Габриэль Витткоп
      Некрофил
      Джеймс Киркап
      ПАМЯТИ ГАБРИЭЛЬ ВИТТКОП (1920-2002)
      В свой 81-ый день рождения эксцентричная и язвительная писательница Габриэль Витткоп отправила прощальное письмо Бернару Вале, владельцу небольшого, но очень разборчивого парижского издательства Verticales, сообщая, что больна раком легких и намерена свести счеты с жизнью. "Я собираюсь умереть, как и жила, как свободный человек... Я - свободный человек, а в наши времена таких немного. Свободный человек не гонится за успехом".
      На ее родине, в Нанте, обитало необычное сообщество художников и писателей, среди них почтенный гений Жюльен Грак. Отец Габриэль Менардо владел обширной либеральной библиотекой, и дочери был предоставлен свободный доступ к книгам. Она сама научилась читать в четыре года. В шесть она читала французскую классику: "Когда я научилась читать, меня охватило незабываемое чувство полного всевластия". Разумеется, она сама начала писать, и ее либеральный отец заплатил пять франков за первую рукопись восьмилетней девочки. К двадцати годам она уже перечитала все, уделяя особое внимание 18-му веку. Вскоре Франция вступила в войну, и она несколько лет не публиковала ни строчки.
      Во время оккупации она встретила в Париже немецкого дезертира Юстуса Витткопа и спрятала его от нацистов. Он был гомосексуалистом, почти на 40 лет старше Габриэль, но они поженились, и, когда наступил мир, в 1946 году переехали в Германию, а в 1966-м она написала свою первую книгу E.T.A. Hoffmann in Selbstzeugnissen und Bilddokumente ("Э.Т.А. Гоффманн в саморазоблачениях и изобразительных документах"). Она публиковала статьи в журналах и газетах, включая Frankfurter Allgemeine Zeitung, на страницах которой я впервые с наслаждением встретился с ее убийственным сарказмом и изысканными насмешками над дутыми величинами от литературы. Она также использовала свои познания в науке и медицине и знакомство с преимуществами и темными сторонами всевозможных наркотиков, полученное за время работы в лабораториях "Хоффман-Ля-Рош".
      Со времен бисексуальной юности Габриэль наслаждалась разнообразными сексуальными причудами и выработала здоровую неприязнь к человечеству. Она постигла восторг одиночества и категорично не терпела "коллективное сознание" во всех его формах.
      Она была одним из тех благословенных оригиналов, которые никогда не учились в школе. "Мой отец говорил, что школа - это место, где детей насильно погружают в противоестественный конформизм имбецилы, чья естественная среда обитания - классная комната". Он не вынуждал дочь быть "коммуникабельной", и она признавалась: "Величайшее омерзение вызывают у меня маленькие дети; даже когда я сама была маленькой, я не могла их выносить".
      Свободомыслие в отношении жизни нашло продолжение в ее противоречивых рассуждениях о смерти, болезни и дряхлости. Такой была тема ее первой повести "Некрофил", опубликованной в 1972-м году антиморалистической и антиполитической защитницей сексуальных свобод Режин Дефорж, владелицей одного из первых эротических издательств. Позднее Витткоп заметила о ней: "Ах, эта Режин! Я ее не любила, и она меня тоже. Но она ничего не боялась!" Замечание, которое в полной мере может быть отнесено к самой Витткоп.
      По-немецки она опубликовала в 1985-м книгу "Наша одежда", вдохновляще фетишистскую историю европейских мод. С остроумием, зачастую скабрезным, она описывала свои странствия по миру, и в 1986 году вышла книга "Белые раджи", в которой ее любимый зверь, тигрица, появляется среди международного hoi polloi в Сараваке. Другая книга путевых заметок, "Образцовые уходы", появилась в 1995.
      Одна из лучших ее книг, "Смерть С.", была опубликована в 1975 году повесть о смерти английского гомосексуалиста Кристофера в борделях Бомбея, города, который обожала Витткоп. Другим величественным городом, который она досконально знала благодаря живописи, литературе и многочисленным посещениям, была Венеция; повесть о макабрических причудах в лагунах называется "Светлейшее убийство" (2001), - мастерское воскрешение восхитительно аморальных сексуальных практик и искусных отравлений.
      "Хемлок" (1988) с трогательной отрешенностью описывает добровольную смерть ее пожизненного компаньона, дезертира-гомосексуалиста, за которого она вышла замуж, чтобы спасти от оккупационных сил в Париже. Оба они были сексуально амбивалентны, и Габриэль писала: "Это был брак, основанный на дружбе и привязанности. Мой лозунг таков: "Не суйся в потроха своему ближнему!". На склоне дней Юстас Витткоп страдал от болезни Паркинсона, и она одобрила его благородное намерение покончить с собой.
      "Он заговорил со мной об этом, и я сказала: "Да, ты должен это сделать!". На следующий день мне нужно было уйти по делам, и я знала, что обнаружу, когда вечером вернусь. Он не хотел влачить существование в инвалидной коляске. Его близкий друг Ульрих, оставшийся с ним, рассказал мне: "Его рука не дрогнула, когда он выпил яд... Надеюсь, я и сам когда-нибудь решусь сделать то же самое".
      Это было настроение, которое Габриэль Витткоп сохранила, избрав и для себя неназойливый способ покинуть эту жизнь, - способ, отмеченный подлинным чувством удовлетворения неизменной некрофилической страсти.
      НЕКРОФИЛ
      Памяти К.Д.,
      утонувшего в смерти,
      как Нарцисс в своем отражении.
      12 октября 19...
      Серые ресницы девочки отбрасывают на ее щеку серую тень. У девочки ироничная и хитрая улыбка - так улыбаются люди, много знающие о жизни. Два распустившихся локона обрамляют ее лицо, спускаясь к фестонам рубашечки, поднятой до подмышек и открывающей живот того бело-голубоватого цвета, который можно видеть на некоторых изделиях из китайского фарфора. Холмик Венеры, очень уплощенный, очень гладкий, слегка поблескивает в свете лампы; кажется, что он покрыт мелкими капельками пота.
      Я раздвигаю бедра девочки, чтобы рассмотреть ее щелку, узкую, как шрам, с прозрачными бледно-сиреневыми губками. Но мне придется подождать еще несколько часов, потому что сейчас ее тело еще слишком твердое, напряженное, - до тех пор, пока тепло комнаты не размягчит его, как воск. Я подожду. Девочка этого стоит. Воистину, это очень красивая мертвая девочка.
      13 октября 19...
      Вчера вечером девочка сыграла со мной злую шутку. Я должен был это предвидеть, с ее-то улыбочкой. В то время как я проникал в ее плоть, такую холодную, такую сладостную, такую восхитительно тесную, какая встречается только у мертвецов, этот негодный ребенок открыл внезапно свой глаз, прозрачный, как у спрута, и с чудовищным урчанием излил на меня струю таинственной черной жидкости. Ее рот, отверстый, как на маске Горгоны, изрыгал на меня этот сок, зловоние которого наполнило комнату. Всё это несколько испортило мне удовольствие. Я привык к лучшим манерам, потому что мертвецы, как правило, опрятны. Уходя из жизни, они уже извергли из себя все экскременты, как будто освободились от позорного груза. Поэтому их живот пуст и тверд, как барабан. Их запах - запах шелкопряда. Этот запах, кажется, идет из глубин земли, из того царства, где мускусные личинки прокладывают себе путь между корнями растений, где лезвия слюды отбрасывают серебристо-ледяной отсвет, оттуда, где нарождается кровь будущих хризантем, среди рассыпчатого торфа, серной жижи. Запах мертвецов - это запах возвращения в космос, запах высокой алхимии. Ибо нет ничего чище покойника, и он продолжает очищаться, пока не достигнет той последней чистоты - чистоты огромной костяной куклы с вечным немым смехом, с вечно расставленными ногами - той куклы, которая находится в каждом из нас.
