Мастер своего дела (сборник)

– А кто такие извращения? Как можно заниматься любовью с ними? Они будут третьи, да?.. А когда бабочка опыляет цветок, она его любит? А если не любит, то ягоды не получится?.. А почему любить детей и взрослых – это по-разному? Как именно по-разному? Какая любовь лучше? А какая сильнее?.. А могут ли любить друг друга человек и страшное инопланетное чудовище? А как же они могут сделать это технически?..

Спасибо тебе, старина Уэллс…

* * *

Мы доходим до парка, и мне удается ненадолго отвлечь внимание Мики. Вытащить из океана новых смыслов, в которых ее умишко беспорядочно барахтается, и «прилепить» к привычному материальному миру. На земле лежат красноватые и бордовые листья, некоторые из них напоминают сердечки.

Мы собираем гербарий, и я рассказываю, почему сердце считается символом любви. Зачем именно его показывают в лентах о чувствах, и почему оно бьется, когда кто-то влюблен. Мика улыбается и перебирает собранные листья, бормоча под нос какую-то песенку. Различаю только «L’amour, l’amour…» с неправильным акцентом.

Я не понимаю, что случилось, но через секунду Мика начинает плакать. Сначала она просто всхлипывает, потом принимается горько рыдать и стучать кулачком о рукав моего пальто.

– Что такое, девочка моя?

Она со слезами на глазах показывает мне разорванный напополам листик:

– Что делать, если влюбленным приходится расстаться? У них так же рвется сердце? А как после этого жить?

Новые вопросы сыплются лавиной. Мика даже не слушает и не ждет моих ответов, ей надо просто выговориться, чтобы осознание обратной стороны чувства не расплавило ей мозг.

– Правда, что любящие люди могут обманывать друг друга?.. А если один любит, а другой ему изменил?.. А если оба изменили?.. Неужели любовь может умереть?..

* * *

Я сочувственно глажу ее по голове, успокаиваю, как могу, и вспоминаю своего брата. Сейчас он уже на пенсии, хотя и младше меня на двенадцать лет, нежится где-то на юге, на пляже у теплого моря. Хочется верить, что под пальмами. Иногда звонит – спросит: «Как сам? Как родители?» – посетует на то, что никак не соберется навестить нас, – и до следующего звонка.

А раньше был актером. Пять лет учился, готовился, проходил психологическую подготовку. Активировал все требуемые приложения, купил самую современную версию сета. И все равно – отыграл всего шесть лет, потом «сломался».

Так же как Мика только что, он за секунду мог упасть из объятий самой светлой радости в бездны черного отчаяния, если этого требовала роль. Он мог почувствовать и прожить десяток жизней за пять минут. Со своей партнершей они вдвоем играли любой спектакль, он – все мужские роли, она – женские. И каждый зритель в зале верил в перевоплощение, пусть даже молодой влюбленный мальчик всего через долю секунды становился старым озлобленным скрягой.

Сет выдает человеку всю палитру чувства или знания. Ты получаешь все точки зрения на вопрос, ноосфера вываливает их к тебе в черепную коробочку независимо от того, имел ли ты связанный с ними жизненный опыт и готов ли ты к ним.

Мой брат был готов, и тот сломался.

А Мика – не готова. Что там говорить, большинство из «цветных» так никогда и не активируют сет любви. Боятся. И не зря. Уж слишком широка палитра.

– А любовь вообще бывает счастливая?

– Бывает, девочка моя, конечно, бывает. Твои мама и папа – они же любят друг друга вот уже столько лет. Они вместе и никогда не расстанутся, у них есть ты и Алиса…

У Говарда Кейна этот сет не активирован вообще и никогда не будет – все платы заняты бизнес-приложениями. А Стелла считает, что любит своего мужа, потому что так спокойнее. Любит ли она его на самом деле – не ведаю. Я знаю ее с детства, но она давно перестала со мной откровенничать. Особенно после активации этого злосчастного сета – от скуки, перед рождением Мики.

* * *

Мы идем домой медленно. Мика устала, она загребает листья ногами и беззвучно шепчет что-то под нос. Вопросы кончились или она ищет новые формулировки? Не знаю.

