– Владимир.

– Так вот, Володя: на всей территории строительства есть всего четыре человека, чье слово предназначено к исполнению. Один из них – я.

– Хотелось бы продолжить вашу мысль, – сказал Володя. – Вот на этих скалах есть только один человек, который будет говорить «да» или «нет». Это – я.

– А что, в чем дело? – вызывающе спросила Юнна.

– Мы чистим склон от камней. Видите, ребята идут в ряд? Чистить – опасная работа. Завтра мы навесим лестницы, перила, наладим хорошую страховку и к концу дня сможем с вами прогуляться к месту работ.

– Если у меня будет время… Утром вам привезут два максимально облегченных перфоратора. Через верх надо будет протянуть энергию, воздух и воду. Надо будет пробурить сто четыре шурфа, загнать в них на хорошем цементе анкерные болты, на эти болты заводить стальную сеть. Семушин все знает. Вопросы оплаты с вами уже решали?

– Да.

– Я думаю, жена будет довольна.

– Мы не шабашники, – сказал Володя.

– Я не хотела вас обидеть.

– В таком случае вы хотели узнать, женат ли я? – усмехнулся Володя. – Не женат.

– Для холостой женщины, – засмеялась Юнна, – это очень приятное сообщение.

Она посмотрела на часы.

– Черт возьми! – сказала она. – Что это за жизнь? Даже пококетничать нет времени. И вообще, по моим наблюдениям, любовный треугольник в последнее время видоизменился. Раньше были: он, она и любовник. Теперь – он, она и работа.

Юнна пошла к машине и села за руль.

– Я хотела бы, – сказала она, – чтобы вы прониклись нашим настроением. Камень этот уже один раз, как говорится, висел на волоске. Это было видно просто глазом, без всяких приборов. Некоторые водители отказывались ездить мимо. А другой дороги, как вы видите, у нас нет. Из компрессорной кое-кто сбежал. Ну, не кое-кто, а почти все. Потом эта глыба снова вернулась на место. Почему? Никто не знает.

– А наука? – спросил Володя. Юнна при этом тяжело вздохнула, будто вопрос был задан о слабоумном мальчике, общем горе.

– Долго говорить, – ответила она. – Приехали, переругались друг с другом и уехали. Двое остались: писать диссертации о камне. Им-то хорошо. Вот нам как быть? Упадет камень – наверняка разрушит компрессорную. Будут жертвы.

– Это очевидно, – сказал Володя. – А кто же так проектировал?

– Проектировщики, – ответила Юнна. – Кроме того, без воздуха встанет вся стройка. Бетонный завод.

– Можно будет натащить передвижных компрессоров.

– Можно, – согласилась Юнна, – но это временное решение проблемы. Потом, как их тащить? Дорога ведь будет перекрыта! А может быть, и разрушена этим камнем.

– Наверняка, – сказал Володя, который, кажется, впервые понял по-настоящему, что может натворить этот проклятый камень. Глянул наверх: там, зависнув на веревке, размахивал руками Петр Семушин, командовал, крики его слабо долетели вниз. «Никуда ему не деться, – подумал Володя про камень. – Эта компрессорная хрустнет под ним, как яичная скорлупа».

– Вчера звонил наш предсовмина, – сказала Юнна. – Просил докладывать каждый день, как у вас пойдут дела. Так что вся надежда на вас, – и Юнна улыбнулась.

– У нас маловато времени, – сказал Володя, глянул на Юнну, намереваясь втолковать ей про сроки восхождения, да встретился g ней глазами. Теплая волна пробежала по рукам. Володя уставился на «представителя администрации строительства», будто впервые увидел Юнну, и ощущение, не выражаемое никакими словами, мигом расцвело, распустилось, появилось невесть откуда. Володя вдруг увидел, как будто приблизившись, кожу ее щеки, уголок губ, начало ключицы, выглядывавшее из распаха темно-синей рубашки, увидел ее волосы цвета темного шоколада, волнами поблескивавшие на солнце. Он был поражен сразу, одномоментно, будто и в самом деле в него воткнулась стрела, посланная с верхних секторов обстрела крылатым голым мальчиком.

