Русские - Русские: кто мы?

Владимир Меженков

Русские: кто мы?

У русских революционеров, ставших атеистами, вместо христианской религиозности явилось настроение, которое можно назвать формальной религиозностью, именно страстное, фанатическое стремление осуществить своего рода Царство Божие на земле, без Бога, на основе научного знания…

Н. О. Лосский. «Условие абсолютного добра»

Предисловие

Кто мы, русские? Ответ на этот вопрос не так прост, как может показаться на первый взгляд. Искали его многие, начиная если не с седой древности, то со времен Ивана Грозного, когда начался интенсивный процесс формирования русской нации. Тогда же иностранцы, посещавшие территорию нашей страны, обратили внимание на то, что ее население в своей основной массе страшно бедно, влачит нищенское существование. Бедность эта находилась в резком контрасте с богатством царей и узкого круга царедворцев, с роскошью которых мало кто мог сравниться из монархов и их окружения на тогдашнем Западе.

С десятилетиями и веками контраст этот не только не уменьштлся, а увеличился, превратившись в пропасть между низшими и высшими слоями населения. Петр Яковлевич Чаадаев писал в 1836 году: русские в своей нищете образуют одну из тех наций, которые «существуют лишь для того, чтобы преподать великий урок миру». Однако такое объяснение не отвечало – да и не могло ответить – на вопрос, кто такие русские?

В последующем вопрос этот стал подменяться другими не менее важными, но все же подвопросами (особенно после поражения России в Крымской войне 1853—1856 годов), из которых выросли целые системы подвопросов, которые также нуждались в ответах: что такое славянофильство, как понимать соборность, какое смысловое значение следует вкладывать в понятие евразийство, возникшее после Октябрьской революции в среде русской эмиграции в 1920—1930 годах, и т. д.

Как это часто бывает в случаях, когда возникает слишком много вопросов и подвопросов, мы предпочитаем или вовсе отмахнуться от них, чтобы не морочить себе голову, или находить простые ответы, которые еще больше запутывает существо дела. Так, во всяком случае, произошло в советскую эпоху, когда вопрос о том, кто такие русские, вовсе не ставился (по крайней мере, в Советском Союзе; на Западе он время от времени возникал, но там этот вопрос чаще всего обретал обобщенный характер, распространяясь на все народы, населявшие Советский Союз, которых скопом называли русскими). Однако незадолго до развала и особенно после развала СССР главный вопрос, кто такие русские, проявился с новой силой не только в нашей стране, но и за рубежом, где русских стали изучать как самостоятельную нацию, а не народ, растворенный во множестве других народов России.

И снова, как во времена Чаадаева, стали находиться люди, которые, не утруждая себя анализом глубинного существа вопроса, довольствовались простыми ответами: в хронической нищете русских виноваты Ленин, Сталин, большевики, которые затеяли невиданную по масштабам авантюру в виде строительства коммунизма, обошедшейся народу неисчислимым множеством загубленных жизней. Впрочем, находились и такие, кто пытался ответить на вопрос о том, кто такие русские, не столь примитивно.

Так, политолог Глеб Павловский, например, писал: «Кто мы? Те, кто удостоился чести вершить мировой процесс. А что есть мировой процесс? Воспитательная катастрофа. Один из компонентов мифа о России – педагогический катастрофизм: оказывается, погромы и землетрясения поражают людей для того, чтобы зрелищем казни вразумить остальных». В своих эсхатологических размышлениях Павловский пошел так далеко, что не исключил полное исчезновение русских как народа и приход на их место других людей, которые изберут себе прежнее самоназвание исчезнувшего народа – русские.

Не столь мрачно был настроен Александр Исаевич Солженицын. Но и он, вернувшись в Россию в 1994 году после вынужденной 20-летней ссылки и проехав всю страну с востока на запад, ужаснулся очередному чудовищному эксперименту, какой учинила над народом новая посткоммунистическая власть. Не вдаваясь в поиски ответа на злополучный вопрос, кто такие русские, Солженицын озаботился другим, на то время более важным вопросом: а осознают ли русские в должной мере, что они продолжают оставаться русскими? В книге «”Русский вопрос” к концу ХХ века» одну из причин катастрофы, постигшей русский народ, а вместе с народом всю страну, он усмотрел «в сегодняшней аморфности русского национального сознания, в сером равнодушии к своей национальной принадлежности».

Тогда же, на волне безразличного отношения русских к себе и своим национальным корням, увидела свет книга, которая так и называлась: «Русские: кто мы?» (автор Геннадий Хохряков). И тем не менее вопрос, кто такие русские, продолжал «висеть в воздухе», то облекаясь в форму поиска национальной самоидентичности, а то, утрачивая человеческий характер, растворялся в географическом пространстве, занявшем восьмую часть суши: «Мы – это Россия».

С учетом такой разноголосицы мнений вопрос «кто мы?» стал раздражать некоторую часть русских, отчаявшихся найти на него удовлетворительный ответ. Публицист Анатолий Ракитов, выражая позицию этой части русских, написал: «Мы все время себя спрашиваем: “Кто мы, русские? В чем наши особенные черты, откуда мы “есть пошли”? Эта самопоглощенность, зацикленность на себе объясняется тем, на мой вгляд, что Россия всегда была окружена контрастно противоположными культурами и, сравнивая себя то с Востоком, то с Западом, все время задавалась вопросом: так кто же я? Запад? Восток? Или нечто промежуточное, среднее?» И приходил к следующему умозаключению: «Будет очень хорошо, если этот вопрос поскорее забудется. Возможно, мы поймем наконец, кто мы такие, а может, так и не поймем, но нам станет просто не до этого. Мы займемся совсем другим: начнем строить нормальную жизнь».

Под «нормальной жизнью» чаще всего понимался отказ от бесперспективности иллюзии коммунизма и возврат к капитализму с его законом частной собственности, рыночными отношениями и культом денег, которыми заправляет их верховное божество – прибыль. Практическим осуществлением возврата к капитализму или, если угодно, насаждением новой религии, в святость которой все мы, и прежде всего русские люди, должны поверить, и занялась новая российская власть после 1991 года.

Что из этого получилось – тема отдельного разгвора. А сейчас спросим себя: так надо ли нам и дальше искать ответ на неподдающийся четкому определению вопрос, кто мы, русские?

Надо. Потому надо, что надежда тех, кто, подобно Ракитову, считает, что, забыв об этом вопросе, мы начнем наконец «строить нормальную жизнь», – та же иллюзизия, причем более беспочвенная, чем идея построения коммунизма. Русским никогда за все века существования государства не позволялось самостоятельно решать, что для нас «нормалная жизнь», а что «ненормальная». Да наши предки и сами не знали, что означает для них «нормальная жизнь», «жизнь по наряду, закону», почему и призвали на княжение заморских варягов.

Эти пришлые властители и стали не просто «третейскими судьями», на что рассчитывали наши предки, а вождями, которые стали диктовать народу, как ему следует жить, на деле обернувшись бесхитростным постулатом: основное предназначение русских – обслуживать интересы власти.

Традиция эта, заложенная первыми Рюриковичами, выросла впоследствии в самодержавие, в сравнении с которым «абсолютные монархии» на Западе и «тирании» на Востоке выглядели просто «детскими забавами в песочнице». Природа утвердившегося в России и сознании русских самодержавия ничуть не изменилась ни при советской власти с ее «диктаторским режимом», ни при нынешнем режиме с его «суверенной демократией».

«Нормальная жизнь», которая грезится Ракитову и К?, это то, что дозволяет нам власть в лице ее бесчисленного сонма чиновников во главе с самодержцем (царем, генсеком, президентом), а что категорически запрещает (запреты эти породили в советские времена такое явление, как «теневая экономика», а сегодня вылились в самое наглое взяточничество и коррупцию, при которых любые запреты легко снимаются). Потому-то лишь осознав, кто мы, русские, мы поймем наконец и то, что нам в этом мире нужно, какую форму жизни нам избрать и куда идти дальше вне зависимости от того, что предписывает делать нам власть, пекущаяся лишь о собственных корыстных интересах.

Найти если не верный ответ на вопрос, кто мы, русские, то хотя бы нащупать пути к этому ответу (что само по себе немаловажно) нам могли бы помочь психология и наука, которую древнегреческий мыслитель Фукидит называл философией в примерах, а французы человеческой душой, что роднит эту науку с психологией. Речь идет, одним словом, об истории.

История, утверждал Цицерон, наставница жизни. «Первая задача истории, – говорил он, – воздерживаться от лжи, вторая – не утаивать правды, третья – не давать никакого повода заподозрить себя в пристрастии или в предвзятой враждебности».

Держа в уме эти три составляющие науки о прошлом, полистайте наши школьные учебники истории, возьмите в руки учебники для вузов, послушайте рассуждения наших политиков о давнем и недавнем прошлом России, и вас охватит такая тоска, что хоть волком вой.