      Два часа я чистил кровать и отмывал девочку. В этом ребенке, блюющем зловонными чернилами, есть и вправду что-то от осьминожьей породы. Сейчас, кажется, она выплеснула весь свой яд и лежит, послушно вытянувшись на простынях. Ее вероломная улыбка. Ее ручки с маленькими ноготками. Неизвестно откуда взявшаяся муха беспрестанно садится на ее бедра. Эта девочка очень быстро перестала мне нравиться. Она не из тех мертвецов, с которыми тяжело расставаться, как больно бывает расставаться с другом. Готов поклясться, что у нее был дурной характер. Время от времени она испускает глубокое урчание, которое внушает мне серьезные опасения.
      14 октября 19...
      Этой ночью, пока я готовился упаковать девочку в пластиковый мешок, чтобы пойти и бросить ее в Сену близ Севра, как я обычно делаю в подобных случаях, она внезапно испустила полный отчаяния вздох. Долгий, болезненный звук "С" как в слове "Севр", со свистом струился между ее зубами, как будто она испытывала нестерпимую тоску оттого, что ее собираются бросить. Великая жалость сдавила мне сердце. Получалось, что я не сумел воздать по справедливости скромной и строптивой красоте этого ребенка. Я бросился на нее и стал покрывать поцелуями, прося у нее прощения, словно неверный любовник. Затем я принес из ванной комнаты щетку и принялся расчесывать ей волосы, ставшие тусклыми и ломкими, натирать ее тело ароматическими веществами. И уж не знаю, сколько раз я любил это дитя, пока от утреннего света не побелели окна за спущенными шторами.
      15 октября 19...
      Дорога в Севр - это путь всякой плоти, и вздохи моей блюющей малютки тут не помогут. Увы!
      2 ноября 19...
      День поминовения усопших. На Монпарнасском кладбище было восхитительное серое утро. Огромная траурная толпа теснилась в аллеях среди хризантем, и у воздуха был горький, пьянящий вкус любви. Эрос и Танатос. Думаем ли мы хоть иногда о всех гениталиях, которые скрывает земля?
      Быстро наступает вечер. И, хотя сегодня праздник поминовения усопших, я не выйду из дома.
      Я предаюсь воспоминаниям. Мне только исполнилось восемь лет. Ноябрьским вечером, похожим на сегодняшний, меня оставили одного в моей комнате, наполненной полумраком. Я был встревожен, потому что по дому все время кто-то ходил, и я чувствовал, что все эти странные приходы и уходы, таинственные перешептывания, были связаны с болезнью моей матери. Но сильнее всего было ощущение, что меня забыли. Почему-то я не решался зажечь электричество и сидел в немом страхе в полной темноте. Мне было скучно. Чтобы развлечься и утешиться, я принялся расстегивать штанишки. Там я нашел ту теплую и приятную вещицу, которая была со мной всегда. Уж не знаю, как моей руке удалось найти нужные движения, но я очутился в омуте наслаждения, из которого ничто в мире не могло бы меня вырвать. Я был бесконечно изумлен, обнаружив такой источник удовольствия в своем собственном теле и поражен тем, как мои размеры изменялись не представимым доселе образом. Я ускорил движения, сладострастие мое всё возрастало, но, в тот самый момент, когда волна, родившаяся у меня внутри, готова была, казалось, затопить меня и поднять над самим собой, в коридоре раздались быстрые шаги, резко открылась дверь, хлынул яркий свет. Бледная, растерянная, на пороге комнаты стояла моя бабушка, но волнение помешало ей разглядеть, чем я занимался. "Бедный ребенок! Твоя мама умерла". Затем, схватив меня за руку, она потащила меня за собой. Я был в матроске, достаточно длинной, чтобы скрыть гульфик, который я не успел застегнуть.
      Комната матери была полна народа, но погружена в полутьму. Я увидел отца, который стоял на коленях у изголовья кровати и рыдал, зарывшись лицом в простыни. Сначала мне было трудно признать свою мать в этой женщине, которая показалась мне бесконечно более красивой, рослой, молодой и величественной, чем была до этого. Бабушка всхлипывала. "Поцелуй мамочку еще раз", - сказала она мне, подталкивая меня к одру. Я поднялся к великолепной женщине, лежащей среди белых простыней. Я прижался губами к ее восковому лицу, обвил ее плечи ручонками, вдохнул ее опьяняющий запах. Это был запах бабочек-шелкопрядов, которых раздал нам школьный учитель, и которых я разводил в картонной коробке. Этот запах, тонкий, сухой и пряный, запах палой листвы, камней, личинок, исходил от маминых губ, он уже распространился по ее волосам, как духи. И вдруг прерванное сладострастие с ошеломляющей внезапностью охватило мою детскую плоть. Прижавшись к маминому бедру, я почувствовал неизъяснимое наслаждение, испуская в первый раз свое семя.
      "Бедный ребенок!" - сказала бабушка, которая ничего не поняла в моих вздохах.
      5 ноября 19...
      Есть расхожее представление, что те, кто любят мертвых, нечувствительны к запахам. Ко мне это не относится, и мой нос живо различает самые разнообразные запахи, хотя я, как и все, настолько привыкаю к запахам, окружающим меня постоянно, что перестаю их замечать. Вполне возможно, что запах шелкопряда пропитал насквозь всё мое жилище, а я этого не ощущаю.
      Уборщицы не проявляют никакого беспокойства, наводя порядок в антикварном магазине, который я унаследовал от отца. . Они только ворчат себе под нос по поводу старья, пыли, ни на что не годных хрупких вещиц дешевле, мол, купить новые. И только их поведение в моей собственной квартире на шестом этаже заставляет меня задуматься. Они осматривают углы осторожно и подозрительно. Они искоса поглядывают на меня и особенно любят принюхиваться к воздуху, поводя глазами. Нюхают и нюхают, не в силах найти в своей памяти никакого подходящего соответствия, и это приводит их в состояние странной тревоги. Тогда они становятся похожи на затравленных зверей и бегут. Когда я пытаюсь вернуть их на работу, они отвечают неопределенно, с опаской, и качают головой в ответ на мое предложение увеличить им жалование. Я снова даю объявление в газету, и вся история начинается сначала. Как-то раз, впрочем, одна из этих женщин осмелилась спросить у меня, почему я всё время хожу в черном, ведь я не в трауре. Другая, очень молодая, но уже изрядно растолстевшая, - я забыл, как ее звали, - объявила в одной из соседних лавочек, что от меня пахнет "вампиром". Опять эта старая и странная путаница между двумя такими совершенно противоположными в своей основе существами, как вампир и некрофил: между мертвым, питающимся живыми, и живым, который любит мертвых. Я, впрочем, не отрицаю, что через несколько дней запах шелкопряда превращается в запах нагретого металла, всё более и более резкий, и сгущается в конце концов до вони гниющих внутренностей. У каждого из этих этапов есть свое очарование, - хотя последний и предвещает разлуку, - но мне никогда не приходила в голову мысль пожирать мясо моих мертвых друзей или пить их кровь.