– Времени, – туповато сказал Володя, по-солдатски преданно глядя на Юнну, – времени не очень.

– A y нас еще меньше, – сказала Юнна и положила руку на кулису переключения скоростей. Володя и руку увидел, цвет ее, пушок у запястья. «В волейбол играет», – так подумал Володя, и мысль эта приобрела неизвестно почему какое-то невероятное значение, будто подтвердила что-то очень важное.

– И все время идут плохие сейсмические прогнозы, – добавила Юнна.

– У нас всего-то две недели. Через две недели мы должны быть на горе. Опоздаем – все! Придет фен, теплый ветер с юга, – все! У нас – первенство Союза!

– Это у нас первенство Союза, – печально сказала Юнна. Она отжала сцепление, и машина тронулась. На секунду оторвала правую руку от управления машиной и подняла ее, будто точно знала, что Володя смотрит ей в затылок, в удаляющуюся спину, стоит не сводит глаз. Эта рука, слабо поднятая в знак прощания, как приветствие престарелого главнокомандующего, стала удаляться и задержалась в воздухе чуть дольше, чем этого требовало деловое приветствие. Садыков понял это, радостно заколотилось сердце. Машина набирала скорость, из-под колес стали струиться косяки коричневой пыли, потом какой-то железный борт, предостаточно побитый и помятый камнями, заслонил машину заместителя главного инженера строительства…

При выезде из-за поворота, когда открывается вид на всю плотину, на сужение ущелья, где по непонятной мысли проектировщиков была построена компрессорная и откуда прекрасно на фоне ближних лиловых гор просматривался профиль проклятого нависающего камня, иные водители вздрагивали и щурили глаза: прямо в воздухе, в небе висели несколько человек (веревки с такого расстояния не были видны). Мало того, – в знойном небе, в струящихся горячих потоках, ломавших прямые лучи, будто парили около камня две металлические площадки, на каждую из которых опирались перфораторы. Наваливаясь на их отполированные металлические рога, работали Спартак и Петр. Все на страховке: сами площадки, перфораторы, каждая отверточка на отдельной веревочке, ну и, конечно, в перевязи страховочных ремней – сами покорители пространства и времени. В те секунды, когда перфораторы умолкали, оба бурильщика калякали на разные темы.

– Ты сколько зарабатываешь? – Это Спартак, у него в будущем году распределение.

– Четыреста и больше.

– А зачем тебе институт? – Петр на заочное поступил, жил-жил да и поступил.

– За интерес, – ответил Петя.

– Окончишь – будешь получать сто двадцать.

– Я не такой дурак. У меня три пятых разряда. Я, знаешь, какой специалист! На меня очередь стоит. Особенно на сварочные работы.

– Ну, так что же тебе надо? – не отставал Спартак.

– Интерес люблю. Вот что такое полиглот – знаешь?

– Знаю.

– А вот я не знал. Думал, что оскорбление. Пылеглот – пыль глотает. Оказалось, что от слова «поли». Поли – много. Поликлиника. Поливитамины.

– Полимер, полиэкран, – продолжал Спартак.

– Или вот еще слово – альтернатива. В курсе?

– Альтернатива? – переспросил Спартак. – Это такое положение…

– Какое?

– Фиговое, – неуверенно сказал Спартак, намереваясь снова бурить, чтобы прервать невыгодный разговор.

– Ты на каком курсе?

– На четвертом.

– На четвертом, а простых азов не знаешь, – сказал Петр.

– Ну ты ведь тоже не знаешь!

– Я-то? – возмутился Петр. – Я – заочник, что с меня взять… Сверху со скалы свесился Саша Цыплаков.

– Алло! – закричал он. – Чего встали?

– Саш! – закричал Петр. – Знаешь, что такое альтернатива?

– Вы что, – устали? Мы можем с капитаном вас сменить! – ответил Саша.

– Нет, – крикнул Петр, – ты на вопрос ответь!