Нас, русских, лишили истории. То, что предлагается нам под видом науки о прошлом, на самом деле никакая не наука, а изъеденное молью платье, которое каждый, кому не лень, перекраивает и перелицовывает на свой лад. Но чем больше это платье перекраивается и перелицовывается, тем менее пригодным для носки оно делается. Отсюда – утрата интереса к нашему прошлому. Между тем народ, не проявляющий интереса к своей истории, утрачивает интерес к постижению своей души, а утратив интерес к душе, лишается корней, снабжающих ее жизненной силой. Что, собственно, и произошло с нами, русскими.

Когда-то Сервантес потребовал: «Лживых историков следовало бы казнить, как фальшивомонетчиков». К счастью, на смертную казнь в России наложен мораторий. Жутко представить, какими горами трупов покрылась бы наша земля! Ну да не станем рядиться в тогу Цицерона и ставить перед историками заведомо невыполнимые задачи воздерживаться от лжи, не утаивать правды и тем паче не давать повода заподозрить себя в пристрастии или предвзятой враждебности. Кому-кому, а историкам лучше других ведомо, каково это бесконечно трястись на ухабах прошлого, отчего у них не только основательно помутилось в головах, но и возникло стойкое отвращение к этому прошлому как предмету их профессиональных занятий. Сказал ведь наш современник Игорь Николаевич Данилевский в вводной лекции к своему курсу «Древняя Русь глазами современников и потомков (IX—XII вв.)»: «Современная историографическая ситуация – не только в России, но и в мире – характеризуется чертами, которые позволяют оценить ее как кризисную. В частности, это связано с разочарованием в еще недавно господствовавших концепциях научного исторического познания, со все более четко оформляющимся представлением о принципиальной невозможности разработки универсальной теории, объясняющей все стороны общественной жизни» (курсив автора. – В. М.).

Итак, проку от истории мало. Что нам остается? Ничего другого, кроме как последовать примеру французов и заглянуть в собственную душу. Скажете, неисторический подход к истории? Еще какой исторический! И сделать нам это помогут внутренняя память о прошлом, передающаяся из поколения в поколение на генетическом уровне, смежные науки, прежде всего психология, и – реальные факты из нашего прошлого, в которых, как их не переиначивай и не перетолковывай в угоду собственной предвзятой концепции, сконцентрирован уникальный опыт поисков, обретений и потерь, выпавших на долю русских.

Не станем углубляться в толщу веков (это сделали мы в первой книге: «Русские: откуда мы?»). Займемся рассмотрением нашего прошлого с конца XIX века и по 1991 год, чтобы в самом общем виде представить себе своеобразие нашего народа, загадку русской души.

Наши предки прошли через те же стадии, что и предки всех других народов: от самоосознания себя в мире как органической части этого мира и до признания некой силы, которая управляет миром и, стало быть, нами. Русский религиозный философ и вынужденный эмигрант Борис Петрович Вышеславцев (выслан из СССР в 1922 году) писал: «Иерархическая структура человека показывает нам, что он несет в себе все ступени космического бытия: он есть “мертвая материя”, живая материя, одушевленный организм, животное сознание. Космические элементы и земная животно-растительная жизнь содержатся в нем, проницают его и стоят с ним во взаимодействии. Человек предполагает и содержит в себе все “дни творения” и всю ту космическую иерархию бытия, которая в них развертывается. В этом смысле он микрокосмос, связанный с большим миром. Но он еще нечто большее: микротеос, “малый бог”, связанный с Великим Богом».

Великим Богом для наших предков был Род-Святовит, вобравший в себя всех «малых» богов, у которых был свой «малый круг» обязанностей, и человека, в котором, как в капле воды, отражался Великий Бог. Бог, по Вышеславцеву, «есть творец, поэт бытия; но и человек есть творец, поэт культуры… И если он (человек) обладает несовершенной (хотя и воистину богоподобной!) поэзией, если он обладает не абсолютным и даже бесконечно малым предвидением и провидением, то это лишь доказывает, что он не абсолютен, а абсолютно подобен, не Бог, но икона (образ) Божий».

Отсюда становится понятной роль воображения в жизни людей, поскольку только воображение питает творчество, как, в свою очередь, творчество черпает свое вдохновение в нашем подсознании. «Над вымыслом слезами обольюсь», – говорил Пушкин, и это верно в той степени, в какой вымышленный мир совершеннее мира реального и «подталкивает» человека изменить реальный мир в соответствии с его представлениями о мире идеальном, мире всеобщей гармонии и красоты. Этим своим стремлением человек принципиально отличается от всех других существ, и потому будет верно сказать, что не только бытие определяет наше сознание, но и сознание в огромной степени определяет и формирирует бытие в соответствии с нашими представлениями о лучшем мире.

Христианство, принятое нашими предками в 988 году, не было одномоментным, – вера во всесилие Рода-Святовита долго еще сохранялась в душах наших предков наряду с почитанием икон, изображающих Богоматерь с Младенцем на руках, привезенных из Византии греками, и живо напомнивших им картины, которые можно было увидеть в каждой избе, где непременно присутствовали молодые матери с младенцами на руках (не боги и не богини, а, по слову Вышеславцева, иконы, образы Божии).

Окончательная победа христианства над язычеством произошла в начале XVII века при Борисе Годунове, когда в стране случился страшный голод, унесший многие тысячи жизней, в том числе жизни молодых матерей с младенцами. Тогда-то в Москве, на территории Кремля, в память об этом голоде и назидание потомкам, была возведена Колокольня Ивана Великого, видная за десятки верст от столицы. Своим архитектурным обликом эта Колокольня напоминала Збручский идол, которому поклонялись наши предки, но воспринималась уже не как Род-Святовит, а своеобразное надгробие на могиле бесконечно близких и родных людей. Колокольня эта, подведшая черту под прежней верой и ознаменовавшая торжество веры новой, была столь почитаема русскими людьми, что в Москве вплоть до установления советской власти запрещалось возводить здания, превосходящие по высоте Ивана Великого – 81 метр.[1]

Если во время строительства Колокольни Ивана Великого в Западной Европе, где господствовал католицизм, нашло сторонников новое направление в христианстве, инициированное немцем Мартином Лютером и получившее название лютеранство, или протестантизм. Культом протестантизма стали конкретные дела как свидетельства верности заветам Иисуса Христа. В России, избравшей православное направление в христианстве, все большее значение обретал культ души как вместилище любви к ближним своим, вместилище Семьи, в Которой нашли место отголоски прежней веры во всесилие Рода-Святовита. Отсюда принципиально разное понимание любви у нас и на Западе, где любовь выродилась в секс, а у нас в пресловутое «в Советском Союзе секса нет». Между тем интимные отношения между мужчиной и женщиной не сводятся к сексу и получению удовольствия. У того же Вышеславцева читаем: «Гимн любви у апостола Павла есть выражение предельно сублимированного Эроса: вот во что преображается подсознательная жажда жизни, полноты и блаженства! Космос любви возникает из хаоса темных эротических порывов. Эрос брачной любви допускает сублимацию “во Христа и во Церковь” и есть “великая тайна” и таинство. Больше того, здесь центр христианских тайн, ибо все христианские символы из Эроса вырастают: Отец, Сын, Матерь, братья, Жених, Невеста. Если бы влюбленность, брак, материнство, отцовство были чем-то низким и презренным… то эти символы не могли бы возникнуть. В них заключается указание на возможность могучей сублимации Эроса: семья есть малая Церковь и Церковь есть большая семья. Если бы Эрос был презренен в каком-либо своем аспекте, то как могла бы “Песнь песней” стоять в каноне священных книг?»

Подсознание русских устроено таким образом, что у нас на первом месте всегда порыв, чувство, импульс. Мысль, расчет, законы, неукоснительное следование которым и приведут-де к возникновению чуда, у нас где-то на десятом, если не на сотом месте, а часто вовсе не принимаются нами в расчет. В этом состоит принципиальное отличие русских от людей как западной, так и восточной цивилизации.

Русские, как этнос, развивались в тесном взаимодействии с соседними неславянскими племенами, смешивались с ними, передавали им навыки земледелия и заимствовали у них навыки охоты и рыболовства. А вот со своими соплеменниками наши предки изначально не могли найти общего языка, подозревая их в коварстве и стремлении получить преимущества за счет ущемления чужих интересов. Это привело к тому, что уже на ранних этапах формирования русской нации возникла потребность в обращении к третьим лицам, которые, не имея никакого отношения ни к нашим предкам, ни к их соседям, взяли на себя обязанности третейских судей, а на деле – обязанности правителей.

