Приключения Даши Бестужевой - Звезда сыска

Владимир Кузьмин

Звезда сыска

Ой, а с чего же все началось? Я вот прекрасно помню, как и где все закончилось – на Базарной площади, в часовне. А вот с чего началось? Выходит, что с того страшного убийства, но мне все казалось, что все же раньше. Пожалуй, с самого нашего приезда в этот город. Нет! Все началось с того, что дедушка простудился.

1

– Дед, лежи. Лежи, я тебе сказала. А то ругаться буду. Я тебе что вчера говорила? Чтобы ты на извозчике возвращался! По такой слякоти ноги промочить и заболеть – дело нехитрое. Не послушался, теперь лежи. Сейчас велю Пелагее чаю с малиной дать. И чтобы все выпил, укрылся одеялом и лежал. А в театр я сама схожу.

Дед виновато поглядывал из койки, но молчал. Я уж не стала его попрекать, что он накануне не только ноги промочил, но и горло. Похоже, опять с Михеичем так о Шекспире заспорили, что без стопки не могли разобраться, кто прав, а кто ерунду говорит. Вот и завернули в трактир к Портнову. А то где еще анисовую водку подают? Дед по глупости полагает, что если от него анисом пахнет, так я водку и не учую.

– Дашенька! – наконец дед набрался храбрости подать голос. – Давай я хоть записку господину Корсакову напишу.

– Так и быть, – смилостивилась я. – Пиши. Да не забудь прописать, что я нынче вместо тебя отработаю. А то с Александра Александровича станется премьеру отменить. Забоится вдруг, кто роль забудет, а тебя нет и подсказать некому. А тут Шекспир, любезные вы мои! Тут текст портачить никак не дозволено!

Дед заулыбался – передразнивать господина Корсакова у меня всегда получалось забавно.

– Пропишу, Дашенька! Пропишу обязательно. Никак нельзя сегодня спектакль отменять. Уж больно славно все получается. И Офелия у нас чудо как хороша, и Гертруда. Да и сам Александр Александрович – Гамлет, каких по всей Европе поискать, и то мало сыщется. Опять-таки билеты, по всему судя, уже все проданы. Никак невозможно отменять. А может, того? Я вот сейчас чайку с малиной попью и сам в театр доберусь? На извозчике. И тулуп надену, а?

И закашлялся. И испариной вмиг покрылся. Ну какой из него сегодня суфлер[1]? Не хватало, чтобы публика вместо господ актеров его хрип да кашель слушала. Опять же мне не впервой деда подменять. А уж сочинение господина Шекспира «Гамлет, принц датский» я и вовсе наизусть знаю. Наше дело господина антрепренера Корсакова убедить, а уж сами мы не оплошаем.

Я дала деду напиться, подала четверть листа бумаги и карандаш. Дед тут же сунул кончик карандаша в рот, чтобы лучше обдумать послание, но я строго на него взглянула, и дед тотчас же вынул карандаш. Ну и кто из нас дитя малое, неразумное? Я, правда, порой тоже карандаши мусолю. Но не прилюдно же!

– Пиши, дедушка, – уже ласково попросила я. – Пойду насчет чая горячего распоряжусь.

Квартировали мы с дедом моим Афанасием Николаевичем Кузнецовым у вдовы поручика Иванова. Женщина она была тихая, но нрава строгого, а потому не сильно обрадовалась, как мы к ней на постой попросились. И пожалуй, что отказала бы. А чего ей? Пенсии хватает, а постояльцев берет разве для того, чтобы не так скучно жилось. Потому и выбирает их из людей обстоятельных, под стать своему характеру. Театральный же люд к обстоятельным ну никак не отнесешь. Да только мне место и дом понравились. Далеко не окраина, но цену вдова просила небольшую. И дом был хорош. Просторный дом и потолки высокие. Страх как не люблю жить с низкими потолками. Я про все это ей и сказала. И еще объяснила, что дед мой, хоть и при театре служит, но человек он положительный, смирный и тихий. В общем, разговорила я добрую женщину, добилась расположения, а вслед за тем и разрешения квартироваться у ней на весь сезон. Очень мы с дедом довольны были. Где еще найдешь такую комнату за два рубля в месяц? Вон в меблированных номерах такие деньги за неделю дерут! И что там хорошего? Гвалт да шум круглые сутки. И клопы с тараканами. А тут еще выяснилось, что кухарка у офицерской вдовы такова, что ей у какого генерала кухарить не зазорно. Так что за дополнительные два рубля мы еще и достойным пропитанием обеспечены стали.

Вот и сейчас, несмотря на раннее время, у Пелагеи уже и самовар закипал, и в печи что-то вкусное томилось.

– Здравствуй, Пелагея! – поздоровалась я, стараясь не шуметь, потому как хозяйка еще не вставала.

– Здравствуй, птаха ранняя, – ответила кухарка.

– Может, дров принести надо или воды? – предложила я.

– Да вроде сама уже управилась, – доложила Пелагея. – Так ты не хитри, проси чего надобно.

– Дед простудился, чайку бы ему, с малиной.

– По такой непогоде, какая вчера случилась, осторожнее надо было. Поберечься бы, – запричитала Пелагея, походя доставая с полок мешочек с сушеной малиной и жбан с медом. – Ладно, мы его на ноги враз поставим, чаем мы его сейчас согреем и мед у нас хорош. Со своей пасеки. У вас там, в Москве, такого меда не сыскать.

– Твоя правда, Пелагеюшка. Мед, такой как здесь, нигде не найти. В Москву, конечно, всякое привозят. Да только стоит там такой мед на вес золота.

Пелагее похвала понравилась. Была она женщиной молодой, круглолицей, а когда улыбалась всей своей белозубой улыбкой, так и вовсе становилась красавицей. И по кухне она не ходила, а проплывала от печи к столу, от стола к полкам. Любо-дорого посмотреть.

– Пелагеюшка, ты как чай готов будет, деду занеси. А то мне в театр надо, предупредить, что Афанасий Николаевич заболел. Да и подменить его надо.

– Это кто ж в театре в такую рань будет? Господа актеры – они до полудня спать приучены!

– Так сегодня премьера у нас. А с утра генеральная репетиция. Вот я и хочу заранее прийти, чтобы успеть во всем разобраться.

– Ох и любишь ты, Дарья Владимировна, порядок везде наводить. Хоть и не мое это дело, конечно. Но вот без завтрака убегать и думать не моги. Садись за стол здесь, раз спешишь.

