Лично себя Володя Садыков никогда красавцем не считал, потому что вообще не думал на эту тему. Не то чтобы не думал, но не обращал внимания на этот вопрос. В седьмом, кажется, классе, правда, поглядывал в зеркало, которое было прикреплено четырьмя гнутыми пластинами постаревшей жести к стене умывальной комнаты, крашенной зеленой пупырчатой краской. Однажды из зеркала на него глянуло лицо, в котором он увидел не то, что привык видеть всегда, – не четвертого номера волейбольной команды детдома, и не будущего (несомненно!) военного моряка (впоследствии командира корабля, сочиняющего между трудными штормовыми походами стихи), и не тайного лидера двух классов, за которым всегда последнее слово. Он увидел лицо уверенного человека, и его глаза, будто глаза кого-то другого, глянули из мелкого зеркального стекла прямо в душу Володе. И как раз уверенным было не то, что можно назвать выражением лица, а само лицо, его композиция, взаимное расположение частей, весь смысл его, сказанный в азиатских скулах и серых славянских глазах. И создано было это лицо явно для летания, рассекания воздуха, воды и всех стихий. Это также было очевидно. Впрочем, при этом ощущении не присутствовало никаких словесных форм. Все эти чувства, догадки, пророчества, предчувствия мелькнули в малую секунду, когда воспитанник Садыков поднимал мокрую голову от умывальника, намереваясь разглядеть, подсохла ли за ночь ссадина на щеке. Сзади другие толкались, плевали на ладони, приглаживали то вихры, то курчавости, то прямые волосы, не желающие ложиться волной. Показалось ли свое лицо Садыкову красивым? Не знаю, не уверен. Вряд ли Володя смог применить такой термин по отношению к самому себе. С молодых лет был строг. К разговорам о мужской красоте относился как к чему-то несерьезному, пустому, слабому. Уверен был, что мужчину украшают мышцы. Потом и от этого мнения отошел, только плечами пожимал, когда девушки говорили ему, что он красивый, – не хотел на эту тему говорить, не видел прока. Когда наблюдал у молодых людей всякие женские чудеса – платочки на шее, перстни, волосы длинные (иные тайно завитые бигудями), – зверел Садыков, плевал в горячий асфальт.

Хоть и жил Володя одиноко, никого на руках не держал – ни больных сестер, ни алкоголиков-братьев, хоть никогда не переживал из-за квартиры – все в общагах (то в ПТУ, то на подвесной койке над торпедой в подводной лодке, то в рабочем общежитии после флота), все же всегда страдал Володя через свою доброту и от общего несовершенства своей жизни. Кто ни попросит – всем помогает. Даже пионеры хомутали его, и он почти год в свободное время строил им какие-то загоны для пионерского зверья; до того замотался, что едва успел за тот год отработать одну смену в альплагере. Сохли по нему девушки из всех климатических районов страны, однако по-человечески Садыков, конечно, влюбиться не мог – влюбился в замужнюю, да еще муж у нее кандидат наук. Хоть и был Володя к тому времени уже бригадиром, и с квартирой был, и с деньгами, и по всем статьям хорош, даже стихи сочинял, что представлялось вообще верхом всего, не мог он перешибить этого яйцеголового кандидатишку, с ума сходил по своей не слишком-то огневой Марине, да и не любила она его по-настоящему, так, для баловства любовь ей эта, для поддержания формы, как бег трусцой. Чтобы выяснить все это, понадобилось много времени, много. Садыков и мастера «закрыл», и на два семитысячника сходил – на Корженеву [1] и Победу [2], и такие девицы в альплагерях под окном его инструкторской на холодном ветру стояли, накинув на гимнастические плечи мягкую пуховку, что синеглазый архитектор Саша Цыплаков сквозь зубы восхищался: «Плевать в мои карие очи!» Саша, гибкий как ящерица, в команде Садыкова «закрывал» скалы, сам капитан с Русланом Алимжановым – лед и снег. Четвертыми в команде ходили разные, не все удерживались у Садыкова, не все. Так, на первый взгляд вроде капитан как капитан – высоченный красавец с руками, которые не грех бы назвать «шатуны». В альпинизме таких немало. Пьянку преследовал – так это и таких много, не терпящих, не он один. И внизу, в лагере, вроде человек. Но на горе – зверь зверем, педант, придира; чуть что ему не так – желваками играет, и огонь желтый в глазах возгорается. И чтобы у него перед выходом все точили кошки как сумасшедшие; и чтобы без подстраховки никто не перестегивался; и чтобы команды на стене подавались не как душа велит, а как положено; и чтобы крюк забивался до серебряного звона и пения (потом замыкающий шепотком каждый крюк материт, выбивая его из скалы). И никаких галош, никаких бросков «на хапок» через лавиноопасные кулуары и никаких обсуждений его приказов. Да кто же это выдержит? Зверь, чистый зверь! Нет, ты лучше обругай, крикни, а не смотри таким взглядом, от которого кожа гусиными пупырышками покрывается! А на равнине, в лагере, честное слово, нормальный, даже приятный парень. Только все время говорит: «Я никого не хочу хоронить». Как будто он один печется о технике безопасности, а другие вроде дурачки-простофили и у них народ с горы пачками валится. Смех и только на этого Садыкова!

В тот самый год, когда Сеня Чертынский, известный смельчак, слез со своей командой с северной стены пика Свободная Корея (иной раз за день страшнейшей работы проходили по 50 метров, четыре сидячие ночевки было, две – в гамаках на отвесах; Толик Британижский так оголодал, что уже в лагере приволок ящик обмазанных тавотом консервных банок, бросил его под койку и даже по ночам рубал, открывая банки финским ножом, чавкал в темноте), – так вот в тот год, когда Сеня со своей командой третий день подряд «отдыхал» после этого восхождения, после невиданной победы, встретил он, говорят, Садыкова, как всегда совершенно трезвого, в темноте у лагерного ручья, где новички, ошалевшие от гор, глядят, раскрыв рты, в алмазное небо.

– Слушай, Садыков, – сказал, говорят, Сеня, – возьми меня к себе в команду!

Юродствовал, издевался Сеня, но ответил Садыков, говорят, вполне серьезно:

– Нет, не возьму. Ты – плохой альпинист, Сеня.

– Ну как же я могу быть плохим альпинистом, Капитан? – Даже другие капитаны звали Садыкова Капитаном – уважали. – Ведь я в этом году стану чемпионом СССР, Советского Союза!

– Это ничего не значит, – ответил, говорят, Садыков. – В моих глазах твоя храбрость – от трусости.

Тут, одни говорят, не вынес вольнолюбивый и свободомыслящий Сеня такого оскорбления, подпрыгнул пьяный маленький часовщик из города Красноярска до высоты Садыкова и дал ему в ухо. Другие говорят, что только замахнулся Сеня, но не ударил, а наоборот – встал на колени и пьяно заплакал. Еще находились свидетели, которые стояли в метре-двух от Володи и Сени и ясно слышали (этих слышавших было человек двести, девушки в основном конечно), что схватились они друг с другом в страшной борьбе, как Мцыри и барс, из-за какой-то девицы. А по правде сказать, вранье все это, обычное вранье о знаменитостях, которых рассказыватели если и видели, то один раз и издалека. И всякие там «и тут я вижу этими собственными глазами…» или «как обычно, мы встретились в ресторане «Ак-бура» – все это мура собачья, сплетни, глупые выдумки. И в ресторане «Ак-бура» так душно, что сидят там только нищие командировочные или местное дно печально пропивает награбленное. Человеку, живущему здесь, и мысль такая прийти не может – провести вечер в этом ресторане, когда имеется свой собственный дворик и садик, где на врытом в землю столе, оклееном старой клеенкой, стоит заварной чайник с отбитым носиком, стоит пиала, полная конфет «подушечка», и между звезд висят конуса созревающих виноградных гроздьев.

Но что правда, то правда – встречались, встречались Сеня и Володя, и встречались действительно у лагерного ручья, столкнувшись в темноте лоб в лоб. Но никто этого видеть не мог, потому что темнота там адская, у ручья. Поэтому и ходят туда торопливо рассматривать звезды между долгими поцелуями ошалевшие от гор новички. И слышать никто там не мог, потому что грохочет лагерный ручей, как нескончаемый тяжеловесный состав весом в десять тысяч тонн, следующий по маршруту Грозный – Москва и ведомый двумя электровозами, один из которых работает, между прочим, в центре состава. Поэтому там в темноте и грохоте и шепчут друг другу ошалевшие от гор новички свои безответственные и еле слышные слова. Тогда позвольте, была ли встреча? Была, была, смею вас твердо заверить. Действительно, столкнулись они, вернее, Сеня, прополоскавший свою хмельную голову в ледяной воде ручья, на ходу ударился о Садыкова, который шел к ручью, как и любой идеальный герой, с абсолютно положительной целью вечерней чистки зубов.

– Ё-моё! – сказал Сеня. – Это ты, Капитан? А я гуляю после стены.

– Вижу, – сказал Садыков.

– Ты осуждаешь, – стал задираться Сеня, – ты такой моральный! Ты такой Капитан… в золотой фуражке!

– Шел бы ты, Сеня, – дружелюбно отвечал Садыков. Но Сеня Чертынский, по естественной лагерной кличке Черт, не такой был дурак, чтобы следовать чьим-либо советам. Он никуда не пошел, а старался держать прямо свою мокрую голову, задрав ее вверх, туда, где между звезд и быстро летящих спутников торчала черная башка садыковской головы.

– Вот ты скажи, – продолжал свою речь Сеня, взяв мокрыми руками за нагрудный карман линялой садыковской ковбойки, – ты от белого угла куда ходил?

– По Снесареву, – ответил Володя, – от белого угла влево, вверх, примерно метр тридцать зацепка есть. Да там еще и крюк Андрюшкин старый торчит. И дальше по трещине на лесенках метров шестьдесят до полки. Там на полке мы ночевали, на наклонной плите со снегом. Ночевка хорошая, удобная, можно было даже сидеть.

– А я вправо ходил! – гордо и занозисто сказал Сеня. – Даже твой Цыплаков не пролез, а я пролез! Сам! Погляди – ручки-ножки маленькие, коротенькие, а вам всем вмазал!

И Сеня стал в темноте пьяно приплясывать и, естественно, упал.

– Ё-моё – сказал он. – Упал!

Садыков засмеялся, поднял маленького Сеню. Ему всегда было удивительно, как в таком маленьком человеке содержится столько злости, ухарства, настырности и ловкости, несказанной ловкости, которая, соединенная с кошачьей цепкостью, действительно делала Сеню одним из сильнейших скалолазов страны.

– И куда же ты это пошел вправо? – спросил Садыков. – Мы пытались – не прошли.

– Вправо, – бессмысленно подтвердил Сеня. – Прошел. Как муха по стакану. Капитан! Хочешь я тебе дело скажу? Тайну открою?

Сеня теперь обеими руками держался за ремень Садыкова, головой упираясь ему в грудь. В этой позиции борьбы нанайских мальчиков, в которой Володя для верности еще и поддерживал приятеля, и продолжалась беседа.

– Тайну? – спросил Садыков? – Где сундук зарыт?

– Только в сун-ду-ке… – это слово Сеня произнес четко, но по складам, штурмуя буквы раздельно и последовательно, -… не золото, а водка.

– Это несомненно! – подтвердил Садыков. – Я другого и не предполагал.

Сеня засмеялся, оторвал одну руку от точки опоры и загадочно погрозил Володе пальцем.

– Только сун-ду-к меня не интересует. – «Интересует» – это было лагерное выражение, так говорил Збышек, польский альпинист, поглядывая на «слабые» вершины: «Это гора меня не интересует». – Мне нужен Ключ.

Тут Садыков несколько напрягся и ничего не сказал, а Сеня, откинувшись от него, вроде бы пытался вглядеться в этой кромешной тьме (есть специальный альпинистский термин «при свете звезд») в лицо Володи, будто желая узнать, каков произведен эффект от раскрытой тайны. Но Садыков молчал, будто окаменел.

– Я серьезно, – совершенно трезво сказал Сеня.

– Когда? – деревянно спросил Садыков.

– В след. году. Я уже и заявку оформляю.

Тут нужно внести ясность в эти начинающиеся неясности разговора. На Памире есть одна вершина, открытая давно, и высота ее давно нанесена на покоробленный от постоянного промокания топографический крок. Вершина эта, замыкавшая, заключавшая ущелье, и была названа кем-то умным «Ключ». Будто самой природой этот Ключ был создан как подарок и мечта альпинистов и скалолазов. Всякие там стены альпийских Пти-Дрю и Западной Цинне, кавказских Ушбы и Чатына и даже, как поговаривали, невероятная стена пика Уаскаран, о чудовищные вертикали которой разбиваются дикие ветры перуанских равнин, – все это меркло перед остро заточенным карандашом Ключа, перед его полуторакилометровыми отвесами, перед «желтым поясом», слоем мягких мергелей, за которые ни взяться, ни крюк забить, перед «зеркалом» – участком стены, многократно просмотренным сильнейшими восходителями страны и признанным совершенно непроходимым. Многие ребята хотели попробовать свои зубы на Ключе – кто молочные, кто зубы мудрости, да обламывались зубы еще до скал – никого на этот Ключ пока не пускали. Но Сеню-то пустят. Если Сене отказать – кого же пускать?

Сеню-то пустят, в этом Садыков ни минуты не сомневался. Коснулось ли тогда в темноте у лагерного ручья его сердца острое перышко ревности? Да нет, ребята, пожалуй, что нет. Гора никогда не была для Садыкова делом жизни. Делом жизни была его жизнь, а гора была точильным камнем, на котором он правил свое мужество и корректировал представления о верности. Да и славы Садыкову не занимать. Разве на шестой башне Короны не он, Садыков, один как перст спас минских студентов, совершенно деморализованных непогодой, невезением? Он – один! Явившись к ним по пурге, в снегу и льду, которые уже впаялись в его щеки и лоб, как Никола Чудотворец с ледорубом в руке, свалившись из снеговых туч, как божий посланец, он буквально спас от безвольной смерти семерых крепких молодых мужиков! А разве не он, Садыков, двое суток нес перед собой в руках горящий примус, на котором бесконечно кипятились шприцы? И тот австриец, который забыл завязать концевой узел на веревке и, спускаясь дюльфером, упорхнул вниз не моргнув глазом, – он-то впрямую обязан Володе жизнью, потому что австрийца кололи каждые полчаса, пока двое суток несли по леднику Бивуачный до Алтын-Мазара! А разве не к Садыкову на поклон приходят все корифеи, приезжая со своими экспедициями в Азию? Ерунда, Володя не прочь был сходить на Ключ, самому подергать перья из хвоста этого орла, но если бы это сделал кто-нибудь другой, Садыков обижаться не стал бы. Вот Сашка – другое дело. Сашка спал и видел этот самый Ключ. А годы его уходили, «то факт», как говорил Збышек. Хоть и на кроссах еще приходил Саша Цыплаков в первой десятке хоть и в футбольных воротах стоял, не снижая уровня, хоть и лазил как всегда, то есть как бог, но все это было пока. Вот именно пока. Не было уже той легкости в Сашке. Молодость его, золотые годы прошли еще тогда, когда первые ежегодники «Побежденные вершины» передавались из рук в руки, как священное писание; когда трикони (кстати, из железа, исключительно мягкие, быстро стесывались, но держали на скалах просто отлично!) заказывались в мастерских «Металлоремонт» и собственноручно набивались на ужасные ботинки под названием «студебеккеры»; когда считалось, что раз у альпиниста есть бумажный свитер с оттянутым, как декольте, воротом, полученный за добросовестное участие в физкультурных парадах, значит, альпинист полностью экипирован для восхождения. Ни о каких пуховых куртках или шекельтонах не то что не помышляли, но даже и не слыхали в то время. На Эльбрус ходили в полушубках, привязав кошки к валенкам. Потом все стало постепенно меняться, появился капрон вместо сизаля, нейлон, пух, зажимы, абалазы, айсбали, титан, вибрамы. Восходитель стал блестеть хромированным металлом, как «Мерседес-280». Маршруты, раньше поражавшие воображение, теперь проходились быстро и делово альпинистами средней руки. Образовалась целая группа «галошных» гор, которые (маршруты высшей категории сложности!) проходили за день, без всего, в одних среднеазиатских резиновых галошах, прекрасно держащих на сухих скалах. Романтика потускнела. Возможности альпиниста стали часто измеряться не спортивной выучкой и мужеством, а способностью достать то или иное снаряжение. Однако вся эта новая жизнь касалась ветеранов альпинизма (или, как сказала одна значкистка на собрании в лагере, «наших дорогих руин альпинизма») лишь отчасти, потому что высота есть высота, ветер есть ветер, отвес есть отвес и никаким нововведениям они не подчиняются. Саша, взращенный на послевоенных подвигах спартаковцев и армейцев, считал (и это в старых традициях представляется справедливым), что для завершения спортивной карьеры ему нужна Гора. Этой Горой он назначил вершину под названием Ключ.

Саша достал всю мыслимую документацию по Ключу, все когда-либо делавшиеся фотографии этой вершины, увеличил ответственные места на снимках, расшифровал их, даже написал короткие комментарии. Сидел в нем этот самый Ключ, будто действительно он что-то запирал в умной Сашкиной голове, которая уже один раз схлопотала госпремию по архитектурной части, в которой непрерывно и с компьютерной быстротой формировались и соединялись пространства, формы, объемы. Сашкина жена, красотка Рита, дважды обращалась к Садыкову со слезными просьбами оттянуть мужа от «этого вашего смертельного идиотизма». «Я не хочу тебя обидеть, Вов, но ты все-таки работяга, ты привычный ко всему этому ужасу. А мой-то, господи, да на него из фортки дунет, он тут же и слег! Вы даже представления не имеете, какой он хлюпик! Где-нибудь, когда встретится трудность, он вас подведет, еще как подведет!» И ругала она его и поносила. Сидели они с Садыковым у него дома, в креслах напротив друг друга, Володя подавал ей кофе, она пила кофе, курила, вызывая у Садыкова несправедливое, но естественное раздражение человека, недавно бросившего курить и возненавидевшего из-за полной теперь недоступности этот процесс, бывший когда-то чуть ли не главным в жизни. «Меняю хлеб на горькую затяжку…» Ну, это к слову.

«Странно, – думал Садыков, – женщина, которая вот уже шестнадцать лет спит с Сашей, каждый день говорит с ним, родила ему двух детей, знает этого человека меньше, чем я. Она так и не поняла за все это время, чем для Саши являются горы. А я знаю Сашку и видел его во всяких передрягах. Я видел, как он колебался между страхом смерти и азартом спорта на первопрохождении стены пика Энгельса. Я видел, как Сашка плакал в подвале республиканской федерации, где наспех собрались все с какими-то случайно подвернувшимися стаканами, когда получили жуткое известие о гибели в Итальянских Альпах Миши Хергиани. Я видел Сашку счастливым, да, совершенно счастливым: шел разбор восхождения на Сахарную голову «по столбу», и Сашка лежал в тени арчи, на жесткой траве, высунувшей свои короткие пики между мелких камушков, покрытых старческой пигментацией разноцветных лишайников. Ничего особенного не происходило – светило солнце, в десяти метрах ворочался поток. Сашка лежал в одних шортах – вольный, веселый, талантливый, удачливый. Его идеальной постройки тридцатипятилетнее тело, длинные отшлифованные мышцы, слабая улыбка, когда его хвалили, – все гармонировало в нем. Весь он, как когда-то говорили, «сам собой» напоминал вальяжного, отточенного тренингом зверя, мгновенно готового к стремительному, взрывному, естественному движению. И вот что странно: тяжелая скальная работа, которой много лет занимался Саша и которая, как правило, калечит руки скалолаза, грубит их, никак не отразилась на Сашкиных лапах. Его удлиненные кисти цвета светлого дерева каким-то чудесным образом роднили карандаш и тяжелый скальный молоток… Нет, Володя больше знал о Саше, чем его жена, красотка Рита.

Володя ей сказал, что с тем, кого любишь, невозможно развестись. Он пытался объяснить ей проблему в целом и втолковать, раз уж Сашка не удосужился это сделать, что их альпинизм – это не «увлечение» и не «отдых в выходной день». Это сама жизнь, так уж случилось, дорогая моя! Как никотин в конце концов влезает в кровь, становится частью тебя, так и проклятье раннего ангельского утра на рыжем скальном гребне, заиндевелая за ночь палатка, синие тени в глубине ущелья, прямо под ногами, тонкая и познанная тайна единения с горой, с облаком, с рекой, с небом, тайна, которую ты знаешь только один, – это не даст тебе жизни иной, иной тоски, иной мечты.

В конце концов, горы и сделаны для того, чтобы показать человеку, как может выглядеть мечта!

Все это Володя подробно и внятно пытался объяснить красотке Рите, которая непрерывно обдавала его плодами табакокурения, преданно таращила глуповатые серые глаза, иногда неизвестно отчего проверяя, стоит ли рядом с креслом ее большая хозяйственная сумка. На решение идеологически важного вопроса из жизни семьи Рита отвела ограниченное время. «Хорошо, Вов, – сказала она, поднимаясь, – я все поняла». Это означало, что он, Садыков, ей в затеянном не товарищ и что она теперь будет действовать сама. Не знал Садыков, действовала ли Рита, силен ли был напор. В Сашином поведении никаких следов энергии жены не обнаружилось, очевидно, он хорошо контролировал ситуацию дома. Однако, когда погиб Рем Викторович Хохлов и о его гибели стали распространять самые невероятные измышления, Рита позвонила Володе на работу. Как раз монтировали одиннадцатый этаж, было весьма ветрено. Садыков полсмены упражнялся наверху в силовой акробатике, когда снизу стали кричать, что его к телефону. Зачем? Кто? Срочно! Сказали – срочно! Чертыхаясь, Володя стал спускаться. Сильно дуло, и где-то все время грохотал лист жести. Иду! Спустился, добежал по грязи до конторы, где Виктория, секретарша Табачникова, недовольно поджав губки, сидела у снятой с одного из телефонов трубки. Много себе в последнее время этот Садыков позволяет: и грязными сапожищами по ковровой дорожке, и дамочки звонят истерическими голосами. Садыков, уже заранее виноватый, Вике – воздушный поцелуй, да еще и на следы свои успел обернуться, головой покачать – ай-ай! Трубку взял официально: Садыков слушает. Звонила, оказывается, Ритуля. «Вов! Я прошу… я сегодня узнала… ректор МГУ, ну уж если таких людей не могут… Вов!» Виктория вроде бумажки перебирает, а у самой ушки на макушке: Садыков-то, бригадир-то наш, депутат горсовета, а холостой, никуда этого не денешь! «Вов, я на развод пойду… детей под мышку… у него Проект, ты знаешь, такое бывает раз в жизни… Это же Район! Вов!» – «Мне не очень удобно сейчас говорить… Да, я знаю… я не могу этот вопрос решить, я же тебе говорил… это должны решить вы сами. – Виктория уже бумаги бросила, впилась в Садыкова бессмысленными, круглыми, как колбасные срезки, глазками. – Это должны решить ты и твой муж!»

