегнуть к пистолету, но ты его опередила.

470 Жовиальный негр поднял трубу. Щелк.

Твое рубиновое кольцо творило жизнь и полагало закон.

Ах, выключи! И пока обрывалась жизнь, мы увидали,

Как булавочная головка света сокращалась и умерла в черной

Бесконечности.

Бесконечности. Из приозерной хижины

Сторож, Отец-Время, весь седой и согбенный,

Вышел со своим встревоженным псом и побрел

Вдоль берега сквозь тростники. Он опоздал.

Ты кротко зевнула и поставила на место тарелку.

Мы услышали ветер. Мы услышали, как он несся и швырял

480 Ветками в стекло. Телефон? Нет.

Я помог тебе с посудой. Высокие часы

Продолжали крушить юный корень, старую скалу.

«Полночь», сказала ты. Что полночь молодым?

И внезапно праздничный блеск прошел

По пяти кедровым стволам, выступили пятна снега,

И патрульная машина на нашей ухабистой дороге

Остановилась с хрустом. Снимите, снимите снова!

Люди думали, что она пыталась пересечь озеро

В Локен-Неке, там, где азартные конькобежцы пересекают его

490 От Экса до Уая в особо морозные дни.

Другие полагали, что она могла сбиться с дороги,

Свернув налево от Бриджроуда; а иные говорят,

Что она покончила со своей бедной юной жизнью.

Я знаю. Ты знаешь.

То была ночь оттепели, ночь ветра

С великим смятением в воздухе. Черная весна

Стояла тут же за углом, дрожа

В мокром звездном свете, на мокрой земле.

Озеро лежало в тумане, с наполовину затонувшим льдом.

Смутная тень ступила с заросшего тростником берега

500 В похрустывающую, переглатывающую топь и пошла ко дну.

L’if[10], безжизненное древо! Твое великое «быть может», Рабле:

Le grand Peut-etre, «Грандиозная патата»[11]. I. P. H., мирской

Институт (Institute: I) Подготовки (Preparation: Р)

К Потустороннему (Hereafter: Н), или «ЕСЛИ», как мы

Называли его — великое если! — пригласил меня на семестр

Читать о смерти («преподавать Червя»,

Как мне писал президент Мак-Абер[12]).

Ты и я,

И она, совсем еще крошка, переехали из Нью-Уая

В Юшейд (Тень Тиса), в другом, выше расположенном, штате.

510 Я люблю высокие горы. От железных ворот

Ветхого дома, который мы там сняли,

Был виден снежный очерк, столь далекий и столь прекрасный,

Что оставалось лишь вздохнуть, как будто

Это могло помочь к ним приобщиться.

Это могло помочь к ним приобщиться. IPH

Был и ларвориум и фиалка:

Могила раннею весной Разума. И все же

Он упустил самую суть; он упустил

То, что всего важней любителю былого;

Ибо мы умираем с каждым днем; забвение процветает

520 Не на сухих бедряных костях, а на налитых кровью жизнях,

И наши лучшие «вчера» — сегодня только куча сора,

Измятых имен, телефонных номеров и пожелтевших папок.

Готов я стать цветочком

Или жирной мухой, но никогда не позабыть.

И я отвергну вечность, если только

Печаль и нежность

Смертной жизни, страсть и боль,

Винного цвета хвостовой огонь уменьшающегося самолета

Близ Веспера; твой огорченный жест,

530 Когда ушли все папиросы, то, как

Ты улыбаешься собакам; след серебристой слизи,

Оставленный улиткой на каменной плите; и эти добрые чернила, эта рифма,

Эта картотечная карточка, это тонкое резиновое кольцо,

Свивающееся в восьмерку, если уронишь —

Не предстоят новоумершим в небесах,

Хранимые годами в их твердынях.

Хранимые годами в их твердынях. Вместо этого

Институт считал, что, может быть, разумней

Не слишком много ожидать от рая:

Что если некому там встретить

540 Новоприбывших, нет ни приема, ни

Индоктринации? Что если вас кидают

В безбрежность пустоты, потерявшего ориентацию,

Оголенного духом, совершенно одинокого,

Не завершившего того, что начал,

В никому не ведомом отчаянии, с начавшим разлагаться телом,

Неудобораздеваемого, в будничном платье, —

Меж тем как ваша вдова лежит ничком на смутной постели, —

Сама, как смутное пятно в вашей растворяющейся голове!