Я толком и примоститься не успела, как передо мной появилась тарелка с дымящейся кашей и горячие пирожки с рыбой и вязигой[2]. Здесь, в Сибири, не только мед был отменен. Но еще и рыба, и масло, и постное масло, хоть репейное, хоть подсолнечное, хоть льняное. Про кедровое масло и вовсе особый разговор нужен.

Быстро управившись с завтраком и поблагодарив Пелагею, хотя до блеска вычищенная тарелка для нее уже главной благодарностью была, я выглянула еще раз в окно. Непогода закончилась еще затемно. Это вчера валил с небес мокрый снег, и под ногами хлюпало, что на тех болотах, про которые здесь так любят байки и побасенки плести. Ночью же похолодало, ветер почти притих, а к утру совсем дуть перестал. А снег все продолжал валить и валить, засыпая крыши и улицы. Интересно, насколько сейчас на улице холодно? Хотя та же Пелагея говорит, что когда идет снег, сильного мороза быть не должно. Но у них в Сибири сильный мороз – это когда деревья от стужи трескаются. И птицы на лету замерзают. По мне же, лужи замерзли – так уже стужа. Потому и надела не пальтецо, а беличью шубку. В Москве за такую пришлось бы отвалить месячное дедово жалованье, а то и того больше. Здесь же это добро стоило совсем ничего.

Дед к этому времени давно уж закончил свое письмецо и не без удовольствия запивал чаем мед. В комнате смешались ароматы меда и малины, печи давно уже прогнали накопившуюся за ночь прохладу. Лето, да и только! А я в шубе в сибирскую зиму собираюсь.

2

До Новособорной площади, где стоит театр, идти можно было двумя путями. Можно было свернуть направо, а можно и налево. Налево получалось заметно быстрее, но по плохой погоде там легко было в грязи увязнуть. Но сегодня снег под ногами вкусно поскрипывал, а это верный знак того, что все лужи и вся грязь не только укрылись под снегом, но и замерзли. Прохожие уже протоптали в обе стороны изрядные тропинки в наметенных за сутки сугробах, а кое-где и дворники успели разгрести снежные завалы. Деревья стояли в шапках из снега. Было очень красиво и совсем не холодно, хотя дыхание и замерзало паром.

Я чуть подумала и решила идти влево. До самого моста тянулись лишь деревянные дома в один, редко в два этажа. А уже за мостом между ними стали встречаться и каменные здания. Почтамтская и вовсе была застроена сплошь большими каменными домами. Многие из них были бы уместны и в самой Москве. А Троицкий собор и вовсе как две капли воды был схож с храмом Христа Спасителя. Разве что меньше размерами. Но все равно – огромный, по большим праздникам в нем по две с половиной тысячи людей собиралось. Дышалось и шагалось так легко и весело, что даже захотелось прогуляться немного дальше театра, чтобы посмотреть, как после снегопада смотрятся университетские клиники, сам Императорский университет и окружающая их березовая роща. Но желание попасть в театр побыстрее было сильнее, и я свернула к служебному входу в наш храм Мельпомены.

Первым на глаза попался, конечно же, Михеич, мастер шумов и старинный дедушкин приятель.

– Здравствуй, дочка! – обрадовался он моему появлению. – Рад тебя видеть. Можно сказать, что несказанно рад.

– А ты, Михеич, подожди радоваться. Ты мне лучше ответь – это с тобой дед опять куролесил накануне?

Михеич растерялся, не зная, чего и сказать в ответ.

– И к Портнову заходили?

– И откуда ж ты все всегда знаешь? Оно, конечно, что дед в моем обществе вчера пребывал, о том догадаться несложно. С кем ему еще умные мысли обсуждать? А вот про Портнова от кого проведала?

– А куда вы еще анисовую водку пить ходите? Я ведь такие запахи за версту чувствую. Ладно, недосуг мне с тобой разговоры разговаривать. Ты мне лучше скажи, господин Корсаков уже прибыли в театр?

– Прибыли, прибыли. Да что случилось, из-за чего такое спешное дело к господину Корсакову?

– Дед простудился, я сегодня его замещать должна.

– Вот не было печали. Ну, так ты иди, Дашенька. Господин Корсаков у себя в уборной, не иначе. А что, дед сильно захворал?

– Думаю, пару дней пролежит. А вот вы все тут в конце концов так заболеете, что надолго сляжете. Почему опять не топлено?

– Так господин хозяйственный распорядитель все дрова экономят. Говорят, что дров едва хватит на спектакли топить…

Я не стала дослушивать и прошла на второй этаж к артистическим уборным. Александр Александрович Корсаков и впрямь был у себя. Сидел перед зеркалом в накинутой на плечи шубе и, похоже, проговаривал монологи. Про себя, не вслух. Он так любит: сидит тихо, и лишь губы двигаются безмолвно. Я чуть постояла в дверях, не зная, стоит ли мешать. Опять же жуть как интересно было смотреть за господином Корсаковым, когда он вот так репетирует. Вроде ничего не слышно, но по тому, как лицо меняется, свободно можно догадаться, какие слова у него в этот миг в голове.

Александр Александрович в конце концов, видимо, сбился, потому как нахмурил брови обиженно и совсем уж не по-театральному. Ну я и решилась подсказать. Суфлер я или не суфлер? Потомственный! Так кто же должен актеру реплику подать?

– Уснуть и видеть сны… – полушепотом, но очень четко произнесла я.

– Ну да, конечно! – воскликнул обрадованный актер. – Благодарю вас, юная барышня. Чем могу честь иметь и оказать содействие такой приятной особе?

– Здравствуйте, Александр Александрович! Во-первых, попрошу вас распорядиться, чтобы печи начали топить, как положено, а то у нас все актеры на генеральной репетиции простуду подхватят.

– Так я… Уже того… Спрашивал на сей предмет господина Шишкина. Но он уверяет…

– Что дров мало! – закончила я. – Чушь! Дров в театре достаточно. А экономию господин хозяйственный распорядитель пытается вести в корыстных целях. Я даже знаю, кому он их продать намерен. Если что, так я самому Евграфу Ивановичу пожалуюсь. Ему вряд ли понравится, что его дровами не театр собираются отапливать, а трактир господина Елсукова, что на Московском тракте.

– Ну так это все меняет, – сказал господин Корсаков и, выглянув в коридор, прокричал так, что слышно было, наверное, и на самой площади. – Михеич! Будь любезен, отыщи-ка мне срочным порядком господина Шишкина.

Моя скромная персона на время перестала существовать для Зевса-громовержца, в какового превратился в единый миг господин антрепренер[3]. Что произвело сильнейшее впечатление на примчавшегося Шишкина.