Бросил трубку. Виктория вздохнула.

– Чужая семья, – сказала она, обнаружив глубокий ум, – это чужая семья.

– Что верно, то верно, – согласился Садыков.

Ах, расстроился Сашка из-за этого Ключа! Кто расстроился, так это Сашка! Сначала посрывал фотографии вершины со стен у себя в мастерской, «отдался весь Проекту», Садыкову не звонил, но на тренировки приезжал, как всегда, хотя был сух и официален. Наверняка считал, что Капитан упустил шанс, прохлопал Ключ, и у него, А. С. Цыплакова, просто отобрали мечту. В тот год прошли сложный стенной маршрут на пике Джигит, на первенстве Союза получили бронзу в своем классе, однако Сашка от Капитана вроде как бы отделился. Потом уже, когда на Ключе, на этом проклятом «зеркале», разбился Сеня Чертынский и маршрут, естественно, остался непройденным, снова мысль об этой горе, как говорили, «возникла в команде». Конечно, у Саши. Но была уже эта мысль не горячей, не немедленной, не молодежной, а спокойной и уверенной, что ли. Саша стал жить, рассуждать и действовать, будто целью его жизни была не его профессия, требовавшая постоянных занятий ею, воловьих нервов, усердия и таланта, а какая-то гора, вертикально поставленная груда льда и скал. Сашу как раз назначили главным архитектором района, занимавшего чуть ли не полгорода, однако для команды это назначение прошло совершенно незамеченным. Раза два, правда, Саша приезжал в ущелье на скальные тренировки на служебной машине, которая, впрочем, тут же уезжала обратно, и Цыплаков возвращался в город со всеми, как простой, на покосившемся рейсовом дилижансе.

Вопрос о Ключе в команде уже просто не дебатировался, вроде все решилось само собой, вроде иначе и быть не могло. Руслан Алимжанов брал воскресные дежурства, чтобы накопить отгулы для некороткой экспедиции на Ключ. Лида Афанасьева… да-да, именно Лида Афанасьева! Вы удивлены? Но Садыков считает, что профессиональная экспресс-медицина, которой прекрасно владела Лида, на вершине Ключ, если уж не дай бог случай будет, выручит максимально. Вот причина, по которой пошел Садыков на все это. «Да на что, на что? – спросят одни. – Ну, что страшного? Ну, любила Лида Капитана, любила, все это знали, а Володя не любил ее, но всячески уважал и уныло подчеркивал, что у них с Лидой ничего не было, а он ее уважает, как альпиниста, врача и человека. Ну, видали дурака? И что же им теперь – по разным сторонам улицы ходить?» «Ах, дорогие вы наши психологи! – скажут другие. – Жизни вы не знаете, страстей человеческих не понимаете, механизм у вас в голове работает неисправно! Да разве вы не понимаете, что брать с собой на гору такого человека все равно что рюкзак взрывчатки с детонаторами тащить! А если она номер какой-нибудь отколет на горе?» – «Какой?» – «Ну, какой-нибудь! Тут же не равнина, «тут климат иной»! Да на вертикальной стене! Да мало ли что может бабе на ум прийти! Камень на голову спустить и в пропасть толкнуть к примеру». – «Да вы что, сдурели?» – «Нет, это к примеру». – «К какому примеру? Это вы про Лиду?» – «Нет, это я к примеру…»

Ах, все эти разговоры-разговорчики, сплетни-полудогадки, обсуждения чужого, испорченный телефон жизни! Ни к кому Садыков за советом не лез, ничье мнение в этот раз его не интересовало. Сам решил, сам пригласил на гору. А она, между прочим, согласилась. И поэтому это их личное, а возможно, и семейное дело, так что нечего тут обсуждать!

Короче говоря, в таком положении были дела в команде, когда началась цепь событий, случайных, никем не предвиденных; состоялось совпадение обстоятельств, которое Саша впоследствии называл только словом «чудовищное». «Это было чудовищно», – говорил он. Больше ничего не говорил. Однако обо всем по порядку.

Давайте представим себе Садыкова утром, на высоте семнадцатого этажа. Желтая каска, зеленая, уже мягкая от стирок и дождей роба. С ним еще двое ребят, принимают панели, варят. Жарко. Конец мая, а уже зной. Однако пока еще не залезла в зенит раскаленная сковородка солнца и дымка жары пока тонким туманом лежит на горизонте, прекрасно виден спускающийся с предгорий зелеными шашечками кварталов город, по которому поливальные машины ездят, как жуки с белыми усами. Видны и горы, чеканные, ясные, со светло-синими снегами на вершинах. Володя хоть и редко, но поглядывал в их сторону, привычно узнавая знакомые вершины, пройденные стены и гребни. Когда сидишь в этих горах и вечером на поднимающемся ледяном ветру смотришь на красные и золотые угли огней города, широчайшим блином лежащие прямо под твоими уже окоченевшими ногами, и знаешь, что там сейчас расхаживают молодые люди в белых рубашках с закатанными рукавами, а возле фонтанов, освещенных синей рекламой Аэрофлота, сидят в полосатых платьях милые, теплые девушки, то возникает совершенно естественная мысль о полной глупости твоего любимого занятия. С какой стати сидеть здесь, на мертвенно голубеющих к вечеру снегах, опасно и круто уходящих вниз, в черную преисподню ущелья, когда картины жизни, ее переливчатые разноцветные стекляшки побрякивают и поблескивают в совершенно других местах? Однако вот что интересно: какая-то важная, если не самая важная, часть жизни происходит именно в тебе самом, ты носишь в себе спектакль своей жизни, и там, где ты появляешься, разыгрываются ее вольнотекущие картины. На сцену к тебе выходят с различными репликами на устах разнообразнейшие персонажи, а часто это бывают луг, стог, ветка, облако, девичья стройность тянь-шаньской ели, каменные пальцы, торчащие из снегового гребня и царапающие тонкую струну оранжевого утреннего луча. И все это происходит в тебе ясно, мощно, не менее мощно, чем все внешние передвижения. Ты входишь в личные отношения с Природой, вступаешь с ней в связь и потом всю оставшуюся жизнь барахтаешься в этой совершенно безответной любви, пытаясь, то подпрыгнуть, то докричаться до предмета обожания. «И равнодушная природа…» Покидаешь красноватые угли и звезды города, со старческим кряхтением влезаешь на четвереньках в палатку, где уже сердито гудит прокопченный примус «Фебус». Но сидящих в палатке, вернее, полулежащих интересуют не земные звезды, а самые обыкновенные – звездные звезды. Как там? Затягивает. Облака или кисея? Кисея. Это фен, змей проклятый! Завтра, моряки, нам часика в четыре вскочить надо и, пока еще по морозцу снег держать будет, пробежать это снежное ребро на кошках с ледовыми крючьями в руках… Ну и так далее. Знаем мы эти диалоги. Знаем эту дьявольщину, мучались сами – вниз хочется, все бы отдал, чтобы у ручейка к травке щекой прижаться. А вниз сбежал, помылся, у ручейка полежал на ветерке райском, а глаз уж сам вверх смотрит – вон то ребро видишь? Да нет, это мы прошли в позапрошлом году. Вон, правее контрфорса снежного, не ярко выраженное, с выходом на ледовую шапку? Узрел? Ну, как оно тебе? У меня на него глаз горит лет пять… И так далее. Знаем.

…Уже дело шло к обеду, когда наверх к Садыкову поднялись двое: лично сам Табачников и с ним неизвестный пожилой мужчина, тоже в галстуке. Оба, непривычные к подъему без лифта, стояли с одышкой. Садыковские парни при начальстве слегка напряглись и стали неестественно громкими голосами подавать команды и кричать на Машу-крановщицу, которая тоже при виде начальства несколько завесила в воздухе очередную панель. Табачников вместо обыкновенного своего фальшиво-приподнятого: «Как дела, братцы? Вижу, что идут!» – вместо этого слабым жестом показал гостю на Садыкова, сказав при этом только одно слово: «Вот».

– Здравствуйте, – сказал Володе человек. – Я Воронков Вячеслав Иванович.

Очевидно, этот человек привык, что его фамилия производила некий эффект. Но Володя не знал никакого Воронкова и просто представился: «Садыков», на всякий случай добавив: «Бригадир».

– Помоги товарищу Воронкову, Володя, если сможешь, – сказал Табачников. – Я тебя отпущу.

– Куда отпущу?! – закричали на Табачникова напарники Володи. – А мы что здесь?

– Сами, сами покомандуете, – сказал Табачников и вежливо отошел.

– Что стряслось? – спросил Володя.

Вместо ответа Воронков отвел Володю в сторону.

– Вы альпинист? – спросил он.

– Альпинист.

– Хороший?

– Чемпион республики. Трижды. А в чем дело? Воронков не без некоторого колебания сказал:

– Я вам заплачу. Надо дверь открыть. Дверь в квартиру.

– Захлопнулась, что ли?

– Возможно, – ответил Воронков.

– Вызовите слесаря.

– Он будет ломать. Очень дверь хорошая, жалко. И очень хорошие замки. Я из Финляндии привез.

– И что вы хотите?

– Нужно, чтобы вы проникли в квартиру через окно. Я живу на последнем этаже. Окно открыто.

Тут Воронков как-то замялся…

– В общем, – продолжал он, – нужно действовать решительно. И быстро. Не обращая, как говорится, ни на что. Я буду в это время стоять уже за дверью. Быстро направляйтесь к двери и открывайте ее!

Воронков тут энергично повел плечом, как-то дернулся, словно желая показать, как следует «быстро направиться к двери». Володю удивила такая инструкция. Впрочем, он предположил, что товарищ Воронков просто опасается, что, проникнув в квартиру и задержавшись в ней на какое-то время, товарищ Садыков может мимоходом что-нибудь стибрить. Или слямзить. Или умыть. А что? Быстро, на ходу. Взял и пошел… Володя печально усмехнулся.

– Я понимаю, насколько это сложно, – сказал Воронков. – Вы будете рисковать жизнью…

– Я не картежник, – ответил Володя. – Я никогда не рискую. Тем более жизнью.

Саша Цыплаков сидел за столом президиума в конференц-зале. На сцене висели большие картонные планшеты с нарисованными на них домами и планами района. Молодой архитектор защищал диплом. В открытые окна влетал еще не сухой, но уже знойный воздух начинающегося лета.

– … мы ставили своей задачей, – говорил молодой архитектор, – органически вписать микрорайон в весьма сложный рельеф нескольких холмов. Ручей, образовавший небольшую долину, стал естественным стержнем, вокруг которого…

В президиум вошла секретарша, пробралась между кресел и что-то прошептала на ухо Саше. Саша, в свою очередь, что-то сказал председателю, тот кивнул, и Саша, стараясь не шуметь, тихонько вышел из зала. В коридоре на стульчике стоял телефон и возле него лежала трубка.

– Привет, – сказал Саша, – привет, Капитан. А что за пожар? Я на защите сижу… А снаряжение где?… Да я ж тебе говорю, сижу на защите при галстуке… Ладно, я подъеду. Какой адрес?

Лида Афанасьева спешила: торопливо просматривала коробки с ампулами, некоторые из них откладывала в большую сумку. В окно медпункта было видно, как механики спешно сдирали чехлы с винтов вертолета Ми-2 с красным крестом на борту. Звонил телефон, но Лида трубку не снимала. В медпункт вошел пилот, «дав своему лицу такое выражение», которое следовало понимать в том смысле, что все задержки в мире происходят из-за баб. Вместе с тем более внимательный наблюдатель мог бы отметить, что был вошедший пилот не так уж молод «из себя», как это могло показаться с первого взгляда. Разве что молодыми были его глаза, как два светлых озера, лежавших среди морщинистых базальтов его лица. По той позиции, которую он занял, прислонясь медвежьим плечом к косяку двери, можно было предположить, что ждать он намеревался долго и терпеливо, а кроме того, можно было увидеть, что ему приятно смотреть на Лиду. Лида, сидя на корточках перед распахнутым шкафом с лекарствами, кого-то яростно шепотом ругала, пытаясь в этой горе ампул, баночек, коробочек, упаковочек извлекать нечто ей необходимое.

– Лид, – наконец не выдержал пилот.

– Да куда-то адреналин пропал! – в сердцах сказала она. Пилот стоял над душой. Телефон все звонил.

– А без адреналина нельзя?

– Нельзя! – сказала Лида.

Телефон все звонил. Пилот взял трубку.

– Нет ее! – сказал он. – Она в санрейсе. Когда вернется? К вечеру.

– Слава богу, вот он! – воскликнула Лида, найдя нужную коробку. – Кто звонил?

– Мужик, – сказал пилот, и в этом слове прозвучала некоторая печаль.

Они выбежали из медпункта. Второй пилот уже запускал двигатель.

Старший лейтенант Руслан Алимжанов сидел в патрульной машине и оформлял протокол нарушения. Нарушитель – блондинка средних лет, печально смотрела, как Руслан заполняет бланк.

– Вот смотрю я на вас, – сказала блондинка, – и думаю: ну неужели в наш век рыцари перевелись? Я все-таки женщина.

– Для меня вы – водитель, – сказал Руслан, не поднимая глаз от протокола. – Очень грубое нарушение, Нина Филимоновна.

– Я артистка. Неужели вы меня не узнаете?

– Я сам, Нина Филимоновна, народный артист у себя на перекрестке, – флегматично отвечал Руслан.

Глядя на Руслана, сидевшего в патрульной машине марки «ВАЗ-2101», можно было сильно усомниться в рекламе этой автомашины, гласившей: «Наша модель просторней изнутри, чем снаружи». Руслан своей могучей фигурой занимал, казалось, весь внутренний объем малолитражки. Когда он брался за руль, половина баранки скрывалась под его лапой. У Руслана был один знакомый кинорежиссер, из задержанных в пьяном виде за рулем, который часто говорил: «Когда я начну снимать «Манас», я тебя приглашу на главную роль. Будешь играть этого богатыря. Из ГАИ придется уйти на время съемок – года на два… И не отказывайся! Слушать не хочу твои отказы!»

Руслан не отказывался, но с «Манасом» дела продвигались, кажется, неважно. А может быть, и с режиссером. Не знал этого Руслан, крайне далек был от сложного мира искусства…

Загудел зуммер радиостанции.

– Восемнадцатый, – сказал Руслан, сняв трубку. – Кто звонит? Садыков? Это наш капитан. Нет, не капитан милиции, а капитан команды. Передай привет, скажи, что не могу, я на дежурстве. Руслан положил трубку и тут увидел, что артистка протягивает ему деньги.

– Интересно, – сказал Руслан, – какие вы роли в театре играете?

– Разные, – зло сказала артистка и убрала деньги.

– Я бы вам давал только отрицательные, – сказал Руслан и продолжал заполнение протокола…

Страховал с крыши Саша Цыплаков. Он был сильно недоволен, посматривал, как веревка оставляет следы на его рубашке, которую украшала, между прочим, бабочка.

Володя, уперевшись в крышу ногами, начал спуск. Веревка скользила сквозь блестящее кольцо карабина, пристегнутого у него на груди. Крыша кончилась. Она нависала над стеной, и Володя, слегка оттолкнувшись ногами, повис в воздухе. Стена и окно были в полуметре от него, в так называемой «мертвой зоне». Чтобы достичь окна, Володя должен был раскачаться в воздухе. Как и говорил Воронков, окно было открыто…

Володя стал раскачиваться на уровне окна. Цыплаков, не видя капитана, тщательно страховал. Наконец Володе удалось схватиться рукой за переплет рамы. Он подтянул ноги к окну и выпрямился на подоконнике. В эту секунду из квартиры, из-за тюлевой занавески, он услышал высокий напряженный голос:

– Назад!

Володя просунул голову в окно, отодвинул занавеску и увидел, что посреди комнаты стоит подросток лет четырнадцати и целится в него из ружья.

– Руки поднять? – сказал Володя.

– Я буду стрелять! – грозно сказал мальчишка.

– В человека стрелять нельзя, – сказал Володя и спрыгнул в комнату. Ему мешала веревка. Он высунулся в окно и крикнул:

– Саш, протрави, я здесь!

Володя стоял к мальчишке спиной. Хотя был уверен, что тот не посмеет выстрелить, все же спина была холодной. Повернулся к мальчику. Тот все еще стоял с ружьем в руке, но решимости у него поубавилось.

– Человек – не заяц, – сказал Володя, снимая с груди упряжь обвязки. – Да и в зайца стрелять тоже…

В квартиру стали звонить.

– Не открывайте! – почти попросил мальчишка.

Мальчишка был самый обыкновенный, джинсовый, голенастый, узкоплечий. Но глядел волчонком, зубы стиснуты, руки дрожат, палец на курке. Володя неожиданно для себя взял да и провел ладонью по его жестким, как щетка, волосам, но интуитивно почувствовал, что повторять этого не стоит: вырвется мальчишка, оскалится, падет в истерику. «Ну ладно, ладно, – пробормотал Володя, – бывает, бывает…» Но гладить больше по волосам не стал. Мальчишка как-то обмяк, но все еще держал в руках ружье.

– Давай мы сначала ружье поставим на место, – сказал Володя, взял из его ватных рук ружье и посмотрел – заряжено ли. Заряжено.

– Серьезный ты мужик, – сказал Володя.

– Я ему все равно отомщу, – сказал мальчишка. В квартиру звонили непрерывно.

– Отцу? – спросил Володя. Мальчишка кивнул.

– Он меня избил.

– Это обидно, – сказал Володя, – но с ружьем все равно нельзя. Как тебя звать?

– Марат. А вы пожарник?

– Альпинист.

– Возьмите меня к себе.

– В секцию?

– Ну хоть бы и в секцию. Я все равно от него убегу. А жить у вас можно? У меня есть значок «Турист СССР».

В квартиру уже не только звонили, но стучали кулаками.

– А где твоя мама, Марат? – спросил Володя.

– Опять этот идиотский вопрос, – сказал Марат и будто даже обиделся. – Мамы у меня нет. Она нас бросила. Только по телефону руководит: бе-бе-бе, двойки-тройки.

– Ну так что же ты на отца-то с ружьем? – возмутился Володя.

– А знаете, как он меня ударил? Со злостью! Володя пошел открывать.

– Ну, наверное, за дело? – спросил он.

– За маленькое, – сказал Марат. – Можно было просто объяснить, как советует педагогическая наука – так и так, вы не правы.

Володя открыл дверь. Там и вправду были очень хорошие иностранные замки. Воронков печально стоял перед ними.

– Доволен? – спросил он у Марата. Тот не ответил. – Спасибо, товарищ Садыков.

– Не за что, – сказал Володя и стал собирать свои веревки.

– Запомни мой телефон, Марат, – сказал Володя, поглядывая на Воронкова, – 33-06-47. Приходи к нам на тренировки. А обижать тебя мы никому не позволим. Пока.

– А кого спросить? – спросил Марат.

– Садыкова Володю. Или капитана. Позовут.

Володя вышел из квартиры, и за ним сразу же вышел, предварительно прихватив большую связку ключей, и Воронков.

– Товарищ Садыков, – сказал он, – я хотел бы, чтобы этот случай не подлежал огласке. Я работаю в министерстве…

– Что же вы на сына руку поднимаете? – зло спросил Володя.

– Довел! – воскликнул Воронков. – Руку! Хорошо, что еще сдачи не дал. У меня такая работа, вы себе не представляете. Я ухожу – он еще спит, прихожу – он уже спит. Сколько я вам должен?

– Я зарабатываю на основном производстве, – ответил Володя и стал спускаться по лестнице.

– Вы зря, я от чистого сердца… Я вообще не знаю, как мне с ним справиться. А вас что, отец никогда не трогал?

– Я детдомовский, – ответил Володя с нижней площадки, уходя.

– Я тоже, между прочим, из рабочих! – крикнул вслед ему Воронков…

Володя и его друзья жили в замечательном городе, на скальные тренировки можно было ездить за пять копеек на рейсовом автобусе; восхождение средней сложности отнимало субботу и воскресенье – горы были рядом. Они стояли над городом, составляя не только его пейзаж, но и погоду, и многочисленные хозяйственные заботы, и замечательный отдых горожан. Ледовые и скальные склоны гор смотрели прямо на центральные проспекты.

На очередную тренировку собралась вся команда: Садыков, Руслан, Саша, Лида и двое запасных – студент университета Спартак Ишимбаев и Петр Семушин, приехавший в город на подготовку к восхождению со строительства большой гидростанции, где он работал монтажником.

Тренировались на скалах. Проходили сложные участки, били крючья, страховали – словом, обычная работа. На нижней страховочной площадке с травинкой в зубах сидел на камне Марат и посматривал на эти занятия с видом многоопытного горовосходителя. По случаю тренировки он гордо повесил на куртку значок «Турист СССР». Видно было, что ему самому хотелось полазить, но капитан был занят работой и редко поглядывал на подростка. Наконец очередь дошла и до Марата.

– Курсант, – сказал Володя, – пойдем овладевать азами.

Он обнял за плечо Марата и, повернув его лицом к отдыхавшей после занятий команде, сказал:

– Моряки, это мой друг. Зовут – Марат. Вы, конечно, знаете, кто такой Марат. Это славный довоенный линкор Балтийского флота. Так что прошу с Маратом обращаться уважительно. Второе. Марат будет ходить к нам на тренировки для укрепления внутренней мощи и постижения общего смысла жизни.

– Я уже многое понял, – сказал Марат.