– Альтернатива – выбор решения. Или – или, от слова «альтер» – другой или второй. А что?

– Спасибо, ничего, – ответил Петр и навалился плечом на загрохотавший перфоратор…

Юнна поднималась по нестойким лестницам, проложенным вдоль скал, ведя перед собой… Марата. На верхней площадке возился со снаряжением Володя. Увидев поднимающихся, он сел на бухту капроновых веревок и сказал:

– Так я и знал.

– Милиция обнаружила, – сказала Юнна. – Сказал, что к вам.

– Это мой… воспитанник, – сказал Володя.

– Курсант, – пояснил Марат.

Вид у него был совсем удовлетворенный. Героический плаватель-одиночка, пересекающий Великий океан и высадившийся на другом берегу, должен терпеть докучливые вопросы иммиграционных служб – вот что показал Марат. Подвиг совершен, остальное. неважно.

Неся всякие царапины и пятна, как ордена кочевой жизни, он ясно и честно улыбался Садыкову.

– Убежал или как? – спросил Володя.

– Конечно, убежал, – был ответ.

– Отцу не сказал?

– Не такой я дурак, – ответил Марат. Он осматривал шланги, кабели, змеившиеся на верхней строительной площадке, и был явно доволен.

– А если я тебя домой отправлю? – грозно спросил Володя.

– Не отправишь, ты добрый, – сказал Марат. – Я на попутных машинах ехал. Знаешь, сколько Садыковых встретил? Четыре человека – и все Садыковы.

В это время на площадку поднялся Петр.

– Юннсанна, привет! – сказал он. – Между прочим, «садык» переводится как друг.

– Слушай, друг, – сказал Володя Петру, – я бы тебя сейчас попросил очень быстро взять этого курсанта…

– Ты что, Володя, я ведь пятьсот километров к тебе бежал! – закричал Марат.

– … взять этого курсанта, – еще раз повторил Володя. – И вместе с ним подскочить на телефонную междугородную, позвонить отцу и обо всем доложить. Как отец решит, так и будет.

– Можно я сам буду говорить? – умоляюще попросил Марат.

– Я думаю, надо разрешить, – сказала Юнна.

– Приказ начальника – закон для подчиненных, – сказал Володя.

– Пошли, – сказал Петр и начал спускаться.

Садыков, заготовивший за ночь целую речь, вдруг зажался, смотрел вниз, щелкая титановым карабином, невесть откуда появившимся у него в руках. Юнна Александровна в то же время самым внимательным образом рассматривала ограждение площадки, срубленное только сегодня утром из свежайшего теса. Внизу тарахтели перфораторы, там работали Саша и Спартак. Под самым камнем расхаживал с мегафоном Руслан, по привычке строго поглядывая на проезжающий автотранспорт, но одновременно не забывал руководить передвижениями альпинистов по стенам вокруг камня. Дальше блестела цинком крыша компрессорной, за которой катились коричнево-красные воды реки. Наконец Садыков решился.

– Тридцать четыре отверстия прорубили, – глухо сообщил он. Юнна ничего не ответила. Садыков от своей фразы зажался

еще больше и вместо замечательного отрепетированного: «Юнна! Едва увидев вас вчера, вы только не подумайте, что мои слова случайны и несерьезны…», – вместо всего этого он продолжал:

– Породы не очень крепкие, к сожалению.

«Как странно устроен человек! Юнна! Я лежал всю ночь и думал: мне сорок лет. Какая любовь? Какие тут с первого взгляда? Что за детство? Но это – любовь, правда! Это не спутать».

– Да, – напряженно ответила Юнна, – породы здесь по паспорту 4 – 3-й категории. В том-то и дело.