      Что касается консьержки, то она уже давно перестала удивляться, что у меня нет никакой "подружки". А поскольку никакого "дружка" тоже было не видать, то она в конце концов сочла меня этаким библейским Иосифом, то есть попросту беднягой. Тем лучше. Есть истины, которые этой зачаточной душе тяжело было бы переварить. Своих подружек с ледяным, как мята, задним проходом, своих изысканных любовниц с животами из серого мрамора я привожу на своем "шевроле" по ночам, когда все спят, и провожаю их так же - до моста в Севре или в Аньере.
      3 декабря 19...
      Сегодня утром, когда я занимался письмами, один клиент сделал мне заказ, который меня встревожил. Это был мужчина лет сорока, краснощекий, начинающий лысеть, одетый как адвокат или директор. Он рассматривал мебель, фарфор, картины, но в особенности безделушки, словно искал что-то. Потом, наконец, приблизился к моему столу и спросил: "Скажите, сударь, нет ли у вас каких-нибудь забавных нецке? В частности, меня интересуют работы Коси Мурамато". На один миг наши взгляды встретились. Сколько людей на свете знают Коси Мурамато, этого мастера семнадцатого века, который в своей мастерской на острове Кюсю посвятил себя изготовлению исключительно макаберных нецке? Мертвые в содомском соитии с гиенами, сосущие член суккубы, онанирующие скелеты, трупы, сплетенные как гадюки, призраки, пожирающие человеческие зародыши, куртизанки, садящиеся на восставшее мужество мертвецов.
      - К сожалению, - ответил я, - люди, обладающие произведениями этого мастера, не торопятся с ними расстаться. Впрочем, если вы соизволите оставить мне свой адрес, я мог бы, в том случае, если бы мне удалось что-то найти...
      Он отказался с резкостью, заставившей меня заподозрить, что он понял: я никогда не продам ему ни одной вещицы такого рода. Нецке Коси Мурамато я держу для себя! Только некрофил может коллекционировать такие предметы, и человек заинтриговал меня.
      - Может быть, вы зайдете еще? - настаивал я.
      - Я живу не в Париже. Бываю здесь очень редко.
      Он простился и вышел. Я был бы не прочь поговорить с ним о макаберных нецке, сказать ему несколько незначащих слов, понимающе улыбнуться. Не для того, чтобы завязать с ним знакомство, нет, но для того, чтобы он понял, как я понимаю его. И всё. Ибо если некрофилы - они так редки! - и узнают друг друга, они друг друга не ищут. Они окончательно выбрали невозможность общения, и любовь их уходит в несказанное. Одиночки, мы даже не звено между жизнью и смертью. Такого звена нет. Потому что жизнь и смерть слились воедино навечно, неразделимые, как вода, смешанная с вином.
      Я не удержался от смеха и достал из своего жилетного кармана нецке, которое я всегда ношу с собой. Размерами оно не превышает трех сантиметров и изображает двух толстеньких крестьян, с ловкостью блудящих в глазницах черепа.
      4 декабря 19...
      Визит любителя нецке мне напомнил несколько неожиданных встреч, когда мне пришлось наблюдать чужую некрофилию. По правде сказать, это не было ни чем-то исключительным, ни, напротив, банальным. Мне вспоминаются похороны, на которых я присутствовал в возрасте лет двадцати. Я пошел на них в тот раз не по влечению, а из чувства долга; это был один дальний родственник, чей отталкивающий вид и отвратительный характер отбивали у меня всякое желание навестить его в гробу. Шло отпевание, священник читал псалмы, несколько женщин рыдали. В маленькой домовой часовне был спертый воздух, катафалк занимал почти всё место в середине; в аромате цветов, ладана и свечей угадывался запах шелкопряда . Вскоре я заметил, что не я один ощутил его. Я находился в одном из крошечных боковых приделов, где тьма была довольно густой, но не настолько, чтобы скрыть от меня семейную пару. Эти люди были в трауре, однако я почему-то догадался, что они пришли сюда развлечься. Очевидно, музыка, скорбное пение и запах шелкопряда оказывали на мужчину действие весьма особого свойства, ибо я отчетливо услышал, как его спутница шепотом спросила о его состоянии. Она употребила очень точное выражение, казарменная грубость которого поразила меня. Мне показалось, что она подтвердила свои слова легким движением руки, но я не уверен в этом. То ли мужчина был слишком застенчив, чтобы продолжать начатое на людях, то ли он предпочитал покой комнаты, но пара поторопилась покинуть часовню. Черные одежды женщины коснулись мимоходом моего лица. Глаза у нее были молочно-белые и неподвижные, как у слепой.
      Некрофилия этих двух людей была разбавлена розовой водичкой, их желания не перерастали в страсть. Но есть и другие, которые не останавливаются ни перед чем, и мне вспоминается прошлогодняя встреча на кладбище Монмартр.
      Там была похоронена одна актриса, которую я знал как свою покупательницу, женщину непримечательной внешности, не способную , казалось, вызвать сильные чувства. Как только она умерла, я живо ее возжелал. Я прибыл на кладбище под проливным дождем, который еще больше усложнял мою задачу. Мне удалось открыть будку садовника, чтобы достать лопату. Я действую всегда с удивительной быстротой, и обычно мне хватает часа, чтобы открыть могилу, спуститься в нее, поднять клещами крышку гроба и, взвалив на себя труп, подняться наверх при помощи тщательно отработанной техники. После чего остается только дотащить тело до моего автомобиля, причем единственная трудность состоит в том, чтобы перекинуть труп через ограду с помощью веревки.
      Той ночью ужасный дождь замедлял мои движения; напоенная водой земля была тяжела. С другой стороны, метеорологи предсказали, что дождь будет длиться около двух недель, и я не мог ждать так долго более подходящей погоды. Поднимаясь из ямы со своей тяжелой ношей, я увидел человека, который прятался за могильным камнем и наблюдал за моими действиями. Меня охватил дикий страх. Возможно, этот человек собирался погнаться за мной, убить. Или, скорее, донести на меня. Не соображая, что делаю, я бросил актрису и побежал так быстро, насколько мне позволял страх. Одним прыжком я преодолел стену и немного успокоился, только оказавшись у себя дома. Я был уверен, что тот человек не последовал за мной. Теперь мне нечего было его бояться.
      На следующий день, читая газету, я узнал омерзительную новость. На кладбище Монмартр нашли труп известной актрисы, без одежды, с распоротым животом и чудовищно искалеченный. Дождь смыл все следы. Значит, страшный человек, следивший за мной, воспользовался плодами моих усилий! Это ужасно. Я заплакал от тоски и досады.
      19 декабря 19...
      Сегодня утром я отправился прогуляться на кладбище Иври, заснеженное, торжественное, как сахарная пирамида, странным образом затерянное в простонародном квартале. Глядя на вдову, украшавшую рождественской елочкой могилу покойного, я вдруг отметил про себя, до какой степени стали редки эти дамы в трауре, в развевающихся накидках, и зачастую почему-то блондинки, которые лет двадцать назад были постоянными посетительницами некрополей. Как правило, это были - хотя и не всегда - профессионалки, выполнявшие свою работу в тени фамильных памятников с подавляющим душу отсутствием искренности и вдохновения. Вдовье мясо.
      1 января 19...
      Я встречаю Новый Год в хорошем обществе - в компании консьержки с улицы Вожирар, умершей от закупорки сосудов. (Мне часто приходится узнавать такого рода подробности во время похорон.) Эта старушка, конечно, не красавица, но в ней много приятности: ее легко нести, она тиха и гибка, она хороша несмотря на ее глаза, запавшие в череп, словно у куклы. Ей вынули зубной аппарат, и от этого у нее впалые щеки, но когда я снял с нее ужасную нейлоновую сорочку, то увидел сюрприз, который она мне приготовила: груди молодой женщины, упругие, шелковистые, совершенно нетронутые! это мой новогодний подарок.