Сейчас я как никогда чувствую себя счастливым. Наверное, это несправедливо по отношению к Мике, но, глядя на нее, я очень рад тому, что знаю о любви – да и о чем угодно! – не из сета. Пусть для меня она не многофункциональна, я чувствую лишь то, чему научился сам, но зато для меня она естественна.

Я «черный», а значит, поглощаю переживаемые чувства, они навечно остаются при мне в каком-то, пусть не всегда правильном, но однозначном виде. А те «цветные», что осмеливаются активировать эмоциональные сеты, не могут их принять полностью. Чувство преломляется на поверхности сознания и дробится во множество точек зрения, между которыми ум так и мечется до конца жизни, не в силах выбрать единственно правильную. Если же эмоция не активирована, то, вероятно, «цветной» никогда не сможет ее испытать. Потому что не научился извлекать ее из жизни и забирать внутрь. Только черный цвет способен поглощать все без остатка.

* * *

Уже на пороге Мика спрашивает меня почти шепотом:

– Скажи, как мне теперь жить с этим? – У нее заплаканные огромные глаза, окруженные сетью морщинок, – кажется, что десятилетняя девочка вмиг постарела, как в страшных сказках, по мановению палочки злой колдуньи. – Вдруг я кого-нибудь полюблю и буду заранее знать, что любовь может умереть? И у меня разорвется сердце?

– Не знаю, Мика, – вздыхаю я. Надо убедить мистера Кейна не ждать, а завтра же везти дочь в больницу. Наверняка психологи смогут успокоить ее лучше, чем я. – Я сам никогда не думал о таком. Можно просто – любить, не предполагая ничего. А сложно – я не умею. Я же не «цветной», как ты.

* * *

Вечером Стелла набирается храбрости и уводит Мику в свою комнату. Нет, я уверен, у нее не хватит духу поговорить с дочерью, она просто обнимет ее, может быть, укачает, как маленькую. Включит на мониторе заставку с розовыми сердцами и «L’amour» в наушниках.

А если Мике повезет, даже расскажет сказку. Из тех, что я рассказывал Стелле сорок лет назад, когда только пришел работать к ним в семью дворецким. Тем, кто отвечает воспитаннику на пороге, когда двери в палитру сета распахиваются настежь. И лишь надеется на то, что его слова потом окажутся нужными там, внутри, в пространстве многозадачности. Потому что сам никогда не смогу зайти туда.

* * *

После одиннадцати, когда в округе начинают гаснуть огни, я всегда обхожу дом – закрываю ставни. «Цветные» должны спать в полной тишине и темноте, чтобы ничто лишнее не царапало их сознание, и так перегруженное изнутри крошечными муравьиными смыслами, разбегающимися в разные стороны.

Под окном Микиной комнаты я спотыкаюсь обо что-то мягкое. Наклоняюсь и поднимаю с газона фиолетового плюшевого слона, без которого до этого она лет пять наотрез отказывалась засыпать. Его голова наполовину оторвана от тела, из «раны» сыплются темные шарики набивочного материала. Окно разбито.

Разворачиваюсь и бегу обратно, к парадному крыльцу – до него ближе. Я дворецкий и всегда остаюсь на пороге… но в этот раз моя помощь потребуется внутри. Лишь бы успеть.

Радий Радутный. О пользе чтения классики

– А знаешь, почему рассказ Кларка так и остался фантастическим? – спросил вдруг шеф.

Я не знал. Более того, я не знал, о каком рассказе идет речь, и не сразу вспомнил, кто такой Кларк. Каюсь. Кто на что учился. Если бы, например, шефа спросили о методах динамического перераспределения памяти при использовании статических указателей – он бы точно так же хлопал глазами. То есть ушами. И девять человек из десяти точно так же хлопали бы. И девяносто девять из ста. И пять миллиардов девятьсот девяносто девять миллионов девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять из теперешнего населения многострадальной нашей старушки. И – совсем уж между нами – последний, оставшийся, то есть сам автор фразы, хлопал бы точно так же, потому что выдумал ее на лету и – что это еще за статические указатели – тоже не знал.

Однако шефа проняло не на шутку.

– Ну вот! Вот они, последствия чрезмерной специализации! Нет, я знаю, что ты прекрасный программист, лучший в фирме…

«Ха!»