Презирая всех богов, со включением большого «Б»,

550 IPH заимствовал периферийные осколки

Мистических прозрений и предлагал советы

(Янтарные очки, против затмения жизни),

Как не впасть в панику, пока тебя превращают в духа:

Бочком, скользя, как выбрать гладкую кривую и лететь, словно на салазках,

Навстречу плотным предметам, проскальзывать сквозь них

Или давать другим сквозь вас передвигаться.

Как, задохнувшись в черноте, определить

Терру Прекрасную, ячейку яшмы, как

Сберечь рассудок в спирального типа пространствах.

560 Какие меры принимать в случае

Несуразного воплощения: что делать,

Если вдруг заметишь, что ты стал молодой и уязвимой жабой,

По самой середине проезжей дороги,

Или медвежонком под пылающей сосной,

Или книжным клещом в возрожденном богослове.

Время означает последовательность, а

Последовательность — переменность,

Поэтому безвременье не может не нарушить

570 Таблицы чувств. Советы мы даем,

Как быть вдовцу. Он потерял двух жен.

Он их встречает — любящих, любимых,

Ревнующих его друг к дружке. Время значит рост,

А рост не значит ничего в загробной жизни.

Лаская все такого же ребенка, жена с льняными волосами

Скорбит у незабвенного пруда, задумчивым наполненного небом,

И так же белокура, но в тени с рыжинкой в волосах, обняв колени, ноги

На каменный поставив парапет, сидит на парапете

Другая, поднимая влажный взгляд

580 К непроницаемой туманной синеве.

С чего начать? Какую раньше целовать? Какую игрушку

Ребенку дать? Этот насупленный малыш,

Он знает ли о столкновении двух встречных

Машин, убившем бурной мартовскою ночью мать и дитя?

А та вторая любовь, с подъемом голым ног,

В черной юбке балерины, зачем на ней

Сережки из шкатулки первой?

И зачем скрывает она рассерженное юное лицо?

Ибо по снам мы знаем, как трудно

590 Говорить с милыми нам усопшими. Они не замечают

Нашей боязни, брезгливости, стыда —

Пугающего чувства, что они не точно те, что были.

Ваш школьный друг, убитый на далекой войне,

Не удивлен, увидя вас у своей двери,

И, полуразвязно, полумрачно,

Указывает на лужи в подвале своего дома.

А кто научит нас, какие мысли звать на смотр

В то утро, что застанет нас шагающими к стенке

Под режиссурой сатрапова наймита,

600 Павиана в мундире?

Мы будем думать о вещах, известных нам одним, —

Империях рифм, сказочных царствах интеграла,

Прислушиваться к дальним петухам и узнавать

На серой шершавой стенке редкий стенной лишайник,

И, пока нам связывают царственные руки,

Мы посмеемся над презренными, весело язвя

Ретивых кретинов,

И, шутки ради, плюнем им в глаза.

Не помочь также изгнаннику, старику,

610 Умирающему в мотеле с громким вентилятором,

Вертящимся в знойной ночи прерий,

Пока снаружи брызги разноцветного света

Доходят до его постели, как темные руки прошлого,

Дарящие самоцветы, и быстро приближается смерть.

Он задыхается и заклинает на двух языках

Туманности, ширящиеся в его легких.

Рывок, раскол — вот все, что можно предсказать.

Быть может, обретешь le grand neant; быть может,

Протянешься опять спиралью из глазка клубня.

620 Как ты заметила, когда мы проходили в последний раз

Близ института: «Право, я не вижу

Различия между этим учреждением и адом».

Мы слышали, как гоготали и фыркали сторонники кремации, покуда

Могильщиков изобличал реторту,

Как помеху при рождении духов,

Мы все избегали критиковать религии.

Знаменитый Стар-Овер Блю рассмотрел роль

Планет как пристаней для душ.

Обсуждалась судьба зверей. Китаец дискантом

630 Разглагольствовал об этикете чайных церемоний

С предками и до какого восходить колена.

Я рвал в клочья фантазии Эдгара По

И разбирал детские воспоминания о странных

Перламутровых мерцаниях за гранью, недоступной взрослым.

Среди наших слушателей были молодой священник

И старый коммунист. IPH мог, по крайней мере,

Соперничать с церковью и с партийной линией.

В позднейшие годы он захирел:

Буддизм укоренился. Медиум протащил контрабандой

640 Бледное желе и витающую мандолину.