– Вот именно, – по-идиотски подтвердил Садыков. Он уныло понимал, что ничто на свете не освободит его от этого дикого ступора. Как волк не в состоянии перепрыгнуть шнурок с красной тряпочкой, так и он, Садыков, не может сказать сейчас ничего из того, что хотел сказать. Даже не сможет сказать ничего путного или просто человеческого. Ему захотелось, чтобы она немедленно ушла, предоставив его той черноте, в которую он начинал погружаться. Володя напряженно откашлялся, готовясь сообщить: дела, мол, пардон, – и в это время увидел, как далеко внизу, у самого начала шатких перил, появилась Лида, поднималась вверх. Володя вдруг понял, что если сейчас ничего не скажет, то уже не скажет никогда. Уже все, все будет упущено, проиграно, безнадежно пропадет. Лида поднималась, и это движение, которое спрессовывало возможность какого-либо объяснения, внезапно придало Володе смелости. Он посмотрел на Юнну – только теперь увидел, что она курила и, облокотясь на поручень, смотрела вдаль на лиловые горы. Однако и она что-то почувствовала: то ли взгляд Володи поймала, то ли еще что – повернулась и стала наблюдать, как в синем с белыми лампасами костюме легко поднимается светловолосая красавица,

– Вот что, Юнна, – сказал Володя. – Ты мне нужна. В смысле поговорить. Обязательно.

Он сказал все это сухо, строго, почти официально. Остался доволен сказанным. Как гора с плеч упала. Поднял глаза.

– Вы мне делаете предложение? – спросила Юнна, не приняв его «ты». Она улыбалась, и эта улыбка еще больше успокоила Володю.

– Да, – ответил он, – именно предложение.

– Несмотря на приближение такой яркой блондинки? Или именно в связи с приближением?

«Во, бабы! – восхитился про себя Садыков. – Слова не скажешь – уже хомутают!»

– Несмотря, – ответил он.

– Я – прагматик, – сказала Юнна и перестала улыбаться. – Я иду к цели по кратчайшему пути. Я бы хотела быть романтиком. Но для этого у меня, лично у меня, совершенно отсутствует время. Впрочем, – здесь Юнна повернулась к приближающейся Лиде и стала ее печально и внимательно рассматривать, – может быть, все это простое жалкое оправдание…

– Я смог бы сегодня освободиться вечером, – быстро сказал Володя, быстро, почти торопливо.

– Я провожу совещание с энергетиками. Это до ночи.

– Я буду ждать у общежития.

– Это будет поздно. В час ночи, наверно.

– Ничего. Хоть до утра.

Ну, тут и Лида подошла. Подошла, чуть запыхавшись, остро ожгла глазом Юнну, глянула на Володю, как на свое. И слово выбрала, чтобы показать этой шатенке, что это – свое, у ноги:

– Устал?

– Нормально, – ответил Володя и продолжил фальшиво, с опереточной улыбкой. – Это, Юнна Александровна, врач нашей команды, мастер спорта Лидия Афанасьева.

Они пожали друг другу руки, причем никому из троих это действие не доставило никакого удовольствия.

– У вас мягкая рука, – сказала Юнна, пытаясь объявить мир.

– Мягкая, но тяжелая, – ответила Лида, с ясным вызовом посмотрела на Володю.

Тот сказал:

– Видала? Марат приехал.

– Естественно, – сказала Лида, – если тебя, Володя, кто полюбит, это уже на всю жизнь.

Она отошла в сторону и, нагнувшись над отвесом, стала кричать вниз:

– Руслан! Саша! Спартак! Обед!

– Чужой монастырь… – тихо сказала Юнна.

– Чужой, пока в нем не поселишься, – ответил Володя. – Я буду ждать.

– Да, – сказала Юнна и начала спускаться по лестнице. К Володе подошла Лида и тоже стала смотреть, как уходит Юнна.

– Она, по-моему, крашеная, – сказала Лида.