Обстоятельство это сыграло двояко негативную роль: с одной стороны, в русских стало развиваться женское начало с явно выраженной готовностью подчиниться силе, а с другой – к убеждению пришлой власти, что она-то и есть единственный носитель высшей воли, которая вправе распоряжаться с доверившимся ему народом так, как ей заблагорассудится.

Некогда развитая в наших предках вера во всемогущество Рода-Святовита как вечной животворящей силы, которой подчиняются все остальные боги, богини и люди, переросшая затем в веру во всемогущество христианства, переродилась в веру во всесилие власти, от действий которой зависит благополучие или несчастье как отдельной семьи, так и целого народа. Потому-то как благополучие, так и собственное несчастье наши предки стали связывать с волей власти, чем, собственно, и объясняется тот факт, почему именно в России самодержавие пустило столь глубокие корни.

Реальная жизнь, однако, внесла коррективы в безоглядную веру наших предков во всесилие власти. Если при Борисе Годунове русские расстались с верой в Род-Святовит, то при Петре I произошло крушение надежды народа хоть когда-нибудь превратиться в самобытную нацию, у которой, как и у каждого другого народа, есть свои интересы в жизни и свои представления о том, что ему во благо, а что во вред. До Петра I наши предки отдавали предпочтение внутреннему саморазвитию, конечной целью которого было достижение идеала Богочеловечности, и потому оставались в основной своей массе безразличными к достижениям цивилизации. Реформы Петра, направленные на изменение внешних условий жизни, лишили народ надежды на будущее слияние с Богом.

В числе первых, кто в полной мере осознал драму, пережитую русскими при Петре I, оказался просвещенный француз Жан Жак Руссо. Ему принадлежит одна из самых емких характеристик не только петровских, но и всех последующих реформ в России (включая современные), когда во главу угла ставится задача создания условий не для саморазвития нации как решающего фактора естественного изменения среды обитания, а искуссвенное изменение среды обитания, которое-де автоматически приведет к изменению духа народа. «Петр I видел, что народ его – варварский, – писал Жан Жак Руссо, – но не видел, что он не созрел до цивилизации. Он хотел цивилизовать его, тогда как следовало бы только воспитывать его… Он хотел сразу создать немцев, англичан, тогда как следовало, прежде всего, создавать русских…»

Прямым следствием преобразовательной деятельности царя-антироссиянина стало то, что и русские превратились в антироссиян, то есть в больную нацию без сколько-нибудь ясной перспективы на будущее. Начиная с Петра I русские превратились в аморфную массу, которой власть манипулирует исключительно по собственному усмотрению, не утруждая себя хотя бы разъяснением, какие конкретно цели ставит она для улучшения жизни народа, какие средства намерена употребить для реализации этих целей, сколько времени для этого понадобится и какие результаты принесет.

В заслугу Петру I часто ставят создание империи, раскинувшейся на огромном пространстве от Балтийского моря до Камчатки. Но и империя Петра, как все его начинания, не имела ничего общего с интересами народа, а была продолжением колонизации, начатой первыми рюриковичими и в конце концов обернувшейся подчинением центрольной власти не только народов, которые искони проживали на территориях, превращенных в колонии, а прежде всего колонизацией русских. «Под покровом имперского благолепия всегда таился первозданный хаос, – пишет историк Владимир Булдаков, анализируя особенности становления империи в ее русской версии. – Отношение людей к власти в равной мере было чревато взрывами и “расколами”. Неудивительно, что в этих условиях складывался особый, малопонятный для европейца или азиата тип мышления. Его можно назвать и системно-целостным, и символически-образным, и “максималистским” – ведь его постоянно провоцировала потребность упорядочения безбрежных пространств и многочисленных этносов». И далее: «В отличие от европейца, со здоровым цинизмом усвоившего, что мирскую совокупность неустранимого зла полезно разграничить и сбалансировать для того, чтобы обратить в орудие “прогресса”, россиянин, отталкиваясь от ужасающих ликов реального имперства, в душе порешил, что жить стоит только в “пространстве добра”. Именно поэтому он всегда отчаянно хватался за идею всеобщего согласия и гармонии – по крайней мере, до тех пор, пока государство не научилось временно ублажать его, подсовывая их имперский эрзац».

Империя со всеми ее отталкивающими («ужасающими») признаками изначально была чужда ментальности русских, хотя они и готовы были принять ее в качестве «заменителя» идеи всеобщего согласия и гармонии, идеи соборности, которая, по словам одного из основоположников славянофильства Алексея Степановича Хамякова, «спасает не человека, а человечество». Но и империю русские приняли, по верному определению Булдакова, лишь временно, чтобы вскоре, удостоверившись в очередном обмане со стороны власти, отшатнуться от нее. Потому-то наиболее нетерпеливые из числа наших предков бежали куда глаза глядят, постепенно расселившись по всему пространству Сибири, перебрались на Американский континент и, освоив Аляску, двинулись на Юг, в Калифорнию, где основали знаменитый Форт Росс, или Русский Форт. Объективно же случилось то, от чего русские люди бежали: государство разрослось до неуправляемых размеров, так что власти пришлось даже пойти на отказ от части территории государства, продав в 1867 году Аляску Соединенным Штатам Америки за 7,2 миллиона долларов.

История не донесла до нас ни одного случая кровавых столкновений между русскими беглецами и местным населением, зато случаев смешения и слияния наших предков с аборигенами можно привести сколько угодно. Следом за русскими беглецами двинулись купцы, за ними различные экспедиции (особенно многочисленными были пушные экспедиции), за экспедициями вооруженные отряды, вроде отряда Ермака, а за вооруженными отрядами – воинские части, которые приводили с собой царских чиновников и наместников.

С какого бока ни рассматривай Россию в качестве империи в ее классическом понимании, а империя эта никак не вырисовывается. Как не вырисовывается и русский народ в качестве эксплуататора всех остальных колониальных народов России, а впоследствии и Советского Союза. Русские на интуитивном уровне искали иное решение своих проблем по обретению пространства добра, искали скорее в своей душе, чем в географическом понимании пространства. Поиски этого пространства добра были в значительной степени спровоцированы ослаблением позиций Русской православной церкви, пришедшейся на конец XIX – начало ХХ веков, когда Россия встала на капиталистический путь развития. Нельзя не согласиться с доктором исторических наук, заместителем директора Института истории РАН Владимиром Лавровым, когда он пишет: «Русское православное самодержавие зашаталось тогда, когда стала оскудевать и превращаться в формальность православная вера. А произошло это задолго до февраля-марта 1917 года. Произошло, когда сотворили языческих идолов из серебряных и золотых рублей… И в 1915 году священнослужители – депутаты Государственной думы констатировали “оскудение в Церкви религиозного духа и охлаждение к ней всех слоев общества”». Именно к этому времени относится бурное образование внутри Русской православной церкви различных сект, толков и согласий, начало которым положил в середине XVII века раскол, вызванный неприятием части христиан реформы патриарха Никона. (К числу таких толков и согласий можно отнести страннический толк, или, как его еще называли, безденежников, беспоповцев, объявивших войну священникам, поскольку «новые попы не священи суть», молокан, духоборцев, трясунов-пятидесятников, хлыстов-христововеров и отделившихся от них скопцов, проповедующих спасение души в борьбе с плотью путем оскопления мужчин и женщин, смородинцев, или евангельских христиан в духе апостольском, и множество других, – их по сию пору насчитывается в России несколько десятков, если не сотен, а всего в современном мире, куда насильственно или добровольно переехали жить русские христиане, таких сект, толков и согласий насчитывается 2500).

Пространство добра, столь желанное русскому духу, неожиданно обнаружилось там, где его меньше всего ожидали, – на Западе, к которому русские всегда относились настороженно, чтобы не сказать – с неприязнью. Это пространство добра явилось в виде призрака, который, как оказалось, уже давно бродил по Европе, – призрак непонятного огромному большинству населения России слова – коммунизм. Этот-то призрак-коммунизм русские и восприняли чуть ли не как чудодейственное средство, способное избавить их от всех недугов прошлого. Николай Александрович Бердяев, сам прошедший школу легального марксизма прежде чем стал одним из крупнейших русских религиозных философов, писал: «В коммунизме есть здоровое, верное и вполне согласное с христианством понимание жизни каждого человека, как служение сверхличной цели, как служение не себе, а великому целому… В коммунизме есть также верная идея, что человек призван в соединении с другими людьми регулировать и организовать социальную и космическую жизнь».

Мог ли помыслить в далеком 1917 году по сути дела неграмотный народ, что «эта верная идея» будет искажена (продолжаю цитировать Бердяева) «отрицанием самостоятельной ценности и достоинства каждой человеческой личности, ее духовной свободы», что «в русском коммунизме эта идея» примет «почти маниакальные формы» и превратит «человека в орудие и средства революции»? Бердяев и сам многое понял значительно позже – лишь в 1937 году. Тогда-то он и написал: «Русский коммунизм, если взглянуть на него глубже, в свете русской исторической судьбы, есть деформация русской идеи, русского мессианизма и универсализма, русского искания правды, русской идеи, принявшей в атмосфере войны и разложения уродливые формы». И в то же время, продолжал философ, «русский коммунизм более связан с русскими традициями, чем о нем думают, традициями не только хорошими, но и очень плохими».