      Любовь с ней отмечена каким-то спокойствием. Она не воспламеняет мою плоть, она ее освежает. Обычно я жаден до времени, которое провожу с мертвыми - оно бежит так быстро - и стараюсь использовать каждое мгновение, когда нахожусь в их обществе; но этой ночью я улегся рядом с ней, чтобы поспать несколько часов, как муж с женой, пропустив одну руку под ее маленькую голову, а другую положив ей на живот, который успел доставить мне радость.
      Эту консьержку зовут Мари-Жанна Шолар. Имя, которое несомненно бы оценили братья Гонкуры.
      Ее груди воистину замечательны. Если сжать их с двух сторон, получается ложбинка - узкая, мягкая, бесконечно приятная.
      Я слегка поглаживаю ее редкие седые волосы, зачесанные назад, ее шею и плечи, где сейчас подсыхает полоска серебристой слизи, наподобие той, которую оставляют улитки...
      11 января 19...
      Мой портной - портной, сохранивший церемонные манеры былых времен и обращающийся ко мне в третьем лице - наконец не удержался и предложил мне сделать мой гардероб менее мрачным. "Поскольку черный цвет, несмотря на свою элегантность, всё же производит впечатление печали". Значит, это цвет, который подходит мне, ибо я тоже печален. Я печален оттого, что мне всё время приходится расставаться с любимыми. Портной улыбается мне в зеркале. Этот человек думает, что знает мое тело, потому что ему известно, как я укладываю в штанах свое мужество, и потому что он обнаружил с изумлением, что мышцы моих рук необычайно развиты для человека моей профессии. Если бы он знал, для чего еще может служить хорошая мускулатура... Если бы он знал, как я пользуюсь своей мужественностью, о которой он записал некогда в своем блокнотике, что я ношу ее уложенной налево...
      2 февраля 19...
      Одна покупательница очень хорошо сказала сегодня утром о португальском матросском сундучке XVII века: "Какой красивый! Похож на гробик!" И купила его.
      12 мая 19...
      Не могу смотреть на красивую женщину или на приятного мужчину без того, чтобы немедленно не пожелать про себя их смерти. Однажды, когда я был подростком, я возжелал этого даже со страстью, с жаром. Речь шла об одной соседке, высокой зеленоглазой шатенке, которую я встречал почти ежедневно. Несмотря на то, что я испытывал к ней влечение, мне и в голову не приходило хотя бы дотронуться до ее руки. Я ждал, я желал ее смерти, и эта смерть стала средоточием всех моих мыслей. Shall I then say that I longed with an earnest and consuming desire for the moment of Morella's decease? I did1. Не раз встреча с этой девушкой - ее звали Габриэль - приводила меня в состояние сильнейшего возбуждения, несмотря на сознание, что возбуждение это исчезнет с первым же шагом, который я вздумал бы предпринять. Я часами рисовал в своем воображении все опасности и виды смерти, какие могли бы поразить мою Габриэль. Я любил представлять ее себе на смертном ложе, воображать в мельчайших подробностях всю окружающую обстановку, цветы, свечи, похоронные запахи, бледный рот и неплотно закрытые веки на закатившихся глазах. Однажды, случайно встретив свою соседку на лестнице, я заметил болезненную складку в левом уголке ее рта. Я был юн, влюблен и восторжен и потому немедленно заключил, что у нее есть тайная склонность к самоубийству. Я кинулся в свою комнату, заперся на ключ, повалился на кровать и предался одинокому наслаждению. Закрыв глаза, я видел, как Габриэль плавно покачивается, повесившись на потолочном крюке. Время от времени ее тело, облеченное в белую кружевную комбинацию, поворачивалось на веревке, открывая взору самые разнообразные виды. Мне очень нравилось ее лицо, хотя оно было наклонено и наполовину скрыто упавшими на него волосами, которые погрузили в очаровательную тень огромный, почти черный язык, наполняющий открытый рот, как струя рвоты. Матовые руки, довольно красивые, свисали с расслабленно опавших плеч, босые ноги были повернуты носками внутрь.
      Я предавался этим фантазиям, не меняя в них ни детали, всякий раз, когда мое сладострастие того требовало, и долгое время они доставляли мне самое живое наслаждение. Потом Габриэль уехала из города; не видя ее более, я в конце концов забыл ее, и даже образ, который доставил мне столько радости, изгладился из моего воображения.
      3 августа 19...
      Анри, умерший в шестилетнем возрасте от скарлатины, - но ко мне никакая болезнь не пристает, - это прелестный человечек. Его тело словно создано для того, чтобы с ним играть, чтобы наслаждаться им, хотя игры и наслаждения ограничены его поверхностью. Этот ребенок так узок, что мне пришлось отказаться от удовольствий более глубоких, из боязни пораниться нам обоим. Напрасно я пробовал различные ухищрения, которые доселе наивно считал безотказными. Но и такой, каков он есть, Анри восхитительно аппетитен. Внутренняя сторона его бедрышек, слегка вогнутая, позволяет соитие почти совершенное. Поскольку он зашел уже далеко, я знаю, что времени у нас с ним будет мало. Поэтому я отнюдь не щажу его и развлекаюсь с ним в горячих ваннах, сознавая что это, увы, ускоряет его конец. Его плоть размягчается с каждым часом, животик зеленеет и проваливается, кишит отвратительными нарывами, которые лопаются огромными пузырями в горячей воде. Еще хуже то, что лицо его меняется и становится чужим; я не узнаю больше моего кроху Анри.
      7 августа 19...
      Вчера вечером я попрощался с Анри, запах которого стал невыносимым. Я приготовил сильно ароматизированную ванну, чтобы в последний раз прижаться к его разлагающемуся тельцу. Анри преподнес мне сюрприз - мертвые полны неожиданностей - я думаю здесь о грудях Мари-Жанны и еще о многом другом. Напоследок он позволил мне проникнуть в свою разнеженную плоть, напоминавшую плавящийся воск: так по-своему он старался смягчить печаль разлуки. Я высушил его в большом полотенце, одел в пижамку из розовой фланели, в которой он прибыл ко мне, расчесал ему каштановые волосы, намокшие и оттого почти черные. В машине я усадил малыша рядом, поддерживая его одной рукой, а другой держа руль. Я ехал медленно, не торопясь добраться до места назначения. Как всегда в подобных случаях, на сердце у меня было тягостно. "Нет, не теперь", - повторял я себе. Я переехал через Сену в Сен-Клу, но только подъезжая к Мезон-Лафит, нашел в себе достаточно душевных сил. Я возвращался в Париж в длинной веренице овощных фургонов, среди запахов раздавленной зелени, автомобильных гудков, лучей фар. И вдруг я увидел в зеркальце заднего вида свое лицо, залитое слезами.
      20 ноября 19...
      Не пойду никуда этим вечером ; я не желаю никого видеть и хочу закрыть магазин сразу после обеда. Сегодня исполняется четыре года с тех пор, как мне пришлось расстаться с Сюзанной.
      В ту пору я не вел еще дневника, но теперь я хочу записать рассказ о моей встрече с Сюзанной, чтобы еще раз оживить его в памяти.