Доводилось ли вам просидеть на небольшой, врытой в землю и отполированной брюками да юбками скамеечке целый вечер? Или более того: вечер и ночь? Совершенно бездумно? Наверно, давно не приходилось. А жаль. Бездумно, оказывается, время проводить никак невозможно. Даже если специально гнать из головы эти самые думы, они же мысли, они же рассуждения, они же размышления, ну вот сидеть и все, – нет, все подмечает глаз, все врастает в память. И потом о некой важнейшей беседе, что-то решавшей в твоей жизни, и остается-то в памяти какой-то валявшийся на столе карандаш с розовыми деревянными боками заточки, с белой полосой у оснований, с золотыми буквами по синему фону. Что за карандаш? К чему? Какое объяснение? Лицо говорящего уже неразличимо в памяти, как блин, слова улетели, нету их, проблема давно уже решилась сама собой, ходить не нужно было, но вот карандаш остался – простой карандаш, лежащий на белом листке с машинописными буквами, стереофонический, стереографический, объемный, в руки взять хочется. Кто объяснит? Ученый мир молчит. Журнал «Наука и жизнь» не касается. Не берутся доценты, бормочут – «подкорка», будто в адресе скрыт ответ…

Вот так сидел Садыков перед двухэтажным блочным общежитием, бетонный угол которого был покороблен и смят каким-то очередным землетрясением, видно давним, потому что отлетели уже торопливые цементные заплаты, и наблюдал без всякого дела окружающий мир. И остались в его памяти от всего этого вечера-ночи: зубчатый гребень гор, черный, плоский, положенный на вялую желтизну заката; дикая шутка проходивших мимо и неразличимых в темноте людей: «Он мне говорит «спасибо», а я ему – «спасибо» в стакан не нальешь»; алюминиевая, продавленная в путешествиях миска луны, висящая в тонких ветвях обглоданного дорожной пылью саженца; давно забытое ощущение «свидания» (хотелось прибраться в этом мире, как в комнате перед приходом гостей, протереть мокрой тряпкой горы, почистить посудомоем луну, особенно пропылесосить дорогу); Марат, бесконечно вертевшийся под ногами, прогоняемый и возникающий снова из самых различных точек пространства.

– Ну, что ты меня гонишь? Я тебя целую неделю не видел. Знаешь, как было страшно один раз? Мы стали обгонять, а этот не пускает. Тут встречная из-за поворота. Этот – раз! Тот – фырь! В сантиметре! А с другой стороны пропасть.

– Очень сильный рассказ. Особенно «этот – раз, тот – фырь»! Впечатляет. Отец что сказал?

– Обрадовался. Сказал, что скоро приедет. «Проконтролирую положение». Ну и потом начал: «Трудовое воспитание, трудовой семестр, я, когда в эвакуации был, мальчишкой стоял у станка на артзаводе…» Этим станком он меня уже поперек перепилил? Всю жизнь этим станком попрекает!

– А между прочим, встал бы к станку да постоял бы одну смену! Тогда бы рассуждал!

– Стоять у станка – примитивная технология. Человек должен отдыхать.

– Марат, отваливай отсюда!… Отдыхать… Кто же работать будет?

– Роботы!

– Так ты не ушел?

– Сначала отдельные роботы, а потом заводы-автоматы. А люди будут в клубе сидеть и кино смотреть. А у тебя свидание.

– Ты пойдешь или нет?

– С девушкой?

Тут Садыков поднялся с лавочки, и Марат вмиг очутился у дверей общежития.

– Угроза применения насилия так же отвратительна, как и само насилие! Так нас учит педагогическая наука, – наставительно сказал Марат.

– Марат!

– Я пошел, капитан. Уступаю грубой силе.

– Там потише в комнате. Ребят не разбуди.

– Я знаю, кого ты ждешь, – сказал Марат.

Володя ничего не ответил, только показал Марату кулак.

…Он ждал долго. Ходил. Сидел. Стоял, прислонившись к столбу. Мимо шли машины. Один раз появился знакомый вездеход. Володя пошел к дороге и стоял, освещенный фарами. Машина остановилась около него, и грубый голос спросил:

– Тебе куда? Я на шестую площадку еду.

– Да никуда. Я так, воздухом дышу.

– Непонятно, – сказал голос, – как это можно дышать воздухом в час ночи? Иди к нам работать на верхний бьеф – там воздухом надышишься – во! Стихи, наверно, пишешь – так бы и сказал.

Человек за рулем, невидимый в темноте, усмехнулся.