Как «хорошие», так и «очень плохие» традиции не замедлили сказаться. За годы советской власти русский народ приучили к мысли, что он старший брат по отношению ко всем остальным народам, населяющим Советский Союз. Он и стал таковым. Обязанность старшего – заботиться о младших, не считаясь с собственными интересами, отказывать себе в самом необходимом, отдавать им самые лакомые кусочки. Особенность младших – капризничать и предъявлять старшему все новые и новые претензии. Можно было сколько угодно говорить и писать о национальном своеобразии и традициях любого народа, населяющего Советский Союз, восхищаться этими своеобразием и традициями, и это свидетельствовало о широте ваших взглядов, тонком понимании специфики национальных вопросов и глубокой образованности. Стоило русским заикнуться о том же самом применительно к себе, как их тут же обвиняли в «великодержавном шовинизме», называли «лапотниками», «онученосцами» и полными невеждами, не способными отличить бриллианты от бутылочных осколков.

В немалой степени такому отношению к русским поспособствовали работы западных «советологов» и «русистов». Так, в 1976 году увидела свет книга американского историка Ричарда Пайпса «Россия при старом режиме»[2], в которой русские предстали в виде монстра, пожирающего нерусские народы и готового вот-вот лопнуть от обжорства. И это была не единственная работа антирусского содержания. Но так как русские составляли самую многочисленную нацию Советского Союза, в утешение им было придумано понятие «советский народ», в реальность существования которого одни только русские и поверили (как поверили мы и в целесообразность исключения из нового российского паспорта графы «национальность», хотя, казалось бы, чего нам стыдиться принадлежности к русской нации?). И поверили не в пику набиравшей силы как внутри страны, так и за рубежом русофобии, а в силу своей природной склонности к интернационализму – одной из самых устойчивых иллюзий русских людей.

Между тем «новая историческая общность людей» вызвала новый всплеск антирусских настроений. В основе этого всплеска лежало стремление народов СССР уберечь свою национальную самобытность от давящей массы бесформенного интернационализма, который ярче всего выражался у русских. В. Булдаков не без основания пишет: «Думаю, что этнофобия как одна из “природных” форм национализма связана с глубинами человеческой психологии. Это стихийное производное людского подсознания, способного подавить не только разум, но и инстинкт самосохранения вида. Возможно, мое утверждение покажется слишком вызывающим, но спрашивается: что дали миру “логика” и пафос, на которых построен интернационализм? Почему не признать, что человеческий интеллект – всего лишь замещенная форма депрограммированности, а гордыня разума неизменно оборачивается историческими выплесками самоубийства вида? Принцип “наши – чужие”, “свои – враги” все еще лежит в основе социального поведения человека». Добавлю от себя: любого человека. Но только не русского, для которого все люди делятся на хороших и плохих вне зависимости от их национальной принадлежности. В том числе самих русских.

С развалом Советского Союза, а вместе с ним «новой исторической общности людей – советского народа», выяснилось, что русские никакой не старший брат, который в ущерб собственным национальным интересам помогал встать на ноги младшим, а самые заурядные оккупанты, зараженные к тому же имперскими амбициями, и душители свободы. Вот тогда-то и начался трудный, не всегда гладкий и в общем-то болезненный процесс самоосознания русскими людьми себя как нации.

Сказать, что это законное стремление русских нашло если не поддержку, то хотя бы понимание со стороны тех, кто уже давным-давно почитает себя единственно полноценными нациями со своими традициями, особенностями и культурой, – нельзя. Стоило Владимиру Шаманову в одной из телевизионных дискуссий назвать себя русским генералом, как его тут же «уличили» в национализме и поправили: не русский, а российский. Однако процесс, как говорится, пошел. Отсюда пусть слабый, но всплеск интереса русских к своему прошлому и собственным национальным корням, пришедшийся на конец 80 – начало 90-х годов прошлого века. Не найдя поддержки или хотя бы понимания естественности причин такого интереса ни со стороны власти, ни историков, он вылился в появление в нашей стране скинхедов, провозгласивших откровенно националистические лозунги. Отсюда же самые нелепые спекуляции на тему нашего давнего и недавнего прошлого. В итоге мы вконец запутались в собственной истории. Да и мудрено было не запутаться, если спекуляции сопровождают отечественную историю на всем протяжении существования Российской государственности!

Манипуляции общественным сознанием вообще в традиции отечественной историографии, начало которой положил в далеком XII веке Мономах, переиначивший руками придворного летописца игумена Сильвестра и своего сына Мстислава «Повесть временных лет» Нестора на собственный лад. И все же попробуем вернуться к поиску ответа на вопрос, поставленный в заглавии этой книги: русские – кто мы? Это тем более интересно сделать потому, что, как заметил упомянутый выше историк Данилевский, «с распадом СССР, а вместе с ним и “новой исторической общности, советского народа”, начался невероятно болезненный, поскольку он касается лично каждого, процесс становления национального самосознания. Человек не может существовать без определения того, что представляет собою “Мы”, частью которого он является. А для этого необходимо, в частности, знать свое прошлое. Но именно реальное прошлое, а не тот миф (каким оно должно было быть), который давался в официальных установках» (курсив автора. – В. М.).

Об этом реальном прошлом, оборвавшемся в 1991 году, когда началось реальное настоящее, в котором мы сегодня живем, – и пойдет рассказ в этой книге.

Глава 1

Предтечи

В 1999 году, накануне наступления нового, III тысячелетия, британская телевизионная и радиовещательная корпорация Би-би-си провела всемирный Интернет-опрос с целью выявить самого выдающегося мыслителя, оказавшего наибольшее влияние на развитие человечества во II тысячелетии. Итог оказался полной неожиданностью для самих организаторов опроса: самым выдающимся мыслителем уходящего тысячелетия был назван Карл Маркс. И это в то самое время, когда Советский Союз рухнул, вслед за ним развалилась мировая социалистическая система, а слово коммунизм оказалось приравненным к самой грубой матерщине (правда, как показывает практика, по преимуществу в одной только России).

Чем учение Маркса продолжает привлекать внимание народов Земли и сегодня? Прежде всего, полагаю, человечностью. Коммунизм, писал Маркс, есть не что иное, как «возвращение человека к самому себе как человеку о б щ е с т в е н н о м у, т. е. человечному». Энгельс развил и конкретизировал эту мысль Маркса: «Речь идет о создании для в с е х л ю д е й таких условий жизни, при которых каждый получит возможность свободно развивать свою человеческую природу, жить со своими ближними в человеческих отношениях и не бояться насильственного разрушения своего благосостояния… Мы вовсе не хотим разрушать подлинно человеческую жизнь со всеми ее условиями и потребностями, наоборот, мы всячески стремимся создать ее».

Можно сколько угодно иронизировать над этими словами. Можно ерничать: мол, шастал призрак коммунизма по Европе, шастал, отовсюду был изгнан и приперся в Россию, где его никто не ждал. Можно, наконец, как это сделали лидеры молодежного движения «Идущие вместе», переименованного позже в «Наши», провести кампанию по изъятию книг Маркса из домашних библиотек и заменить их на повести Бориса Васильева[3]. Все это, однако, не объясняет того факта, почему большинство людей на планете назвали именно Маркса самым выдающимся мыслителем второго тысячелетия, хотя, как известно, минувшее тысячелетие дало миру немало других славных имен, среди которых Альберт Эйнштейн (второе место в интернет-опросе Би-би-си), Исаак Ньютон (третье место), Чарльз Дарвин, Иммануил Кант, Рене Декарт, Джеймс Максвелл, Фридрих Ницше, Фома Аквинский, современный британский астрофизик Стефен Хоскинг – автор научного бестселлера «Краткая история Времени», и многие, многие другие, которые даже не вошли в первую десятку? Остается без ответа и другой вопрос: почему именно Россия стала страной, приветившей коммунизм, и сделала попытку претворить его в жизнь? Вопросы не праздные.

Основным в марксизме является учение о классах, с которых, собственно, и начинается образование государств и зачатков цивилизации в современном понимании этого слова, и классовой борьбе. История возникновения и развития цивилизации знает лишь два пути образования классов. Современный российский философ В. Киселев пишет:

«Первый путь образования классов связан с зарождением товарной цивилизации. Товарность проникает в общину, разлагая родовые отношения как исходную форму социальных связей: возникает рабство, затем феодализм и, наконец, капитализм с его царством закона стоимости. Это дорога экономической эксплуатации, но одновременно и утверждение личной независимости, свободы на основе вещной зависимости.