– Любезный… как там вас? – вопросил Зевс, хотя, несомненно, помнил имя-отчество вопрошаемого, и от стужи, звенящей в голосе Александра Александровича, в театре стало совершенно зябко.

– Митрофан Евлампиевич… – заробел господин хозяйственный распорядитель.

– Сие неважно! Непозволительно, любезный, вводить в заблуждение людей, вверенных вашему попечению. Извольте распорядиться насчет печей, иначе о вашей злокозненности станет известно господину Королеву. Навряд ли ему понравятся замышляемые вами и дружком вашим господином Елсуковым каверзы в отношении дров.

– Помилуйте…

– Не помилую. Ступайте, любезный, и не отвлекайте меня более от служения искусству!

– Да я мигом! Сей момент будет жарко!

– Вот именно, сей момент.

Шишкин выскочил за двери, успев бросить в мою сторону подозрительный взгляд, а господин Корсаков подмигнул мне и раскланялся. Я зааплодировала:

– Браво! Брависсимо!

– Ну, пустое! – заскромничал вдруг актер. – Вы мне вот что лучше сообщите, сударыня, откуда вы всегда про все знаете? Я вот ни на миг не усомнился, что дрова наши могут сгореть в печах елсуковского трактира. Но вы-то трактиров не посещаете?

Я пожала плечами:

– Просто я на прошлой неделе слышала, как господин Шишкин спорил с кем-то. Он просил по четвертному[4], а тот больше чем на двугривенный[5] не соглашался. Наша хозяйка не так давно купила дрова по тридцати копеек за сажень[6]. Так о чем могла идти речь возле дровяного сарая? Ну а кто приходил к Шишкину в тот раз, мне тот же Михеич сказал. Он-то как раз трактиры посещает и всех их хозяев в лицо знает.

– А может, господин Шишкин, напротив, сговаривался с трактирщиком о том, чтобы у того дрова прикупить?

– И притом предлагал более высокую цену, а продавец кричал: «Как хотите, но больше двугривенного с вас по великой дружбе не возьму!»?

– Логично. У вас потрясающие способности, сударыня. Вам бы на сцену, для актрисы жизненная наблюдательность и умение делать выводы отнюдь не лишни.

– На данный момент у меня более скромные намерения. Афанасий Николаевич заболел, и я намерена его заменить на сегодняшней премьере.

Господин Корсаков для начала сделал большие глаза, а затем побледнел вполне натурально.

– Но позвольте! – вскричал он. – Это никак невозможно! А вдруг кто из актеров забудет роль! Это же сочинение господина Шекспира! Тут никак невозможно текст портачить!

Господин Корсаков забегал по уборной – аж в глазах зарябило. Я дала ему вволю выговориться и, лишь когда он умолк, вежливо попросила:

– А вы меня испытайте. И потом, я уже подменяла дедушку. Извольте припомнить.

– Припоминаю. Но то была лишь репетиция. И потом в тот раз мы ставили не «Гамлета»! Не могу я девице четырнадцати лет от роду доверить дело столь ответственное.

– Пятнадцати, – поправила я.

– Что? А, все едино! Никак невозможно! Нет, надо поставить суфлером кого-то из актеров.

– Все актеры заняты в пьесе. Вы даже господина Массалитинова из любителей привлекли – Лаэрта играть.

– И все равно – я не могу пойти на такой риск!

– Что ж, извольте отменить премьеру, – со вздохом согласилась я. – Нужно только вернуть зрителям деньги за билеты. Дайте распоряжение кассиру.

Служенье музам, конечно же, бескорыстно. Но возвращать полный кассовый сбор! Покажите мне хоть одного антрепренера, который на это согласится.

– Сударыня, это шантаж! – заявил господин Корсаков, который нес ответственность перед труппой за сборы.

Я пожала плечами, в целом соглашаясь с такой оценкой. Александр Александрович еще чуток побегал по помещению. Потом замер, зажмурился и, покрутив указательными пальцами, попытался их соединить, не раскрывая глаз. Пальцы сомкнулись.

– Быть или не быть? – тем не менее возопил трагик.

– Ну конечно же быть, – оставила я за собой последнее слово.

– Извольте лезть в будку[7], – пробурчал Александр Александрович. – Репетицию начнем через четверть часа.

– Вот еще! – не удержалась я. – В будке сквозняк. Вот протопят, как положено, и я на спектакле в будку залезу. А сейчас увольте, рискуете без последнего приличного суфлера к вечеру остаться.

Корсаков не выдержал и рассмеялся.

3

Отведенные до начала репетиции четверть часа необходимо было с толком использовать и подготовиться к ней должным образом. Я оставила в каморке Михеича шаль и рукавички, шубку набросила на плечи – хоть в печах уже и гудело жаркое пламя, но в театре все еще было прохладно – и отправилась в буфет.

– Наше почтение! – закричал, завидев меня, наш буфетчик Петруша, и голос его гулко разнесся по пустому фойе. – Несказанно рад вас видеть, сударыня Дарья Владимировна!

– И я вас рада видеть, сударь! – поддержала я его игру. – Петруша, будь добр, сделай мне чаю. С лимоном и медом, но не сладкий и не горячий, а теплый.

– Мне Афанасия Николаевича вкусы известны. Так что сделаю все в лучшем виде и занесу ему к началу репетиции.

– Дедушка заболел, так что мне придется его подменять. Я пока в будку не полезу, сяду с краю сцены. Не потеряешь?

– Не потеряю! – заулыбался Петруша. – Как можно такую красоту потерять?

И, не давая мне сказать что-либо ехидное в ответ – знает ведь, что не люблю я таких комплиментов, перевел разговор на другое:

– А что с дедом? Вчера с вечера был жив-здоров!

– Простудился дедушка. По вчерашней непогоде и слякоти дело это нехитрое.

– Ну, это не страшно. А не желаете ли, сударыня, конфет? Только что самых свежих доставили. Пралине[8], аккурат такие, как вы любить изволите. Дозволите угостить?

– Не дозволю, Петруша. От конфет во рту липко становится, чего доброго начну шепелявить:

– «Што дальшще? Дальще тищина!» – продекламировала я шепеляво, как будто у меня во рту и впрямь была конфета. – И кому это понравится?

– Мне даже так понравится, мне вас слушать всегда в удовольствие, – засмеялся буфетчик. – А вот и Александр Александрович.

Наш импресарио имел традицию перед началом каждого спектакля или генеральной репетиции, каковые он приравнивал к спектаклям, выпивать рюмочку шустовского коньяка. Поскольку спиртным он никогда не злоупотреблял, к этой его традиции я относилась вполне лояльно. Может, и вправду коньяк голосу способствует?