– На совещании энергетиков был, что ли? – спросил Володя.

– Это не совещание, – живо откликнулся человек, – это дрессировщица Бугримова с дикими зверями. Вот бог-то послал замглавного инженера нам! Видно, за грехи наши тяжкие. Когда мы ей какого-нибудь жениха завалящего найдем? Вся стройка от нее плачет!

– А что, она не права? – спросил Володя.

– При чем здесь «права – неправа»? – почему-то вскипел водитель. – В строительстве вообще нет такого понятия!

Он расстроился, хлопнул дверью и уехал.

Следом за ним подъехала и Юнна. Вышла из машины.

– Привет, – недовольно сказала она. – Ты не куришь?

– Нет. Бросил три месяца назад.

– Жаль, – вздохнула Юнна, – очень жаль. И жаль, что ты здесь стоишь и меня ждешь, потому что в такой поздний час нужно ждать других женщин: мягких, нежных и добрых.

– Ну, успокойся, – сказал Володя. – Что, у тебя какие-то неприятности?

– Никто не хочет работать. У всех есть оправдания. А я им так и сказала: кто хочет работать – ищет средства для работы. Кто не хочет – ищет оправданий. Что здесь поднялось! Даже Бугримовой обозвали. Я вот сейчас ехала к тебе и думала: ну что я ему скажу? Ну что может сказать женщина в таком состоянии? Я не способна ни на что. Это моя третья стройка, мне 31 год. Был муж. Естественно, ушел, и я его понимаю. Я ем в столовых. Я сварила суп последний раз зимой. У меня здесь квартира совершенно пустая, книги на полу. Летом поехала в отпуск. Три дня отсыпалась в номере, один раз на море вышла. На четвертый день случилась авария на восемнадцатой секции, и меня отозвали на работу. Кому я такая нужна? И зачем мне муж? Чтобы я вываливала на него свои неприятности?

– Да ладно, – сказал Володя, – что ты мне рассказываешь? Я сам строитель.

– Здрасьте! – засмеялась Юнна. – Что строим?

– Жилье.

– Какие серии?

– 2-47 в основном. И-522, рваные края в мелкую шашечку.

– Что же у вас такое старье?

– Вот у меня в команде один архитектор есть, вопрос к нему.

Юнна, почти невидимая в темноте, все же где-то в глубинах автомобильной полочки раскопала сигарету, закурила. Огонек выхватил из темноты половину ее лица, под волосами мягко сверкнула сережка. Под глазами круги, рука, державшая огонь, чуть дрожала. «Да, – подумал Садыков, – большая стройка, не то что наши скворешники».

– Он объяснит – это вопрос к ДСК, – сказала Юнна после паузы. – Архитекторы могут нарисовать все, что угодно. Бумага выдержит.

– Так я и говорю то же самое.

– A y вас на ДСК люди-то приличные?

Садыков немного помялся, будто его спросили невесть про что на судебном разбирательстве.

– Сколы в основном допустимые бывают, – тяжело ответил он. – Ну, иногда приходят переизвествленные панели, не без этого. Но как ее определишь? Через год только, когда начнет протекать…

Он замолчал в досаде на такие свои слова, на весь этот разговор, которому разве что место на производственном совещании. Юнна курила, прислонясь к машине. «Ерунда все это, – подумал Садыков, – не выйдет у нас ничего». Ему вдруг стало легко от этой мысли, холодная уверенность успокоила.

– Больше всего ненавижу, – тихо сказала Юнна, – смотреть на часы. Причем смотреть тайком. Чуть-чуть руку вперед подвинула, вроде она затекла, открылись часы… таким скользящим взглядом по циферблату… Ого! Пора заниматься другой жизнью. Все. Скорости переключаются, мотор гудит, вперед! Куда? И в этой жизни толком не побывала, так, отметилась, и эту жизнь на скорости проскакиваешь, всем привет. Нигде тебя нет, нигде не задержалась, все мимо. Где цель? Где средства? Где время?

– Ты бы курить бросила, – неожиданно для себя сказал Садыков. – Бросишь курить – женюсь.