– …лучший, может, и в городе…

«Ха… а собственно, почему – «может»?»

– …да и по стране наверняка входишь в первую десятку.

«Хм. Ну, здесь он, пожалуй, прав…»

– Но означает ли это, что все остальное для тебя не существует?

– А что, собственно, остальное? – спросил я уже вслух. – Водка, бабы и наркотики?

Шеф поперхнулся. Вообще-то он нормальный парень, старше меня на пару лет, вот только о смысле жизни у нас представления все-таки разные. Ему бы мои мозги – был бы президентом. Мне бы его таланты – программы бы уже через год разве что зады б нам не подтирали. А поскольку обмен все же невозможен, то и сидим вот. Друг другу на нервы капаем. То ему программа не так работает, то мне зарплату не той валютой заплатят.

Бардак.

А в стране бардак оттого, что в головах у людей тоже бардак. А отчего у людей бардак в головах?

Я, например, не знал. А некоторые, говорят, знали. Видел недавно одного такого умника по телевизору – бородатый, а чушь такую несет. «Все, – говорит, – оттого… что люди забыли Бога!»

Во. А шеф, видно, считает, что все оттого, что люди забыли Кларка.

Кстати, раз начав, шеф уже долго не успокоится. Теперь я узнал, что был такой писатель Кларк, писал хорошую фантастику (странно… какая фантастика, если компьютеров не существовало? А оказывается, существовали, только печатали на бумаге, каждую строчку, каждый символ, каждый пиксел… ужас! Это же сколько ждать надо было, пока хоть одно окно прорисуется?) и в одном своем рассказе написал, как тибетские монахи заточили комп под перебор массива из девяти элементов во всех возможных комбинациях. Компы, судя по всему, были тогда механическими, вроде арифмометра, который я в виртуальном музее видел, потому что на простенькую эту задачу им понадобилось несколько месяцев.

– Так вот, у Кларка в конце рассказа, когда комп их вывел все возможные имена из этого списка, наступил конец света!

Оставалось пожать плечами. Пока шеф рассказывал, я быстренько соорудил девять вложенных циклов и вывалил на монитор все возможные комбинации.

Конец света не наступал.

– Может, надо перебирать не девять букв? А все буквы из всех алфавитов? Тогда это задачка посерьезнее…

– Да нет, я думаю, что Бог, создавая людей, хотел, чтобы они сами перечислили все комбинации. Чтобы каждый или хотя бы почти каждый принял участие. Это не Богу нужно, а людям, а Богу нужно, чтобы люди дошли до такого состояния, что смогли бы их перечислить, и это означало бы, что они стали достойны Бога, что, в свою очередь…

Я снова пожал плечами. Шефа иногда несло, и объяснения становились путаными, длинными и невыносимыми. Опровергнуть же их (в данном случае) экспериментально было не так просто – то, что я делал с ящиком, сделать с человеком не представлялось возможным. Плоть слаба. Иногда я просто ненавидел наше несовершенство, затем вспоминал, что зато компы пиво пить не умеют, и становилось полегче.

Однако какое-то рациональное зерно в идеях шефа все же было.

– Распределенные вычисления! – невежливо перебил я его. – Шеф, нас шесть миллиардов. Из них, правда, пять миллиардов недочеловеков, которые за ящик никогда не садились, однако даже если миллиард человек возьмется… Вон так сейчас ЦРУ под видом поиска инопланетян японские пароли ломает…

– Ни шиша не выйдет! – он тоже мотнул головой. – Было. Проходили. Раньше даже говорили: если миллиард обезьян посадить за пишущие машинки, то есть вероятность, что в конце концов они напишут «Войну и мир». Развитие Интернета показало, что это не так.

Про «Войну и мир» я знал – там в одном месте было классное описание заставки «виндов». Кроме того абзаца, правда, больше ничего не читал – уж очень расплывчатый, архаичный язык. Сейчас все душевное состояние той девки, когда ее впервые на тусняк вывели, можно выразить парой смайликов.

Но зачем же портить хорошую идею?

– Не… – Я почесал подбородок. – Сами по себе они, конечно, осмысленный текст не набьют. А просто перебор – почему бы и нет. Легко. Только надо идею какую-нибудь замутить, такую, чтобы всем интересно было.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.