Александр Александрович поприветствовал буфетчика и, с явным удовольствием на лице, взял в руки уже приготовленную для него рюмку.

– А вот скажите мне, сударыня, – обратился он ко мне, принюхиваясь к рюмке, будто в ней было нечто вкусное – по мне, так коньяк нюхать удовольствие слабое, – возможно вы, с вашими способностями все и про всех замечать, и обо мне что-либо малоизвестное знаете?

Я задумалась, потому как отнеслась к вопросу серьезно. Но Александр Александрович расценил мое молчание на свой лад:

– Да вы не тушуйтесь, говорите как есть. Мне же интересно знать, какие такие слухи обо мне в труппе ходят.

– Да я не тушуюсь. И слухи не собираю, мало ли про кого какие глупости говорят. Я вспоминаю, что мне о вас доподлинно известно. К примеру, что фамилия вашего папеньки Астахов и что есть у вас два брата, которые на сцене выступают под фамилиями Ярославцев и Александров.

– Ну так я этих фактов не скрывал, – разочаровался Александр Александрович, но, секунду подумав, добавил: – Правда, на темы эти особо и не распространялся.

– Иные все же скрывают свои настоящие фамилии, – сказала я. – Потому что причины имеют.

– Так поделитесь тайнами сиими! – обрадованно потребовал господин антрепренер.

– Тайнами я бы делиться не стала. А так, для примера, сказать могу. Потому что вскоре все равно и без меня это тайной быть перестанет. Все равно почтальон ей письмо доставил и уже на весь город раструбить успел. О том, что инженю[9] наша, госпожа Никольская Елена, по паспорту числится Евдокией Дуниной. И факт этот скрывает изо всех сил.

– Господи, а чего ж тут такого, что скрывать следует? – удивился мой собеседник.

– Да вы сами догадайтесь, тут все причины очевидны.

– Ну-с, пожалуй, попробую использовать логику на ваш манер, сударыня. Дунина – само собой не слишком для афиши фамилия подходящая. Но и не настолько уж неблагозвучная, чтобы ее скрывать. Тогда что же? Что в имени моем… – продекламировал он из «Ромео и Джульетты» и осекся. – Стоп! Понял! Евдокия – это же у нас Дуня будет, если по-ласковому назвать. Дуня Дунина! Забавно! А для юной актрисы может казаться и совсем уж неприлично смешным.

Александр Александрович с ужасно довольным видом слегка поклонился мне – мол, и мы сообразительностью не обделены, – откинулся на спинку стула и отсалютовал мне рюмкой, которую, наконец, собрался поднести к губам. Но выпить свой коньяк так и не успел: в буфетной объявился наш швейцар, которого, как и Михеича, звали Григорием Михайловичем, и чтобы не путать с первым, для краткости называли Михалыч.

– Господин Корсаков! – завопил Михалыч, едва завидев антрепренера, из-за чего тот едва не расплескал свой коньяк.

– Что ж ты вопишь как оглашенный? – недовольно откликнулся господин Корсаков. – Пожар, что ли?

– Никак нет. Только что был посыльный от господина градоначальника. Тот нонче вечером не сможет быть на премьере, и по оной причине очень просит чуть задержать репетицию, чтобы иметь возможность на ней поприсутствовать. Говорят, не более чем через двадцать минут прибудут. Вот!

– Ну и чего вопить и людей пугать, есть же еще время, – сказал Александр Александрович, тем не менее отставляя свою рюмку и поднимаясь из-за стола. – Хорошо хоть в театре протоплено, – подмигнул он мне, – а то пришлось бы самому градоначальнику в шинели сидеть. Пойду распоряжусь, чтобы господа актеры костюмы одеть не забыли, а то выпрутся на сцену по-домашнему, едва не в халатах и шлепанцах.

Никто из актеров труппы таких глупостей никогда себе не позволял, но не надеть на репетицию неудобный парик или тугое платье могли. А Александр Александрович, видимо, хотел, чтобы спектакль предстал перед глазами начальства в полной красе. Оно и понятно, градоначальник был подлинным ценителем театра, глубоко в нем разбирался, умел даже умное и важное подсказать. Ну и, само собой, нередко способствовал труппе в материальных затратах. Опять же и сама его должность требовала уважительного отношения.

Господин Корсаков, уже было направившийся за кулисы, вернулся и счел нужным предупредить:

– Михалыч, ты вот что, любезный друг, ты тоже ливрею надеть не забудь. Ну и встреть гостя как положено, шинель там прими, проводи в зал или за кулисы. Ну и за мной кого пошли, сообщить о прибытии. Да ты и сам все знаешь.

Он посмотрел на так и не выпитый коньяк, махнул рукой и быстро зашагал за кулисы.

– Вот ведь как обернулось, Петр Алексеевич, – обратилась я к буфетчику, – похоже, придется мне в суфлерскую будку лезть.

– Все понял, Дашенька, – успокоил меня он. – Дорога мне известная и чаю вам подать я не забуду.

4

Генеральная началась чуть ли не через час, сразу после появления в театре градоначальника. Зато прошла на удивление: не всегда при полном зале так славно играют! Особенно порадовал Михеич. В той сцене, где принцу Гамлету является тень отца его покойного, ветер шумел и гром громыхал совершенно натурально. А Офелия, которую исполняла та самая госпожа Никольская-Дунина, даже меня едва не заставила слезу пустить. Что мне по должности ну никак не полагалось. Но все равно, в глазах у меня затуманилось так, что буквы стали расплываться. Хорошо, что никому текст в этой сцене подсказывать не пришлось. Правда, я эту пьесу наизусть знаю и вряд ли бы растерялась, даже не заглядывая в книгу.

Все пять актов пролетели совершенно незаметно. По окончании я вдруг приметила около себя сразу три стакана из-под чая! И когда только Петруша их приносить успевал? Я собрала пустую посуду и понесла стаканы в буфет, чтобы поблагодарить своего благодетеля. Раз все выпила, значит, во рту от волнения сохло, и без чая мне было бы непросто.

Господин Корсаков в одной из лож, как был в костюме принца датского, очень оживленно обсуждал спектакль с господином градоначальником.

– Нет, я просто счастлив, что напросился к вам на репетицию, – прикладывая от избытка чувств руки к груди, говорил ему градоначальник. – В жизни не простил бы себе – пропустить такое чудо. Право слово, едва не плакал от восторга! И уж как жалею, что вечером не смогу быть!