      Всё началось драматично, угрожающе, и с самого начала опасность грозила нам обоим, одному за другого, одному от другого. Был ноябрьский вечер, очень теплый, немного туманный, когда тротуары скользят от мокрых листьев. Ноябрь всегда приносит мне что-то неожиданное, хотя и готовившееся задолго. Я шел встречаться с Сюзанной на кладбище Монпарнас. Ожидание. Предвкушение счастья, как всегда. Я знал лишь ее имя, что ей тридцать шесть лет, что она замужем, без профессии. Очень интересно будет познакомиться. Всё проходило нормально, мне не составило никакого труда перекинуть ее через стену; она была небольшого роста, худенькая. Я думал, мне придется сделать не более десятка шагов по бульвару Эдгара Кине, чтобы выйти на улицу Юйген, где осталась моя машина, но вероятно, туман сбил меня с толку, и я обнаружил, что вышел с кладбища гораздо дальше, чем предполагал. Я торопился изо всех сил, радуясь, что Сюзанна оказалась такой легкой, как вдруг у меня упало сердце. Двое патрульных полицейских на велосипедах двигались мне навстречу. Они не спешили, но отрезали мне единственный путь к бегству; до меня уже отчетливо доносилось чудовищное шуршание колес. Крепко обнимая Сюзанну, я прислонил ее к стене кладбища. К счастью, на ней был не этот ужасный похоронный наряд, а простой костюм джерси и городские туфли. Страшный скрип колес приблизился, луч фонаря пробежал по нашим ногам - по ногам целующейся парочки. За моей спиной - враждебный мир, полиция, глупость, ненависть. Передо мной - незнакомка с запрокинутым лицом, заслоненным моим, ее зовут Сюзанна и из-за любви к ней я рисковал теперь самим своим существованием. Мне казалось, что это мгновение никогда не кончится, когда один из голосов, уже удаляясь в сторону бульвара Распай, злобно проворчал: "Черт, ну и местечко нашли для поцелуйчиков..."
      Мне почудилось, что прошли столетия, прежде чем я превозмог страх, парализовавший меня, точно в кошмарном сне, и нашел в себе силы двинуться к машине. Хотя я не настолько глуп, чтобы измерять цену вещей по перенесенным при их завоевании трудностям, я знал уже, что это испытание было предвестием радостей несказанных.
      Сюзанна... Мещаночка со светлой скромной прической, кофточка в горошек под классическим костюмом. Обручальное кольцо с нее сняли. В этот час его носил муж, убитый горем - а может быть, вовсе не убитый - между комнатными растениями, буфетом и телевизором, в квартире где-то на улице Севр.
      Улица Севр... Севрский мост...
      Она не была красива, и, должно быть, даже никогда красивой не была, только миленькой, со вздернутым носиком, с поднятыми в странном удивлении бровями. Ибо смерть, наверное, застала ее между покупками в "Бон Марше" и выпеканием шарлотки, подкосила ее резким ударом - сердечный приступ или что-нибудь в этом роде. Не заметно было никаких следов борьбы, ни даже успокоения, ничего. Только удивление от наступившей смерти. У Сюзанны была мягкая кожа, миндальные ногти. Сняв с нее рубашку, я обнаружил тщательно выбритые подмышки. Она носила крепдешиновое белье, гораздо лучшего качества, чем костюм, и я сделал заключение о ее чувстве собственного достоинства, непритворной женской стыдливости. По ее телу было заметно, с каким уважением она относилась к нему, - с аскетичностью, но аскетичностью доброй, культурной, милосердной.
      Сюзанна... Лилия... За каждым перейденным порогом открывается новая чистота. Теперь она перешла через порог смерти.
      Я с первой же минуты почувствовал, чем станет для меня Сюзанна. Будучи по природе зябким, я тем не менее поспешил отключить отопление и дать волю коварным сквознякам, которые выстужают комнаты мгновенно и надолго. Я приготовил лед, я удалил от Сюзанны всё, что могло повредить ей. Кроме себя самого, увы!
      Я приблизился к ней, нетерпеливый, как молодой супруг. Ее восхитительный запах бабочки-шелкопряда был именно таким, как нужно. Я отнес Сюзанну на свою кровать. Дрожащими руками снял с нее лифчик, трусики. Я стонал от нетерпения, напор моего желания не позволял мне более откладывать момент соития. Я бросился на мертвую чаровницу, и, оставив ее в подвязках и чулках, овладел ею с такой страстной силой, которую доселе в себе не подозревал.
      Когда настало утро, я спустился к консьержке и попросил ее не пускать ко мне никого ни под каким предлогом. Я сослался на срочную и сложную работу - реставрацию некой ценнейшей картины - труд, который в действительности я никогда не выполняю сам. Видимо, она мне поверила, по крайней мере отчасти, хотя и бросила на меня странный взгляд.
      Я заперся с Сюзанной. Свадьба без музыки и цветов в моей заиндевевшей комнате, где горели лампы. Я не отвечал на телефонные звонки. Пару раз, несмотря на мой запрет, кто-то звонил в дверь. С бьющимся сердцем, затаив дыхание, я застывал в темной прихожей и был готов на всё, чтобы защитить свое сокровище.
      Я обкладывал Сюзанну пузырями со льдом. Я часто протирал одеколоном ее лицо, чудесным образом нетронутое, если не считать жирного отблеска на скулах и заостренного носа, какой всегда бывает у мертвецов. Через три дня после того, как Сюзанна поселилась у меня, она вдруг открыла рот, как будто хотела что-то сказать. У нее были красивые ровные зубы. Не я ли говорил, что у мертвых всегда в запасе сюрприз? Они такие добрые, эти покойники...
      Две недели я был несказанно счастлив. Несказанно, однако не совершенно, ибо для меня радость не существует без грусти от сознания ее эфемерности, и всякое счастье носит в себе зерно своего конца. Только смерть - моя смерть -избавит меня от поражения, от раны, наносимой беспрестанно временем. С Сюзанной я испытал все удовольствия, не исчерпав их. Я осыпал ее ласками, нежно лизал ей интимное место, я жадно овладевал ею, я погружался в нее вновь и вновь, я предавался с нею содомской похоти. Тогда Сюзанна издавала легкий свист, то ли восхищенный, то ли мило-ироничный, вздох, который был, казалось, нескончаем, долгая-долгая жалоба: с-с-с-с-с-с... С, как в слове Севр...
      Сюзанна, прекрасная моя лилия, радость души моей и плоти, покрывалась мраморными лиловатыми пятнами. Мне хотелось бы сохранить Сюзанну навсегда. Я хранил ее вот уже две недели, почти не спал, ел то, что находил в холодильнике, временами напивался допьяна. Тиканье маятников, потрескивание половиц приобрели особую значительность, как всегда в присутствии Смерти. Смерть - великий математик, потому что она сообщает точное значение данным задачи.
      По мере того, как проходило время, как пыль накидывала на всё свой бренный покров, возрастало мое отчаяние от предстоящей разлуки с Сюзанной. Мне в голову приходили самые безумные идеи. Одна из них была особенно неотвязной. Я должен был, говорил я себе, увезти Сюзанну за границу - но куда? - в первый же вечер, еще до того, как она стала моей любовницей. Я бы ее забальзамировал и мог бы никогда не расставаться с ней. Вот это было бы счастьем. Ну, а я повел себя, как безумец, безумец и развратник, у меня не хватило самообладания преодолеть свое желание и отложить его удовлетворение, из-за грубости своей похоти я потерял тело, которое могло бы отныне и всегда радовать мою плоть и мое сердце. Теперь было поздно думать о бальзамировании. Раскаяние и боль сжимали меня в мучительных тисках. Но едва я говорил, что уже поздно и всё потеряно, как в то же мгновение спешил припасть к стопам своей возлюбленной, покрывая поцелуями ее ноги, на которых уже снова начинал пробиваться легкий пушок. Страстное желание охватывало меня еще сильнее, чем печаль, и вскоре я уже вновь сжимал Сюзанну в объятиях, мои уста на ее устах, моя грудь на ее груди.