– Ну, прекрасно. Сегодня мы потренируемся на простеньких маршрутах. Первое правило скалолазания – три точки опоры…

Володя укреплял на груди у Марата обвязку, продолжая объяснять. Показал маршрут, по которому должен был лезть Марат. Маршрут этот и без того был промаркирован ясными жирными стрелами, нарисованными на скалах.

Марат полез. Он делал это быстро и цепко, Володя страховал снизу. Все смотрели, как он лезет. А Марату лезть страшно понравилось. Он поднялся метра на два вверх и, обернувшись, спросил у Володи:

– А может, без веревки?

– Без сетки, – ответил Володя, – работают только в цирке и очень большие мастера. А мы не в цирке, и ты не мастер. Вперед!

Марат полез дальше. Внезапно он пошел вдоль скал вправо. Тут же вскочила Лида Афанасьева. Там, куда двинулся Марат, были скалы высокой категории сложности.

– Марат, сейчас же уйди влево! – закричала она. Она стояла рядом с Володей, ожидая, что он поддержит ее приказание, но Володя молчал. Тогда Лида толкнула его, и в этом полутолчке – полушлепке была не только просьба поддержать ее, но и нечто другое.

– Если взялся, пусть лезет, – тихо сказал Володя, не спуская глаз с Марата.

Марат и сам был бы рад уйти на старый маршрут, но не знал, как это сделать. Он понял, что совершил легкомысленную ошибку и ему сейчас здорово нагорит от капитана. Однако Володя, видя, как трудно мальчишке, совсем не ругался, а, наоборот, говорил нечто подбодряющее.

– Так, не забывай про три точки опоры… нет, руку сначала… еще, еще тянись, там зацепка есть…

Марат, будто распятый на стене, пытался дотянуться до зацепки. Вдруг он посмотрел вниз и вот тут испугался. Вся команда стояла далеко, в невообразимой глубине. Марат сделал отчаянное усилие и… сорвался. Впрочем, никуда он не полетел, а просто повис на страхующей веревке. Володя быстро спустил Марата вниз. Мальчишка дрожащей рукой пытался отстегнуть карабин от страхующей веревки, но Володя остановил его.

– Ты хочешь, – сказал Володя, – чтобы я к тебе относился как к мужчине?

Марат кивнул, хотя не понимал, к чему клонит капитан.

– Тогда снова пройди этот маршрут. Только без всяких фокусов. Прямо по стрелам. Ну? Вперед, курсант!

Марат вздохнул, и хотя понимал, что его воспитывают, а этого он совершенно не терпел, все же сдержался, полез вверх. Однако его снова захватило это прекрасное чувство владения своим телом, на середине маршрута он почувствовал удовольствие, к концу – радость. А когда он вылез на вершину скалы, улыбнулся настолько широко, насколько мог…

Когда по некрутой тропинке счастливый Марат спустился вниз, он увидел, что его подвиг забыт, только Лида мельком взглянула на него и улыбнулась, а все сгрудились вокруг Володи, читающего какое-то письмо.

Марат тоже стал слушать.

– «… В связи с создавшейся обстановкой на строительстве, – читал капитан, и невозможностью проведения подобных работ на отвесных скалах силами имеющегося в наличии состава Главное управление Министерства, Генеральная дирекция строительства убедительно просят сборную команду республики по альпинизму провести указанные работы… в кратчайший срок… дело всей республики…» Петя?

Все посмотрели на Петю Семушина.

– Там метров сорок будет примерно, – сказал Петр. – Камень висит прямо над зданием компрессорной.

– Камень большой? – спросил Руслан.

– Десять примерно на десять, на пять. Все замолчали.

– Может, рвануть хорошенько, и он пройдет мимо? – Руслану нравились резкие варианты жизни.

– Ему там деваться некуда, – ответил Петя. – Он пойдет прямо на здание. И единственную дорогу перекроет. Там он держится на честном слове. А район у нас сейсмический. Потихоньку трясет почти каждый день.

Здесь взорвался Саша Цыплаков.

– Я не понимаю, почему обязательно мы? Там висит, тут горит, там прорвало… Ну и что? В конце концов, у нас есть службы специальные. Мы занимаемся спортом, мы участвуем в первенстве Советского Союза! Ключ перед нами!

Здесь Саша выхватил из портфеля кучу фотографий и бросил их на траву.

– Кто это все будет лезть? «Желтый пояс»? «Зеркало»? Где сам Сеня Чертынский сорвался! И вместо подготовки мы будем заниматься какой-то… лабудой! Почему обратились именно к нам?

– Они обратились ко мне, – тихо сказал Петя, – как к альпинисту. А я их направил в адрес команды, в которой я состою как запасной.

– Ну, спасибо, Петя, – в сердцах сказал Саша, – ты оказал большую услугу команде. Как запасной.

– Спокойно, моряки, – сказал Володя. – Конечно, все это не вовремя. У нас куча проблем… но отступать нам, кажется, некуда.

– Там люди могут погибнуть, – сказал Петя.

– Мы тоже можем погибнуть, из-за того что не подготовились к горе! – мрачно сказал Саша.

– Сашка! – воскликнула Лида и сильно ударила Цыплакова по спине. – Дурак ты невозможный!

– Ну и тяжелая рука у тебя, – сказал Саша.

– А ты не каркай! – вставил Руслан.

Марат подошел к Володе и спросил его, заглядывая в глаза:

– Ты возьмешь меня с собой?

– Нет, – сказал Володя.

Замечательным утром, солнечным и ясным, Володя и Лида шли по красивой аллее, в глубине которой виднелось двухэтажное белое здание.

– Это ты мне звонил на работу? – спросила Лида.

– Когда?

– Позавчера.

– Я.

– Я как раз улетала в санрейс.

– Что-нибудь серьезное было?

– Острая сердечная недостаточность.

Лида сказала это многозначительно, слишком многозначительно. Но Володя промолчал.

– Ты звонил, я тебе была нужна? – продолжала она.

– Сашка мне помог.

– Жалко, что это было такое дело, в котором мог помочь тебе Сашка, а не я.

Володя остановился.

– Лид, – сказал он, – у нас с тобой был договор.

– Да, да, – сказала Лида, – извини… Вон и Сашка, – добавила она с деланным оживлением, разглядев в конце аллеи спешившего Цыплакова. По случаю субботы он был в спортивном костюме, шел пританцовывая.

…Они увидели Сеню издали и, когда увидели, напряглись, разговор сник. Он сидел на скамейке в самом конце аллеи и, сощурив близорукие глаза, смотрел на них. Было рано, и совсем немного больных в байковых пижамах и халатах мелким шагом устремлялись к процедурному корпусу. Узнав приближавшихся к нему, Сеня Чертынский встал, морщась от боли, и, опираясь на палку, не твердо пошел навстречу. «Стойте, стойте! – кричал он. – Я сам к вам подойду!» Володя, Саша и Лида остановились и стоя смотрели, как Сеня, борясь с неуверенностью в шагах и пытаясь одновременно скрыть эту неуверенность, приближался к ним.

Первой не выдержала Лида, она подбежала к Семену и обняла его.

– Черт! – сказала она. – Это немыслимо. Я сама врач, но все это… Ты – гений!

– Это еще что! – гордо воскликнул Сеня. Он был страшно возбужден, глаза блестели. – Смотрите!

Сеня, опираясь о палку, стал медленно приседать. Тут страх промелькнул на его лице, неуверенная улыбка погасла, и неизвестно чем бы этот опыт закончился, если бы Володя резко не подоспел. Сеня повис у него на руках, встал.

– Не вышло, – печально сказал он. – А в палате два раза приседал.

– Это потрясающе! – сказала Лида. – Я ведь видела твой рентген… Тогда кто-то пошутил: «Кузнечик коленками назад». Я думала, коляска на всю жизнь. В лучшем случае. Чтобы так разработать лавсановые связки…

– Как родные, – сказал Сеня. – Я их уже полюбил. И он погладил свои колени.

– Сеня! – как бы между прочим сказал Володя. – А мы ведь на Ключ собрались.

Сначала Сеня ухмыльнулся и, кажется, хотел что-то сострить, но через секунду помрачнел. Понял, зачем пришли.

– Поздравляю, – сказал он.

– А что так? – спросил Володя. – Думаешь, не пройдем?

– Я «зеркало» не прошел. «Желтый пояс» пролез. Там метров семьдесят и порода мягкая, как речной песок. Взяться не за что, все гниль. Но пролез. А на «зеркале» у меня было четыре попытки. Погода была идеальная, сухо. Я был в прекрасной форме. Кто будет лезть «зеркало»? Конечно, Саша?

– Да, – сказал Саша. – Наверно, я.

– Тогда я тебе, Саша, дам совет от чистого сердца: если с первого раза «зеркало» не пройдешь, второй раз не пытайся.

– Почему? – резко и вдруг недобро спросил Саша.

– Потому что я не хочу присутствовать на твоих похоронах, – ответил Сеня, повернулся и, не прощаясь, пошел к больнице, опираясь на палку.

– Я, между прочим, не собираюсь помирать! – крикнул ему вслед Саша, но Сеня не обратил никакого внимания на эту фразу. Он уходил от них, стоявших группой, и даже со спины было видно, что с ним сделал этот год, это пятимесячное лежание, а потом пятимесячное обучение тела. В его столь недавно легких и сильных ногах мышцы и сухожилия съежились, похудели, сморщились, а иных вовсе нет – заменены бог знает чем, не своим… Он был, конечно, тем же самым Сеней Чертынским по альпинистской кличке Черт, тем же самым, только немного другим, потому что он уже знал то, что они трое не знали. Видать – видали, но со стороны. А он-то уже знал и видел свою собственную смерть. В секунды срыва, в целые сто лет полета его ожгла тогда мысль – не падение, не травма, не невезуха – смерть! Он боролся с ней. Он, как и Миша Хергиани, боролся до последнего мига и сумел, как и Миша, перевернуться в воздухе, чтобы грохнуться о камни не головой. Ногами. Но Миша падал долго. Да, долго. Сеня «– коротко. Это был страшный, плотный звук, когда тебя всего припечатывает о что-то не плоское и твердое. И дикое, удивительно нелепое ощущение неповиновения собственного тела. А боль – боль потом, да и не главное это, не главное. Боль – это сладкое возвращение оттуда. И ежедневный вид иглы, через которую извергается в воздух серебряным фонтанчиком что-то, что сейчас же разбежится сладкой тревогой по твоим венам… и всякие слезы… цветы в стакане… фрукты, засыхающие у стопки чужих книг на тумбочке, – все это уже, моряки, неважно, все это потом. Сеня уходил, сказав свое слово, и никто не решился его остановить. Но внезапно он наткнулся на какую-то мысль, пошатнулся, палка с резиновым наконечником уперлась в трещину в старом асфальте больничного двора. Сеня обернулся, посмотрел, криво усмехнулся, будто гнев проглотил.

– Я ничего не хочу накаркать, – сказал он. – Я вообще считаю, что «зеркало» могут в нашей стране пройти два человека -; я и ты. Ну и еще, конечно, Миша Хергиани. Но Миша давно погиб, а мне «зеркало» подарило лавсановые связки. Так что давай, двигай. Пуля – дура, штык – молодец!

Саша выслушал все это, как родитель выслушивает капризного ребенка.

– Где ты сорвался? – спросил он.

– Увидишь! – ответил Сеня – Мимо не пройдешь. Ребята! – обратился он к Лиде и Володе. – Извините, у нас промежсобойчик.

Сеня, обняв Сашу за плечо, отвел его в сторону.

– Я уже скоро год лежу здесь, – сказал он. – Я имел возможность подумать. Я этот год лежал и ждал, кто ко мне придет и скажет: «Черт, мы собрались на Ключ. Скажи, где ты сорвался». И я решил попросить этого человека, как бы там ни вышло у него на этом проклятом «зеркале», вернуться и сказать, что пройти его невозможно. Я думал, что это будешь ты, Саша, и я, как видишь, не ошибся.

– Я не понял, – сказал Саша. – Зачем это нужно?

– Ну, не затем, чтобы оправдать меня, уверяю тебя. Я хочу, чтобы за этой стеной укрепилась слава непроходимой. Вообще. Раз ее не прошел я и не прошел ты, значит, другим там делать нечего.

– Ну и что бы это дало?

– Это дало бы, Саша, очень хорошие результаты. Туда бы больше никто не ходил. Там бы не было несчастий. А если ты пролезешь ее, то за тобой пойдут другие.

– Но в этом и состоит дух альпинизма – преодолевать.

Сеня подумал немного над его словами, стоял, глядел в землю, будто искал слова в потресканном асфальте больничного двора.

– Знаешь, Саша, ты всегда был каким-то странным, – наконец сказал Семен. – Может быть, до тебя не сразу дошло? Может, ты еще подумаешь над моим предложением?

– Да, – жестко сказал Саша. – Я подумаю. На «зеркале».

Самосвалы шли один за другим, пыль над дорогой поднималась столбом. Здание компрессорной станции было построено над бурной коричнево-грязной рекой, практически на полочке, где едва умещались само здание и дорога. Володя посмотрел вверх – действительно, среди рыжих отвесов торчал, чуть наклонившись, этот проклятый камень, и деться в случае падения, как справедливо заметил Петр Семушин, ему было некуда. От компрессорной, от круглых емкостей с воздухом – ресиверов шли вдоль реки трубы, туда, где в пыли и зное вставало тело огромной плотины. Володя сидел на камне у обочины дороги, жевал какую-то травиночку, посматривая наверх.

Прямо над ним на скалах уже работала вся команда, висели белые и оранжевые веревки, стучали молотки, забивались крючья, поблескивали тонкие металлические лестницы. Володя поглядывал на проходящие машины, ждал. Наконец возле него остановился небольшой вездеход, из-за руля вышла – ну, легче всего было бы написать «молодая, красивая женщина, одетая в джинсы и в темно-синюю рубашку». В руках у нее была строительная каска. Она мельком взглянула на Володю и стала внимательно рассматривать происходящее на скалах.

Все было и все выглядело именно так. Однако дама, не без некоторой элегантности покинувшая открытый автомобиль с грубым народным названием «козел» и несколько раз по-мужицки пнувшая кроссовкой «Адидас» оба передних колеса, требует нашего более внимательного рассмотрения. Во-первых, с ней все здоровались. Все проезжавшие самосвальщики считали своим долгом высунуться из кабины и сказать что-то типа «здрасьте», а дама, мельком глянув на каждого, чуть поднимала руку, как престарелый главнокомандующий, и отвечала коротко – «привет». Во-вторых, она была хороша той недостижимой в городах привлекательностью, которой одаривают горы, леса, тундры, моря скромных геологинь, изыскательниц, топографинь, археологинь. Без драгоценностей и липовой косметики входят они в московские, ленинградские, новосибирские компании, и пламя свечей начинает колебаться, и мужчины, не какие-нибудь тридцатилетние юноши, а мужики настоящие, молча приподнимаются с югославских диванов, готовые тут же идти за незнакомкой в неведомые края, оставляя в снегах, по краям дороги своего бегства разбитые должности, обломки карьеры и совершенно новенькие, свеженаписанные исполнительные листы алиментов. От вошедших пахнет полынью, степными звездами. В словах – истина, в глазах – бездна. Трепещут обриллиантенные жены, страх поднимается к горлу, умная ненависть ограненными камушками сверкает в глазах. Но нет, нет, милые, не по души ваших мужей прибыли эти временные ангелы. Вон в прихожей все вытирает и вытирает ноги, ступить не решаясь на финские паласы, тот, кто пришел вместе – двухметровый и чернобровый, седеющий или лысеющий, с глазами, промытыми таежными ручьями, со скулами, продубленными ледниковыми ветрами, с руками, которые тут же хочется лепить из глины, вырубать из камня. И тихо сядет на пол, как собака у ног хозяина. О, женщины, прибывшие издалека! Какие за вами тянутся черно-бурые хвосты далеких тайн! Какие ясные звезды горят у вас во лбу! Какое истинное целомудрие приобретено среди сотен сильных и красивых мужчин, половина из которых влюблена в вас тайно!

В какие причудливые, горожанам ну совсем непонятные, формы выливается эта любовь, которую принято называть «настоящая»! Идут через перевалы по две недели на лыжах, чтобы на базе полчаса чайку – именно чайку – попить при любимых глазах. А потом – обратно, полгода вспоминать эти полчаса. И самолеты тяжелые гоняют с восточного сектора Арктики в западный, и деньги пачками в полыньи швыряют, и письма в стихах сочиняют, а потом загружают радиосеть, передавая в эфир эти любовные романы. Но уходят женщины, пришедшие издалека, уходят как парусник, помаячат на горизонте белыми материями, а уж утром пусто, нет ничего, хоть криком кричи. На востоке, на севере, в горах, в степях их звезда. Сидят у своих костров, спят на мазутном брезенте в вертолетном углу, до старости не сдаются на милость панельным, многоквартирным тюрьмам. Терпят, ждут. Чего? Неизвестно.

Въехавшая в нашу повесть на казенном автомобиле дама была, несомненно, из описанного выше клана, однако с некоторыми новейшими добавлениями: одевалась просто, но тщательно продуманно, следила за собой, за прической, лицом, руками, и это, конечно, позволит отнести ее к прекрасным женщинам, прибывшим издалека, но, несомненно, в этом нетрудно убедиться, новой формации.

Володя счел, что сидеть в присутствии дамы не совсем уместно, и поэтому встал. Тут женщина обратила на него внимание и спросила:

– Вы не знаете, когда они слезут?

– Вам нужен Садыков? – спросил Володя.

– Садыков, – ответила женщина…

– Садыков – я, – сказал Володя.

– Я заместитель главного инженера, – сказала женщина. – Юнна Александровна Ковальская. Мы будем работать вместе. Для начала мне нужно подняться наверх, к району работ.

Володя посмотрел на Ковальскую.

– У вас, конечно, нет никакой подготовки? – спросил он. Ковальская усмехнулась.

– На втором курсе, по-моему… какой-то поход… Клухорский перевал… сван-инструктор, который предлагал мне выйти за него замуж… Нет, никакой подготовки.

– Сваны, особенно инструкторы, редко ошибаются, – сказал Володя. – А вот наверх мы с вами, Юнна Александровна, сегодня не поднимемся.

– Мне это нужно, – сказала Ковальская.

– Нет, – твердо сказал Володя. Ковальская с интересом посмотрела на него.

– Как вас звать? – спросила она.

– Владимир.

– Так вот, Володя: на всей территории строительства есть всего четыре человека, чье слово предназначено к исполнению. Один из них – я.

– Хотелось бы продолжить вашу мысль, – сказал Володя. – Вот на этих скалах есть только один человек, который будет говорить «да» или «нет». Это – я.

– А что, в чем дело? – вызывающе спросила Юнна.

– Мы чистим склон от камней. Видите, ребята идут в ряд? Чистить – опасная работа. Завтра мы навесим лестницы, перила, наладим хорошую страховку и к концу дня сможем с вами прогуляться к месту работ.

– Если у меня будет время… Утром вам привезут два максимально облегченных перфоратора. Через верх надо будет протянуть энергию, воздух и воду. Надо будет пробурить сто четыре шурфа, загнать в них на хорошем цементе анкерные болты, на эти болты заводить стальную сеть. Семушин все знает. Вопросы оплаты с вами уже решали?

– Да.

– Я думаю, жена будет довольна.

– Мы не шабашники, – сказал Володя.

– Я не хотела вас обидеть.

– В таком случае вы хотели узнать, женат ли я? – усмехнулся Володя. – Не женат.

– Для холостой женщины, – засмеялась Юнна, – это очень приятное сообщение.

Она посмотрела на часы.

– Черт возьми! – сказала она. – Что это за жизнь? Даже пококетничать нет времени. И вообще, по моим наблюдениям, любовный треугольник в последнее время видоизменился. Раньше были: он, она и любовник. Теперь – он, она и работа.

Юнна пошла к машине и села за руль.

– Я хотела бы, – сказала она, – чтобы вы прониклись нашим настроением. Камень этот уже один раз, как говорится, висел на волоске. Это было видно просто глазом, без всяких приборов. Некоторые водители отказывались ездить мимо. А другой дороги, как вы видите, у нас нет. Из компрессорной кое-кто сбежал. Ну, не кое-кто, а почти все. Потом эта глыба снова вернулась на место. Почему? Никто не знает.

– А наука? – спросил Володя. Юнна при этом тяжело вздохнула, будто вопрос был задан о слабоумном мальчике, общем горе.

– Долго говорить, – ответила она. – Приехали, переругались друг с другом и уехали. Двое остались: писать диссертации о камне. Им-то хорошо. Вот нам как быть? Упадет камень – наверняка разрушит компрессорную. Будут жертвы.

– Это очевидно, – сказал Володя. – А кто же так проектировал?

– Проектировщики, – ответила Юнна. – Кроме того, без воздуха встанет вся стройка. Бетонный завод.

– Можно будет натащить передвижных компрессоров.

– Можно, – согласилась Юнна, – но это временное решение проблемы. Потом, как их тащить? Дорога ведь будет перекрыта! А может быть, и разрушена этим камнем.

– Наверняка, – сказал Володя, который, кажется, впервые понял по-настоящему, что может натворить этот проклятый камень. Глянул наверх: там, зависнув на веревке, размахивал руками Петр Семушин, командовал, крики его слабо долетели вниз. «Никуда ему не деться, – подумал Володя про камень. – Эта компрессорная хрустнет под ним, как яичная скорлупа».

– Вчера звонил наш предсовмина, – сказала Юнна. – Просил докладывать каждый день, как у вас пойдут дела. Так что вся надежда на вас, – и Юнна улыбнулась.

– У нас маловато времени, – сказал Володя, глянул на Юнну, намереваясь втолковать ей про сроки восхождения, да встретился g ней глазами. Теплая волна пробежала по рукам. Володя уставился на «представителя администрации строительства», будто впервые увидел Юнну, и ощущение, не выражаемое никакими словами, мигом расцвело, распустилось, появилось невесть откуда. Володя вдруг увидел, как будто приблизившись, кожу ее щеки, уголок губ, начало ключицы, выглядывавшее из распаха темно-синей рубашки, увидел ее волосы цвета темного шоколада, волнами поблескивавшие на солнце. Он был поражен сразу, одномоментно, будто и в самом деле в него воткнулась стрела, посланная с верхних секторов обстрела крылатым голым мальчиком.

– Времени, – туповато сказал Володя, по-солдатски преданно глядя на Юнну, – времени не очень.