– Благодарю за добрые слова! Но, уважаемый Александр Сергеевич, мне бы больше хотелось выслушать ваши замечания, нежели комплименты. Вы же знаете, как труппа и я лично ценим ваше мнение…

– Помилуйте, какие замечания. Все, просто все было замечательно! Разве что…

Сказанного дальше я уже не услышала, потому что прошла мимо ложи и вышла из зала в фойе.

Петруши за буфетом не было, видимо, отлучился куда-то. Но, не поблагодарив его, уходить мне не хотелось. Поэтому поставив стаканы на стойку, я стала прогуливаться по фойе. Тут сверху, с лестницы ведущей в бельэтаж[10] и на балконы, раздался жуткий топот и вниз буквально кубарем скатился мальчишка в гимназической форме. Завидев меня, он тут же принял серьезный вид и далее прошествовал уже вполне солидно и с серьезным выражением, мало соответствующим его раскрасневшемуся от беготни по лестницам лицу и взъерошенным волосам.

Я фыркнула, но мальчишка не смутился. Напротив, он изменил направление своего движения, подошел ко мне и, поклонившись, можно сказать, галантно, произнес по-французски:

– Bonjour, mademoiselle, – и, осмотрев меня с ног до головы, добавил опять-таки по-французски: – Un peu desordre sur la tete – c’est tres bien pour les jeunes filles[11].

Я уж было открыла рот, чтобы высказаться в ответ – само собой по-французски – в том смысле, что лучше бы он сам причесался, и еще добавить пару слов по поводу его французского языка и ужасного произношения, но в голове у меня мелькнула мысль, что лучше будет притвориться непонимающей. Вдруг мальчишка в другой раз скажет что-либо более значительное или, того вероятнее, более глупое, в расчете, что его не понимают. Вот тогда мы и отыграемся.

– Чаво? – спросила я, сильно переиграв в изображении простушки.

Гимназист вздохнул, видимо, сочтя меня полнейшей дурой, но нашел нужным ответить:

– Я поприветствовал вас, сударыня, и поинтересовался – не являетесь ли вы актрисой, – без тени смущения соврал лохматый бегун по лестницам.

– Ой, что вы? – сделала я смущенный вид. – Я, конечно, служу при театре, но в куда более скромной должности.

На лице моего визави отразилось очевидное любопытство. Скорее даже искренний интерес. Но, похоже, он был горазд только шутки шутить, а о серьезном сказать сразу засмущался. Смелости он набрался через такую длинную паузу, что мне уже начало становиться скучно:

– Не сочтите мою просьбу нескромной: не могли бы вы мне показать театр, – наконец выпалил он и даже покраснел.

В самой этой просьбе не было ничего удивительного, но я как-то успела настроиться на несерьезность необычного посетителя и оттого даже чуть растерялась. Поэтому и сказала не совсем то, что собиралась сказать:

– А это не вас ли вашему папеньке пришлось у гимназии дожидаться?

– Какому папеньке?

– Вашему папеньке. Господину градоначальнику.

– Э-э-э… А с чего вы взяли, что я сын градоначальника?

– Так в гардеробной всего две шинели висят: одна – взрослого человека, другая – гимназическая. А иных гостей, кроме градоначальника, у нас сейчас в театре нет. И гимназистов иных, помимо вас, тоже нет. Так чью бы шинель могли рядом с его повесить? Наверное, сына. То есть вашу.

Мальчик кивнул, мол, понятно.

– Ну, а почему вы решили, что он меня у гимназии ждал?

– Помимо шинели, там еще и ранец висит. Вряд ли вы его в театр потащили бы из дому или еще откуда. Только из гимназии. Посыльный же от вашего папеньки сказал, что они будут не позже чем через двадцать минут, а прибыли почти через час.

– А вот тут вы и ошиблись! – буквально возликовал мой собеседник. – Это не он меня, это я его дожидался. Вернее, ждал-то я не папеньку, а наши сани. Но он на них на станцию ездил по делу. Поэтому и задержался к вам. А гимназия, она же по пути. Вот меня и прихватили, но домой заезжать мы не стали, а то бы совсем уже опоздали. А я этому и так-то обрадовался, а теперь рад втройне.

– С чего бы это?

– Дома скучно: обед, уроки. А здесь я очень хорошую пьесу посмотрел.

– Рада, что вам понравилось. Но это пока еще вдвойне получается: уроки делать не заставляют и пьеса понравилась. Что же в-третьих?

– Опять же очень приятно было встретить человека, способного так непринужденно пользоваться дедукцией. Вы, несомненно, читали рассказы о знаменитом сыщике Шерлоке Холмсе?

– Читала! Вот только логично рассуждать я и без этих рассказов умела. Да и вообще, у мистера Конан Дойля ошибок в рассуждениях немало.

Похоже, мне удалось еще раз ошарашить нового знакомого:

– Это где же вы ошибки нашли?

– Вот, к примеру, есть один рассказ, в котором Холмс с доктором Ватсоном оставленную подозреваемым шляпу рассматривают. Так ваш хваленый Шерлок Холмс не находит сказать ничего умнее, чем что хозяин шляпы очень умный человек. По единственной причине – у шляпы большой размер, следовательно и голова большая, и ума в ней много должно быть. Вам не кажется, что в подобном заявлении логики нет ни на ломаный грош?

– Ну, я как-то это пропустил. Но в большинстве же случаев дедуктивный метод очень точен и выводы мистера Шерлока Холмса…

– Да что ж вы так за мистера Шерлока Холмса переживаете? Это же только истории, придуманные писателем! Мне они тоже очень нравятся, вот только в жизни так редко получается.

Тут мы заговорили про последние рассказы об английском сыщике, кто и что прочел из этих вещей, потом разговор как-то перешел на гения русского сыска Ивана Путилина[12], а следом на Ната Пинкертона[13].

– Мне сейчас, ну после ваших слов об ошибках мистера Холмса, даже кажется, что Пинкертон в чем-то его и превосходит.

– Да что вы говорите! Мистер Шерлок Холмс – просто гений рядом с вашим Пинкертоном! Холмс мыслит, разгадывает загадки. А ваш хваленый Пинкертон только и делает, что вынюхивает, подслушивает и подглядывает. Так и узнает обо всем. Понятное дело, что мальчишкам нравится, когда много стрельбы и драк, но литература все же должна давать простор для фантазии и игры разума.

– Ага! Но сами-то вы читаете! Было бы неинтересно, так и читать не стали! Опять же, в сегодняшней пьесе вон сколько народу поубивали, но вы же не станете говорить, что это произведение плохо?