      Страсть и печаль переполняли меня до такой степени, что я перестал мыться и бриться, и зеркала отражали образ мужчины болезненно-бледного, с растрепанными волосами, запавшими глазами и красными вeками. Сидя у изголовья Сюзанны, с бутылкой спиртного под рукой, завернувшись от холода в простыни, я воображал себя сидящим в своей собственной могиле. Звуки внешнего мира едва доносились до меня, почти не проникая сквозь плотно задернутые шторы; лишь изредка слышал я шум большого грузовика или грохот мусорных баков о мостовую на рассвете.
      В последний вечер я вымыл Сюзанну, надел на нее тонкое нижнее белье и костюмчик, те самые, которые я в приступе эйфории срывал с нее две недели назад. Завернул ее в плед, понес к машине. Сюзанна цвета луговой травы, Сюзанна цвета морской волны, Сюзанна, уже кто-то в тебе живет. В тот момент, когда я опускал ее тело в Сену, я издал крик, который отозвался в моих ушах каким-то инопланетным звуком. Мне показалось, что у меня вырывают сердце, что у меня вырывают половой член.
      Сена приняла в объятья ее плоть, моим потом и семенем полную до краев, мою жизнь, мою смерть, что в Сюзанне слились. С ней схожу я в Аид, с ней качусь в ил океанских пучин, запутываюсь в травах морских, в коралловых дебрях плыву...
      Вернувшись домой, я бросился на кровать, пропахшую падалью. Уснул мгновенно, объятый смертельным сном, качаемый той же черной волной - mare tenebrarum2 - которая баюкала Сюзанну, мою Сюзанну, мою любовь.
      1 декабря 19...
      Не могу сказать, чтобы мне мое занятие не нравилось: изделия из слоновой кости с трупными пятнами, эта мертвенно-бледная фаянсовая посуда, всё добро мертвецов, мебель, сделанная ими, картины, ими написанные, бокалы, из которых они пили, когда жизнь им улыбалась. Воистину, профессия антиквара почти идеально подходит некрофилу.
      30 декабря 19...
      Увидел у своего соседа-букиниста игривый эстамп XVIII века - монашка, которую окучивает монах, - и это напомнило мне один бурлескный случай, происшедший со мной лет десять назад.
      Я отправился в Мелен по делам, которые мне удалось закончить быстрее, чем я предполагал. До моего поезда оставалось еще два с лишним часа. Между тем, я знал, что в часовне Девиц Св. Фомы Вильнёвского, а еще точнее - в ее северной галерее, находилась работа Джентиле Беллини "Обрезание Господне"3. Женский монастырь, в котором находилась эта часовня, не был закрытым, и туда пускали посетителей. Хозяйка ресторана, где я обедал, рассказала мне много страшных историй об истеричности и какой-то извращенной злобности монашек по отношению к сиротам, которых они воспитывали. Монастырь находился у городских ворот. Стояла удушливая жара, какая бывает перед грозой, и всё вокруг, казалось, уснуло. Решетка сада и дверь часовни были открыты настежь, и я вошел незамеченным. Лестница, ведущая на галереи, была тут же, справа от входа, и я немедленно поднялся наверх. Я нашел "Обрезание", которое разочаровало меня, так как выяснилось, что оно было подмалевано в 1890-х годах каким-то неотесанным мазилой. Сей даровитый муж подновил облачения персонажей, прошелся по архитектурным деталям, добавил плотные занавески на окна, в которые некогда были видны болотистые равнины Венеции. От огорчения хотелось плакать.
      Перед тем, как спуститься, я облокотился на перила галереи, откуда можно было одним взглядом охватить всё пространство часовни. Центральный проход занимали носилки в виде катафалка, на котором покоилась монахиня очевидно, сестры, которые должны были находиться при ней, оставили ее на время. Хотя и мертвая, эта монашенка с раздутым как бочка животом, с лицом, будто сошедшим с рисунков Домье, внушала мне живое отвращение. Она была облачена в платье своего ордена, и сестры украсили ее голову венком из больших бумажных роз, что должно было означать ее девственность. Из всех мертвых, что мне приходилось видеть, эта монашка единственная не вызвала у меня ни сочувствия, ни нежности: злоба сочилась у нее изо всех пор. Я запечатлел ее образ с неприязнью, удивляясь лишь тому, как часто некрофил встречает смерть, пьяница - бутылку, игрок - карты. В то мгновение, когда я размышлял об этом, длинноносый человечек весьма благочестивого вида вошел в часовню и преклонил колена перед алтарем, осеняя себя крестным знамением с пригоршней святой воды. Затем он увидел носилки, и по нему словно пробежал электрический ток - это совпало с мощным ударом грома, и дождь хлынул с такой силой, что, казалось, готов был затопить часовню. Поколебавшись мгновение, человечек поспешил закрыть двери часовни и сакристии. Затем, чувствуя, что ливень надежно предохраняет его от неожиданного вторжения, он оглянулся по сторонам, чтобы убедиться, что он один, забыв, однако же, посмотреть вверх, на галереи. Ободренный, он кинулся на семидесятилетнюю христианскую девственницу и, громко ахая, ввел в нее свой член, тонкий, красный и шишковатый, как у помпейских сатиров. Затем он стал яростно трудиться над монашкой, которая издавала тонкий писк возбужденной мыши при каждом его движении, в то время как бумажный венок, сползший ей на нос, подскакивал в ритм со стуком, похожим на клацанье четок. Мужичок не был, очевидно, заядлым некрофилом - скорее, он был из тех, которые полагают, что начать никогда не поздно. И вправду, я думаю, его просто приперла нужда, которую при других обстоятельствах он утолил бы и с козой. Дергаясь, подпрыгивая, вопя так, словно ему отрезали уши, человечек завершил свой славный подвиг под курлыканье монашки и раскаты небесного грома. Потом со смущенным видом застегнулся, поправил веночек и одеяние невесты Христовой и стремительно улизнул.
      Я подождал еще немного, пока утихнет гроза, и, в свою очередь, вышел наружу. Эта сцена в духе похабного фаблио развеселила меня - я усмотрел в ней забавную аллегорию христианского мира, павшего под напором язычества. Что же касается святотатства, то я давно уже в него не верю.
      7 января 19...
      Сейчас принято открыто говорить обо всех формах секса, кроме одной-единственной. Некрофилия встречает нетерпимость со стороны правительств и неодобрение у бунтующей молодежи. Некрофилическая любовь единственная чистая и бескорыстная, ибо даже большая белая роза amor intellectualis4 ждет для себя награды в ответ. Напротив, любовь некрофила всегда безответна, и тот дар, который он приносит своему предмету, не может вызвать встречного порыва.
      Время от времени - чаще всего после моих ночных вылазок - бульварная пресса будоражит общественное мнение. Она высказывает порой самые смехотворные предположения, вспоминая то студентов-медиков былых времен, ходивших за трупами на кладбище Кламара, то ресуррекционистов викторианской эпохи. Один из этих щелкоперов дошел в приступе вдохновения до красочного изображения каннибальских оргий, наподобие пиров Людоеда Минского5.
      Как бы то ни было. Недостаточно быть скрытным, как я, нужно еще быть очень осторожным. У меня часто возникает чувство, что за мной наблюдают, что меня подстерегают. Особенно прислуга, горничные, консьержки, окрестные торговцы. И, конечно, полицейские. Полицейские в особенности.
      15 марта 19...