Юнна расхохоталась, резко, нервически, смеялась, всплескивала руками, то припадая к замершему Садыкову, то отталкиваясь от него. Пыталась что-то говорить сквозь смех: «Боже мой… Я-то… Ой, не могу!…» – В итоге всего этого приступа поцеловала Садыкова в бронзовую щеку.

– Прости, прости меня, – говорила она, давясь последними приступами смеха, – я действительно… произвожу впечатление полной… просто совещание у меня было такое… ну, дикое совещание… с энергетиками. Они ведь – энергетики…

В это время, ах как некстати, – если бы знал этот звонивший т. Степанов! – раздался вызов автомобильной радиостанции. На секунду все остановилось, будто по детской команде «замри». Звезды прекратили свой бег, искусственные спутники недвижно повисли на орбитах. Застыла и мгновенно смолкла коричнево-красная река. Зуммер радиостанции сердито и настойчиво требовал прервать ночной смех, прекратить полунамеки и недосказы, когда у Шайхометова все дело встало! Юнна взяла трубку и сказала: «Ковальская!» Мгновенно возобновили движение звезды и спутники, понеслась вперед и загрохотала река. Она сказала: «Ковальская!» – без всякого видимого перехода, обретя жесткий служебный тон. Эта мгновенная смена интонаций, способность к секундному переключению на самых высоких скоростях поразила Садыкова. «А где вы раньше были, Степанов? Да при чем здесь в машину или не в машину?… Где Шайхометов? А что он сам не звонит, что он вас подставляет? Нет, дорогой мой Степанов, я никуда не поеду. Проинформировать меня – ваш долг». Юнна со злостью вставила трубку в гнездо.

– Вот такое у нас вышло свидание, Володя, – сказала она.

– Да ладно, что я не понимаю? – ответил Володя.

Он подумал, что и вправду у нее жизнь не очень-то сложилась. Что ее занесло на стройку, к мужичью и бетонным работам? Зачем она взялась за такую лямку, как должность замглавного? Вот так жизнь нас, дураков, учит: возьмешься потянуть все это, все кричат вокруг: «Браво! Правильно! Еще чуть-чуть, а мы тут скоро подбежим, поможем!» Потом глядишь – никого нет, один. А потом привыкаешь. И уже выясняется, что лямка эта – содержание жизни. И все разговоры об этом, и все в семье – тоже об этом. И вот уже дети назубок знают сорта кирпича и модели подъемных кранов. И телефон стоит на полу возле тахты: только руку свесить, и ты в родном коллективе, рядом с начальством или подчиненными…

– Лучше б ты не приезжал! – в сердцах сказала Юнна, занимая водительское место. – Растормошил все…

Видно было, как она махнула рукой, вернее, в темноте рукав ее светлой куртки огорченно махнул. Повернула ключ зажигания, слабо осветилась круглой и глупой зеленой лампочкой готовности.

– Завтра я постараюсь заглянуть к вам, хотя это будет очень сложно. Если меня не убьет мастер спорта с мягкой, но тяжелой рукой, хотя бы улыбнись мне.

– Я могу заранее улыбнуться, авансом, – предложил Володя. Это, кажется, развеселило Юнну.

– Прекрасная мысль! – сказала она. – Жалко только – в темноте не увижу. И вообще, жалко, что не вижу твоих глаз.

– Еще насмотришься, – сказал Володя. Он, холодея, положил Юнне руку на плечо. Она, чтобы, как показалось Володе, не вспугнуть эту руку, мягким и осторожным движением повернула ключ зажигания. Заработал мотор.

– Ты был женат? – спросила она. Володя убрал руку.

– Не был. Но… любил.

– По-настоящему?

– Да.

– Почему не вышло?

– Могу тебе рассказать, – зло ответил Володя. – Но не при заведенном моторе.

– Да, ты прав. Извини.

– Ничего.

– Я все-таки поеду.

– Конечно, уже поздно. Уже второй час.

– Второй? Ничего. Все-таки я подскочу к Шайхометову.