А действительно, чего я так накинулась на бедного Пинкертона? Может быть, он и ни при чем? Может, мне просто захотелось переспорить гимназиста и оставить за собой последнее слово? Только вот с чего бы? Додумать мне не дали, мы так увлеклись разговором, что и не заметили, как подошли господин Корсаков и господин градоначальник.

– Приносим наши глубочайшие извинения, что вынуждены прервать ваш литературный диспут, – произнес Александр Александрович таким тоном, будто и впрямь был весьма расстроен этим обстоятельством, – но вашему оппоненту, сударыня, пришла пора покинуть храм Мельпомены[14].

Закончил он эту тираду столь печальным вздохом, что все рассмеялись.

– Да уж, сударыня, не обессудьте, но нам действительно пора! – подтвердил градоначальник. – Счастливо всем оставаться и удачной премьеры.

Александр Александрович дождался, пока гости отойдут достаточно далеко, и трижды сплюнул через левое плечо.

Чтобы не сглазить удачу. Потом подошел к стойке, где его дожидалась прикрытая салфеткой рюмка шустовского коньяка, с превеликим удовольствием опрокинул его в рот, бросил туда же ломтик лимона и зажмурился от наслаждения. Открыв глаза, он счел нужным подмигнуть мне:

– Сударыня, извольте пройти в зал для получения последних инструкций. Вам полагается их выслушать как участнику спектакля.

5

Времени до вечернего представления осталось достаточно, чтобы успеть прогуляться до дому, пообедать, рассказать дедушке новости и вернуться, в строгом соответствии с правилами, за час до начала премьеры.

Хотя, честно сказать, суфлеру, то есть мне, приходить заранее нужды нет никакой. Тем более что у меня лично все было готово заблаговременно. Но мне всегда нравилась царившая за кулисами в преддверии премьеры суета.

– Александр Александрович, как тебе кажется, мне в этом парике играть или лучше будет вот в этом? – терзала в коридоре нашего антрепренера госпожа Немирова-Бельская.

– Ты, матушка, меня уж в который раз спрашиваешь?

– Так ты мне ответить так и не соизволил!

– Я тебе, матушка, в пятый раз отвечаю: мне все едино – тот парик или этот. Ты, будь любезна, реши это сама.

– Как же я могу сама, когда ты у нас за режиссера? И потом, с чего ты меня начал матушкой величать?

– Так ты, матушка, мне сегодня матушкой приходишься. Или ты не королева Гертруда, а я не принц Гамлет?

– Саша, мне сейчас не до шуток. Уж будь так любезен и скажи: какой парик мне надеть?

– Катя, надень, пожалуй, этот, – господин Корсаков, не глядя, ткнул в один из париков, которыми столь назойливо крутили у него под самым носом.

– Но он же не идет к красному платью в четвертом действии!

Александр Александрович недоуменно развел руками и обвел взглядом всех присутствующих, как бы ища поддержки. Но присутствующих было совсем немного – помимо его самого и госпожи Бельской рядом оказалась лишь я. Тем не менее господин антрепренер кинулся ко мне со всех ног.

– Совершенно забыл напомнить вам, сударыня, что мы урезали ту часть сцены, где Гамлет беседует с Розенкранцем и Гильдерстерном. Вы уж постарайтесь не сбиться.

– Спасибо, что напомнили, – пришлось мне поддержать его игру, затеянную с единственной целью: избавиться от приставаний актрисы. – Не собьюсь, будьте уверены.

Господин Корсаков похлопал меня по плечу и скрылся за дверью своей грим-уборной. Госпожа Бельская так и осталась стоять в одиночестве с двумя париками в руках.

– Екатерина Дмитриевна, а позвольте мне вам совет дать? – обратилась я к ней.

– Да-да, конечно, с удовольствием вас выслушаю, Дашенька, – растерянно пробормотала она в ответ.

– Вы в первых актах, когда в черном платье играете, наденьте вот этот парик. А в последнем – этот. Раз вы платье меняете, то можете и прическу поменять?

На лице актрисы выразилась задумчивость, потом явное удовольствие:

– А что? Это мне нравится. И пусть Саша обижается на самого себя, что не сумел придумать столь очевидного.

Я разделась в комнатке Михеича и отправилась посмотреть, чем он сам сейчас занимается – вдруг ему нужна помощь?

На сцене за закрытым занавесом рабочие проверяли, плавно ли спускается с колосников[15] задник[16] для второй части спектакля. А Михеич менял электрическую лампочку в рампе[17].

– Помочь не нужно? – спросила я.

– Да нет, спасибо, я уже заканчиваю. Эх, а давно ли при свечах играли? Хотя ты уже и не помнишь?

– Ой, помню, Михеич. Видать, я тоже не совсем уже молодая.

Михеич засмеялся, а я подошла к порталу, то есть к боковому краю сцены, чтобы отогнуть край занавеса и выглянуть в зал. Публика уже начала занимать свои места, хотя большая ее часть сейчас оставалась в холлах и у буфетов.

– Театр уж полон, ложи блещут? – спросил меня управившийся с последней лампой Михеич.

– Блещут, а как им не блистать. И как только публика узнаёт, что спектакль будет хорош? На прошлой премьере едва не треть мест пустовала, а на сегодня все билеты проданы заранее.

– Да уж, кассир наш еще с утра в банк ездил выручку сдавать.

– Михеич, ты же в этом городе уже не раз бывал? Как раньше публика театр жаловала?

– Ну, раньше… Раньше совсем иное дело. Это сегодня публика разборчива стала. Ей сегодня только самое лучшее подавай. Насмотрелись зрители на многое. Опять же, как университет здесь открыли, много образованного народу приехало, профессора из Москвы, Петербурга. Этим ерунда всякая не интересна. В былые же годы народ до зрелищ голодный был, вот и ходили в театр в любом случае. В старом еще театре, он деревянный был – как только не сгорел? – а стоял аккурат напротив, на том месте, где сейчас университетские клиники стоят. Так вот, туда всякий, кто полагал себя образованным человеком, считал обязательным прибыть на премьеру с чадами и домочадцами. Бывало, с раннего утра прислугу присылали: ложу приготовить. Вымести, вымыть… И это еще полдела. Ковры с собой везли, самовары. Пока хозяева спектакль смотрят, в фойе дым коромыслом – самовары кипятят. А в антрактах пузатых в ложи тащат, чаи гонять. Само собой, одним чаем дело не обходилось: там и закуски разные, и выпечка, и баранки. Ну а где все это имеется, как же без водочки и наливочек обойтись? Иной раз господа купцы так этим делом увлекались, что им уже все едино становилось, что на сцене происходит. А еще кресла собственные не только в ложи, но и в партер тащить не гнушались. Да всяк норовил кресло побогаче выставить. Так что споры, чье кресло краше, едва до драки не доходили. Да и доходили, честно-то сказать. Такой шум случался, что тушите свечи! Хорошо, если в зале губернатор присутствовал или градоначальник. Или главный полицмейстер. Только их и слушались драчуны. Хотя и то не всегда…

– Вот все говорят: тушите свет, а ты всегда про свечи…

– Ну, ты вот представь: в зале скандал, а свечи на сцене зажжены? Играть никак невозможно, а если ждать, когда скандал затихнет, то свечи уж прогорят до половины. Что же, менять их посредине акта? Вот и тушили свечи, если чувствовали, что скандал нешуточный. Потом снова зажигали. Да и действие сначала играть приходилось. Зато на галерее[18] никогда ничего подобного не замечал, хоть там народ попроще собирается. Нынче публика куда культурнее стала.