– A y нас еще меньше, – сказала Юнна и положила руку на кулису переключения скоростей. Володя и руку увидел, цвет ее, пушок у запястья. «В волейбол играет», – так подумал Володя, и мысль эта приобрела неизвестно почему какое-то невероятное значение, будто подтвердила что-то очень важное.

– И все время идут плохие сейсмические прогнозы, – добавила Юнна.

– У нас всего-то две недели. Через две недели мы должны быть на горе. Опоздаем – все! Придет фен, теплый ветер с юга, – все! У нас – первенство Союза!

– Это у нас первенство Союза, – печально сказала Юнна. Она отжала сцепление, и машина тронулась. На секунду оторвала правую руку от управления машиной и подняла ее, будто точно знала, что Володя смотрит ей в затылок, в удаляющуюся спину, стоит не сводит глаз. Эта рука, слабо поднятая в знак прощания, как приветствие престарелого главнокомандующего, стала удаляться и задержалась в воздухе чуть дольше, чем этого требовало деловое приветствие. Садыков понял это, радостно заколотилось сердце. Машина набирала скорость, из-под колес стали струиться косяки коричневой пыли, потом какой-то железный борт, предостаточно побитый и помятый камнями, заслонил машину заместителя главного инженера строительства…

При выезде из-за поворота, когда открывается вид на всю плотину, на сужение ущелья, где по непонятной мысли проектировщиков была построена компрессорная и откуда прекрасно на фоне ближних лиловых гор просматривался профиль проклятого нависающего камня, иные водители вздрагивали и щурили глаза: прямо в воздухе, в небе висели несколько человек (веревки с такого расстояния не были видны). Мало того, – в знойном небе, в струящихся горячих потоках, ломавших прямые лучи, будто парили около камня две металлические площадки, на каждую из которых опирались перфораторы. Наваливаясь на их отполированные металлические рога, работали Спартак и Петр. Все на страховке: сами площадки, перфораторы, каждая отверточка на отдельной веревочке, ну и, конечно, в перевязи страховочных ремней – сами покорители пространства и времени. В те секунды, когда перфораторы умолкали, оба бурильщика калякали на разные темы.

– Ты сколько зарабатываешь? – Это Спартак, у него в будущем году распределение.

– Четыреста и больше.

– А зачем тебе институт? – Петр на заочное поступил, жил-жил да и поступил.

– За интерес, – ответил Петя.

– Окончишь – будешь получать сто двадцать.

– Я не такой дурак. У меня три пятых разряда. Я, знаешь, какой специалист! На меня очередь стоит. Особенно на сварочные работы.

– Ну, так что же тебе надо? – не отставал Спартак.

– Интерес люблю. Вот что такое полиглот – знаешь?

– Знаю.

– А вот я не знал. Думал, что оскорбление. Пылеглот – пыль глотает. Оказалось, что от слова «поли». Поли – много. Поликлиника. Поливитамины.

– Полимер, полиэкран, – продолжал Спартак.

– Или вот еще слово – альтернатива. В курсе?

– Альтернатива? – переспросил Спартак. – Это такое положение…

– Какое?

– Фиговое, – неуверенно сказал Спартак, намереваясь снова бурить, чтобы прервать невыгодный разговор.

– Ты на каком курсе?

– На четвертом.

– На четвертом, а простых азов не знаешь, – сказал Петр.

– Ну ты ведь тоже не знаешь!

– Я-то? – возмутился Петр. – Я – заочник, что с меня взять… Сверху со скалы свесился Саша Цыплаков.

– Алло! – закричал он. – Чего встали?

– Саш! – закричал Петр. – Знаешь, что такое альтернатива?

– Вы что, – устали? Мы можем с капитаном вас сменить! – ответил Саша.

– Нет, – крикнул Петр, – ты на вопрос ответь!

– Альтернатива – выбор решения. Или – или, от слова «альтер» – другой или второй. А что?

– Спасибо, ничего, – ответил Петр и навалился плечом на загрохотавший перфоратор…

Юнна поднималась по нестойким лестницам, проложенным вдоль скал, ведя перед собой… Марата. На верхней площадке возился со снаряжением Володя. Увидев поднимающихся, он сел на бухту капроновых веревок и сказал:

– Так я и знал.

– Милиция обнаружила, – сказала Юнна. – Сказал, что к вам.

– Это мой… воспитанник, – сказал Володя.

– Курсант, – пояснил Марат.

Вид у него был совсем удовлетворенный. Героический плаватель-одиночка, пересекающий Великий океан и высадившийся на другом берегу, должен терпеть докучливые вопросы иммиграционных служб – вот что показал Марат. Подвиг совершен, остальное. неважно.

Неся всякие царапины и пятна, как ордена кочевой жизни, он ясно и честно улыбался Садыкову.

– Убежал или как? – спросил Володя.

– Конечно, убежал, – был ответ.

– Отцу не сказал?

– Не такой я дурак, – ответил Марат. Он осматривал шланги, кабели, змеившиеся на верхней строительной площадке, и был явно доволен.

– А если я тебя домой отправлю? – грозно спросил Володя.

– Не отправишь, ты добрый, – сказал Марат. – Я на попутных машинах ехал. Знаешь, сколько Садыковых встретил? Четыре человека – и все Садыковы.

В это время на площадку поднялся Петр.

– Юннсанна, привет! – сказал он. – Между прочим, «садык» переводится как друг.

– Слушай, друг, – сказал Володя Петру, – я бы тебя сейчас попросил очень быстро взять этого курсанта…

– Ты что, Володя, я ведь пятьсот километров к тебе бежал! – закричал Марат.

– … взять этого курсанта, – еще раз повторил Володя. – И вместе с ним подскочить на телефонную междугородную, позвонить отцу и обо всем доложить. Как отец решит, так и будет.

– Можно я сам буду говорить? – умоляюще попросил Марат.

– Я думаю, надо разрешить, – сказала Юнна.

– Приказ начальника – закон для подчиненных, – сказал Володя.

– Пошли, – сказал Петр и начал спускаться.

Садыков, заготовивший за ночь целую речь, вдруг зажался, смотрел вниз, щелкая титановым карабином, невесть откуда появившимся у него в руках. Юнна Александровна в то же время самым внимательным образом рассматривала ограждение площадки, срубленное только сегодня утром из свежайшего теса. Внизу тарахтели перфораторы, там работали Саша и Спартак. Под самым камнем расхаживал с мегафоном Руслан, по привычке строго поглядывая на проезжающий автотранспорт, но одновременно не забывал руководить передвижениями альпинистов по стенам вокруг камня. Дальше блестела цинком крыша компрессорной, за которой катились коричнево-красные воды реки. Наконец Садыков решился.

– Тридцать четыре отверстия прорубили, – глухо сообщил он. Юнна ничего не ответила. Садыков от своей фразы зажался

еще больше и вместо замечательного отрепетированного: «Юнна! Едва увидев вас вчера, вы только не подумайте, что мои слова случайны и несерьезны…», – вместо всего этого он продолжал:

– Породы не очень крепкие, к сожалению.

«Как странно устроен человек! Юнна! Я лежал всю ночь и думал: мне сорок лет. Какая любовь? Какие тут с первого взгляда? Что за детство? Но это – любовь, правда! Это не спутать».

– Да, – напряженно ответила Юнна, – породы здесь по паспорту 4 – 3-й категории. В том-то и дело.

– Вот именно, – по-идиотски подтвердил Садыков. Он уныло понимал, что ничто на свете не освободит его от этого дикого ступора. Как волк не в состоянии перепрыгнуть шнурок с красной тряпочкой, так и он, Садыков, не может сказать сейчас ничего из того, что хотел сказать. Даже не сможет сказать ничего путного или просто человеческого. Ему захотелось, чтобы она немедленно ушла, предоставив его той черноте, в которую он начинал погружаться. Володя напряженно откашлялся, готовясь сообщить: дела, мол, пардон, – и в это время увидел, как далеко внизу, у самого начала шатких перил, появилась Лида, поднималась вверх. Володя вдруг понял, что если сейчас ничего не скажет, то уже не скажет никогда. Уже все, все будет упущено, проиграно, безнадежно пропадет. Лида поднималась, и это движение, которое спрессовывало возможность какого-либо объяснения, внезапно придало Володе смелости. Он посмотрел на Юнну – только теперь увидел, что она курила и, облокотясь на поручень, смотрела вдаль на лиловые горы. Однако и она что-то почувствовала: то ли взгляд Володи поймала, то ли еще что – повернулась и стала наблюдать, как в синем с белыми лампасами костюме легко поднимается светловолосая красавица,

– Вот что, Юнна, – сказал Володя. – Ты мне нужна. В смысле поговорить. Обязательно.

Он сказал все это сухо, строго, почти официально. Остался доволен сказанным. Как гора с плеч упала. Поднял глаза.

– Вы мне делаете предложение? – спросила Юнна, не приняв его «ты». Она улыбалась, и эта улыбка еще больше успокоила Володю.

– Да, – ответил он, – именно предложение.

– Несмотря на приближение такой яркой блондинки? Или именно в связи с приближением?

«Во, бабы! – восхитился про себя Садыков. – Слова не скажешь – уже хомутают!»

– Несмотря, – ответил он.

– Я – прагматик, – сказала Юнна и перестала улыбаться. – Я иду к цели по кратчайшему пути. Я бы хотела быть романтиком. Но для этого у меня, лично у меня, совершенно отсутствует время. Впрочем, – здесь Юнна повернулась к приближающейся Лиде и стала ее печально и внимательно рассматривать, – может быть, все это простое жалкое оправдание…

– Я смог бы сегодня освободиться вечером, – быстро сказал Володя, быстро, почти торопливо.

– Я провожу совещание с энергетиками. Это до ночи.

– Я буду ждать у общежития.

– Это будет поздно. В час ночи, наверно.

– Ничего. Хоть до утра.

Ну, тут и Лида подошла. Подошла, чуть запыхавшись, остро ожгла глазом Юнну, глянула на Володю, как на свое. И слово выбрала, чтобы показать этой шатенке, что это – свое, у ноги:

– Устал?

– Нормально, – ответил Володя и продолжил фальшиво, с опереточной улыбкой. – Это, Юнна Александровна, врач нашей команды, мастер спорта Лидия Афанасьева.

Они пожали друг другу руки, причем никому из троих это действие не доставило никакого удовольствия.

– У вас мягкая рука, – сказала Юнна, пытаясь объявить мир.

– Мягкая, но тяжелая, – ответила Лида, с ясным вызовом посмотрела на Володю.

Тот сказал:

– Видала? Марат приехал.

– Естественно, – сказала Лида, – если тебя, Володя, кто полюбит, это уже на всю жизнь.

Она отошла в сторону и, нагнувшись над отвесом, стала кричать вниз:

– Руслан! Саша! Спартак! Обед!

– Чужой монастырь… – тихо сказала Юнна.

– Чужой, пока в нем не поселишься, – ответил Володя. – Я буду ждать.

– Да, – сказала Юнна и начала спускаться по лестнице. К Володе подошла Лида и тоже стала смотреть, как уходит Юнна.

– Она, по-моему, крашеная, – сказала Лида.

Доводилось ли вам просидеть на небольшой, врытой в землю и отполированной брюками да юбками скамеечке целый вечер? Или более того: вечер и ночь? Совершенно бездумно? Наверно, давно не приходилось. А жаль. Бездумно, оказывается, время проводить никак невозможно. Даже если специально гнать из головы эти самые думы, они же мысли, они же рассуждения, они же размышления, ну вот сидеть и все, – нет, все подмечает глаз, все врастает в память. И потом о некой важнейшей беседе, что-то решавшей в твоей жизни, и остается-то в памяти какой-то валявшийся на столе карандаш с розовыми деревянными боками заточки, с белой полосой у оснований, с золотыми буквами по синему фону. Что за карандаш? К чему? Какое объяснение? Лицо говорящего уже неразличимо в памяти, как блин, слова улетели, нету их, проблема давно уже решилась сама собой, ходить не нужно было, но вот карандаш остался – простой карандаш, лежащий на белом листке с машинописными буквами, стереофонический, стереографический, объемный, в руки взять хочется. Кто объяснит? Ученый мир молчит. Журнал «Наука и жизнь» не касается. Не берутся доценты, бормочут – «подкорка», будто в адресе скрыт ответ…

Вот так сидел Садыков перед двухэтажным блочным общежитием, бетонный угол которого был покороблен и смят каким-то очередным землетрясением, видно давним, потому что отлетели уже торопливые цементные заплаты, и наблюдал без всякого дела окружающий мир. И остались в его памяти от всего этого вечера-ночи: зубчатый гребень гор, черный, плоский, положенный на вялую желтизну заката; дикая шутка проходивших мимо и неразличимых в темноте людей: «Он мне говорит «спасибо», а я ему – «спасибо» в стакан не нальешь»; алюминиевая, продавленная в путешествиях миска луны, висящая в тонких ветвях обглоданного дорожной пылью саженца; давно забытое ощущение «свидания» (хотелось прибраться в этом мире, как в комнате перед приходом гостей, протереть мокрой тряпкой горы, почистить посудомоем луну, особенно пропылесосить дорогу); Марат, бесконечно вертевшийся под ногами, прогоняемый и возникающий снова из самых различных точек пространства.

– Ну, что ты меня гонишь? Я тебя целую неделю не видел. Знаешь, как было страшно один раз? Мы стали обгонять, а этот не пускает. Тут встречная из-за поворота. Этот – раз! Тот – фырь! В сантиметре! А с другой стороны пропасть.

– Очень сильный рассказ. Особенно «этот – раз, тот – фырь»! Впечатляет. Отец что сказал?

– Обрадовался. Сказал, что скоро приедет. «Проконтролирую положение». Ну и потом начал: «Трудовое воспитание, трудовой семестр, я, когда в эвакуации был, мальчишкой стоял у станка на артзаводе…» Этим станком он меня уже поперек перепилил? Всю жизнь этим станком попрекает!

– А между прочим, встал бы к станку да постоял бы одну смену! Тогда бы рассуждал!

– Стоять у станка – примитивная технология. Человек должен отдыхать.

– Марат, отваливай отсюда!… Отдыхать… Кто же работать будет?

– Роботы!

– Так ты не ушел?

– Сначала отдельные роботы, а потом заводы-автоматы. А люди будут в клубе сидеть и кино смотреть. А у тебя свидание.

– Ты пойдешь или нет?

– С девушкой?

Тут Садыков поднялся с лавочки, и Марат вмиг очутился у дверей общежития.

– Угроза применения насилия так же отвратительна, как и само насилие! Так нас учит педагогическая наука, – наставительно сказал Марат.

– Марат!

– Я пошел, капитан. Уступаю грубой силе.

– Там потише в комнате. Ребят не разбуди.

– Я знаю, кого ты ждешь, – сказал Марат.

Володя ничего не ответил, только показал Марату кулак.

…Он ждал долго. Ходил. Сидел. Стоял, прислонившись к столбу. Мимо шли машины. Один раз появился знакомый вездеход. Володя пошел к дороге и стоял, освещенный фарами. Машина остановилась около него, и грубый голос спросил:

– Тебе куда? Я на шестую площадку еду.

– Да никуда. Я так, воздухом дышу.

– Непонятно, – сказал голос, – как это можно дышать воздухом в час ночи? Иди к нам работать на верхний бьеф – там воздухом надышишься – во! Стихи, наверно, пишешь – так бы и сказал.

Человек за рулем, невидимый в темноте, усмехнулся.

– На совещании энергетиков был, что ли? – спросил Володя.

– Это не совещание, – живо откликнулся человек, – это дрессировщица Бугримова с дикими зверями. Вот бог-то послал замглавного инженера нам! Видно, за грехи наши тяжкие. Когда мы ей какого-нибудь жениха завалящего найдем? Вся стройка от нее плачет!

– А что, она не права? – спросил Володя.

– При чем здесь «права – неправа»? – почему-то вскипел водитель. – В строительстве вообще нет такого понятия!

Он расстроился, хлопнул дверью и уехал.

Следом за ним подъехала и Юнна. Вышла из машины.

– Привет, – недовольно сказала она. – Ты не куришь?

– Нет. Бросил три месяца назад.

– Жаль, – вздохнула Юнна, – очень жаль. И жаль, что ты здесь стоишь и меня ждешь, потому что в такой поздний час нужно ждать других женщин: мягких, нежных и добрых.

– Ну, успокойся, – сказал Володя. – Что, у тебя какие-то неприятности?

– Никто не хочет работать. У всех есть оправдания. А я им так и сказала: кто хочет работать – ищет средства для работы. Кто не хочет – ищет оправданий. Что здесь поднялось! Даже Бугримовой обозвали. Я вот сейчас ехала к тебе и думала: ну что я ему скажу? Ну что может сказать женщина в таком состоянии? Я не способна ни на что. Это моя третья стройка, мне 31 год. Был муж. Естественно, ушел, и я его понимаю. Я ем в столовых. Я сварила суп последний раз зимой. У меня здесь квартира совершенно пустая, книги на полу. Летом поехала в отпуск. Три дня отсыпалась в номере, один раз на море вышла. На четвертый день случилась авария на восемнадцатой секции, и меня отозвали на работу. Кому я такая нужна? И зачем мне муж? Чтобы я вываливала на него свои неприятности?

– Да ладно, – сказал Володя, – что ты мне рассказываешь? Я сам строитель.

– Здрасьте! – засмеялась Юнна. – Что строим?

– Жилье.

– Какие серии?

– 2-47 в основном. И-522, рваные края в мелкую шашечку.

– Что же у вас такое старье?

– Вот у меня в команде один архитектор есть, вопрос к нему.

Юнна, почти невидимая в темноте, все же где-то в глубинах автомобильной полочки раскопала сигарету, закурила. Огонек выхватил из темноты половину ее лица, под волосами мягко сверкнула сережка. Под глазами круги, рука, державшая огонь, чуть дрожала. «Да, – подумал Садыков, – большая стройка, не то что наши скворешники».

– Он объяснит – это вопрос к ДСК, – сказала Юнна после паузы. – Архитекторы могут нарисовать все, что угодно. Бумага выдержит.

– Так я и говорю то же самое.

– A y вас на ДСК люди-то приличные?

Садыков немного помялся, будто его спросили невесть про что на судебном разбирательстве.

– Сколы в основном допустимые бывают, – тяжело ответил он. – Ну, иногда приходят переизвествленные панели, не без этого. Но как ее определишь? Через год только, когда начнет протекать…

Он замолчал в досаде на такие свои слова, на весь этот разговор, которому разве что место на производственном совещании. Юнна курила, прислонясь к машине. «Ерунда все это, – подумал Садыков, – не выйдет у нас ничего». Ему вдруг стало легко от этой мысли, холодная уверенность успокоила.

– Больше всего ненавижу, – тихо сказала Юнна, – смотреть на часы. Причем смотреть тайком. Чуть-чуть руку вперед подвинула, вроде она затекла, открылись часы… таким скользящим взглядом по циферблату… Ого! Пора заниматься другой жизнью. Все. Скорости переключаются, мотор гудит, вперед! Куда? И в этой жизни толком не побывала, так, отметилась, и эту жизнь на скорости проскакиваешь, всем привет. Нигде тебя нет, нигде не задержалась, все мимо. Где цель? Где средства? Где время?

– Ты бы курить бросила, – неожиданно для себя сказал Садыков. – Бросишь курить – женюсь.

Юнна расхохоталась, резко, нервически, смеялась, всплескивала руками, то припадая к замершему Садыкову, то отталкиваясь от него. Пыталась что-то говорить сквозь смех: «Боже мой… Я-то… Ой, не могу!…» – В итоге всего этого приступа поцеловала Садыкова в бронзовую щеку.

– Прости, прости меня, – говорила она, давясь последними приступами смеха, – я действительно… произвожу впечатление полной… просто совещание у меня было такое… ну, дикое совещание… с энергетиками. Они ведь – энергетики…

В это время, ах как некстати, – если бы знал этот звонивший т. Степанов! – раздался вызов автомобильной радиостанции. На секунду все остановилось, будто по детской команде «замри». Звезды прекратили свой бег, искусственные спутники недвижно повисли на орбитах. Застыла и мгновенно смолкла коричнево-красная река. Зуммер радиостанции сердито и настойчиво требовал прервать ночной смех, прекратить полунамеки и недосказы, когда у Шайхометова все дело встало! Юнна взяла трубку и сказала: «Ковальская!» Мгновенно возобновили движение звезды и спутники, понеслась вперед и загрохотала река. Она сказала: «Ковальская!» – без всякого видимого перехода, обретя жесткий служебный тон. Эта мгновенная смена интонаций, способность к секундному переключению на самых высоких скоростях поразила Садыкова. «А где вы раньше были, Степанов? Да при чем здесь в машину или не в машину?… Где Шайхометов? А что он сам не звонит, что он вас подставляет? Нет, дорогой мой Степанов, я никуда не поеду. Проинформировать меня – ваш долг». Юнна со злостью вставила трубку в гнездо.

– Вот такое у нас вышло свидание, Володя, – сказала она.

– Да ладно, что я не понимаю? – ответил Володя.

Он подумал, что и вправду у нее жизнь не очень-то сложилась. Что ее занесло на стройку, к мужичью и бетонным работам? Зачем она взялась за такую лямку, как должность замглавного? Вот так жизнь нас, дураков, учит: возьмешься потянуть все это, все кричат вокруг: «Браво! Правильно! Еще чуть-чуть, а мы тут скоро подбежим, поможем!» Потом глядишь – никого нет, один. А потом привыкаешь. И уже выясняется, что лямка эта – содержание жизни. И все разговоры об этом, и все в семье – тоже об этом. И вот уже дети назубок знают сорта кирпича и модели подъемных кранов. И телефон стоит на полу возле тахты: только руку свесить, и ты в родном коллективе, рядом с начальством или подчиненными…

– Лучше б ты не приезжал! – в сердцах сказала Юнна, занимая водительское место. – Растормошил все…

Видно было, как она махнула рукой, вернее, в темноте рукав ее светлой куртки огорченно махнул. Повернула ключ зажигания, слабо осветилась круглой и глупой зеленой лампочкой готовности.

– Завтра я постараюсь заглянуть к вам, хотя это будет очень сложно. Если меня не убьет мастер спорта с мягкой, но тяжелой рукой, хотя бы улыбнись мне.