      Геродот сообщает, что "тела жен знатных людей отдают бальзамировать не сразу после кончины, точно так же как и тела красивых и вообще уважаемых женщин. Их передают бальзамировщикам только через три или четыре дня. Так поступают для того, чтобы бальзамировщики не совокуплялись с ними"6.
      Это самый древний комментарий из многих, рассеянных в человеческих летописях, говорящий о той безобидной страсти, которую иные именуют извращением. Но сколько наивности в этих "трех или четырех днях"!
      10 мая 19...
      Вчера один из моих клиентов, молодой и очаровательный пианист, попытался соблазнить меня. Мы пили чай на узком ампирном диване в моей библиотеке. Я взял в свои ладони две шаловливые руки и со смехом вернул их владельцу тем жестом, которым отказываются взять пару птичек.
      - О... Люсьен. Вы, стало быть, не любите мальчишек? Я-то думал...
      - Ну что вы, разумеется, я люблю мальчишек. И даже иногда девчонок!
      Я никак не мог ему сказать: "Я любил бы вас, ваши закатившиеся глаза, ваши немые губы, ваш ледяной член, если бы только вы были мертвы. К несчастью, у вас настолько дурной вкус, что вы до сих пор живы". Поэтому я лицемерно добавил:
      - Но я не свободен и не хочу ненужных осложнений. Мне искренне жаль.
      Он счел этот ответ очень вежливым и милым.
      7 июня 19...
      Не проходит дня, чтобы я не вспомнил Сюзанну, ее груди с большими бежевыми сосками, ее впалый живот, слегка прогнувшийся, как навес, на подпорках бедренных костей, ее женственность, о которой одно воспоминание приводит в движение мое мужество. Сегодня останков ее слоновая кость в каком перламутре лежит?..
      1 июля 19...
      Пребывание в моем доме девы из Иври чрезвычайно меня утомило, и теперь я хочу только одного - спать в одиночку.
      Я обнаружил ее могилу случайно, когда гулял по кладбищу чтобы проветрить голову: совсем свежая могила, на которой еще не было даже имени. Мне стало интересно, что бы такое могло в ней быть, и я решил наведаться сюда ночью. А в могиле оказался сосновый гроб низкого качества - они для меня самые удобные - и в нем лежала женщина, которую я без труда унес к себе домой. В моих любовных делах есть всякий раз великое мгновение: когда я открываю лицо сообщника, посланного мне судьбой, когда я жадно вглядываюсь в его черты, которые скоро станут мне родными.
      Ей должно было быть лет сорок - сорок пять, но это правда, что смерть омолаживает. Это была женщина из народа, вероятно, швея, так как указательный палец на левой руке у нее ороговел, исколотый иголкой. Я заметил также, что кожа ее рук свободно болталась на костях; плотная, водянистая, она окружала фаланги пальцев толстыми складками. У женщины были черные, как у цыганки, волосы; ее веки, соски грудей, половые органы приняли тот темный фиолетовый оттенок, какой встречается у некоторых грибов или у прихваченных морозом гортензий. Густой каракуль лоснился на ее лобке и подмышках. И кроме того, у нее росли замечательные усы: две черные запятые, тонкие и гибкие, обрамляли ее рот, спускаясь к подбородку, что придавало всему лицу жестокое, какое-то чингисханское выражение. Интересный тип! Впрочем, я вскоре обнаружил еще более интересную деталь. Она была девственницей, и я сделал это открытие в тот самый миг, когда она перестала ею быть. Боялась ли она мужчин или ненавидела их? Предпочитала ли она женщин? С этими кнутовидными усами... С этой необыкновенно мужественной частью ее женственности, крупной и твердой миндалиной, венчающей ее венерины складки...
      Моя дева из Иври имела еще одну поразительную особенность. Похоже, что в смерти своей она стремилась отыграться за долгое воздержание при жизни. Никогда прежде я не встречал половых органов настолько непредсказуемых, живущих такой насыщенной и таинственной собственной жизнью. Ее вагина то расширялась, как рыба-еж, и я чувствовал, что теряюсь в ее пучине, то внезапно хватала меня, сжимала и сосала с жадным причмокиванием. И еще я заметил с беспокойством, что мое семя бесследно исчезает в ней, непонятным образом впитывалось в эту женщину-промокашку, в это плотоядное растение.
      Много дней подряд я уступал соблазнам темпераментной девственницы, хотя и не без страха, что мнимая покойница вдруг откроет глаза, возжаждет меня и пожрет. Ее возбужденность возрастала с каждым днем, но к счастью, соответственно усиливался и успокаивающий запах шелкопряда.
      Однажды вечером моя любовница открыла внезапно рот, как это сделала некогда Сюзанна. Однако, будучи плохо воспитанной, она произвела львиный зевок, открыв неправильные и нездоровые зубы. В другой раз, когда я, думая избежать подвохов со стороны ее вагины, прокладывал себе путь сзади, она наградила меня такой несуразностью, которая совершенно сбила меня с толку. Не придавая особого значения этому случаю, я всё же предпочел бы обойтись без таких неожиданностей. Но у девы из Иври было немало и приятных сторон, и я далек от того, чтобы забыть наслаждения, которыми она одарила меня.
      Но у всего бывает конец. Благодарю вас, мадемуазель, за ваш визит и за то, что составили мне компанию. Вы очень милы, но все ухищрения вашей многосторонней женственности не смогут извлечь из меня то, чего во мне больше нет. Совершенно опустошенный, я задаюсь вопросом, не суккуб ли вы...
      24 июля 19...
      Я начинаю скучать по моей деве из Иври, мертвой-живой, чья трепетная плоть так хорошо умела охватить мою и выжать из меня сок. Такое встречается лишь раз в жизни - или раз в смерти. Грустно, что я даже не знаю ее имени... Магия, которой я не владею. Nevermore 7.
      Я не ценил эту женщину по достоинству.
      Был ли я ироничен той иронией, которое служит лишь жалким рубищем презренных? Забыл ли я? забвение - это бесчувствие, это глупость души и тела - забыл ли я, что каждый раз влюбляюсь без оглядки? Однажды я шел позади двух немецких студентов и услышал, как один говорил другому: "...denn jedesmal, verliebe ich mich heillos..." 8 Я мог бы сказать то же самое про себя. Ich auch, leider, ich auch...9 Истина в том, что я был достаточно труслив, чтобы краснеть перед самим собой за непредсказуемую усатую деву, за мою киргизскую принцессу с вагиной хваткой и напевной. Конечно, я любил ее... Если только я имею право употреблять это слово, ибо некрофил, каким он предстает в неверных образах народного сознания, очевидно, такого права не имеет.
      А вот милый эпизод - несколько дней назад. "Мертвечонок в шутку", восемнадцати или двадцати лет, к сожалению, покалеченный в автокатастрофе. Но ясный, братский. Друг, которого я зову "Кожа-гладкая-как-персик", хотя у него другое имя, и упомянутая персиковая кожа не его, а лишь привходящий элемент.
      2 сентября 19...
      Довольно неприятное и неожиданное приключение.
      Я отправился провести день в лесу под Фонтенбло, так как погода была великолепная, и у меня не было никакого желания оставаться взаперти в магазине. На несколько минут я остановился в Барбизоне. Проходя мимо маленькой булочной, я заметил табличку: "Закрыто ввиду смерти владельца". Моя черная одежда и незнакомое лицо привлекли внимание пожилой женщины у окна. Наверное, она подумала, что я пришел в связи с похоронными делами. По сути, она была права: я всегда прихожу на похороны, на этот непрерывный праздник смерти, траурную свадьбу. Смерть привлекает меня к себе издалека, по одной ей ведомым лабиринтам.