Другая цивилизация формировалась иначе. Общины не разлагались, а по ряду причин сохранили жизненность. Необходимость регулирования одинаковых, но отнюдь не общих интересов привела к появлению лиц, превратившихся в эксплуататоров в обмен на выполнение функций управления. Принадлежность к сфере управления обеспечивала этому классу прибавочный продукт через налоговую систему.

Возникая как патриархальная власть, госаппарат становится коллективным деспотом, а народ попадает в поголовное рабство к тем, кто олицетворяет единое начало».

Первый путь образования классов присущ европейским странам и США, которые на этапе формирования начального капитала использовали одну из самых варварских форм товарной цивилизации – рабовладение. Второй путь образования классов обычно называют азиатским, и именно по такому пути стала развиваться Россия. «Формы правления азиатского типа, – продолжает Киселев, – отторгают товарно-денежные отношения. Они довольно устойчивы, хотя и проигрывают в эффективности западному пути развития цивилизации. Вместо вещных связей здесь царят внеэкономические, личностные зависимости. Объективной основой их является коллективная собственность на основные средства производства, прежде всего на землю».

Вопросу о двояком пути образования классов в нашей стране не уделялось должного внимания, поскольку этим вопросом не занимались специально ни Макркс с Энгельсом, ни Ленин. Между тем как раз этот вопрос содержит в себе множество важных подвопросов. Почему, например, именно в России все преобразования, включая революции и реформы, носят верхушечный характер и никогда не инициируются снизу, а если и инициируются, то принимают форму бунтов и гражданских войн, которые обходятся народу неисчислимыми жертвами? Почему каждый новый руководитель страны, будь то князь, царь, генеральный секретарь или президент, неизменно мифологизируется в народном сознании и становится кумиром миллионов, с деятельностью которого связываются все надежды на лучшее будущее? Почему вожди в России, сосредоточив в своих руках неограниченную власть, манипулируют не только народом, но и его мыслями, чувствами, навязывают ему свои идеи?

Первый российский президент Борис Николаевич Ельцин, когда начатые им реформы захлебнулись, потребовал от своих подчиненных срочно сформулировать национальную идею. Из этой затеи, на разработку которой ушло несколько лет и огромные суммы денег, ничего не вышло[4]. А не вышло потому, что ни Ельцину, ни его идеологам не удалось найти альтернативы коммунистической идее. Между тем отказ от одной идеи, пусть и принявшей уродливую форму, без формирования другой чреват самыми пагубными последствиями не только для народа, но прежде всего для самих вождей. Еще Наполеон говорил: «Идите впереди идей – они последуют за вами; следуйте за ними – они потащат вас за собой; пойдите против них – они вас опрокинут».

Ельцин оказался плохим политиком, интересы которого не простирались дальше интересов его семьи и удовлетворения собственных амбиций. В сущности, это был типичный партаппаратчик с кругозором, ограниченным масштабом одной области, который был на своем месте, пока неукоснительно выполнял все требования, исходящие из центра (достаточно в этой связи вспомнить поспешный – буквально в течение одной ночи – снос дома Ипатьева, в подвале которого казнили семью Николая II), и который, войдя в состав политбюро и познакомившись изнутри с нравами, сложившимися там, решил, что он такой же, как другие партийные бонзы, и потому ничуть не хуже справится с управлением огромной страной.

Между тем принцип «не хуже» абсолютно непригоден для политики и политика. Тот же Наполеон говорил: «Высокая политика есть не что иное, как здравый смысл, приложенный к серьезным вещам». Здравый смысл, увы, не был сильной стороной Ельцина. Он пошел против идеи коммунизма, ничего не предложив взамен, и она его опрокинула: не дождавшись окончания второго срока пребывания на посту президента, Ельцин объявил о своем уходе в отставку и назначил (что тоже очень характерно для всех слабых политиков) вместо себя Владимира Владимировича Путина.

С вопросом о классах и власти теснейшим образом связан вопрос о государстве. Маркс и Энгельс называли коммунизм «ассоциацией, в которой свободное развитие каждого является условием развития всех». Ассоциация не то же самое, что государство; в буквальном переводе с латинского associatio означает «соединение», «объединение», «союз», причем соединение не по принципу подчинения одних другим, слабых сильным и т. д., а на началах добровольности. В обществе-ассоциации нет и не может быть ни начальников, ни подчиненных, ни господ, ни слуг, ни хозяев, ни тех, кто этих хозяев обслуживает. Когда некий господин спросил Маркса, кто же станет чистить ему сапоги в государстве будущего, Маркс с досадой ответил: «Это будете делать вы!»

В ответе Маркса скрыто резкое неприятие принципа разделения людей на тех, кто «чистит сапоги», и тех, кому их чистят. По мысли Маркса, общество, построенное на началах справедливости, не может делиться на «управляемых» и «управленцев», на «народ» и «власть», потому что такое деление неизбежно приводит к тому, что власть начинает навязывать огромному большинству населения свои корыстные цели в качестве единственных идеалов, выкачивает из него прибыли ради получения еще бoльших прибылей, деньги ради денег, использует производство вещей ради самих вещей, а не для удовлетворения потребностей тех, кто эти вещи производит и кому эти вещи в первую очередь и должны служить.

Считается, что, наряду с учением о классах и классовой борьбе, одной из основных составляющих марксизма является отказ от собственности и связанных с нею денег. Но Маркс, строго говоря, не был первым, кто заговорил на эту тему, у него были свои предтечи. Против собственности и денег, понимаемых как маммона, или незаконно нажитое богатство, люди выступали уже в глубокой древности. Покажем это на немногих из бесчисленного числа других подобных примерах.

Первые люди, очеловеченные религией, совершили прорыв на пути к достижению Богочеловечности. Этот период в жизни наших предков мы не случайно называем Золотым веком и связываем его с матриархатом. Однако по мере освоения человеком природы матриархат стал уступать место патриархату, а с его окончательным утверждением вновь оказался ввергнут в животное (звериное, по слову отечественного ученого-психолога Михаила Решетникова) состояние. Вся разница между дочеловечным состоянием первобытных людей и постчеловечным (по терминологии Ницше – сверх) свелась к тому, что состояние это приняло более уродливые формы, чем те, которые присущи животным в их естественной среде обитания.

Переход из одной общественной формации в другую ознаменовался расслоением людей по половому признаку, причем женщина (в широком значении слова народы, у которых женское начало «инь» превалирует над мужским «ян») поступила в полное и безусловное подчинение мужчине (применительно к обществу – подчинение народов власти). Это расслоение и послужило отправной точкой возникновения собственности – первого и основного условия животного отношения к миру, – пожирание.

В книге американского экономиста и социолога Торстейна Веблена «Теория праздного класса» читаем: «В процессе эволюции культуры[5] возникновение праздного класса совпадает с зарождением собственности. Это непременно так, ибо эти два института являются результатом действия одних и тех же экономических сил. На этом этапе зарождения это всего лишь разные аспекты одних и тех же общих фактов о строении общества… Ранней дифференциацией, из которой возникло расслоение общества на праздный и работающий классы, является поддерживавшееся на низших ступенях варварства различие между мужской и женской работой. Таким же образом самой ранней формой собственности является собственность на женщин со стороны здоровых мужчин общины. Этот факт можно выразить в более общих словах и ближе к пониманию жизни самими варварами, сказав, что это – собственность на женщину со стороны мужчины».

К словам Веблена следует прислушаться по одному тому уже, что он ближе других экономистов и социологов нового времени подошел к исследованию феномена возникновения собственности как к следствию биологического разделения полов, которое наблюдается и в мире животных.

Первый человек, появившийся полтораста тысячи лет назад, ничем по своим биологическим потребностям от других животных не отличался и точно так же «присваивал» себе то, что ему не принадлежало. При этом в качестве «денег» он уже в глубокой древности стал использовать ракушки, цветные камешки, другие предметы, которые сами по себе никакой ценности не представляли, но на которые можно было обменять или, говоря современным языком, купить заинтересовавшие его реальные блага. (Древние шумеры, например, использовали в качестве денег глиняные статуэтки быков, верблюдов, баранов и т. д., «приобретая» на эти статуэтки реальных быков, верблюдов и баранов.) С ростом благосостояния и возникновения излишка продуктов, но еще до возникновения товарно-денежных отношений, широко применялась и такая форма экономического взаимодействия, как обмен, который Ницше называл справедливостью, понимая при этом под справедливостью естественное стремление человека к самосохранению себя как биологического вида. «Каждый удовлетворяет другого тем, что каждый получает то, что он больше ценит, чем другой, – писал Ницше в книге «Человеческое, слишком человеческое». – Справедливость естественно сводится к точке зрения разумного самосохранения, т. е. к следующему эгоистическому соображению: “Зачем я буду бесполезно вредить себе и при этом все же, быть может, не достигну своей цели?” – Таково происхождение справедливости».