– Я могу заранее улыбнуться, авансом, – предложил Володя. Это, кажется, развеселило Юнну.

– Прекрасная мысль! – сказала она. – Жалко только – в темноте не увижу. И вообще, жалко, что не вижу твоих глаз.

– Еще насмотришься, – сказал Володя. Он, холодея, положил Юнне руку на плечо. Она, чтобы, как показалось Володе, не вспугнуть эту руку, мягким и осторожным движением повернула ключ зажигания. Заработал мотор.

– Ты был женат? – спросила она. Володя убрал руку.

– Не был. Но… любил.

– По-настоящему?

– Да.

– Почему не вышло?

– Могу тебе рассказать, – зло ответил Володя. – Но не при заведенном моторе.

– Да, ты прав. Извини.

– Ничего.

– Я все-таки поеду.

– Конечно, уже поздно. Уже второй час.

– Второй? Ничего. Все-таки я подскочу к Шайхометову.

– А что, без тебя не обойдется? Юнна подумала.

– Может, и обойдется, конечно. Но – привыкла.

– Порочный стиль руководства, – сказал Володя.

– Без сомнения, – подтвердила Юнна. – Но вообще это не каждый день бывает. То есть не каждую ночь. Так что у меня еще будет возможность утром поджарить тебе омлет. Или яичницу?

– Омлет, омлет, – ответил Володя. – Только я тебе это доверю, когда научу, как делать омлет пышным.

– Согласна! – сказала Юнна. – Привет!

Она включила дальний свет, и машина, переваливаясь на волнах прошлогоднего асфальта, который при резком свете фар походил на поле артиллерийской битвы, стала удаляться. Володя еще некоторое время смотрел, как пляшет на ухабах огонек стоп-сигнала. Луна уже скатилась за гребень черных гор, и пепельное, нерешительное при ней небо начало наваливаться предрассветной темной синевой…

Володя с Маратом тащили на гору силовой кабель. Кабель был разделен на два мотка, тяжелых, как водолазные доспехи. Марат пыхтел под своей половиной, но не сдавался, продолжал начатый внизу разговор.

– А что же главное в жизни? – спросил Марат.

– Быть человеком, – сказал Володя.

– А ты – человек?

– Человек.

– Откуда ты знаешь?

– Я так думаю про себя, – ответил Володя. – Это очень важно – правильно думать о себе.

– Адекватно, – сказал Марат. – А машина у тебя есть?

– Нет.

– А дубленка есть?

– Нет.

– А джи-ви-си есть?

– Не знаю, что это такое, но наверняка нету.

– А что же у тебя есть? – спросил Марат.

– Жизнь, – сказал Володя.

– Моральные ценности? – спросил Марат. – Это хорошо, но на них, капитан, далеко не уедешь. А на «Волгу» сел и поехал. Дживиси включил – слушаешь стереомузыку. Кайф!

– Не в этом дело, курсант. Конечно, я когда-нибудь куплю стереомагнитофон. Ну не дживиси, а что-нибудь подешевле, наше. К тому времени, когда я соберу деньги, наши, наверно, сделают что-нибудь хорошее. С машиной дело посерьезнее, хотя в принципе, если поставить такую цель, тоже можно обзавестись. Но это ведь вещи, просто вещи.

– Ну и что? Разве они плохие?

– Они очень хорошие. Но я – депутат горсовета и часто вижу, как люди портят себе жизнь из-за вещей. Попадают в тюрьму. Теряют любовь. Расходятся с друзьями. Продают себя за вещи, иной раз за совершенно ничтожные. А иногда за дорогие. Да и не важна стоимость. Важна сама продажа.

– A у меня, – сказал Марат, – есть мечта. И я бы за нее продался. Да кто меня купит?

– Какая же мечта?

– Машина, – ответил Марат.

Володя расстроился от такого ответа. Даже остановился огорченный.

– Курсант, – сказал он, – запомни: если хочешь стать настоящим моряком, то мечтой может быть только море. Само море, а не морская зарплата.

Марат засмеялся.

– Но я хочу быть моряком с машиной, – сказал он. – Можно?

– Можно, – ответил Володя, – но сначала море. Все остальное потом. Главное – что-нибудь полюбить делать.

– A у тебя есть мечта? – спросил Марат.

– Есть. Я мечтаю сейчас покорить Ключ.

– А что ты за это будешь иметь?

– Ничего. Ровным счетом ничего. Одни моральные ценности. Но такие, курсант, каких нет ни у кого.

Они дотащили кабель до верхней площадки и с облегчением сбросили его.

– Я тебя убедил? – спросил Володя.

– Нет, – сказал Марат.

С кем нехорошо вышло, так это с Петей Семушиным. Получился, как говорится, конфликт. Петр работал здесь давно, был человеком известным и уважаемым, орден или даже два имел за трудовую деятельность. Иной раз и в Москву летал на расширенную коллегию министерства. В команде был всегда самым тихим, самым исполнительным. Звезд с неба не хватал, как Сашка, но всегда и везде был надежен. Если крюк бил, то на совесть, если на страховке стоял, то нечего было оглядываться – хоть сутки будет как памятник стоять, не сводя глаз с товарища. Хорошо спорт понимал. «Бег трусцой, – говорил, – это для себя. А спорт – это для себя и для других». Но на камне Петра было не узнать. Даже Спартак, малолетка в команде, «перспективный резерв», и тот как-то сказал: «Что-то Петр плохой стал». Конечно, в деле он понимал безусловно, но на камне работала команда, которая была собрана капитаном, воспитана отчасти им и привыкла ему подчиняться. Однако Петр взял, или пытался взять, дело в свои руки, хоть и вкалывал со всеми до упора, но приказы отдавал по всякому поводу, перебивал всех, даже капитана, покрикивал. Капитан то ли не видел этого, то ли не хотел видеть. Но однажды и он не выдержал.

– Петр, – сказал Садыков, – хорошо, если бы у нас командовал кто-то один.

– Хоп, капитан, – ответил Петр. – Это дело я возьму на себя.

– Напрасно, – усмехнулся Садыков. – Это мое дело.

– Капитан! – напряженно воскликнул Петр, потому что разговор был при всех, в общежитии. – Это на горе я запасной. А здесь я основной, между прочим.

Странно, но при этом Петр набычился, шея покраснела, лицо потемнело.

– С ума сошли, что ли? – сказал Саша, валявшийся на своей раскладушке. Голый по пояс Руслан, гонявший с Маратом чаи за шатким столом, воскликнул:

– Замечательная мысль! И очень справедливая! Так устроены армия, авиация, флот, даже пожарные войска: командует тот, кто старше по званию! Ты, Петя, кем демобилизовался?

– При чем тут? – недовольно сказал Петр. – Старшим сержантом.

– А капитан – старшина первой статьи запаса, – продолжал Руслан, – на одну лычку старше тебя. Так что, Петр, придется подчиняться.

– Руководит тот, кто больше других умеет! – назидательно сказал Марат.

– Молчать, допризывник! – ответил ему Руслан и выставил в его сторону руку. Марат как бешеный тут же прыгнул на эту руку (Руслан потихоньку обучал его самбо). Опрокинули табуретку, подняли пылищу. Сашка не выдержал, вскочил и выгнал обоих в коридор.

Петр еще немного постоял у окна, помялся.

– Ну ладно, я пошел, – сказал он, не обращаясь ни к кому.

– Так мы идем на манты или нет? – спросил Саша (Петр, вернее, его жена пригласила всю команду на манты, и это мероприятие обсуждалось уже второй день: какие манты, какое лучше тесто, в чем суть приправ, и прочие мужские разговоры).

– Какой вопрос? – ответил Петр. – Люська два отгула использовала. Мясо со вчера в ведрах томится.

Он ушел и на другой день прибыл на работу подчеркнуто безынициативный, надутый. Впрочем, это не мешало ему, как и прежде, висеть на стене дольше других. На манты, конечно, сходили, получились они на славу, даже сухого вина все, кроме Саши непьющего, приняли, сидели под звездами на вольном воздухе, вообще было хорошо. Все было хорошо, только Петр так и не повеселел, только Лида как бы мимоходом в разговоре заметила: «Не одному же капитану по ночам веселиться!» А в остальном, моряки, все было хорошо…

Команда обедала. Сидели в рабочей столовой – кто в чем, каски висели на стульях, кое-кто даже обвязку с груди не снял. Рабочие, проходившие мимо с подносами, здоровались с Петром Семушиным. Тот коротко кивал – привет. Обедали торопливо.

– Ребята! – сказал Саша Цыплаков. – Я не знаю, почему мы все молчим, но если через три дня мы не выедем под Ключ, сезон можно считать законченным. Придут муссонные дожди – и все. Привет через хребет.

Все посмотрели на Володю.

– А чего ты волнуешься? – сказал Володя. – У нас все идет по графику.

– Отнюдь!

– А что такое? – спросил Володя.

– Ну, – сказал Саша, обращаясь к Петру, – говори, чего ты молчишь?

– Я не молчу, – пробормотал Петр. – Я доедаю второе. Сегодня завезли цемент. Так это не тот цемент. Это плохой карагандинский цемент. Нам нужен цемент марки 500. Из Чимкента.

– Пусть завезут какой надо! – горячо воскликнул Руслан.

– На стройке такого цемента нет, – ответил Петр. – За ним нужно ехать в город. И еще выбивать его.

– Сколько на это нужно времени? – спросила Лида.

– Реально? Неделю, – ответил Петр.

Здесь заговорили все вместе: «Ну ты даешь!» – «Что мы снабженцы?» – «Это абсолютно исключено!»

– Это абсолютно исключено! – кричал Саша. – Эти болты вообще могут держаться на одном трении, как шлямбура! Поставим на тот цемент, какой есть, – сто лет простоят!

– Вы рассуждаете, как шабашники! – отрезал Петр.

– Не надо нас обижать, Петр, – сказал Володя. – Мы работаем честно, и ты это знаешь.

– И работаем здесь, между прочим, по твоей инициативе, – заметил Саша.

– Мало ли что тебе захотелось? – распалялся Руслан. – Может, завтра ты скажешь, что трос не такой, и камень не тот, и погода неподходящая. Давайте еще подождем месяц-другой!

– Что ты скажешь, Лида? – спросил Володя.

– Чем раньше мы отсюда уедем, тем будет лучше, – мрачно ответила Лида.

– Правильно, – сказал Саша. – Я понимаю, Петр, ты здесь работаешь, тебе бы хотелось выглядеть…

– Мне не хотелось бы выглядеть, – сквозь зубы произнес Петр, не поднимая глаз и занимаясь двумя ягодами на дне стакана с компотом. – Я просто не люблю халтурить.

– Слушай, – сказал Руслан, – если здесь ты такой упрямый, что же будет на горе?

Руслан сказал и пожалел – участие Петра в восхождении и так стояло под вопросом.

– Не об этом речь, – вмешался Володя. – Будем ставить эти болты на том цементе, который нам дали. Мы должны уложиться в график. Если нужно, будем работать ночью, привезем свет и будем работать. Халтурить никто не собирается, но и исполнять различные капризы мы не будем. Правильно, Марат?

– Слово капитана – закон, – сказал Марат, облизывая ложку.

Они работали весь оставшийся день, вися на отвесных скалах. Уже привезли огромные тросы, и ребята потихоньку, через систему блоков, вытаскивали их наверх. Загоняли цемент в пробуренные отверстия, ставили на цемент болты. Саша, Руслан, Спартак – все работали с наивысшим напряжением. Уже вечерело, когда на болты завели два первых троса…

Уходили в темноте. Освещаемые фарами бесконечно идущих к плотине машин, они шли по пыльной дороге, иногда оглядываясь на свой камень. Он стоял в неверном равновесии, но несколько черных линий тросов уже крепили его. Он теперь походил на спящего тигра, к которому постепенно пристраивали клетку.

Последним уходил Володя. Было жарко и душно, хотелось пить. Володя постоял, потоптался, направился к компрессорной. Попал в коридор, откуда был виден кусок машинного зала. На глаза попалась какая-то дверь. Он наугад толкнул ее и неожиданно оказался в комнате, самой обыкновенной комнате с диваном и кроватью, со столом, с круглым будильником, с фотографиями на стенах. За столом сидел старый человек в выцветшей голубой майке и пил чай.

– Извините, – сказал Володя, – я у вас воды холодной не попью?

– Чай есть, чай, – сказал хозяин, тяжело встал и достал чистую пиалу из буфета.

– Вода турбины вертит, ток подает, – добавил хозяин, – а напьешься только кок-чаем, ясна погода!

Володя снял каску, поправил волосы, расстегнул обвязку, повесил ее на стул, сел.

– Это что же – вы тут живете? – спросил он.

– Живу, – ответил хозяин, – меня зовут все дядя Митя, и ты зови.

Чай у дяди Мити был горячий.

– Не спеши, не торопись, подуй, – подсказал дядя Митя.

– Что же вы тут живете? – сказал Володя. – Над вами камень висит.

– Э, сынок, – махнул рукой дядя Митя, – надо мной столько висело, да все мимо проехало. А самое паршивое – ракеты осветительные. Лежишь весь видимый для невидимого врага. Вот страсть, ясна погода!

– Все-таки жилье вам нужно сменить, – сказал Володя.

Дядя Митя усмехнулся, встал, пошел, прихрамывая, к буфету, взял сахарницу.

– Жилье придется сменить, – сказал он все с той же усмешкой, – это ты прав. Скоро придется получить последнюю прописку.

Он глянул в сахарницу и расстроился.

– Все кончается, – вздохнул он. – Сахар кончается. Жизнь кончается. Лето кончается. Только погода никогда не кончается.

– Жарко, – сказал Володя, попивая чаек.

– Жарко, – сказал дядя Митя. – Что за устройство человек! На Колыме сколько лет мечтал отогреться… Мечтал – лягу когда-нибудь на солнышке и буду три дня лежать, пока насквозь не прогреюсь. А здесь от солнца прячусь, шляпу завел. А какой выход из жизни?

Дядя Митя протянул Володе руку, и Володя прочел на тыльной стороне его сухой сильной руки наколку: «Горя не бойся, счастья не жди».

– Мудрая мысль, – сказал Володя.

– Все было, – продолжал дядя Митя. – Война, тюрьма, жена, дети. Все кончилось. Война кончилась, тюрьма кончилась, жена умерла, дети разбрелись, ясна погода! А теперь я сторож. А чего здесь сторожить? Жизнь свою окончательную сторожу. Вот человек зашел, мне радость.

– Меня Володей зовут, – представился Володя. – Мы как раз камень укрепляем, чтобы он на вас не упал.

– А я что же, не знаю? – сказал дядя Митя. – Знаю. И тебя знаю. Ежедневно вижу над собой. Человек всегда виден. И кто добро творит, и кто зло. Каждый виден другому. Вот кто меня сюда на старость лет пристроил, в эту комнату? Она ведь нигде не числится как жилое помещение. Кто? Добрый человек. Кто мне должность сторожа схлопотал? Тут сторож, конечно, условно, я день и ночь при дизелях состою, однако ж? Добрый человек. Удивишься, когда скажу, – женщина. Красавица наша незамужняя, Юнна Александровна, зам. главный инженер, дай бог ей хорошего жениха.

– За что ж она вас так полюбила? – улыбнулся Володя.

– Из жалости к судьбе. Ну и, конечно, нога здесь слово сказала.

– Какая нога? – не понял Володя.

– Эх, Володя двуногий, радости у нас с тобой разные. Ты пить-гулять, девушек обнимать…

– Не пью, – сказал Володя.

– Я к примеру. А моя радость – вот она, за сейфовым замком.

Тут Володя и вправду разглядел в углу комнатушки старый, с облетевшей краской сейф. Дядя Митя встал и пошел к нему с явной целью открыть, когда в комнату заглянул молодой длинноволосый парень в тельняшке.

– Дядя Митя! – закричал он. – Ты топливо принимал сегодня?

– Полтонны, – ответил дядя Митя.

– Что ж ты, безногий черт, в журнал не записал? Дядя Митя подумал над ответом, вздохнул и признался:

– Забыл.

– Сахару больше штефкать надо, сахар мозги укрепляет! – сказал молодой парень и закрыл дверь. Дядя Митя постоял немного в середине комнаты, нахмурился, вопросительно поглядел на Володю.

– Чего ж это я хотел? Забыл…

– В сейфе что-то… – сказал Володя.

– Эх, прав Николаич, сахару мне надо больше, – ворчал дядя Митя, открывая сейф. Он распахнул его резко и победно посмотрел на Володю, словно ожидал, что тот воскликнет, пораженный видом несметных богатств. В сейфе было что-то странное… что-то поблескивало. Дядя Митя, не увидев желанного восторга, кряхтя нагнулся и вынул из сейфа новенький, блестящий металлом и кожей протез.

– По страшному блату достал! – сказал дядя Митя, держа в руках сокровище. – Через хлебозавод. Ненадеванный.

Тут снова в комнату влетел парень в тельняшке. В руках у него был журнал.

– О, – сказал он, – опять он со своей костылей! Распишись. Дядя Митя достал из буфета очки.

– Ты хоть бы раз в нем прошелся! – сказал парень.

– Николаич, – ответил дядя Митя, склонившись над журналом и долго выводя подпись, – двадцать третьего февраля надену, я сказал.

– Женить тебя, дядя Митя, надо, – сказал этот самый Николаич. – В форму войдешь, будешь бегать бегом от инфаркта.

– Моя невеста с косой ходит, – сказал дядя Митя.

– С косой – это хорошо, – неожиданно рассмеялся парень, – а вот наши беременные ходят. Вот это, старик, проблема мировая!

Парень взял журнал и вышел. Дядя Митя сел за стол, аккуратно сложил очки, воткнул их в старомодный футляр.

– Еще чайку? – спросил он у Володи.

– Нет, спасибо.

– Вот так и живем. Тут, когда камень этот покачнулся, я первый драпу дал, на протезе. Не поверишь, чуть не всех обогнал, отбежал в сторонку и вдруг думаю – чего я бегу? Жизнь прожита, а жить, оказывается, охота, ясна погода!

Вся команда, включая Марата, стояла на дороге перед компрессорной. С камня были уже сняты тросы и веревки, а сам камень был теперь виден из-за клетки стальной сети. Ребята стояли в тренировочных костюмах, и только Марат был при своем героическом виде, в каске, весь перепоясанный веревками. Все смотрели на дорогу, по которой шли самосвалы. Наконец показались две «Волги».

– Едут, – сообщил Руслан.

– Ну, – сказал Володя, – держитесь, моряки! Работу будет принимать какая-то шишка из главка. Чистый зверь, как говорят.

– Капитан, – быстро сказал Саша, – больше ни одного дня. Если что доделать – сегодня ночью.

Володя кивнул. Машины остановились около компрессорной. Из передней «Волги» вышел не кто иной, как Воронков. С ним была Юнна, еще какие-то люди. Улыбаясь, Воронков пошел к Володе.

– Старые знакомые, – сказал он, пожимая руку капитану. – Как успехи?

– Нормально, – сказал Володя.

Воронков обошел всех, со всеми поздоровался. Пожал руку и Марату, не сказав ему ни слова. Остановился, стал смотреть на камень.

– Когда закончили? – спросил он Юнну.

– Вчера, – ответила Юнна.

– Не трясло еще?

– Слава богу, нет.

– Жаль, а не слава богу, – сказал Воронков. Он повернулся к Володе.

– Юнна Александровна не сможет у вас принять работу, – сказал он.

– Это почему? – грозно спросил Саша, но Воронков даже не посмотрел в его сторону. Он говорил только с капитаном.

– И я не могу у вас принять работу, – продолжал он. – Работу у вас примет только приличное землетрясение.

– Мы производили расчеты, Сергей Николаевич, – сказала Юнна.

– Расчеты – это хорошо, – с явной иронией сказал Воронков. – А что происходит у Шайхометова?

– Леса нет, – сказала Юнна. – Железная дорога держит за горло. Отсюда все проблемы.

– Минутку, – прервал ее Воронков, – вы, Юнна Александровна, дойдите до слова «однако». Предположим: «однако к пятому августа недостатки будут устранены».

– Однако, – медленно сказала Юнна, – к пятому августа положение станет еще хуже.

Воронков грозно взглянул на Ковальскую, но ничего не сказал.

– Ладно, разберемся на месте у Шайхометова, – тяжело заключил он. Подошел к Марату.

– Ну как? Освоился? – спросил он у сына.

– Нормально, – солидно ответил Марат. – С энергией перебои частенько бывали.

– Где я тебя найду вечером?

– В общаге.

– Володя! – возмутился Воронков. – Ну как он у тебя говорит? В общаге!

– Не доглядел, – засмеялся Володя.

– Это я у тебя так говорю, – сказал Марат отцу. Воронков не нашел ответа и пошел к машине. Юнна торопливо сказала Володе:

– Как наш роман?

– Продолжается, – улыбнулся Володя. – Завтра утром мы улетаем.

– Мне тебе надо сообщить нечто важное. Где ты сегодня вечером?

– Там же, у столба. С десяти.

– С двенадцати, – сказала Юнна и села в машину.

Когда улеглась пыль, поднятая уехавшими машинами, Володя улыбнулся, захлопал в ладоши и сказал:

– Ну что, моряки, поздравляю!

Все стали пожимать друг другу руки. Володя подошел к молчавшему мрачному Петру Семушину и стукнул его по плечу.

– Ну, – сказал он, – а ты боялся.

– Я и сейчас боюсь, – ответил Петр. – И я хочу тебе сказать, капитан, вот что: лучше поругаться на земле, чем на горе.

– Я с тобой не ругался, Петр, – сказал Володя. – Я просто сторонник принципа единоначалия. Так меня научили на флоте.

– А я с тобой поругался, – сказал Петр. – Мысленно, конечно. Я тебе облегчу жизнь, капитан. Ты все равно должен выбирать – идут только четверо. Я сам отказываюсь от горы.

Володя помолчал немного. Молчали и все вокруг.

– Когда мы с тобой последний раз ходили вместе? – спросил Володя.

– Пять лет назад, – сказал Руслан вместо Петра, – на стену Короны.

– Это когда гроза была, помнишь? – сказал Саша.

– Да-да, – сказал Володя, – мы тогда связали все железо и кинули вниз на сорокаметровом конце. Помнишь?

– А вы, дураки, – сказала Лида, – стали выталкивать из палатки Вадика Кавешникова, потому что у него было два вставных металлических зуба!