Фра Карамазов, бормоча свое идиотское

Все позволено, пролез в иные классы;

И, во исполнение желания рыбки-зародыша в матке,

Стая фрейдистов потянулась к могиле.

Это безвкусное предприятие кое-чем помогло мне.

Я понял, что надо игнорировать при моем обследовании

Смертной бездны. И когда мы потеряли наше дитя,

Я знал, что не будет ничего: никакой самозваный

Дух не коснется клавиатуры сухого дерева, чтобы

650 Выстукать ее ласкательное имя; никакой призрак

Не встанет грациозно, чтобы нас

Приветствовать в темном саду, близ карии.

«Ты слышишь этот странный звук?»

«Это ставень на лестнице, мой друг».

«Этот ветер! Не спишь, так зажги и сыграй

Со мною в шахматы. Ладно. Давай».

«Это не ставень. Вот опять. В углу».

«Это усик веточки скребет по стеклу».

«Что там упало, с крыши скатясь?»

660 «Это старуха-зима свалилась в грязь».

«Мой связан конь. Как тут помочь?»

Кто мчится так поздно сквозь ветр и ночь?

Это горе поэта, это — ветер во всю свою мочь,

Мартовский ветер. Это отец и дочь.

Позднее наступили минуты, часы, целые дни, наконец,

Когда она отсутствовала из наших мыслей, так скоро

Бежала жизнь, эта мохнатая гусеница.

Мы поехали в Италию. Валялись на солнце

На белом пляже, с другими розовыми и коричневыми

670 Американцами. Прилетели обратно в свой городок.

Узнали, что сборник моих очерков Неукрощенный

Морской Конь был «повсеместно восхваляем»

(За год разошлось триста экземпляров).

Вновь начались занятия, и на склонах, где

Вьются дальние дороги, был виден непрерывный поток

Автомобильных фар, возвращающихся к мечте

Об университетском образовании. Ты продолжала

Переводить на французский Марвеля и Донна.

То был год бурь: ураган

680 «Лолита» пронесся от Флориды до Мэна.

Марс рдел. Женились шахи. Шпионили угрюмые русские.

Лэнг сделал твой портрет. И как-то вечером я умер.

Клуб Крэшоу заплатил мне за то, чтоб я обсудил

«Чем Нам Важна Поэзия».

Я прочел мою проповедь, скучную, но краткую.

Когда я спешил уйти, чтоб избежать

Так называемый «период вопросов» в конце,

Один из тех придирчивых господ, которые посещают

Такие лекции только для того, чтобы сказать, что не согласны,

690 Поднялся и ткнул трубкой в мою сторону.

И тут оно случилось — приступ, транс

Или один из моих старых припадков.

В первом ряду сидел случайно доктор. Как по заказу.

Я упал к его ногам. Мое сердце перестало биться,

И несколько мгновений, как кажется, прошло,

Пока оно толкнулось и снова потащилось

По более решительному назначению.

Теперь прошу вас дать мне ваше полное внимание.

Я не могу сказать откуда, но я знал, что я переступил

700 Рубеж. Все, что я любил, было утрачено,

Но не было аорты, чтобы донести о сожалении.

Резиновое солнце после конвульсий закатилось —

И кроваво-черное ничто начало ткать

Систему клеток, сцепленных внутри

Клеток, сцепленных внутри клеток, сцепленных

Внутри единого стебля, единой темы. И, ужасающе ясно

На фоне тьмы высокий белый бил фонтан.

Я понимал, конечно, что он состоит

Не из наших атомов, что смысл того, что я видел,

710 Не наш был смысл. При жизни каждый

Разумный человек скоро распознает

Обман природы, и на глазах у него тогда

Камыш становится птицей, сучковатая веточка —

Гусеницей пяденицы, а голова кобры — большой,

Угрожающе сложенной ночницей. Но что касалось

Моего белого фонтана, то замещаемое им

Могло, как мне казалось, быть

Понятно только для обитателя

Этого странного мира, куда я лишь случайно забрел.

720 Но вот я увидал, как он растаял:

Хотя еще без сознания, я снова был на земле.

Мой рассказ рассмешил доктора.

Он усомнился, чтобы в состоянии, в котором

Он меня нашел, «можно было галлюцинировать

Или грезить в каком бы ни было смысле. Позже — возможно,

Но не во время самого коллапса.