– Жуть до чего интересно, – сказала я.

– Я вот тоже заслушался, – сказал Коленька Массалитинов, присутствия которого возле нас мы как-то не заметили. – Но у меня к вам, Дарья Владимировна, просьба небольшая есть. Поможете?

Коленькой его все в труппе называли исключительно за глаза, уж очень молодо он выглядел. Высокий, с красивыми черными волосами и мягким взглядом из-под пушистых ресниц, каким любая девушка позавидует. Вот эта мягкость, почти детская, во взоре и делала его еще моложе, чем он был на самом деле. Потому и звали его за глаза Коленькой. Но в глаза обращались непременно по имени и отчеству. В знак уважения, потому что господин Массалитинов[19] хоть и был любителем, но в артистическом мастерстве никому в труппе не уступал. А по таланту рядом с ним мог встать разве что сам господин Корсаков. Вот и я согласилась, не спрашивая даже, о чем он попросит:

– Конечно, Николай Осипович! Можете мной располагать и просить о чем угодно.

Коленька Массалитинов чуть смутился, но просьбу изложил уверенно:

– Помогите мне пройти по тексту сцену дуэли. Там весьма важно быстро на реплики откликаться. Может так получиться, что мне некогда будет услышать вашу подсказку.

– Так идите в мою комнатушку, – посоветовал Михеич, на раз уловив серьезность просьбы и отнесшись к ней со всем уважением. – Везде суета, а там никто не помешает.

Роль Лаэрта, да похоже что и всю пьесу, Коленька знал назубок. Но, тем не менее проговорив с моей помощью текст названной сцены, расплылся в довольной улыбке. Похоже, ему эта дополнительная репетиция придала окончательную уверенность в себе.

– Спасибо вам от всей души! – поблагодарил он и на секунду задумался. – Позвольте, сударыня, но вы же не только в книгу не заглядывали, вы ее и вовсе в руки не брали?

В ответ я лишь пожала плечами, мол, кто еще, если не суфлер, должен текст хорошо знать. Но Массалитинов на мою показную скромность не поддался:

– Так вы всю пьесу наизусть знаете! – восхитился он.

Мне похвала понравилась, и я не удержалась похвастаться:

– И по-английски тоже.

– То-то все в театре к вам, несмотря на ваш юный возраст, обращаются на «вы» и столь уважительно. Позвольте еще раз выразить мою благодарность и мое восхищение! Все! Бегу переодеваться.

Потом, когда спектакль уже был почти сыгран, а принц Гамлет и Лаэрт лежали на сцене мертвыми, он умудрился еще подмигнуть мне и показать большой палец. Благо лежал он таким образом, что лицо и рука его были видны лишь из суфлерской будки. Может, специально так упал? Хотя падал он очень естественно, даже у меня на миг сердце екнуло: на одно крохотное мгновение поверила, что умирает Лаэрт по-настоящему.

6

«Что дальше? Дальше тишина!» – так сказано у самого Шекспира в финале этой самой пьесы. А вот ничего подобного! Шквал аплодисментов! Театру впору было обрушиться. Мне надоело считать, сколько раз закрывался и открывался занавес и актеры выходили на поклон, поэтому я потихоньку выбралась со своего рабочего места. Но и за кулисами царили гвалт и гомон несусветные. Господа актеры поздравляли друг друга с удачей, принимали поздравления от зрителей, пробравшихся за кулисы. А актрисы принимали еще и букеты цветов. Интересно, сколько может такой букет стоить здесь, в Сибири, да по нынешнему времени, когда на улицах уже снег лежит?

– Господа, господа! – над головами разнесся голос Александра Александровича. – Господин Алексей Евграфович Кухтерин[20] в честь премьеры организует фуршет[21]. Приглашены все. Прошу вас – не заставляйте себя долго ждать. Быстро переодеваемся и проходим в фойе.

Кухтерин был не только городским головой, не только одним из самых богатых купцов в городе и хозяином одного из самых красивых и огромных торговых домов, но и известным меценатом[22], знатоком и любителем театра. Так что вполне мог пригласить всю труппу на фуршет. Понятное дело, что если бы там появился кто-то из обслуживающего персонала, их бы никто не прогнал. Господин Кухтерин прекрасно понимал, что без этих людей спектакль бы не состоялся. Но, все едино, чувствовали бы они себя там не в своей тарелке. Богу богово, а кесарю кесарево. Потому вскоре за кулисами остались лишь Михеич, кассир наш и бухгалтер в одном лице Алексей Иванович, хозяйственный распорядитель Митрофан Евлампиевич да я. Приятно было, что про нас и при таком раскладе тоже не забыли. Примчался один из официантов, принес мужчинам коньяку от господина Кухтерина, а мне коробку конфет, про которые я так и не дозналась – от того же господина Кухтерина они или это Петруша прислал.

Я уж начала собираться домой, но меня чуть задержал рецензент из газеты «Сибирская жизнь» Григорий Алексеевич Вяткин. Собственно говоря, он желал лишь уточнить фамилию артиста, исполнившего сегодня Горацио, тот прибыл в труппу лишь на этой неделе, потому господин журналист не был с ним знаком, а переспрашивать фамилию у самого актера считал неудобным и невежливым. Заняло это буквально секунды, но Григорий Алексеевич еще высказал несколько суждений по поводу спектакля, проверяя на мне, насколько эти суждения справедливы, чтобы использовать их в завтрашней рецензии. Было дело, я не так давно сделала ему замечание из-за такой вот рецензии. Он поначалу обиделся, потом пораздумал и согласился, что правота была на моей стороне. А потом стал, как бы невзначай, подходить ко мне после спектаклей и накоротке их обсуждать. Я и сегодня не была до конца уверена, что он и впрямь не знал фамилии артиста, а не использовал это в качестве предлога. Но мне это льстило, опять же беседовать с газетчиком было интересно. И о театре он много понимал. Единственно, язык у него был уж больно острым. Для фельетонов такое качество было необходимым, а рецензенту порой мешало. Можно было невзначай обидеть актера или актрису, а они люди очень ранимые. Из-за такой незаслуженной обиды у нас и получился тот небольшой скандал, который вылился в такие вот встречи.