– Он, кстати, сильно сопротивлялся! – вспомнил Володя.

– А что ему оставалось делать? – сказал Петр и улыбнулся. – Он запрыгал, как меченый атом: «Ребята, вы что, вы серьезно? У меня двое детей, жена любит, вы что?»

Все смеялись.

– Да, славная была гора, – сказал Володя. – Ладно, Петр, решил так решил.

Возникла неловкая пауза.

– И что? Вы его выгнали? – неожиданно спросил Марат.

– Кого? – не понял Володя.

– С железными зубами.

– Это была шутка, Марат. Тогда было немного страшновато – молнии били непрерывно, все железо светилось и гудело от электричества, из палатки нос страшно было высунуть. Однако нашелся один человек, который вышел на этот жуткий ливень и под эти молнии, собрал все наше железо – кошки, крючья, ледорубы, завязал все железо на длинную веревку и спустил вниз, чтобы молнии, которые очень любят бить в железо, миновали нас.

– Это ты, Володя? – спросил Марат. – Это Петр, – ответил Володя.

Ясным ветреным утром команда была уже на аэродроме – так громко называлось небольшое поле, где полоскалась под ветром полосатая «колбаса» на мачте и возле дощатого домика стоял одинокий вертолет. Отсюда, с плоскогорья, хорошо был виден город строителей – белый горох домов, спички подъемных кранов над серой ребристой ладонью плотины. Снаряжение было погружено, команда сидела на траве. Немного в стороне тоже возлежали на ветерке оба пилота. Единственный провожающий – Петр.

Наконец на дороге, поднимавшейся к аэродрому, показалась машина. Впереди сидела женщина, все узнали Юнну. Пока машина подъезжала, Лида быстро, не глядя на Володю, сказала:

– Одна просьба. Сейчас ты будешь прощаться со своей пассией – не убивай меня до конца.

И, не дождавшись ответа, отошла. В машине кроме Юнны оказались Воронков и Марат. Воронков вышел и уже издали заговорил:

– Ну что, Володя? Мы тут с товарищами обменялись – отдаю я его тебе. Но так договорились – никаких подъемов, пусть сидит внизу, занимается хозработами. И требовать с него построже! Тем более что я еще должен остаться здесь. А вообще, – Воронков сделал попытку погладить сына по голове, отчего Марат недовольно уклонился, – верный мы взяли курс на трудовое воспитание. Есть сдвиги в положительную сторону! Ну, давайте прощаться? Как говорили в наше время – от винта!

Счастливый Марат побежал в самолет и кинул туда свой рюкзак.

– С отцом попрощайся! – сказал Володя.

– Пока! – сказал Марат отцу, но из вертолета не вылез.

– Пока, сынок! – сказал Воронков. Все стали садиться. Володя подошел к Юнне.

– У меня есть один знакомый старик, – сказала Юнна, – который говорит: «Все кончается. Сахар кончается. Работа кончается. Только погода никогда не кончается».

– Дядя Митя, – сказал Володя.

– Да, Бочарников. Ты долго ждал меня вчера?

– Полтора часа.

– Я не могла.

– Я понял.

– Володя, – сказала Юнна, – я думаю, что я тебя люблю. Молчи, не перебивай. Я два с половиной года жила с человеком и никак не могла из себя выжать эти слова. А тебя я вижу всего в четвертый раз… и как-то легко это говорить. Я понятия не имею, что будет дальше. Лишь бы ты был жив. Лишь бы я любила тебя. Все остальное приложится.

– Я думаю о тебе день и ночь, – сказал Володя.

Они помолчали. Володя обернулся: вся команда была уже в вертолете и глядела на них через окна и дверь. Он подал Юнне руку. Возле них топтался Петр, ждавший очереди попрощаться. Володя неожиданно сграбастал Петра и крепко поцеловал. Медленно закрутились винты, из выхлопных труб вертолета, как из ноздрей, вышел синий дым. Сияющий Марат ликовал за окном, Лида сидела мрачнее тучи, Воронков махал рукой.

– Капитан, – сказал Петр, – ты там смотри, не суйся.

– Не бойся, – сказал Володя, – мы на мокрые дела не ходим.

…И открылся Ключ – вертикальная пирамида, врезанная в блеклое утреннее небо, остро заточенный карандаш, отвесные снега, исполосованные сабельными шрамами камнепадов, плоские скальные монолиты без единого пятнышка снега – не за что зацепиться даже снежинке. На крохотном зеленом пятачке, на гребне старой морены, которая некруто скатывалась к леднику, однако, виднелась белая палатка. Возле нее стояли и смотрели вслед уходившим Спартак и Марат. Уходили – Володя, Саша, Руслан, Лида. С тяжелыми рюкзаками они все более удалялись от палатки… стали почти неразличимы в серой неразберихе камней… потом вытянулись в маленькую колонну, хорошо видимую на снегу. Спартак смотрел на них в подзорную трубу, укрепленную на треноге, Марат – в бинокль. Над ними на двух мачтах тихо посвистывала на легком утреннем ветерке радиоантенна.

– Смотри, курсант, – сказал Спартак, не отрывая глаза от трубы, – эти люди должны сделать то, что до них никто не сделал.

Неожиданно в палатке что-то зашипело, и раздался незнакомый голос:

«База-Ключ, я – База, как слышно, прием».

Спартак бросился в палатку, слышно было, как он защелкал тумблерами радиостанции и высоким голосом закричал в микрофон: «База, я База-Ключ, слышу вас хорошо, в 6.00 группа вышла на восхождение!»

Первым вылез на площадку Володя, за ним остальные. Площадка была довольно большая, покрытая глубоким снегом, широкая.

– Ну вот здесь заночуем, – сказал он. Все принялись снимать рюкзаки, сматывать веревки, доставать из рюкзаков все необходимое для ночевки. Очистили кусок площадки от снега. Стали ставить палатку. Погода держалась хорошая, солнце, склонившееся к заходу, резко освещало стену, чешуя скал была неестественно черная. Вскоре все было готово: стояла палатка, на примусе кипел чай. Володя посмотрел на часы.

– Вот что, моряки, – сказал он, – у нас еще есть полтора часа светлого времени. Давайте-ка пройдем еще метров сто – сто пятьдесят, обработаем, крючья побьем, веревки повесим.

Так и сделали. Володя, как всегда, шел в связке с Сашей, Лида – с Русланом. Это была обычная скальная работа – били крючья, навешивали веревки, организовывали страховку. Все лезли налегке, без рюкзаков, это было приятно. На поясе у Володи, как бахрома, висели скальные крючья разнообразной формы. Каждый раз Володя перебирал их, как четки, выбирал нужный и загонял его скальным молотком в трещину. В одном месте он увидел прямо перед собой забитый старый крюк.

– Саш! – крикнул Володя работавшему под ним Цыплакову. – Подойдешь сюда – посмотришь крюк красноярцев.

– Титан? – спросил снизу Саша.

– Титан, – ответил Володя.

Так они работали без всяких происшествий, а когда спустились к своей площадке, то замерли, так и не развязавшись: палатка была пробита камнем. Все разом посмотрели наверх, но ничего опасного не увидели.

– Это мы сбросили, – сказал Саша, – мы, когда стену обрабатывали.

Володя ничего не ответил, подошел к палатке. Через дырку в крыше достал камень. Камень был величиной со спичечный коробок, острый.

– Мешок пробил? – спросила Лида.

– Нет, – сказал Володя. – Порвал. Надо зашить. Прямо в мой мешок.

Он повертел камень в руке, не зная, как с ним поступить. Уже замахнулся, чтобы выбросить, как Лида остановила его.

– Вов, – крикнула она, – не надо! Дай мне.

– Зачем?

– Дай, дай. У меня одна идея есть.

Она взяла камень и сунула его в карман штормовки.

Солнце уже блистало в далеких скальных воротах, как в замочной скважине, пора было устраиваться на ночь, но все стояли в какой-то нерешительности.

– Нехорошо, – сказал Руслан, – прокол на первом километре.

– Да, дурной знак, – согласился Саша.

– Ну не надо, не надо! – вскипел Володя. – Знак, признак, черная кошка, пустые ведра… Поставили палатку не посмотрев. Вон там есть нависающий участок. Давайте переставим. Давайте, давайте, спать будем спокойно!

Лежа в палатке, Спартак держал микрофон. Горела свеча, Марат читал, оба были в мешках.

– База, я База-Ключ, – говорил в микрофон Спартак, – команда прошла семьсот метров. Все в порядке.

– Понял, – ответила База, – связь кончаю. Спартак выключил станцию.

– Спартак, – сказал Марат, – а ружье дают альпинистам?

– Зачем?

– Мало ли… – сказал Марат. – Вдруг ночью кто придет?

– К нам могут прийти только двое: черный альпинист и снежный человек. Черный альпинист возьмет меня как альпиниста, а снежный человек – тебя.

– Почему это меня? – обиделся Марат.

– Ты помоложе. У тебя мясо нежное. Спи, курсант.

– Спартак, а тебе жалко Лиду?

– Слушай, мал ты еще в эти вопросы лезть! – сердито сказал Спартак.

– А мне жалко.

– Ты бы лучше своего отца пожалел. Стыдно. Даже у вертолета не попрощался!

– Молодой ты еще, Спартак, – сказал Марат. – Родителей воспитывать надо. В ежовых рукавицах держать. Они от этого только лучше становятся. А отец вообще исправляться стал.

– Большой ты педагог, – сказал Спартак, – однако завтра мы с тобой займемся вплотную английским языком. Понятно?

– Понятно, – сказал обиженно Марат. – Это для воспитания?

– Нет, – сказал Спартак, – просто для знания языка.

Володя лез первым. Его руки от двухдневной работы были уже во многих местах сбиты и заклеены пластырем. Володя лез быстро, и эта привычная работа явно доставляла ему удовольствие. Ниже его легко, как кошка, шел по скалам Саша Цыплаков, поднимавшийся вверх без всяких видимых усилий, демонстрируя свойство скалолазов высшего класса. Саша, как главный резерв командования, держался пока в запасе, чтобы выйти вперед со свежими силами на самом ответственном участке. На «желтом поясе» и «зеркале». Следом за Сашей во главе второй связки шла Лида, а замыкал команду Руслан, быстро и ловко выбивающий крючья, забитые капитаном. Так они двигались вверх, иногда перебрасывались двумя-тремя словами, короткой шуткой, когда неожиданно услышали напряженную команду Володи: «Все в сторону! Я держу камень!»

Это был скорее не камень, а плита. Взявшись за очередную зацепку, Володя, нагрузив ее, внезапно почувствовал, что она «живая» и готова «пойти». У него хватило реакции и быстроты для того, чтобы превратить опорное движение в удерживающее и в таком неверном положении произнести предупреждение. Плита была такова, что Володя мог ее перекинуть через себя, но прямо под ним была его команда.

Быстрее всех ушел в сторону Саша – он, казалось, мог ходить по отвесам, как по ровному полу. Перед Лидой – немного выше – оказался нависающий камень, и она устроилась под его защиту. Хуже всех пришлось Руслану – он пытался вбить свою солидную фигуру в небольшую щель, находившуюся прямо перед ними, но сделать это было чрезвычайно трудно из-за несоответствия взаимных габаритов. Володя, дрожа от напряжения, еще раз крикнул:

– Ну, быстрее!

– Сейчас, сейчас! – торопливо кричал Руслан, ввинчиваясь в щель. Володя наконец отпустил плиту и попытался сам увернуться от нее. Медленно, как во сне, плита, переворачиваясь, пошла вниз, задела Руслана, послышался короткий крик, и взметнулось облачко снега. Все замерли. Однако из щели раздался смех, правда весьма напряженный, и показался сам Руслан со словами: «Попытка наезда на пешехода!» Пуховая куртка его была разорвана, разрезана, как ножом, и оттуда валил густой пух. В пуху был сам Руслан, беспрерывно отплевывавшийся.

Все смеялись.

– Ничего смешного! – возмущался Руслан. – Все пристроились, а Руслан на проезжей части! Лейкопластырь хоть есть – куртку заклеить?

К Руслану спустилась Лида и, посмеиваясь, стала заклеивать на нем куртку.

– Я ничего не почувствовал, – говорил Руслан. – Тут, когда пух поднялся, я даже не понял, что он – от меня. Думаю, откуда пух?

Лида клеила куртку, и все посматривали наверх, где уже работали Володя и Саша. Наконец куртка была кое-как заклеена, Руслан чмокнул Лиду в щеку.

– Спасибо, Лидок, – сказал он. – Как сама-то чувствуешь?

– Врач обязан чувствовать себя хорошо, – ответила Лида, – даже там, где все остальные чувствуют себя плохо.

– Я не об этом, – сказал Руслан.

– А я об этом, – твердо ответила Лида. – И не вздумай жалеть меня. Мне не так уж плохо, как кажется.

– Знаешь, Лида, – вздохнул Руслан, – я видел много дорожно-транспортных происшествий. И что интересно – люди, которые, можно сказать, только что были в руках у смерти, снова садятся за руль. Представляешь?

– Ты это к чему? – спросила Лида, с насмешкой посмотрев на Руслана.

– Статистика интересная, – смутился Руслан.

– Готовишь меня? Готовишь. Ну да не бойся. Я в полном порядке. И моя оценка действительности, представь себе, пока адекватна самой действительности. Так что – ничего. А здесь мне вообще хорошо. Сюда, по крайней мере, не дотянется лапка нашей строительной дамы… Я злая? Предпочитаю быть доброй. Но в последнее время как-то не получается.

Руслан сказал:

– Я не понимаю, Лид! Я тридцать один год живу и все время думаю о любви! Что за ерунда? И все об этом думают. Все время.

Руслан ожесточенно откашлялся и с остервенением стал выбивать очередной крюк…

В палатке было тесно, холодно. Надо было заснуть «в темпе». Но этого как-то не получалось, да и шла вечерняя связь. Володя держал в руках радиостанцию с короткой антенной. Рядом с ним в мешке лежала Лида, и ее голова, между прочим, чуть касалась плеча капитана. Володя говорил в микрофон, вмонтированный в черный кирпич приемопередатчика.

– …ночуем под самым «желтым поясом». Завтра возьмемся за него. Или он за нас. Разберемся. Все хорошо, все здоровы. Как у вас? Как курсант? Прием.

– Ду ю спик инглиш? – раздался голос Марата. – Капитан, кому ты меня отдал? Я как Ванька Жуков. Помнишь? «Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный в обучение сапожнику…» Фамилию забыл…

Было слышно, как там у них в палатке началась какая-то возня, возгласы, наконец Спартак, очевидно, победил и, несколько запыхавшись, сказал:

– Капитан, действую только грубой физической силой. Английский учить не хочет. Знает только – Сенька бери мяч. Ну вот. А новости у нас еще такие: закат был сегодня какой-то странный – все небо малиновое. Вы видели? И еще сегодня связалась с нами станция со строительства, тебе передавали пламенный привет. Прием.

Володя торопливо нажал клавишу передачи и сказал:

– Ну, уже поздно, связь кончаю, до завтра.

Он долго складывал антенну, возился, укладывая радиостанцию под голову. Все молчали. Горела, потрескивая разряженным воздухом, свеча, воск капал на чью-то каску. Все чувствовали неловкость. Все знали, кто передавал привет. Володя нерешительно кашлянул, потом сказал:

– Ну что, моряки, гасим постоянное напряжение?

– Когда мы вернемся, – неожиданно сказала Лида, – я вас всех приглашу к себе. Сделаю пельмени – штук восемьсот. Со сметаной. Одна пельменина будет счастливая, с копейкой внутри. И познакомлю вас с человеком, который очень давно меня любит. Накуплю зелени, вина… Он вам понравится… Когда-то он летал на Севере и знает много историй… Вот так. И устрою поминки.

– Ладно, Лид, – сказал Саша, – завтра у нас «желтый пояс». Чего ты?

– Ну что же вы не спросите, по кому поминки? – сказала Лида.

Все молчали. Володя пытался скрыть раздражение, мягко сказал:

– Лида, все всё поняли.

– Поминки, ребята, будут по мне, – сказала Лида, – по моей…

Она хотела сказать – любви, но не успела. В эту секунду раздался широкий повсеместный грохот, палатку подкинуло, упала свеча. Вокруг грохотало. К этому грохоту прибавился гром идущих сверху камней. Палатку бросало из стороны в сторону, как лодку, плывущую по бурному морю…

…Гремело по всей округе, из домов выбегали люди. На дорогу перед зданием компрессорной падали и выкатывались обломки породы. Пошатнулся камень, висевший над зданием, напряглись стальные тросы, и вдруг загнанные по шляпку крепежные болты стали высовывать из неверного цемента свои длинные тела. Цемент крошился, по нему шли трещины. Это было землетрясение…

Как ни странно, с восходителями ничего страшного не случилось. Утром они вышли к «желтому поясу». Здесь неожиданно нашлась довольно приличная площадка, и на ней собралась вся команда. Слой мягкой желтой породы начинался прямо с площадки. Володя, выбрав самый длинный крюк, при полном молчании загнал его несколькими ударами по самую шляпку. Потом почти без усилий вынул его рукой. Все посмотрели наверх. Желтые отвесы высились над головой метров на семьдесят.

– Ну вот что, – сказал Володя, – полезу я.

– Капитан, мы так не договаривались, – сказал Саша. – Ты понимаешь, что без единой точки страховки, без единого крюка ты будешь лететь семьдесят метров до нас и еще семьдесят метров от нас.

– А ты? – незаинтересованно спросил Володя. По всему было видно, что он уже принял решение и готовился штурмовать стену.

– Я не сорвусь, – зло сказал Саша.

– Я тоже, – вяло ответил Володя. – И побереги себя для «зеркала». И вообще – что за крики? Черт пролез, а мы-то что? Ну, вперед.

Он взялся большими длинными руками за неверные камни и медленно стал подниматься…

В это же время, этим же утром у здания компрессорной, где бульдозеры чистили дорогу от упавших при ночном землетрясении камней, стояли Петр Семушин и Юнна Ковальская. Петр только что лазил к камню, спустился мрачный, подавленный тем, что пришлось ему увидеть.

– Все, кроме трех, – говорил он. – Все выскочили. Я предупреждал. Я говорил, что нужен цемент-500.

Юнна закурила, грубо, по-мужски кинула спичку на землю.

– Ну почему же мне никто не доложил?… Сам ты, конечно, ничего не сможешь сделать. А где взять людей?

– Люди нам, Юнсанна, не нужны, – сказал Петр. – Нам нужны квалифицированные альпинисты. Где их взять? Сейчас – разгар сезона, все в горах. Надо команду отзывать.

– Акт подписан, – вздохнула Юнна, – работа принята.

– Второй раз тряхнет – все, – сказал Петр.

– Хорошо! – решилась Юнна. – Я тебя прошу: сейчас же свяжись с ними по радио и от имени руководства строительства попроси… даже потребуй вернуться. Я вышлю за ними наш вертолет.

– Юнсанна! – сказал Петр. – Не надо от имени руководства. Нехорошо это. Я подпишу – Юнна и Петр.

– А чем тебе не нравится официальная подпись?

– Одно дело, когда их просят друзья, другое – организация. Организацию можно и отослать, а друзей… ну вот нас с вами…

– Не важно это, – сказала Юнна. – Впрочем, как хочешь. И в том и в другом случае мы им портим спортивную жизнь.

Петр нахмурился.

– Портим, – сказал он. – Если не спасем…

Рука Володи, ощупывая, оглаживая каждый выступ, каждую зацепку в неверной желтой породе, наконец наткнулась на что-то более твердое. «Желтый пояс» кончился. Дальше шла полоса белого мрамора, такого белого, что на него было больно смотреть. Володя достал крюк и стал вколачивать его в ближайшую трещину. Крюк шел очень медленно, трудно, и это было прекрасно. Наконец он начал под ударами скального молотка петь. Этот звук означал, что на крюк можно повесить хоть грузовик. Володя пристегнул к крюку карабин, продел туда страхующую веревку. Всё! Он почувствовал тяжелую усталость, напряжение спало.

Внизу Руслан и Саша аплодировали капитану. Лида, стоявшая на страховке, плакала, но не могла стряхнуть слезы, потому что обе руки у нее были заняты страхующей веревкой…

Марат валялся на спальном мешке. Рядом шипела радиостанция. В руке Марат держал учебник и, шевеля губами, разбирал ненавистные английские слова. Иногда он отрывался от этого занятия и, не меняя позы, поглядывал в подзорную трубу. В трубе было видно, как на леднике расхаживает с ледорубом в руке Спартак. Внезапно радиостанция ожила, и чей-то голос стал вызывать: «База-Ключ, я База, как слышно, прием». Марат, обрадованный таким замечательным поводом бросить занятия, тут же откликнулся. Ему сообщили, что для команды на стене Ключа есть срочное сообщение, которое он должен записать. Записывать было не на чем, и Марат стал писать на внутренней обложке учебника. Передали вот что: «Моряки! В результате землетрясения выскочили все болты, кроме трех. Камень находится в худшем положении, чем до начала работ. В любой момент, повторяем – в любой момент, он может упасть. Мы понимаем, как, некстати это произошло, но причины насчет цемента вы знаете сами. Просим вас немедленно прервать восхождение и в самый короткий срок спуститься к лагерю База-Ключ. Завтра за вами вылетает вертолет. Помощи нам ждать неоткуда. Срочно сообщите о своем решении по радио. Ваши Юнна, Петр».

– Кто принял? – спросил оператор.

– Курсант, – ответил Марат.

Он захлопнул учебник с записью радиограммы, повертел его в руках, словно не знал, что с ним делать, потом сунул учебник под камень. Тут на гребне морены появился – видимый уже без всяких подзорных труб – Спартак.

– Ну как?! – закричал он еще издали.

– О,кей! – ответил Марат. – Ай эм вери глед ту си ю!

– Ай ту, – сказал Спартак. – Я нашел две замечательные друзы…

Он подошел поближе и вынул из кармана штормовых брюк две действительно замечательные друзы…

Володя наклонился и увидел между камней какие-то предметы. Поднял. На его большой ладони лежали старый шприц одноразового действия, алюминиевая баночка из-под лекарств. Среди камней виднелись рыжие сухие кучи старых окровавленных бинтов.

– Это – «зеркало», – сказал Володя. – Саш, мы к «зеркалу» подошли.