Нет, мистер Шейд». Но, Доктор, я ведь был загробной тенью[13]!

Он улыбнулся: «Не совсем, всего лишь полутенью».

Все же я не уступал. В уме я продолжал

730 Переигрывать все, что было. Снова я сходил

С эстрады, и мне было странно, жарко,

Я видел, как тот субъект вставал, и опять я падал,

Не потому, что скандалист ткнул трубкой,

А, вероятно, потому, что срок настал

Толкнуться и затрястись дряблому дирижаблю,

Старому расшатанному сердцу.

От моего видения дуло правдой. Оно имело тональность,

Сущность и необычайность своей особой

Реальности. Оно существовало. Меж тем как проходило время,

740 Его бессменная вертикаль сияла победно.

Часто, раздраженный наружным блеском

Обыденщины и раздора, я обращался внутрь себя, и там,

На заднем плане души, стоял он,

«Старый Верный», как гейзер в Йеллостонском парке.

Его присутствие всегда дивно меня утешало.

Потом я как-то раз наткнулся на то,

Что показалось мне параллельным явлением.

Это была статья в журнале о некой госпоже З., чье сердце было

Возвращено к жизни массажем руки проворного хирурга.

750 Она рассказала репортеру о «Стране

За Пеленой», и рассказ заключал в себе

Намек на ангелов, и сверкание цветных

Окон, и тихую музыку, и кое-что

Из книги гимнов, и голос ее матери;

Но в конце она упомянула дальний

Ландшафт, туманный сад, и — дальше я цитирую:

«Вдали за садом, как будто через дым,

Я мельком разглядела высокий белый фонтан — и проснулась».

Если на неназванном острове капитан Шмидт

760 Видит нового зверя и ловит его

И если немного позднее капитан Смит

Привозит оттуда шкуру, то этот остров не миф.

Наш фонтан был указательным столбом и знаком,

Он объективно существовал во тьме,

Крепкий как кость, вещественный как зуб,

Почти банальный в своей мощной правде!

Статья была написана Джимом Коутсом.

Джиму я сразу написал. Получил от него ее адрес.

Проехал триста миль на запад, чтобы с ней поговорить.

770 Прибыл. Был встречен пылким мурлыканьем.

Увидел эти голубые волосы, веснусчатые руки, восхищенный

Орхидейный вид — и понял, что попался.

«Кто упустил бы случай повстречать

Такого знаменитого поэта?» Как мило

Было, что я приехал! Я отчаянно пытался

Задать свои вопросы. Их отметали:

«В другой раз, как-нибудь, быть может». Журналист

Еще ей не вернул ее заметок. Не следует настаивать.

Она пичкала меня кэксом, все это превращая

780 В идиотский светский визит.

«Я не могу поверить», она сказала, «что вот это вы!

Мне так понравились ваши стихи в Синем журнале.

Те, что о Мон-Блоне. У меня есть племянница,

Которая поднялась на Маттерхорн. Вторую вещь

Я не могла понять. Я говорю о смысле.

А самый звук, конечно, — но я так глупа!»

Она и впрямь была. Я мог бы настоять. Я мог бы

Заставить ее рассказать мне больше

О Белом фонтане, который мы оба видели «за пеленой».

790 Но если (подумал я) упомянуть эту подробность,

Она набросится на нее, как на духовное

Родство, сакраментальные узы,

Мистически объединяющие нас,

И тотчас наши души б оказались

Сестра и брат, трепещущие на краю

Нежного кровосмешения. «Ну, — сказал я, — мне кажется,

Становится уж поздно…»

Становится уж поздно…» Заехал я и к Коутсу.

Он опасался, что засунул куда-то ее записки.

Он достал свою статью из стальной картотеки.

800 «Все точно. Я не менял ее стиля.

Одна есть опечатка, не то чтоб важная:

Гора, а не фонтан. Оттенок величавости».

Жизнь Вечная — на базе опечатки!

Я думал на пути домой: не надо ль принять намек

И прекратить обследование моей бездны?

Как вдруг был осенен мыслью, что это-то и есть

Весь настоящий смысл, вся тема контрапункта;

Не текст, а именно текстура, не мечта,

А совпадение, все перевернувшее вверх дном;

810 Вместо бессмыслицы непрочной — основа ткани смысла.

Да! Хватит и того, что я мог в жизни

Найти какое-то звено-зерно, какой-то

Связующий узор в игре,

Искусное сплетение частиц

Той самой радости, что находили в ней те, кто в нее играл.