7

Наконец господин журналист убежал в редакцию писать свою рецензию, а я вышла на улицу. Какое-то время я размышляла: насколько сейчас поздно и стоит ли мне брать извозчика или лучше пройтись пешком. Как раз в этот момент из театра донеслись несколько хлопков. Я сначала решила, что это в каморке Михеича шампанское открыли, тем более что окно его располагалось как раз над самым крыльцом служебного входа. Но тут же сообразила, что им прислали коньяк, а вовсе не шампанское, а уж покупать его самостоятельно никто из них в жизни не додумался бы. Да и хлопки были слишком трескучими, совсем не так шампанское выстреливает. Опять же – кто станет открывать три бутылки кряду? Ой, я же конфеты забыла! Вот вернусь за своей коробкой, заодно и узнаю, что это за хлопки там раздавались.

Я возвратилась в театр и взбежала по лестнице на второй этаж. Вроде кто-то промелькнул по коридору в сторону выхода в фойе, но я толком не разглядела и не стала обращать внимания. Дверь комнатки, где располагался Михеич, была распахнута, я влетела в нее и не сразу сообразила, чем мне Михеич и его гости показались странными. Ну, сидят втроем за крохотным столиком. Стаканы коньяком наполнены, но стоят на столе. И уж больно неподвижны все трое. Михеич и кассир Алексей Иванович сидели ко мне лицом, а господин хозяйственный распорядитель – вполоборота. Я сперва обратила внимание, что на лицах Михеича и кассира застыло выражение крайнего удивления. Может, даже смешанного с обидой. И лишь потом я увидела, как расплываются у обоих красные пятна на левой стороне груди, там, где сердце. Я шагнула чуть вперед и перевела взгляд на Митрофана Евлампиевича. Во лбу того была небольшая дырка. Кровь из нее совершенно не вытекала, и ее, на первый взгляд, можно было посчитать нарисованной, если бы не ужас, исказивший его лицо. Этот ужас мигом передался от мертвого человека мне самой. Захотелось кричать, звать на помощь. Вот только никому из этих троих помощь была не нужна, это я поняла совершенно отчетливо – слишком точны были выстрелы. И шум поднимать теперь было совершенно незачем.

Я, стараясь ничего не коснуться, что было совсем уж непросто, потому как ноги не желали слушаться и подкашивались, вышла в коридор и, не задумываясь, пошла в сторону фойе. Оттуда шел праздничный веселый гомон, там было множество людей и мне было необходимо до них добраться. А уж среди людей я быстро начну соображать и решу, что же делать дальше.

К счастью, сразу за дверью я увидела знакомое лицо. Коленька Массалитинов пытался потихоньку, не привлекая внимания, пробраться за кулисы. Увидев меня, он вздрогнул:

– Что с вами? Вы так побледнели…

– Со мной все в порядке. У меня к вам просьба. Возможно, господин полицмейстер еще в театре…

– В театре, все еще выражает свои восторги Екатерине Дмитриевне.

– Так вы позовите его сюда. Только тихо. Скажите очень важно.

Массалитинов не стал более ничего спрашивать, кивнул и ушел выполнять поручение. Мне от его серьезности, от того, как он отнесся к моим словам, стало много легче. Как хорошо, что именно он мне встретился первым, а, скажем, не Елена Никольская. Она хоть далеко и не дура, но вряд ли поняла бы все вот так и сразу. И уж точно стала бы обо всем расспрашивать. А мне все еще невозможно было сказать вслух, что Михеича убили.

Примечания

1

Суфлер – работник театра, подсказывающий артистам слова роли. Раньше в театрах ставили спектакль раз, а то и два в неделю, и выучить роль наизусть часто не удавалось.

2

Вязига – хрящи осетровых рыб, отваренные и измельченные.

3

Антрепренер – руководитель антрепризы, театральной труппы, собранной для временной работы, для постановки одного спектакля или для работы в течение одного сезона, как в данном случае.

4

Четвертной – монета в двадцать пять копеек, в четверть рубля.

5

Двугривенный – «два гривенника», две монеты по десять копеек или одна в двадцать.

6

Сажень – мера длины, примерно полтора метра.

7

Речь идет о пространстве под передней частью сцены, в котором размещался суфлер. Если оно отделялось загородками, тогда, в самом деле, получалась «будка», но суфлерское место так называли в любом случае.

8

Пралине – начинка для шоколадных конфет, приготавливается из миндаля, обжаренного в сахаре.

9

Инженю – актриса, играющая роли простодушных, наивных девушек.

10

Бельэтаж (фр. bel etage «прекрасный этаж») – самый лучший и самый удобный ярус в театре. Обычно второй снизу, сразу над партером.

11

Здравствуйте, мадмуазель. Легкий беспорядок на голове – лишь добавляет красоты молоденьким девушкам. (фр.)

12

Иван Путилин – сыщик, герой рассказов Романа Доброго, бывших очень популярными в то время.

13

Нат Пинкертон – тоже весьма знаменитый литературный сыщик.

14

Храм Мельпомены – храм музы трагедии, то есть театр.

15

Колосники – пространство над сценой.

16

Задник – часть декорации, обычно большое полотнище во все пространство задней части сцены, часто расписанное художником – изображением места действия: парк, лес или, как в данном случае, замок датского короля.

17

Рампа – ряд светильников, стоящих вдоль переднего края сцены, освещающие ее спереди и снизу.

18

Галерея, или галерка (иногда еще называвшаяся райком) – самый верхний и неудобный ярус в театре, с самыми недорогими билетами. Соответственно публика там собиралась самая простая.

19

Массалитинов Н. О. – впоследствии известный актер Московского Художественного театра.

20

Кухтерин А. Е. – известный купец, миллионер.

21

Фуршет – Прием а-ля фуршет (от фр. fourchette – вилка) – совместный прием пищи, когда приглашенные едят стоя, свободно выбирая блюда и напитки, обслуживая себя сами. Более предназначен для общения, чем для угощения.

22

Меценат – человек, активно помогающий искусству, прежде всего материально.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.