– Раз подошли, будем лезть, – сказал Саша.

– Может, для одного дня многовато?

– Нет, нормально. Интересно, откуда Сеня сорвался?

Они посмотрели наверх. Выше шла абсолютно гладкая вертикальная стена, на которую и смотреть-то было страшно. Однако было видно только 10 – 12 метров этих скал. Что было дальше – скрывалось за перегибом стены.

– Кстати, – спросил Володя, – что он тебе шептал в больнице? Когда отвел в сторону?

– А, – ответил Саша, – пустяки разные. – Саша даже рукой

махнул, будто муху отгонял. – Я полезу сейчас. У нас еще куча времени.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Володя.

– Я свеж! – резко ответил Саша. – Я даже верю, что стою у стены, о которой мечтал годы. Сделаю эту гору и буду заниматься архитектурой до пенсии.

Он стоял и массировал фаланги пальцев и кисть правой руки, когда-то переломанную камнем на стене пика Аламедин. Снизу, из-за перегиба скалы, из глубины голубой несусветной пропасти, на дне которой на мятой бумаге ледников еще умирали последние утренние туманы, показалась голова в канареечной маске с козырьком, из-под которого виднелись два голубых веселых глаза и клок соломенных, коротко стриженных волос, – Лида.

– Чего вы там? – спросила она, начав принимать поднимавшегося снизу Руслана, страхуя его и выбирая веревку. – «Зеркало», что ли? – еще раз спросила она.

– Оно, – ответил Володя. Они с Сашей все еще смотрели вверх, стояли неподвижно. Подошел и Руслан. Едва его крепкая голова, посаженная на короткой шее, показалась над скалами, он спросил:

– Что? «Зеркало»?

Ему никто не ответил. Все стояли и смотрели вверх…

…Обвешанный, как старьевщик, всяким альпинистским скарбом – связками крючьев, лесенками, репшнурами, карабинами, Саша начал подъем. Он лез вдоль хорошо просматривающейся трещины, быстро обрабатывая ее, загоняя в щели то деревянные клинья, то крючья. Снизу внимательно страховал Володя. Все это было достаточно сложно, но и достаточно обычно. Иногда Саша встречал старые крючья – год назад здесь шел Сеня Чертынский. Крючья прочно сидели в стене, но Саша не пользовался ими – бил свои. Иногда снизу спрашивал Володя: «Как там?» Саша отвечал: «Нормально». Вот и весь разговор. Наконец и нижняя площадка и стоявшие на ней скрылись, и перед Сашей предстала настоящая стена «зеркала» – уходящие ввысь гладкие и отполированные, блестящие под солнцем скалы, над которыми нависали «балконы». Их галереи, состоявшие из трехметровых потолков, казалось, вот-вот рухнут вниз. Печально, но и трещина вскоре кончилась. Саша, повиснув на стременах, внимательно разглядывал стену.

«Где же сорвался Сеня? – подумал он. – Выше не видно никаких следов его работы… Как он говорил: «Увидишь, мимо не пройдешь». Почему эти слова все время вертятся у меня в голове? «Увидишь, мимо не пройдешь». Ладно. Поработаем-ка правой рукой. Ничего, никаких зацепок. Спокойно. Вот крохотная. Сколько я смогу на ней провисеть? Десять секунд, не больше. Дальше что? Использую нижний крюк как опору для ноги. А если крюк не выдержит? Переломы будут такие же, как у Сени… В лучшем случае. В самом лучшем. Ну, попробуем. Десять секунд – огромное время».

– Володя! – крикнул Саша невидимому партнеру. – Ты держишь?

– Держу! – закричал снизу капитан.

Стена медленно пошла вниз перед самыми глазами. Правая рука, уже истерзанная восхождением, вся в ранках и ссадинах. Кончики пальцев держатся за крохотную зацепку. Нога вышла из стремени, оперлась на крюк. Тело подалось вверх. Левая рука стала лихорадочно шарить по скале. Есть! Нечто вроде лунки. И для ноги кое-что нашлось! Ноги встали в распор… Саша пошел дальше.

«Да, – лихорадочно думал он. – Сеня здесь прошел свободным лазанием. Молодец! Хорошо бы мне сойти с крюка. Две-три минуты он еще выдержит. С гарантией. Дальше гарантия кончится… Что же под левой ногой? Вернем-ка ее на место. Ну, рискни, рискни освободить руку… О! Зацепка, зацепка, родная, хорошая…»

Снова перед самыми глазами стена поплыла вниз. Саша выжался, встал на крошечную полку. Открылась маленькая, сантиметра в два, щелочка в стене. Крюк туда, крюк! Карабин на него. Веревка. Всё!

– Капитан! – крикнул Саша вниз. – Иди, я тебя приму!

Вскоре показался Володя. Едва высунувшись из-за перегиба, он остановился, оглядывая открывшуюся картину стены.

– Красота! – мрачно сказал он. – Есть на что поглядеть. Ты там хорошо стоишь?

– Одна нога хорошо, – ответил Саша.

Володя вскоре подошел к нему, помог организовать надежную страховку, сам устроился неплохо.

– А что, от Сени есть какие-то следы здесь?

– Не видел, – ответил Саша. – Если он и шел здесь, то свободным лазанием.

– Молодец, – с осуждением сказал Володя.

Саша снова двинулся вверх. После пятнадцати метров предельной работы он подошел под нависающий потолком карниз.

– Капитан! – крикнул Саша. – Сенька-то был здесь! Вот его крючья.

– Хорошо, – ответил Володя, – но ты на них не надейся, бей свои.

Саша на двух лесенках уже висел под карнизом. Он, полностью находясь в воздухе, ловко работал репшнурами, крючьями, лесенками и в итоге довольно быстро пролез эти три метра нависающих скал. От карниза снова шла вертикальная стена, и Саша стал по ней подниматься и вскоре скрылся. Володя стоял на страховке. Веревка, которая медленно ползла вверх, повисла неподвижно и больше не шевелилась. Тут Володя посмотрел в первый раз на часы и увидел, что они почти полдня лезут по «зеркалу». Вдоль стены прохаживался слабый, но резкий ветерок. Тени стали удаляться. Веревка не двигалась.

– Саш, ты чего там? – крикнул Володя.

Ответа не последовало.

– Саш!

– Я слышу, – ответил Саша. – Не мешай.

Володя напряженно смотрел вверх. Что там увидел Саша – он не знал. Знал только, что в любую секунду оттуда, из-за нависшего над ним потолка скал, мог неожиданно вылететь Саша, и долг капитана заключался в том, чтобы ежесекундно быть готовым остановить его падение. Ничего не происходило. Краем глаза капитан видел, что ниже, уже по обработанному маршруту, поднимаются Лида и Руслан. Веревка, крепко зажатая в руках капитана, была совершенно неподвижна.

…Между тем Саша висел на двух лесенках и просто не знал, что ему делать. Перед ним вверх снова уходили совершенно гладкие вертикальные скалы, и что-то не было видно ни одной зацепочки, ни одного намека на зацепку. Стена была монолитная, гладкая, словно броневая плита. Правда, правее шла довольно длинная трещина, вдоль которой можно было уверенно подниматься. Но путь к этой трещине преграждал длинный вертикальный колодец с отдающими глазурью тонкими пленками черного натечного льда. Пройти этот колодец и даже подойти к нему, как понимал Саша, было просто невозможно.

Прямо перед ним и было то самое место, где сорвался Сеня, о котором он говорил: «Увидишь, мимо не пройдешь». Было ясно видно, куда он бил один крюк, как этот крюк вырвался, когда Сеня, очевидно, встал на него. Рядом торчал другой, покосившийся крюк с висящим на нем титановым карабином. Это уже оставили в спешке ребята из его команды, когда снимали Сеню. Сколько он проболтался в воздухе с двумя переломанными коленями? Этого он тогда в больнице не говорил. Только твердил, усмехаясь: «Увидишь, мимо не пройдешь».

«Он разозлился, – подумал Саша, – разозлился и стал нервничать. Или просто испугался. Нет, Сеня скорее разозлился, он не из пугливых. Что же делать? Это моя последняя спортивная гора. Мне уже 36… Ладно. Что же делал Семен? Он рискнул отжаться на крюке. Надеялся, что выше за что-то ухватится. Не вышло. Прижался к скале, крюк стал выходить из трещины… Я, между, прочим, тоже держусь на крючьях. Правда, на трех. Один – надежный. Ну так что же я вишу? Жду срыва? До темноты еще часа три… Ладно, какие есть варианты? Ни одного. Что же тогда здесь стоять? Но ведь была какая-то мыслишка в ту секунду, когда я впервые увидел эту стену и колодец. Безумие. Вон там, на той стороне колодца, под самой трещиной торчат три скальных пальца. До них метров десять. Если накинуть на них… Нет, это безумие. У меня осталось после карниза три шлямбурных крюка… Если накинуть на них петлю. И уйти маятником вниз. Накинуть петлю. Какой-то ковбойский альпинизм…»

– Саша! – донеслось снизу.

– Я думаю, – ответил Саша.

– Ты думаешь уже полчаса. Подойти к тебе?

– Нет. Тут нет места для тебя.

…Саша не чувствовал времени, но когда он сочинил на конце веревки целую систему петель, узлов-колец, он увидел, что холодеющее солнце, склонявшееся к закату, теперь прожекторно бьет вдоль стены, и при таком освещении даже спичка дала бы тень длиной в столб. Ведь монолит, получивший в свое время справедливое название «зеркало», был залит ровным оранжевым светом, как старой запекшейся кровью, и на всей стене не было ни бугорочка, ни углубления, ни трещинки, ни полочки. Лишь в стороне чернел вертикальный, словно проведенный по линейке, провал колодца…

– «Брошу десять раз! – подумал Саша. – Нет, пятнадцать! Когда-то этим приемом пользовался знаменитый Вальтер Бонатти, когда в одиночку лез на стену Пти-Дрю. Если не зацеплюсь – уйду… Нет, нет!!! Я не должен допускать такой мысли! Это мой последний шанс. Последний…»

Первый бросок. Второй. Третий. Пятый. Зацепилась. Саша осторожно потянул на себя веревку… Держится. Дернул. Соскочила. О, боже! Саша прислонился каской к стене, отдышался. Шесть. Семь. На седьмом броске веревку заклинило.

«Седьмой – удача! – подумал Саша – Счастливое число. Семь. Резко дергаю – не соскакивает. Тяну – держится… Ну не обманывай себя, не обманывай! Я направляю усилия по горизонтали, а когда я повисну на этих качелях, усилие будет направлено вниз. Ну?!»

Казалось, что веревка зацепилась надежно. Черная, чуть колышущаяся тень от нее перерезала угольной полосой оранжевую стену, уходившую ниже, там, где Саша прошел «балкон» в вечереющую преисподню.

– Капитан! – закричал Саша. – Дай мне метров пятнадцать слабины. У меня маятник.

Володя ответил не сразу.

– Ты подумал?! – крикнул он снизу.

– Да!!!

Какая там была мимика на лице капитана, Саша, конечно, не видел. Он просто почувствовал, что веревка пошла, и стал выбирать слабину, одновременно держа внатяг конец, зацепившийся за скальные пальца под вертикальным колодцем. Наконец все было готово. И тянуть с этим больше нельзя – ни повода нет, ни причины.

– Ты держишь?! – крикнул Саша вниз, крикнул так, что самому стало страшно.

– Держу, – ответил капитан, ответил спокойно, сдержанно, твердо…

Спартак доел банку фасоли в томате и ложкой выскребал остатки, Марат валялся на спальном мешке и глядел в небо.

– Ю ар рэди? – спросил Спартак. – Уэр из зе инглиш бук?

– Ты – хуже всех, – сказал Марат. – Хуже даже нашего физкультурника.

– Оскорбления являются для настоящего педагога только комплиментом. На первом этапе обучения, – ответил Спартак. -

Давай сюда учебник.

Марат нехотя на четвереньках полез, достал из-под камня учебник. Улегся на мешок, раскрыл книгу и лениво произнес:

– Лессон намбор ту.

– Прими, пожалуйста, другую позу, – сказал Спартак. – Вообще, иди сюда с учебником. Дай-ка его мне.

Марат подошел.

– Я – сам, – сказал он, не выпуская книги из руки.

– Дай книгу, я сказал!

– Ну не все ли равно?

– Да что это такое? – возмутился Спартак. Он выхватил учебник из рук Марата.

– Пятнадцатая страница, – быстро сказал Марат.

– Знаю, – буркнул Спартак. Он раскрыл книгу и на первой внутренней обложке обнаружил радиограмму. Прочел.

– Ну, спасибо, Марат! – сказал он. – Спасибо, курсант!

– У капитана есть мечта! – воскликнул Марат. – Мечта, ты понимаешь, мечта! Если мы передадим это наверх, мы отберем у них мечту!

– Я думал, ты – молодой, – сказал Спартак, – а ты – просто маленький.

– Ну, я пошел, – сказал сам себе Саша и оттолкнулся от скалы. Он стал падать, но никакой жизни собственной не пролетело перед его странно затуманившимся взором. В этот короткий миг он будто выскочил из своего собственного тела и как бы со стороны увидел себя летящим вдоль освещенной закатным солнцем отвесной стены, а в голове – вот уж ни к селу ни к городу! – пронеслось короткое грязное ругательство, которое интеллигентный Саша сроду не употреблял, даже, когда ругался до истерики с прорабами. За этим неожиданным словом возникла щемящая, бессловесная, исключительно жалостная мысль: «Я падаю». «Я падаю!» Однако его дернуло в обвязке так, что чуть не хрустнули ребра. Повис. Удача.

Володя снизу увидел, как вылетели из-за «балкона» Сашины ноги, и теперь они уже болтаются в стороне. Значит, маятник удался. Саша не стал ждать, он тут же начал подъем по этой веревке, используя специальные зажимы.

Вот он на полпути. Вот уже под самыми скальными пальцами. Сердце бьется почти что в горле. Дыхания нет. Взялся за эти самые скальные пальцы. За ними оказалась площадка, небольшая, но встать можно двумя ногами. В это счастье просто не верилось. Силы оставили Сашу. Он сел на корточки, бессмысленно тер рукой лицо. Но тут же разозлился на себя. Это было малодушие. Сначала он должен был забить крюк. Это главное. Все остальное – потом. Он стал бить его в хорошую трещину, и длинное лезвие крюка типа «Л» уходило в глубь скалы, повторяя там, во тьме, все ее трещины, поворотики, изгибы. Крюк звенел, пел, и лучше этого звука не могло быть ничего. Саша бил этот крюк и знал, что этот звук скажет больше любых других слов капитану все, что нужно, знал, что «зеркало» уже практически пройдено, знал, что жизнь в альпинизме он прожил недаром. И только когда он пристегнулся к крюку, он расслабился и крикнул вниз громко, сколько было мочи:

– Вова! Есть в жизни счастье!!

По стене рядом с ним шла вода, тонкий слой воды, толщиной с лист бумаги. Саша прильнул к скале и пил эту воду, словно целовал гору…

Между огромных скальных блоков, каждый из которых был величиной с добрую деревенскую избу, они поставили свою палатку. У них наверху было еще чуть светло, но внизу в провалы пропастей, под темные кисейные платки плоских туманов уже затекли чернила ночи. «На улице» рядом с палаткой шипел примус, из котелка, стоявшего на нем, валил пар. В палатке неудержимо смеялись, стенки ее ходили ходуном. Иногда высовывалась счастливая Лида, открывала крышку и говорила:

– Недоваренная картошка – деликатес французской кухни.

Это нехитрое высказывание снова вызвало неудержимый смех. Все были счастливы.

– Капитан, – спросил Руслан, – ты наверх смотрел?

– Смотрел, – сказал Володя, – нам пару дней до вершины. Пара дней до золотых медалей. Больших, круглых, блестящих, тяжелых!

– Ой, парни! – сказал Руслан. – У меня такое настроение! Мы «зеркало» прошли!

– Ты, Саш, гений, гений! – сказала Лида, – Ты «зеркало» прошел.

– Гению хочется пересмотреть всю свою жизнь, – тихо сказал Саша. – Со мной это случается каждый раз после хорошей горы. Все проблемы кажутся пустяковыми. Даже чудится, что еще смогу полюбить… После горы какое-то необыкновенное вдохновение чувствуешь, что ли…

– Гора еще не всё, – вставил Володя.

– Нет, никаких медалей не нужно! – горячо сказал Руслан. – Ничего не нужно. Что нужно – уже было! Мы состаримся. Мы разойдемся. Мы разъедемся. И всегда будет этот день. Наш тайный праздник. Победа, которую не видел никто, кроме нас четверых. И никто даже не поймет, что это было такое. Да и рассказать нельзя.

– Один человек поймет, – сказал Саша.

– Кто – горячился Руслан. – Кто это может по-настоящему оценить?

– Сеня Чертынский, – сказал Саша. – Боролся он здесь по-настоящему.

– Вот странно, – сказал Володя, грызя сухарь, – есть люди, которые испытывают в горах чувство подавленности. Человек – муравей, песчинка. А я чувствую в горах силу. Но не потому, что я побеждаю их. Потому, что я побеждаю себя. И потом, уже в равнинной жизни, я опираюсь на это чувство, как… как… на прочную зацепку.

– Что значит – капитан! – сказал Руслан. – Скажет – плакать хочется…

– Ладно! – Володя махнул рукой.

– Нет, правда, капитан! – говорил Руслан. – Я вот здоровый, да? Самбо знаю, бегаю, стреляю прилично. В трех делах участвовал, орден дали. А за тобой иду как за каменной стеной. Истинная правда!

– Это уже что-то вроде тоста, – сказал Володя. – Но время застолья еще не пришло. Так что прошу не расслабляться. У нас еще впереди вершина и спуск.

– Это – семечки, – сказал Руслан.

– А за что орден? – спросил Саша.

– А… – сказал Руслан. – Сопровождал колонну автобусов с детьми в пионерлагерь. Ехал в патрульной машине, в голове колонны. Дальний свет, понимаешь, мигалка – все как надо. Встречаем плотный поток грузовиков. Вдруг из-за них вырывается «Волга» и на большой скорости идет навстречу нам по полосе встречного движения. А у меня за спиной маленький отряд, четырнадцатый, в стареньком пазике.

– Ну, и ты что – подставился? – спросил Саша.

– Да. А что было делать? Там у них окна у всех были открыты…

– Где «у них»?

– У детей в автобусе. Повылетели бы ребятки оттуда как горох…

– И как же ты – живой? – изумился Саша. – После лобового столкновения?

– У меня лобового не было, – сказал Руслан. – Я откинул его своим багажником. Сделать это, между прочим, не так просто. При лобовом он бы меня бросил назад, на автобус.

– Сколько ему было лет? – спросила Лида.

– Почему «было»? – ответил Руслан. – Сейчас ему двадцать два, а тогда было двадцать. Панюшкин Вячеслав Сергеевич. Папин сын на «Волге». За него и получил выговор – единственный за всю службу.

– Папаша выхлопотал? – спросил Володя.

– Нет, – ответил Руслан. – Начальник отделения дал мне своей властью. Когда Вячеслав Сергеевич Панюшкин вышел из своей машины, через заднюю дверь – передняя не открывалась, весь в джинсовом, магнитофон орет… и дыхнул на меня перегаром – тут я и врезал ему. Не выдержал.

– Это нехорошо, – сказала Лида.

– Я ж и говорю – не выдержал, – сказал Руслан.

– Нехорошо ты поступил, – сказал Володя. – Врезал! Надо его было в клочки разорвать.

Все засмеялись, но Руслан не улыбнулся.

– Знаешь, капитан, – сказал он, – они себя иногда сами в клочки разрывают.

– Господи, – сказал Саша, – только сейчас я понял, как я устал. Руки не устали, ноги не устали. Душа устала.

– Ты – гений, Саш, – сказала Лида, – ты «зеркало» прошел.

– Знаете, ребята, – сказал Саша, – не надо больше так говорить. Это мы «зеркало» прошли. Мы.

Все помолчали.

– Это правильно, – сказал Володя, – но мы-то знаем, что первым «зеркало» пролез ты, Саша.

– Взаимный обмен комплиментами, – сказал Саша. – Лид, как там насчет деликатеса французской кухни?

К ночи поднялся ветерок, стенки палатки хлопали, пламя свечи металось из стороны в сторону. Все уже почти спали, Володя лежал с радиостанцией в руке и, поглядывая на часы, ждал связи. Наконец он услышал, как в эфире стали щелкать переключателями, и голос Спартака раздался в палатке:

– Ключ, я База-Ключ, как слышно, прием.

Стараясь говорить тихо, чтобы не тревожить засыпающих друзей, Володя отвечал. Без всякого вступления Спартак сказал, что он получил радиограмму со строительства, и зачитал ее текст.

Когда он читал, проснулся Руслан и приподнялся на локте, села в мешке Лида, и лишь Саша лежал на спине с закрытыми глазами. Он будто спал, но под закрытыми его веками бегали глазные яблоки… Спартак закончил чтение и сказал:

– Сегодня днем мы получили вторую радиограмму: «Ключ, Садыкову, подтвердите получение нашей радиограммы. Обстановка ухудшается с каждым часом. Вертолет находится в готовности. Просим ответить немедленно по получении этой радиограммы. Сидурс, Воронков, Ковальская». Конец радиограммы. Капитан, мы на связи с ними уже шесть часов, и они все время запрашивают, была ли с вами связь. Что ответить им? Вот и сейчас вызывают… Минутку! – Было слышно, как он кричал в другой микрофон: «Я База-Ключ, связь установлена… минутку!» – Капитан, что им ответить?

– У вас там все в порядке? – мрачно спросил Володя.

– Да, у нас все в порядке, – ответил Спартак.

– Сообщи, что мы дадим ответ через час. Через час выходи на связь. Конец.

Он выключил радиостанцию, и в палатке стало тихо.

– Нет, – сказал Саша. Он все так же лежал, не открывая глаз.

– Моряки! – сказал Володя. – Давайте немного подумаем. Молча. Подумаем минут десять, потом будем разговаривать.

Руслан тут же отвернулся от всех, Саша все так же неподвижно лежал, а Лида полезла в рюкзак. Стала там что-то долго искать. Наконец достала четыре таблетки.

– Что это? – буркнул Володя.

– Снотворное, – сказала Лида. – Что бы вы ни решили, бессонная ночь гарантирована.