– А что, без тебя не обойдется? Юнна подумала.

– Может, и обойдется, конечно. Но – привыкла.

– Порочный стиль руководства, – сказал Володя.

– Без сомнения, – подтвердила Юнна. – Но вообще это не каждый день бывает. То есть не каждую ночь. Так что у меня еще будет возможность утром поджарить тебе омлет. Или яичницу?

– Омлет, омлет, – ответил Володя. – Только я тебе это доверю, когда научу, как делать омлет пышным.

– Согласна! – сказала Юнна. – Привет!

Она включила дальний свет, и машина, переваливаясь на волнах прошлогоднего асфальта, который при резком свете фар походил на поле артиллерийской битвы, стала удаляться. Володя еще некоторое время смотрел, как пляшет на ухабах огонек стоп-сигнала. Луна уже скатилась за гребень черных гор, и пепельное, нерешительное при ней небо начало наваливаться предрассветной темной синевой…

Володя с Маратом тащили на гору силовой кабель. Кабель был разделен на два мотка, тяжелых, как водолазные доспехи. Марат пыхтел под своей половиной, но не сдавался, продолжал начатый внизу разговор.

– А что же главное в жизни? – спросил Марат.

– Быть человеком, – сказал Володя.

– А ты – человек?

– Человек.

– Откуда ты знаешь?

– Я так думаю про себя, – ответил Володя. – Это очень важно – правильно думать о себе.

– Адекватно, – сказал Марат. – А машина у тебя есть?

– Нет.

– А дубленка есть?

– Нет.

– А джи-ви-си есть?

– Не знаю, что это такое, но наверняка нету.

– А что же у тебя есть? – спросил Марат.

– Жизнь, – сказал Володя.

– Моральные ценности? – спросил Марат. – Это хорошо, но на них, капитан, далеко не уедешь. А на «Волгу» сел и поехал. Дживиси включил – слушаешь стереомузыку. Кайф!

– Не в этом дело, курсант. Конечно, я когда-нибудь куплю стереомагнитофон. Ну не дживиси, а что-нибудь подешевле, наше. К тому времени, когда я соберу деньги, наши, наверно, сделают что-нибудь хорошее. С машиной дело посерьезнее, хотя в принципе, если поставить такую цель, тоже можно обзавестись. Но это ведь вещи, просто вещи.

– Ну и что? Разве они плохие?

– Они очень хорошие. Но я – депутат горсовета и часто вижу, как люди портят себе жизнь из-за вещей. Попадают в тюрьму. Теряют любовь. Расходятся с друзьями. Продают себя за вещи, иной раз за совершенно ничтожные. А иногда за дорогие. Да и не важна стоимость. Важна сама продажа.

– A у меня, – сказал Марат, – есть мечта. И я бы за нее продался. Да кто меня купит?

– Какая же мечта?

– Машина, – ответил Марат.

Володя расстроился от такого ответа. Даже остановился огорченный.

– Курсант, – сказал он, – запомни: если хочешь стать настоящим моряком, то мечтой может быть только море. Само море, а не морская зарплата.

Марат засмеялся.

– Но я хочу быть моряком с машиной, – сказал он. – Можно?

– Можно, – ответил Володя, – но сначала море. Все остальное потом. Главное – что-нибудь полюбить делать.

– A у тебя есть мечта? – спросил Марат.

– Есть. Я мечтаю сейчас покорить Ключ.

– А что ты за это будешь иметь?

– Ничего. Ровным счетом ничего. Одни моральные ценности. Но такие, курсант, каких нет ни у кого.

Они дотащили кабель до верхней площадки и с облегчением сбросили его.

– Я тебя убедил? – спросил Володя.

– Нет, – сказал Марат.

С кем нехорошо вышло, так это с Петей Семушиным. Получился, как говорится, конфликт. Петр работал здесь давно, был человеком известным и уважаемым, орден или даже два имел за трудовую деятельность. Иной раз и в Москву летал на расширенную коллегию министерства. В команде был всегда самым тихим, самым исполнительным.