О том, что такое понимание справедливости сродни биологическому самосохранению вида, писал и Зигмунд Фрейд, хотя и он не делал различия между цивилизацией и культурой[6] и, сверх того, примешивал к ним религию: «В чем заключается особая ценность религиозных представлений? Мы говорили о враждебности к культуре, следствии гнета этой последней, требуемого ею отказа от влечений. Если вообразить, что ее запреты сняты и что отныне всякий вправе избирать своим сексуальным объектом любую женщину, какая ему нравится, вправе убить любого, кто соперничает с ним за женщину или вообще встает на его пути, может взять у другого что угодно из его имущества, не спрашивая разрешения, – какая красота, какой вереницей удовлетворений стала бы тогда жизнь! Правда, мы сразу натыкаемся на следующее затруднение. Каждый другой имеет в точности те же желания, что и я, и будет обращаться со мной не менее любезным образом, чем я с ним. По существу, только один-единственный человек может поэтому стать безгранично счастливым за счет снятия всех культурных ограничений – тиран, диктатор, захвативший в свои руки все средства власти; и даже он имеет все основания желать, чтобы другие соблюдали по крайней мере одну культурную заповедь: не убивай».

В принципе, и самоограничения, налагаемые на себя человеком, и использование ракушек или глиняных статуэток в качестве «платежного» средства, и обмен как мера справедливости, диктуемая эгоистическими соображениями, согласуется с теорией эволюции Дарвина, основное место в которой занимает борьба за выживание. Логично предположить, что первые люди, подобно другим животным, «присваивали» себе особи женского пола, образуя с ними на время спаривания и ухода за родившимися малышами или «брачные пары», принятые у большинства зверей и птиц, или, подобно львам, моржам и другим животным, гаремы.

У читателя не должно сложиться впечатление, будто с возникновением религии и зарождением в человеке социального начала унаследованный от животных инстинкт захвата и присвоения благ в бoльших количествах, чем это необходимо для его существования как биологического вида, исчез вовсе. Нет, люди и в новом своем качестве удерживали у себя на правах лично принадлежащих им вещей то, что доставляло им радость, составляло предмет религиозного поклонения, служило талисманом и т. п. Однако Золотой век тем и отличается от всего последующего времени, включая современность, что присвоение различных предметов не было самоцелью и не нуждалось в дальнейшем преумножении, как это стало происходить позже и происходит сегодня (например, с деньгами, которых никогда не бывает «слишком много», зато «мало» – сплошь и рядом). Тот же Веблен продолжает: «До того, как возник обычай присвоения женщин, несомненно, имело место присвоение каких-то полезных предметов. Такая точка зрения оправдывается практикой существующих архаичных общин, в которых нет собственности на женщин. Во всяком обществе его члены того и другого пола привычным образом присваивают в личное пользование целый ряд полезных вещей, но эти полезные вещи не мыслятся как собственность человека, который их присваивает и потребляет. Закрепленное привычкой присвоение и потребление определенного незначительного движимого имущества происходит без возникновения вопроса о собственности, т. е. вопроса, установленного традицией справедливого притязания на посторонние по отношению к индивиду предметы». И еще одна важная мысль ученого: «Женщины попадают в собственность на низших стадиях варварской культуры, по-видимому, начиная с захвата пленниц. Первоначальной причиной захвата и присвоения женщин была, вероятно, их полезность в качестве трофеев[7]. Практика захвата у врага женщин в качестве трофея привела к возникновению собственности в форме брака, приведшему к семье с мужчиной во главе. Вслед за этим рабство распространяется на других пленников и людей, попадающих в подчинение…»

Итак, собственность возникает там и тогда, где и когда возникает право одного человека присваивать и распоряжаться по собственному усмотрению судьбами, а затем и жизнями других людей. Это основное – и главное! – назначение собственности не меняет своей животной сути с развитием цивилизации, облекая собственность в иные, менее вопиющие по бесчеловечности формы. Она уже не рассматривается в качестве практической пользы (использование женщины в хозяйстве как рабыни, обращение ее в жену для продолжения рода и т. д.), а превращается в собственность ради собственности, повышение своей значимости в собственных глазах и глазах окружающих, обретение над этими окружающими, не имеющими своей собственности, власти. Все это, однако, не избавляет собственника от стремления удовлетворять свои всё растущие биологические побтребности.

Вот достаточно характерный на этот счет пример. Некто Каха Бендукидзе, в прошлом мелкий торговец, промышлявший спекуляцией аспирином и перепродажей компьютеров, в пору бурной «приватизации по Чубайсу», а фактически ограбления страны, «купил» за два мешка приватизационных чеков (т. н. ваучеров) гордость отечественного машиностроения – завод «Уралмаш». Этого ему показалось мало, и он «прикупил» к «Уралмашу» еще одну отечественную гордость – завод «Красное Сормово», специализировавшийся на изготовлении атомных подводных лодок с титановым корпусом (и это несмотря на трехлетнее сопротивление коллектива и руководства завода, поддержанное митрополитом Нижегородским и Арзамасским Николаем). Но и этого охочему до госсобственности хитровану показалось мало: Бендукидзе до назначения его министром экономики Грузии стал вынашивать планы приобрести в собственность Волжский завод буровой техники, расположенный в Волгограде. Став хозяином империи под названием «Объединенные Машиностроительные Заводы», Бендукидзе на вопрос, зачем ему, биологу по образованию, все это нужно, с обезоруживающей прямолинейностью ответил: «Хо-чу!»

Хочу – понятие сугубо биологическое, чтобы не сказать – скотское. Любого мало-мальски культурного человека такое объяснение патологической страсти к собственности ради собственности, ради удовлетворения своего «хочу» возмутит. И на самом деле возмущает. Но возмутит культурного человека, стремящегося к достижению идеала Богочеловечности. Не то цивилизованный человек, к которому я ни секунды не раздумывая причисляю антироссиянина. Этот цивилизованный антироссиянин нашептывает нам на ухо: «Но ведь такие, как Бендукидзе, дают сотням и тысячам людей работу, ну что бы стали делать мы, русские, с нашим врожденным идеализмом, без таких прагматиков, как Бендукидзе и К°?»

В самом деле, что? Перемерли бы под ближайшим забором, как брошенные на произвол судьбы отощавшие от бескормицы собаки? И перемрем, как воду пить дать – перемрем! У нас, у русских, ведь как принято? Если рядом с нами живет восьмидесятилетняя старуха, которая, чтобы не отдать Богу душу от голода, держит козу, а у нас козы нет, мы не угомонимся до тех пор, пока и старуха не лишится козы. Отравим эту козу, битых стекол в сено насыплем, сарай подожжем, словом, будем маяться бессонницей до тех пор, пока не прикончим козу, а вместе с ней и бабку-собственницу. Но вот на разного рода бендукидзе, черт знает откуда свалившихся на наши головы и обобравших нас до нитки за наши же ваучеры, мы будем молиться и лбы свои в кровь расшибать от усердных земных поклонов: «Благодетель ты ны-аш, отец ты ны-аш родный, не бросай ты нас, не оставляй без куска хлеба, Христом-Богом молим!» Совсем как уличные попрошайки, в несметном множестве расплодившиеся в 90-е годы на всем пространстве России и до сих пор побирающиеся на улицах больших и малых городов, среди которых – вот загадка, так уж загадка! – вы не встретите ни одного земляка Бендукидзе.

Со школьных лет мы усвоили, что русскому Обломову должен противостоять энергичный немец Штольц, который один только и способен пробудить Россию от летаргического сна. Но вот ведь что любопытно: другой немец (правда, славянского происхождения) Фридрих Ницше[8], который был ярым противником любой культуры и настаивал на «природной антикультурности» человека, писал: «Одаренность славян казалась мне более высокой, чем одаренность немцев, я даже думал, что немцы вошли в ряд одаренных наций лишь благодаря сильной примеси славянской крови». И, провидя будущее торжество в мире англо-американского варианта цивилизации, заявлял: «Мелочность духа, идущая из Англии, представляет нынче для мира великую опасность. Чувства русских нигилистов кажутся мне в большей степени склонными к величию, чем чувства английских утилитаристов… Мы нуждаемся в безусловном сближении с Россией и в новой общей программе, которая не допустит в России английских трафаретов. Никакого американского будущего! Сращение немецкой и славянской расы». А чтобы ни у кого не возникло сомнения в искренности его слов, идущих не столько от ума, сколько от сердца, Ницше, относивший себя к безусловным «наследникам Европы», закончил свой призыв к России не допустить у себя «английских трафаретов» и держаться подальше от «американского будущего» словами: «Я обменял бы все счастье Запада на русский лад быть печальным».