– Как это – вы? А ты?

– Я, как ты, Володя.

Володя поблагодарил ее кивком головы. И снова в палатке наступила тишина.

– Капитан, – тихо сказал Саша. Я пойду за тобой наверх, как пес. Но вниз за тобой не пойду. Даже если останусь один. Я прошел «зеркало». Больше я его никогда не пройду.

– Мы прошли «зеркало», – сказала Лида.

– Да при чем тут это? – сказал Саша. – Я, мы…

– Это вся твоя речь? – спросил Володя.

– Нет. Я так устроен, капитан, что не могу совершать восхождение с первым попавшимся, даже если он обладает высокой техникой. Я могу идти с людьми, которые… которых люблю!

Все замолчали.

– У меня была мечта, – продолжал Саша. – Ты, Володя, тоже не знаешь, что это была за мечта. За нее я могу расплатиться всем. Даже тобой.

– Минуту, дорогие, – не выдержал Руслан. – Я скажу. Во-первых, все это может быть блефом. Может, твоя знакомая просто захотела повидать тебя.

– Не исключено, – сказала Лида.

– Во-вторых, Петр. Петр может быть! Он был обижен! Он мог все просто… преувеличить!

– Странно, – грустно сказал Володя, – ты рисковал своей жизнью за других и считаешь возможным так думать о товарище. Это исключено, потому что я, ты, Саша, Лида – все мы знаем Петра. Это исключено и потому, что вторую радиограмму подписал Сидурс.

– А кто это такой? – спросил Руслан.

– Начальник строительства, – ответил Володя. – Впрочем, и без его подписи телеграмма Петра была бы важной.

Помолчали. Володя взглянул на часы.

– Ну разве ты не понимаешь, что отступать невозможно?! – взорвался Саша. – Вчера это было возможно, сегодня – уже нет!

– Понимаю, – ответил Володя. – Я не принял еще никакого решения. Но я совершенно не представляю, как мы завтра полезем вверх.

– Старым способом, – сказал Саша. – На крючьевой страховке.

– …как завтра полезем вверх, зная при этом, что халтура, сработанная нами, может стоить жизни людям. Вот если кто-нибудь из вас мне внятно объяснит этот способ передвижения, я бы ему был крайне благодарен.

– Я хотел бы, – сказал Саша, – чтобы ты мне объяснил… нам объяснил: каким образом мы завтра пойдем вниз? Во что ты оцениваешь нашу любовь к тебе? Как ты можешь предать нашу общую… общую идею? Из-за какого-то вонючего цемента?

– Ребята! – воскликнул Руслан. – Есть гениальная идея! Давайте сейчас в темпе встанем и пойдем наверх! Без ночевки, без еды, завтра к вечеру будем на вершине! А, капитан?

– Я думал над этим, – сказал Володя. – Нет, мы никуда не побежим. Несчастья в альпинизме начинаются там, где начинаются спешка и импровизация.

– Как все нелепо! – сказала Лида. – Все, просто все!

– Вот я сейчас лежу и думаю, – продолжал Володя, – что же это – век такой, что ли? Что же мы не можем ни от чего отказаться? В нас пропало даже гусарство, не говоря уже о рыцарстве. Кому сейчас в голову взбредет из-за слова подставить свой лоб под пулю? Или трястись двести верст в санях, чтобы просто вечер поболтать с другом?

– Капитан? – тихо сказал Саша. – Разве мы не рискуем?

– Рискуем, но во имя чего?… – ответил Володя. – Странно, но иногда самые простые вещи всё ставят на место. Альпинизм ведь спорт. Просто спорт. Не более.

– Я пойду наверх, – твердо сказал Саша, – какие бы мы высокие слова ни говорили. Ты прав, капитан: альпинизм – это спорт. А спорт предполагает борьбу. Я так привык жить. Кто-то когда-то сказал, что архитектура – это застывшая музыка. Это очень красиво. Но тогда не было массовой застройки. Архитектура сегодня – это битва. И я так привык жить. Я не могу – просто так, за здорово живешь, за какую-то хозяйственную неразбериху, путаницу в снабжении отдать лучший день своей жизни. Высшее достижение, которое мы совершили. Не могу, хоть режь меня!

– Решим так, – сказал Володя. – Завтра я пойду вниз. Так мне велит совесть. Вы можете идти со мной и можете идти вверх. В конце концов, мы и с Петром вдвоем можем управиться.

– Это нечестно! – воскликнул Руслан. – Мы все должны принять коллективное решение!

– Коллективного не получается, – сказал Володя.

– Ты можешь приказать! – настаивал Руслан.

– Не хочу, – ответил Володя, – есть минуты, когда каждый сам должен выбрать дорогу.

– Извини, – сказал Саша, – но моя дорога – вверх. Я – прагматик.

Володя улыбнулся.

– Саш, – спросил он, а что такое прагматик? Я не знаю.

– Это философия такая есть, – ответил Саша. – В общем, это тот, кто идет к цели кратчайшим путем. И всегда делает то, что, с его точки зрения, наиболее целесообразно.

– Как ты сейчас? – спросил Володя.

– Как я сейчас, – ответил Саша.

Наступила пауза. Хлопала под ветром стенка палатки.

– Я чай поставлю, – сказала Лида.

– Кофе, – попросил Саша.

Руслан полез за флягой с бензином, достал ее, стал разжигать примус. Саша заерзал в мешке, все пытался поудобнее устроиться.

– Я понимаю, – глухо сказал он, – меня можно осудить. Может быть, даже и нужно. Но то, что сегодня я пережил на этом маятнике… В первую секунду мне показалось, что веревка сорвалась и я падаю. Просто был собачий страх смерти!

– Могу себе представить, – сказал Володя.

– Нет, капитан, – ответил Саша, – представить этого нельзя.

– А ты что решил, Руслан? – спросила Лида.

– А что Руслан может решить?! – воскликнул Руслан. – Куда я Сашку оставлю?

Володя включил приемопередатчик.

– База-Ключ, я Ключ, как слышно, прием. Спартак ответил сразу.

– Передай вниз, что завтра мы спускаемся. Вертолет нам нужен будет к шестнадцати часам.

– Понял, – грустно сказал Спартак. – Капитан, а вы «зеркало» прошли?

– К сожалению, прошли, – ответил Володя. – У вас все? Было слышно, как Марат схватил микрофон.

– Капитан! – крикнул он высоко и вызывающе. – А как же твоя мечта?

Володя немного помедлил с ответом.

– Мечта всегда прекрасна, курсант, – сказал он. – Даже если она не достигнута. Главное, наверное, ее просто иметь. Не расстраивайся, курсант. Мы еще вернемся. У меня все, конец связи.

В палатке стало тихо.

– Чай, – сказала Лида.

– Володя, – сказал Саша, – ты считаешь, что мы с тобой расстались?

Володя не сразу ответил. Взял алюминиевую кружку с чаем, подул.

– Там, в компрессорной, – наконец сказал он, – живет дядя Митя, одинокий и одноногий старик. Когда в первый раз наш камень пошатнулся, он бежал на своем протезе быстрее всех. Я его, Саш, не брошу.

– Ты не ответил на мой вопрос, – сказал Саша.

– Ответил, – сказал Володя. – Лида! – добавил он. – Дай-ка сюда снотворное.

Лида удивилась, но отдала Володе таблетки. Капитан приподнялся и выбросил таблетки из палатки.

– Что такое? – возмутилась Лида.

– Я хочу, – медленно сказал Володя, – чтобы каждый из нас пережил эту ночь без вмешательства химикатов. Желательно – с вмешательством совести. Спокойной ночи. – И погасил свечу.

Перед рассветом Саша вдруг проснулся, вылез из палатки. На востоке тянулась тонкая, серая, светлая полоса. В этом раннем свете можно было разглядеть внизу ровное стоячее море облаков, откуда, как океанические острова, выглядывали кривые пирамиды черно-белых вершин.

Рядом с палаткой тлел красный огонек. Кто-то курил. Саша подошел – курил Володя.

– Ты чего? – спросил Саша.

– Сорвался, – печально ответил Володя. – Три месяца не курил. А тут еще и сна нет. Когда на флоте служил, помню, всем кубриком смеялись над словом «бессонница». Представить себе не могли, как это можно не заснуть. Думали, выдумка. Дураки были молодые.

– Жениться тебе нужно, Володя, вот что, – сказал Саша. – И мальца сотворить по собственному проекту.

– Кажется, близок, – ответил Володя. Помолчали.

– Лиду жалко, – сказал Саша.

– Жалко, – сказал Володя. Оба вздохнули.

– Слушай, капитан, ты ведь когда-то стихи писал. Чего ты бросил? Тебя ведь печатали.

– Лучше бы было, если бы не печатали, – хмуро сказал Володя. – Раз напечатали, два, и уже сами собой стали сочиняться стихи – то к празднику, то к юбилею… И всегда подписывали: Садыков, рабочий. Все равно что подписывать: Толстой, помещик. Как будто то, что я рабочий, давало мне какую-то поэтическую индульгенцию. А когда появилась Маринка, она посмотрела мои сочинения и сказала: «Садыков, нельзя заниматься делом между делом». И была, как всегда, права. Она вообще была мировая баба.

– Сколько ты ее не видел? – осторожно спросил Саша.

– Восьмого июля было шесть лет.

– Ты романтик, Володя.

– Если что-нибудь хочешь мне рассказать про нее, лучше не надо, – быстро сказал Володя.

– Ничего я не хочу, – грустно ответил Саша. – Я хочу сейчас только одного – провалиться сквозь землю.

– Это хорошее желание, – улыбнулся Володя. – Я тебе, Саш, сочувствую. Однако шел бы ты спать. Завтра вам с Русланом много работать.

– Странно, – сказал Саша, – я думал, что ты меня станешь уговаривать.

– Сашечка, дети ли мы? – сказал Володя. – Нашей дружбе с тобой – четырнадцать лет. Иди спать, я здесь еще покурю – украл у Руслана целую пачку. Покурю и подумаю, как я и на Талгаре, на пелевинском маршруте, и на Хан-Тенгри, и на стене Аламедина не сумел разглядеть в тебе сегодняшней ночи.

Саша чуть прищурил глаза.

– Ты жесток, – сказал он.

– Гораздо менее жесток, чем ты, – ответил Володя. – Иди спать. Я через час всех подниму.

Завтракали мрачно. Палатка была уже свернута, шипел примус. На нем стояла алюминиевая миска, в которой грелись мясные консервы. Все, сгрудившись, хлебали из этой миски. Саше не везло – как ни возьмет ложку, либо кусок мяса с нее упадет, либо жирный водопадик на брюки штормовые прольется. И глядел Сашка как-то странно, больше в себя глядел. Хуже всех, наверно, чувствовал себя Руслан. Все время суетился, острил, говорил, будто словами пытался замазать общую неловкость и напряженность.

– …а еще был такой случай, – говорил Руслан с фальшивой веселостью. – У нас есть лейтенант Юра Чеботников. Он гнался за нарушителем. Тот – в переулок. На «Жигулях-2106». Выскакивает на перекресток – и на красный свет! Юра сумел за ним проскочить. А дальше – тупик! Там стройка шла, на Красноармейской. Юра зажимает нарушителя бампер к бамперу, выскакивает, а за рулем – кто бы вы думали?

Все доедали консервы и никак не реагировали на рассказ Руслана.

– Нет, правда, знаете, кто за рулем был?

– Ну что, будем веревки делить? – спросил Володя. Вопрос был адресован к Саше. В этот момент как раз Саша погрузил свою ложку в миску, но обнаружил в миске уже полную пустоту. Он сдержался, не сказал ничего плохого, аккуратно отложил ложку в сторону и, глядя куда-то в сторону, тихо произнес:

– У меня есть предложение. Чтобы нам быстрее спуститься, нужно траверсировать стену вправо, выйти на гребень, а там мы быстро сбежим вниз.

Саша сказал «нам», сказал «мы». Это было так неожиданно, что все замолчали, глядя на него. Потом стали смотреть на капитана.

– Очень хорошее предложение, – не спеша сказал Володя. – Так мы и собирались сделать.

Он легко; но ясно подчеркнул слово «мы». Тут Руслан приподнялся с камня, на котором сидел, приобретя позу наездника.

– Так ты… – сказал он, – то есть мы…

– Ребята, – сказал Саша и впервые поднял глаза, посмотрев на Володю, – я чувствую себя ужасно. Я, конечно, пойду с тобой, капитан.

Тут Руслан с криком «Сашка, Сашка, гад!» вскочил и сграбастал архитектора в свои самбистские объятия. Лида тоже бросилась к ним. В итоге перевернули примус и продавили миску. Володя поправил дела с примусом и, улыбаясь, закурил.

– Это что еще за новости? – спросила Лида. Володя махнул рукой. Руслан, увидев в руках у Володи сигареты, закричал:

– Уникальный случай! Воровство на отвесной скале!

– Ну что, капитан, берешь меня обратно? – весело спросил Саша. Володя хотел оставаться серьезным, но улыбка сама распирала его лицо.

– Когда пьяный матрос, – сказал он, – приползет на корабль за минуту до отхода, никто его за это не благодарит. Но все знают, что он – настоящий матрос. Поспешим, моряки. Нас ждут.

В то время как вся команда уже бежала по морене, изможденная длинным и трудным спуском, в глубине ущелья росла, двигалась в ужасающей близости от скальных стен маленькая точка, постепенно превращаясь в вертолет. Он стал кружить у блюда старого высохшего моренного озера. Спартак и Марат глядели то в сторону вертолета, то в сторону горы, откуда спускалась команда, сгибаясь под рюкзаками. Наконец Марат не выдержал, побежал навстречу альпинистам. Добежал, бросился к Володе, хотел взять у него рюкзак. – Лэди ферст! – сказал ему Саша. Как ни странно, Марат понял и взял рюкзак у Лиды, которая торопливо поцеловала его. Пилоты не останавливали двигатели. Наскоро побросали в вертолеты рюкзаки, попрыгали сами, и вертолет тут же взлетел. Поднялась пыль. Машина нырнула в глубину ущелья и уже оттуда стала медленно набирать высоту. Сзади оставалась видимая отсюда во всей своей красе северо-западная стена вершины, известной под названием Ключ…

Бортовая машина, в кузове которой они ехали с аэродрома, едва пробилась, беспрерывно сигналя, через огромную пробку самосвалов. Район компрессорной, оказывается, был оцеплен солдатами. Машины не пропускали. Стену над компрессорной и злосчастный камень освещали два армейских прожектора. Володя спрыгнул с кузова. В центре пустого, ярко освещенного пространства, как на арене, стояли люди. Среди них Володя увидел и Юнну и Петра. Володя приветливо помахал им рукой, к нему навстречу двинулся седой человек.

– Я Сидурс, – сказал он. – Надо приступать немедленно. Видите, что делается. Дорога встала, стройка встала. Мы даже эвакуировали людей из компрессорной.

Володя посмотрел на здание компрессорной. Там, к его удивлению, горели окна и у дизелей двигалась какая-то фигура.

– Но я вижу, там работают, – сказал Володя.

Сидурс почему-то усмехнулся.

– Два комсомольца-добровольца, – ответил он. – Вы можете приступить сейчас же? Я понимаю, что вы устали, но другого выхода у нас нет.

– А цемент есть? – спросил Володя.

– Гром не грянет, мужик не перекрестится, – ответил Сидурс. – Есть цемент марки 500. Какие у вас просьбы?

– Десять человек вспомогателей. Никого под камнем, никакого движения по дороге. Ужин и крепкий кофе.

Сидурс кивнул.

– Я уехал, – сказал он. – Ночью подъеду. Спасибо вам, что вернулись. Слов нет – спасибо.

И Сидурс пожал Володе руку.

Тем временем с кузова грузовика альпинисты сгружали рюкзаки, доставали веревки, надевали обвязки. Ребятам помогал Петр.

– Саш, – спросил он, правда, что вы «зеркало» прошли?

– Правда, – мрачно сказал Саша.

– Кто пролез?

– Все пролезли, – был ответ.

Не принимала участия в общей суете лишь Лида. Она стояла в темноте и внимательно смотрела, как Володя подошел к Юнне. Она не слышала, что они говорили друг другу. Их разговор был короток, и Володя тут же побежал к своим руководить. Навстречу ему двинулась Лида.

– Вов, – сказала она, – я уезжаю.

– Куда? – спросил он.

– Домой. Так будет лучше для всех. И для меня. И еще: у меня для тебя есть свадебный подарок. Возьми.

И Лида вынула из кармана куртки небольшой камень, тот самый, что несколько дней назад пробил палатку. Володя растерянно держал этот камень в руке…

– «И кто-то камень положил в его протянутую руку», – сказала Лида, надевая свой рюкзак. – Прощайте, ребята. Так будет лучше.

– Ты славный парень, Лид, – сказал Руслан.

– Это-то и печально, – ответила Лида.

Все смотрели, как она с рюкзаком уходит из круга освещенного пространства и скрывается в темноте, где по-волчьи горели фары машин.

– Все одно к одному, – буркнул Саша, – чудовищный сезон! Ему никто не ответил.

– Курсант! – резко сказал Спартак. – Ты чего мышей не ловишь? Сбегай-ка в компрессорную, пошустри насчет кофе!

– Там никого нет, – сказал Володя, – там два каких-то отчаянных добровольца работают.

– Сильные ребята! – сказал Руслан, застегивая грудную обвязку. – Под такой угрозой…

– Ну, что, моряки? – сказал Володя. – Он был уже при обвязке, держал в руках скальный молоток. – Осиротели мы без доктора. Однако плакать будем потом. Сейчас надо нам закончить неудачный сезон добрым делом.

Все пошли к стене. На ходу Спартак кинул Марату банку растворимого кофе.

– Давай, – приказал он.

В свете прожекторов Марат, преисполненный важным чувством причастности к столь героическим людям, как альпинисты, медленно пошел к компрессорной. На него смотрели десятки людей: и солдаты оцепления, и водители, курившие у временного веревочного барьера.

В коридоре компрессорной Марат никого не обнаружил и прошел в машинный зал. Там работали дизели, стоял грохот. Навстречу Марату шел, прихрамывая, старый человек.

– Чего?! – крикнул он Марату.

– Кофе согреть, – ответил Марат, показав на банку.

– Это хорошо, – сказал дядя Митя. – А то мы тут с напарником целые сутки одни вкалываем.

Марат посмотрел вокруг, но не увидел никакого напарника.

– Спит, умаялся, – сказал дядя Митя. – Непривычно ему – большой начальник. Я виноват, говорит, я здесь срок и отстою. Сам Сидурс бушевал, не пускал его – он ни в какую! Министерство, – уважительно добавил дядя Митя.

Марат, пораженный внезапной догадкой, глянул на дизели. Там в маленьком уголке под доской «Лучшие люди» на алюминиевом стульчике сидел Воронков в белой, измазанной машинным маслом рубахе. Он спал, уронив голову на грудь. Марат подошел к стулу, сел на корточки перед ним, положил ему руки на колени. Воронков вздрогнул, проснулся, уставился на сына.

– Папа! – сказал Марат. – Папа…

Воронков ничего не ответил и погладил сына по голове.

…Мокрое блестящее шоссе извивалось между холмов далекой лентой. Шел дождь. Вся команда лежала на груде вещей в кузове грузовика. Спартак, Руслан и Марат спали, до носов натянув серебряный непромокаемый плащ. Дождинки падали на их лица, но лишь Марат иногда вздрагивал и мотал головой, сгоняя капли с лица.

Саша и Володя, закрывшись палаткой и накинув на головы капюшоны пуховок, полулежали рядом, не спали, хоть были измучены до крайности. Володя потихоньку курил, нагибаясь к сигарете, которую держал в руке над палаткой.

Грузовик остановился у маленького переезда. Володя обернулся. Шлагбаум был закрыт. В выбоинах на переезде стояли свинцовые лужи. В степной дождливой дали не спеша шел, приближаясь к ним, поезд – тепловоз и три товарных вагона.

– Что там? – спросил Саша, не желавший оборачиваться.

– Переезд, – сказал Володя.

– Я вот только одного не пойму, – сказал Саша. – Почему ты не стал меня уговаривать? Когда мы сидели над «зеркалом»? Это мне показалось странным.

Володя улыбнулся.

– Я рассуждал так, – сказал он. – Ты был героем дня – ты, кстати, и остаешься героем, – и первая реакция у тебя была понятная. Я всячески оттягивал время, надеясь, что страсти поутихнут. Но тут Лида вылезла со своим снотворным. Это спутало мои планы. Я выбросил таблетки. Я сам не спал всю ночь и слышал, как ты заснул. Но спал ты плохо, ворочался, просыпался. Под утро я вдруг пришел в ужас от того, что ты откажешься идти вниз. Я вылез из палатки и по пути довольно основательно навалился на тебя. Я хотел дать тебе еще один шанс – разговор наедине. Когда же я увидел, что ты не так тверд, я не стал на тебя давить. Я просто отдал тебя на растерзание тебе же. Ты, Саш, в эти сутки совершил два подвига. Я говорю без шуток. Ты прошел «зеркало» и нашел в себе мужество отказаться от него.

– Ты большой ученый, капитан, – после некоторого раздумья сказал Саша. – Неужели ты все это так холодно разложил, как шахматную партию?

– Это просто в пересказе выглядит так, – ответил Володя. – Я страшно мучился. Я пытался помочь тебе. Ты ведь был в самой сложной ситуации.

– А по-моему, ты, – сказал Саша.

– Я ведь капитан, – грустно ответил Володя. – Кроме того, я уже знал, что мы должны вернуться. Мы вернемся на Ключ, Саш!

– Вне всякого сомнения, – сказал Саша. Он развеселился от этой мысли, толкнул спящих.

– Руслан! – крикнул он. – Ты же не дорассказал: кто там за рулем сидел? Какой нарушитель?

Руслан, не открывая глаз, спросил:

– А вы как думаете?

– Кошка, – предположил Марат.

– Еще какие будут мнения? – спросил Руслан.

– Красавица блондинка, – сказал Спартак.

– За рулем был зампред горисполкома, – сказал Руслан.

Шлагбаум открылся и грузовик двинулся дальше, навстречу затянутому сизым дождем горизонту.

1981

1

Корженева – пик Евгении Корженевской, Памир.

2

Победа – пик Победы, Тянь-Шань.