Не важно было, кто они. Ни звука,

Ни беглого луча не доходило из их затейливой

Обители, но были там они, бесстрастные, немые,

Играли в игру миров, производили пешки

820 В единорогов из кости слоновой и в фавнов из эбена;

Тут зажигая жизнь долгую, там погашая

Короткую; убивая балканского монарха;

Заставляя льдину, наросшую на высоко летящем

Самолете, свалившись с неба,

Наповал убить крестьянина; пряча от меня ключи,

Очки иль трубку. Согласуя эти

События и предметы с дальними событиями

И с предметами исчезнувшими. Узор творя

Из случайностей и возможностей.

830 В шубе, я вошел: Сибилла, я

Глубоко убежден — «Закрой, мой милый, дверь.

Как съездил?» Чудно — но важнее:

Я воротился, убежденный в том, что могу нащупать

Путь к некой — к некой — «Да, мой милый?» Слабой надежде.

Теперь я буду следить за красотою, как никто

За нею не следил еще. Теперь я буду так вскрикивать,

Как не вскрикивал никто. Теперь я буду добиваться того, чего никто

Еще не добивался. Теперь я буду делать то, чего никто не делал.

Кстати, об этом дивном механизме:

840 Я озадачен разницею между

Двумя путями сочинения: А, при котором происходит

Все исключительно в уме поэта, —

Проверка действующих слов, покамест он

Намыливает в третий раз все ту же ногу, и В,

Другая разновидность, куда более пристойная, когда

Он в кабинете у себя сидит и пишет пером.

В методе В рука поддерживает мысль,

Абстрактная борьба идет конкретно.

Перо повисает в воздухе, затем бросается вычеркивать

850 Отмененный закат или восстанавливать звезду

И таким образом физически проводит фразу

К слабому дневному свету, через чернильный лабиринт.

Но метод А — страдание! Вскоре мозг

Бывает заключен в стальной колпак из боли,

Муза в спецодежде направляет бурав,

Который сверлит и которого никакое усилие воли

Не может перебить, меж тем как автомат

Снимает то, что только что надел,

Или шагает бодро к лавке на углу

860 Купить газету, которую уже читал.

Почему это так? Не оттого ли, что

Без пера нет паузы пера

И нужно пользоваться тремя руками сразу,

Чтоб выбрать рифму,

Держать оконченную строчку перед глазами,

И в памяти — все сделанные пробы?

Или же развитие процесса глубже, в отсутствии стола,

Чтоб подкрепить поддельное и превознесть халтуру?

Ибо бывают таинственные минуты, когда

870 Слишком усталый, чтобы вычеркивать, я бросаю перо;

Брожу — и по какому-то немому приказу

Нужное слово звенит и садится мне на руку.

Мое лучшее время — утро, мое любимое

Время года — разгар лета. Однажды я подслушал,

Как просыпался, между тем как половина меня

Еще спала в постели. Я вырвал дух свой на свободу

И догнал себя на лужке,

Где в листьях клевера лежал топаз зари

И Шейд стоял в ночной сорочке и одной туфле.

880 Тут я понял, что эта половина меня тоже

Крепко спала: и обе засмеялись, и я проснулся

В целости в постели, пока день разбивал свою скорлупку,

Малиновки ходили и останавливались, и на сырой, в алмазах,

Траве лежала коричневая туфля! Моя тайная печать,

Оттиск Шейда, врожденная тайна.

Миражи, чудеса, жаркое летнее утро.

Так как мой биограф может оказаться слишком степенным

Или знать слишком мало, чтобы утверждать, что Шейд

Брился в ванне, так вот: Брился в ванне, так вот: «Он соорудил

890 Приспособление из шарниров и винтов, стальную подпорку

Поперек ванны, чтобы держать на месте

Зеркало для бритья прямо против лица,

И, возобновляя пальцем ноги тепло из крана,

Сидел там, как король, и кровоточил, как Марат».

Чем больше я вешу, тем ненадежнее моя кожа;

Местами она до смешного тонка;

Так, возле рта: пространство между его уголком

И моей гримасой так и просит злостного пореза.

Или эти брыла: придется как-нибудь мне выпустить на волю

900 Окладистую бороду, засевшую во мне.

Мое адамово яблоко — это колючий плод опунции:

Теперь я буду говорить о зле и об отчаянии, так,