Выходит, не все в России было так уж плохо, если даже Ницше, для которого «социальный мир» был не чем иным, как «вечной войной соперничающих воль» (отсюда проистекает центральная идея ницшеанства – воля к власти, которой якобы одержим любой человек от рождения), выразил готовность обменять «все счастье Запада на русский лад быть печальным». Не знаю, как вам, читатель, а мне слабо верится в то, что новоявленным олигархам, прибравшим к своим рукам практически все достояние России, хоть на минуту захочется, подобно Ницше, обменять свои огромные состояния «на русский лад быть печальными». Впрочем, не особенно-то стремится стать печальным и засевший в нас антироссиянин. Он, говоря словами философа Николая Федоровича Федорова, «имеет целью исключительно пожирание», вот и жрет нас и даже пуговицы не выплевывает. И помогают ему в этом наши интеллигенты, которые уже давно разучились отличать, что пристойно, а что нет, что можно простить как человеческую слабость, а что ни в какие ворота не лезет, даже в Бранденбургские.[9]

История человеческой мысли переполнена примерами, обличающими собственность как главную причину отчуждения человека от природы, человека от человека и, как следствие, от самого себе. Собственность покончила с нравственностью, вызвала насилие, переросла в войны, которые сопровождают человечество на всем протяжении развития цивилизации, и в конце концов нашла оправдание как узаконенная вседозволенность, как заложенный в самой природе собственности принцип грабительства, наиболее полно выраженный в словах современного американского экономиста, лауреата Нобелевской премии Рональда Коуза: «Неважно как собственность распределена; главное, что она распределена». Именно этим принципом оправдывается история освоения Америки европейскими переселенцами со всеми жестокостями, которыми это освоение сопровождалось. И именно этот принцип лег в основу бандитского перераспределения общенационального достояния бывшего Советского Союза, созданного несколькими поколениями советских людей, прежде всего русскими людьми, в пользу отдельных частных лиц, начавшийся при Ельцине и продолжающийся поныне.

Главный порок богатства состоит в том, что ему неведомо насыщение. Нормальный человек может насытиться до такой степени, когда скажет: все, больше в меня не влезет ни кусочка! Богатство пребывает в состоянии вечного голода. Чем больше богатства сосредотачивается в руках немногих, тем более превращается оно в чудовище, которое необходимо не только постоянно насыщать, но и оберегать, потому что оно уже не в состоянии само о себе позаботиться. Самым надежным защитником богатства является власть. Но и власть, поставленная на защиту богатства, сама заражается жаждой наживы. Отсюда всевозможные злоупотребления, коррупция, взяточничество, другие преступления, которые сплошь и рядом сходят с рук людям, находящимся во власти.[10]

Трагедия богатства заключена в самой природе богатства: оно сосредоточено на самом себе и замкнуто внутри себя. Замкнутость эта обусловлена взаимосвязанными явлениями, присущими любой цивилизации: накопление богатства, зарождение власти, насилие над человеком и утрата данной ему от рождения свободы. Происходит это по одной и той же схеме, которая применима к любому обществу, построенному на праве частной собственности:

– богатство по мере роста и сосредоточения в руках немногих, порождает власть, призванную уберечь это богатство от посягательств со стороны многих, которые это богатство произвели;

– власть, чтобы выполнить свою основную функцию по удержанию богатства в руках немногих, прибегает к насилию над многими, которые считают себя вправе получить свою долю в произведенном ими богатстве и распорядиться этой долей по собственному усмотрению;

– насилие, направленное против человека, лишившегося своей доли богатства, лишает его и данных ему от природы прав владеть тем, что дают ему земля и что производит он сам;

– собственник узурпированного богатства и обслуживающая его интересы власть разрабатывают и принимают законы, которые призваны навечно закрепить за ними право владения и распоряжения богатством, хотя на самом деле оказываются заложниками этого богатства.

Так возникает и так замыкается в самом себе порочный круг, в котором место ценностей занимают цены, а место идеалов – деньги. Богатство, превратившееся с началом цивилизации в самую сильную страсть человека, дает, конечно, определенные преимущества их обладателям в удовлетворении биологических потребностей. Но и только. Там, где богатство дает преимущество в удовлетворении социальных потребностей лишь обладателям богатства, лишая этого права основную массу населения (прежде всего в области образования, выборе профессии в соответствии с призванием, возможности приобщиться к достижениям культуры и не беспокоиться о личной безопасности и безопасности своих родных и близких), – мы вправе предъявить претензии уже не к богатству, а к государству, которое системой принимаемых им законов устанавливает социальное неравенство.

Нетерпимость такого положения самоочевидна. Христианский теолог и писатель Тертуллиан уже в I веке н. э. увидел корень всех зол в корыстолюбии и со свойственной ему парадоксальностью объявил источником корыстолюбия… торговлю. Торговля, говорил он, не нужна людям, чуждым алчности и стяжательства, потому что в основе торговли лежит купля-продажа, отношения покупателя и продавца, а тот и другой поклоняются лишь одному идолу – деньгам. Один из отцов Церкви Иоанн Златоуст, живший в IV – начале V веков, утверждал, что богатство, сосредоточенное в руках немногих, безнравственно: «Не говорите: “Я пользуюсь тем, что мне принадлежит”, – вы пользуетесь тем, что не ваше». Его старший современник Василий Великий видел единственное достоинство богатства в его возможности служить всем людям, а присвоение богатства немногими в ущерб многим расценивал как худший вид кражи. «Тот, кто отбирает у другого одежды, называется вором, – писал он, – но разве тот, кто может, но не дает одежду бедняку, заслуживают иного имени?». Все эти и другие подобные высказывания, которые можно долго цитировать, проистекают из заповеди Христа: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут; но собирайте себе сокровища на небе[11], где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут; ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Мф. 6:19—21).

В государствах, управляемых дальновидными политиками, постоянно принимаются меры к тому, чтобы общенациональное богатство распределялось по справедливости и тем самым социальная напряженность между имущими и неимущими сводилась к минимуму. В государствах, построенных на принципе бендукидзевского хо-чу!, социальная напряженность всегда остается высокой и либо разрешается социальным взрывом, либо государство внутренне саморазрушается, как саморазрушилась некогда Римская империя.

Психологи утверждают: рабовладение, как форма собственности, возникает там и тогда, где и когда появляются люди, готовые стать рабами. Это универсальное правило, в равной степени относящееся как к собственникам, так и к несобственникам. Неверно думать, будто человек, присвоивший себе какую-либо вещь, становится ее собственником. «В действительности не человек владеет вещью, – писал Николай Федорович Федоров, – а вещь обладает человеком, связывает его, делает несвободным, вносит раздор в среду людей». Первыми, кто в условиях сложившейся цивилизации ступил на путь отрицания собственности как способа выживания немногих за счет превращения в рабов многих, кто решил начать с возвращения к себе, как существам общественным или, что одно и то же, человечным, стали ессеи – члены общественно-религиозного течения, возникшего в Иудее во второй половине II века до н. э. и просуществовавшего до конца I века н. э., то есть на протяжении 250 лет.

Реальное существование секты ессеев было доказано в 1947 году, когда в пещерах на северо-западном берегу Мертвого моря были обнаружены развалины поселений этих удивительных людей. В ходе раскопок, продолжавшихся до 1956 года, были найдены черепки посуды, которой пользовались ессеи, монеты, а главное – хозяйственные, юридические и религиозные тексты, написанные на древнееврейском, арамейском, набатейском, сирийско-палестинском и арабском языках, а также на греческом и латыни (обнаруженные в Кумране и других местах побережья Мертвого моря рукописи хранятся ныне в Иерусалиме). Самый набор языков, на которых были написаны древние тексты, свидетельствует в пользу интернационального состава ессеев, хотя преимущественное место в этой секте занимали евреи. Противники насилия, ессеи избрали мирные способы борьбы с иерусалимским жречеством, стяжательство и распущенность которого приняли чудовищные размеры, и удалились в пустынные места. О быте, нравах и обычаях ессеев нам поведал историк Иосиф Флавий – командующий армией евреев в ходе Иудейской войны 66—73 годов н. э., а затем переметнувшийся на сторону римских легионов во главе с Веспасианом из рода Флавиев, от которого и получил свое второе имя. Вот фрагменты из его книги «Иудейские древности», написанной в конце I века:

«…Эта секта, по-видимому, ведет наиболее праведную жизнь. Ессеи – родом иудеи, но они живут в еще более тесном любовном общении между собой. Они отвращаются от наслаждений, как от зла; воздержанность же и неподчинение страстям считают добродетелью. Они презирают брак[12], но берут чужих детей, пока они еще в нежном возрасте и могут быть воспитаны, считают их родными и внушают им свои нравы… Они презирают богатства, и у них господствует удивительная общность имуществ; ни одного из них не найдешь, у кого было бы больше, чем у другого. У них существует закон, что вступающие в среду избранных должны отдать общине свое имущество; так что у них нет ни крайней бедности, ни излишка богатств, но, смешавши вместе имущество всех, они имеют одно имущество, как у братьев… Они избирают попечителей общего имущества, и каждый избранный должен посвятить себя служению всем. У них нет своего города, но в разных городах их живет много. Приезжающие из других мест (члены) секты могут пользоваться всем, что у них имеется, как своей собственностью; к тем, кого они никогда не видели, они входят, как к самым близким знакомым. Поэтому, отправляясь в дорогу, они ничего не берут с собою, кроме оружия против разбойников. В каждом городе назначается особый попечитель для иногородних, снабжающий их платьем и всеми необходимыми припасами. Одеждой и внешним обликом они подобны детям, находящимся под строгой дисциплиной учителя. Платье и обувь они меняет только тогда, когда прежние совершенно изорвались или от времени сделались непригодными к употреблению. Они ничего не покупают и не продают друг другу, но каждый дает из своего другому то, что ему нужно, равно как и получает у него то, в чем сам нуждается…»[13]

Примечания

1

Доводить всё до абсурда, в т. ч. такие деликатные темы, как история возникновения религии и верований наших предков, – это сугубо нашенское, русское ноу-хау. В 2010 г. был объявлен общероссийский конкурс «Инновация-2010», на который поступило 287 заявок из более чем 30-и регионов страны. Победителем конкурса в номинации «Произведение визуального искусство» был признан 65-метровый фаллос, изображенный на Литейном мосту в Петербурге арт-группой «Война». Когда мост разводится, фаллос поднимается и оказывается напротив здания Управления ФСБ; отсюда название изображения: «Член в плену у КГБ». Участики арт-группа «Война» оказалась за свои «художества» в «Крестах», а куратор конкурса Арсений Сергеев заявил: «Никакое другое произведение искусства очень давно уже не имело такого успеха». В апреле 2011 г. победители «Инновации-2010» получили премию в размере 400 тысяч рублей.

2

Ответом на эту книгу стала книга академика Игоря Шафаревича «Русофобия», изданная в 1989 г. и тогда же подвергнутая разгромной критике как «черносотенная» и «великодержавно-шовинистическая».

3

Ничего против книг этого талантливого писателя-фронтовика не имею; на его месте мог оказаться любой другой достойный писатель, книги которого пользуются заслуженной любовью читателей. Но при чем тут Карл Маркс?

4

Вместо Ельцина и его команды попытку сформулировать национальную идею, пониманимую как русская идея, предприняли социологи Т. Кутковец и И. Клямкин. Проведенный ими в 1996 г. по всей России опрос выявил девять различных национальных идей, среди которых наибольшее число опрошенных подписалось под следующими утверждениями: 1) Россия должна стать государством, сила и могущество которого обеспечиваются благодаря росту благосостояния граждан (за этот пункт высказалось 52% респондентов); 2) Россия должна стать государством с рыночной экономикой, демократическими свободами и соблюдением прав человека; 3) Россия должна быть многонациональным государством равноправных народов; 4) Россия должна быть сильной военной державой. Публицист С. Чернышев, взявшийся дать собственное определение русской национальной идеи, объявил ее врагом «русскую политическую власть», пояснив, что «диалог русской идеи и российской власти зашел в тупик», и что «долгие годы Власть и Идея говорили на разных языках». И заключил свои рассуждения пассажем: «В настоящее время они окончательно перестали слушать друг друга».

5

Веблен, как и многие современные ученые, смешивает понятия культура и цивилизация, хотя это далеко не одно и то же. Задача цивилизации – сделать нашу жизнь комфортной, удовлетворить биологические потребности людей, и потому любая цивилизация опирается на законы, которые сама же вырабатывает и неукоснительное исполнение которых требует от всех членов общества. У культуры иные задачи. Она направлена на удовлетворение духовных потребностей человека, возвысить его до уровня Богочеловека, и потому ее главный стимул не законы, а любовь.

6

В работе «Будущее одной иллюзии» Фрейд следующим образом объясняет причину смешения цивилизации и культуры: «Человеческая культура – я имею в виду все то, в чем человеческая жизнь возвысилась над своими биологическими обстоятельствами и чем она отличается от жизни животных, причем я пренебрегаю различием между культурой и цивилизацией, – обнаруживает перед наблюдателем, как известно, две стороны. Она охватывает, во-первых, все накопленные людьми знания и умения, позволяющие им овладеть силами природы и взять у нее все блага для удовлетворения человеческих потребностей, а во-вторых, все институты, необходимые для упорядочения человеческих взаимоотношений и особенно – для дележа добываемых благ».

7

На ранних этапах истории, когда собственность родилась из присвоения мужчиной женщины, многоженство не только не порицалось, но поощрялось как свидетельство богатства мужчины-собственника. Нигде в Ветхом Завете древним евреям не запрещалось многоженство (в этом отношении «рекорд» принадлежит Соломону, у которого было 700 жен и 300 наложниц). Был многоженцем и князь Владимир I до того, как крестился сам и крестил Русь. Единобрачие устанавливалось по мере распространения христианства, которое строго следовало божественному предписанию: «Оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей; и будут одна плоть» (Быт. 2:24). В мусульманских странах до сих принята полигамия; многоженцами долгое время оставались и евреи, особенно жившие на Востоке. Лишь в 1018 г. рабби Гершон установил для евреев, поселившихся в Европе, обязательную моногамию, и с тех пор моногамия стала нормой для всех евреев независимо от страны проживания.

8

Настоящая фамилия Ницше – Ницский, его предки покинули Польшу во времена контрреформации.

9

Критик и литературовед Игорь Золотусский в статье «Тень жены Цезаря» обоснованно обрушился на современную интеллигенцию за то, что она предала свой народ и стала рабски служить «большим деньгам», суть – олигархам. «Интеллигенты старой России – во всяком случае, лучшие из них, – писал он, – знали, что свобода не наращивание прав, а прирост обязанностей. Есть свобода с Христом, говорили они, и есть свобода с дьяволом. В первом случае мы говорим нашему произволу “нет”, во втором – “да”… – И продолжал: – “Мы” – это, естественно, не вся интеллигенция, а “верхний” ее слой, так называемая “элита”, которая пришла с Горбачевым, кантовалась при Ельцине и затем прилепилась к Путину. Ее дистанцирование от народа стало чертой новой эпохи. Даже в советское время такого не было. Мы стали свидетелями свирепого эгоизма “избранных”…» Говоря о «торжестве жиреющего интеллигентского высшего света», который не следует путать с интеллигентами, оказавшимися «внизу» (библиотекарями, учителями, врачами, работниками музеев и т. п.,), Золотусский пишет: «Посмотрите, какие приемы он (жиреющий интеллигентский “высший свет”. – В. М.) закатывает! Какие снимает для этого рестораны! Ирина Хакамада празднует день рождения в казино, сорит деньгами и хвастает, что муж подарил ей автомобиль “ауди” с телевизором. Церемонию показывают в новостях, описывают (с иллюстрациями) в газетах, и никому не приходит в голову, что это позор. Позор на фоне тех, кто роется в это время в помойках, чтоб хоть как-то прокормиться сутки».

10

Не случайно президент России Дмитрий Анатольевич Медведев потребовал в январе 2011 г. ужесточить проверку достоверности предоставляемых высшими чиновниками страны налоговых деклараций как один из способов выявления и наказания коррупционеров.

11

Здесь в значении в вере.

12

Здесь явственно слышится негативная реакция ессеев на превращение женщины в собственность мужчины.

13

Нам ничего неизвестно о хозяйственной деятельности этих людей. Можно, однако, предположить, что и в хозяйственной деятельности они руководствовались теми же принципами, какими руководствуются кибуцники в современном Израиле. Кибуцы как одно из направлений развития сельского хозяйства возникли в Израиле в среде эмигрантов вскоре после окончания Первой мировой войны 1914—1918 гг. Фанатичные в своей приверженности социалистическим идеям, члены кибуцев сообща воспитывали детей, чтобы «очистить их от скверны буржуазных понятий о родстве». Всё их имущество и заработки складывались в общий котел с таким расчетом, чтобы общины, насчитывавшие от 60 до 300 членов, либо вместе выжили, либо вместе погибли. Движение кибуцников разрасталось и, достигнув 4 тысяч в 1927 г., выросло до 16 тысяч в 1930 г., почти 25 тысяч в 1939 г., а сегодня представляет собой одну из форм сельскохозяйственного производства Израиля. Российские туристы, отправляющиеся в Израиль, могут посетить любой из кибуцев, разбросанных по всей стране, пожить там (в кибуцах есть гостевые дома), а при желании и поработать вместе с кибуцниками (разумеется, на общественных началах).

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.