      - Вы пришли слишком поздно, - сказала мне старуха, - его похоронили вчера. Такой красивый мужчина! Вот несчастье! Руль его грузовичка ему воткнулся вот сюда.
      Она показала на то место, где грудь переходит в живот. Я поблагодарил женщину и пошел восвояси. Имя на витрине булочной я прочел. "Пьер", повторял я. Пьер, красивый мужчина...
      Остаток того дня я помню как будто сквозь туман. Я потерял понятие о времени, и мое ожидание протекало не по часам, но по степени убывания интенсивности света. Свет... Мой враг... Почему назвали меня лучистым именем Люсьен, меня, всю жизнь бегущего от света? Часы ожидания казались мне особенно долгими еще и потому, что я был лишен привычной обстановки. Я поспал некоторое время в машине и, когда проснулся, был удивлен, узнав, что уже два часа ночи. Я не смог бы описать барбизонское кладбище, вероятно, вполне обычное, с жемчужными венками и скорбящими ангелами. Без труда мне удалось найти самую свежую могилу, на которой цветы были свалены в кучу как стог сена. С легкостью я разрыл землю, достаточно мягкую, и открыл гроб, показавшийся мне необыкновенно большим.
      Красивый мужчина... О небо! Он был не менее двух метров ростом, могучего телосложения. Очевидно, врачи в больнице пытались спасти ему жизнь, потому что толстая повязка, испачканная в середине водянистым гноем, опоясывала его монументальный торс, покрытый жестким курчавым волосом. Никогда я не видел такого спокойного мертвеца с тяжеловатым римским лицом, с белой нежной кожей, похожей на ту муку, из которой он годами замешивал хлеб для живых. Я сразу понял, что не смогу сдвинуть Пьера ни на волос. С огромным трудом мне всё же удалось извлечь его тело из гроба наполовину. Мне казалось как будто постыдным насладиться им тут же на месте, окруженным враждебностью открытого пространства и непредвиденными опасностями. Ибо беззаконие требует стен, защищающих от дыхания земли, занавесей, скрывающих от ревнивого взгляда светил.
      Голова Пьера ритмично стукалась о боковую стенку могилы, торс его перекрутился, словно кривое дерево, в то время как его талия резко перегибалась через край гроба, высвобождая седалище, длинные и крепкие ноги были раздвинуты. Я отметил, что Пьер, должно быть, в жизни часто занимался тем, что он делал со мной, будучи мертвым. Это не беспокоило меня, но мне мешали неестественность позы, теснота могилы, шмыгающие крысы. Покидая Пьера, я кое-как уложил его в гробу и поправил на нем саван. Было похоже на некое "Положение во гроб" со мной в роли нечестивого Иосифа Аримафейского.
      Это произошло позавчера. Мне кажется, что прошло двадцать лет. Это был единственный раз, когда я не смог предложить одному из своих печальных друзей мягкость моей кровати и покой моей комнаты.
      12 января 19...
      "Жером Б. 15 лет. Без профессии. Проживал на авеню Анри-Мартэн. Кладбище Пасси. 14 часов."
      Поглядим.
      14 января 19...
      На похоронах Жерома было много народу; я пошел на эти похороны, чтобы мне легче было потом найти могилу. Но еще и просто из удовольствия, из любопытства, из сочувствия. Стоял хороший сухой морозец. Собрались все сливки общества 16-го округа 10 в кашемировых пальто и каракулевых шубах. Я оказался рядом с пожилой дамой в сиреневой шляпке, которая без умолку трещала: "Два дня болезни, которую все считали неопасной, и вдруг - крак! Он так хорошо закончил полугодие в Жансон-де-Сайи 11, какое горе для родителей, бедный Шарль, бедная Зузу, ах да, быть может, вы не знаете, но он никогда не называл свою мать мамой, а только Зузу, они оба его любили невозможно себе представить как, а вы сами-то из семьи, вы знали Жерома?"
      Я ответил, что преподавал ему латынь, но пожилая дама немедленно возобновила свой монолог.
      Родители. Отец, очень худой, очень элегантный, потерянный в своей печали, как в далекой стране. Мать, молодая женщина с удлиненными голубыми глазами, потемневшими от слез, с роскошными каштановыми волосами, выбивавшимися из-под черной вуали.
      Тучный тип, закутанный в пальто на меховой подкладке, встал над могилой и произнес надгробную речь в стиле Боссюэ12, притворяясь, что его душат слезы. Это и был настоящий преподаватель латыни.
      С наступлением ночи я припарковал автомобиль у сквера Петрарки, и всё еще раз прошло без неожиданностей. Мне кажется, что меня хранит Гермес, бог воров и вожатый мертвецов. Он подсказывает мне тысячи уловок, он провожает до моей постели предметы моего вожделения.
      Жером. Он примерно одного роста со мной, но так тонок, что его бедра почти помещаются в моих ладонях. Он не знает, что делать со своими длинными руками, ни как протянуть свои длинные ноги, он беспомощней цыпленка. Его грудь, волосы, острое лицо - соленые на вкус, как будто от пролитых на них слёз, а вот его член, до того, как я омыл его своей слюной и осушил своими ласками, чудовищно пах лавандой.
      Я вижу перед собой Жерома. Я возвращаю его на минуту из загробного царства. Из окна его личной ванной комнаты видны деревья авеню. Сама ванная комната в стиле "поп" - он так захотел, а Зузу делает всё, что он ни пожелает, - в беспорядке, с флаконами, которые он забыл закрыть, и с большими кусками английского мыла во всех углах. Есть даже электробритва, спрятанная в глубине выдвижного ящика от взгляда Зузу: если она увидит, то будет смеяться над ним! Она входит к нему без стеснения, даже без стука. Пока он чистит зубы, он видит в зеркале умывальника ее улыбающиеся голубые глаза. Она щиплет его за ягодицу, треплет его волосы, целует между лопаток выступающие позвонки, потом убегает со смехом. Он бежит за ней, рот весь в зубной пасте, кидает полотенце, оно шлепается с глухим звуком в захлопнувшуюся дверь.
      Сидя на биде, Жером намыливается лавандовым мылом, долго, очень долго.
      Закрыв глаза, он видит женщину, чьи каштановые волосы обрамляют пустое пространство, в которое ему никак не удается поместить лицо. Он напрягает воображение, он ищет это лицо с упрямством насекомого, ему кажется, что он поймал нужный образ, но нет, это не то, не то.
      15 января 19...
      Сегодня ночью я поставил кресло в моей комнате прямо перед большим венецианским зеркалом, которое я очень люблю. Я посадил Жерома к себе на колени и стал покусывать его спину с серебристым отливом, прямо между лопаток, туда, куда Зузу его наверняка целовала, играя с ним. В серых прожилках зеркала, среди морозных ветвей орнамента, я видел Жерома, пляшущего, как огромная кукла, под ударами моей страсти.
      16 января 19...
      Жером. Иероним. В своем "Саде наслаждений" Иероним Босх изобразил двух юношей, забавляющихся с цветами. Один из них вставил наивные ромашки в задний проход своего товарища.
      Сегодня вечером я сходил в цветочный магазин за венериными башмачками и украсил ими своего друга Жерома, цвет которого уже прекрасно сочетается с желтыми, зелеными, коричневыми и фиолетовыми оттенками орхидей. Они имеют тот же самый клейкий плотский отблеск; они достигли триумфальной стадии материи в своем зените, той высшей самозавершенности, которая предшествует лихорадке разложения. Вытянувшись на боку, Жером кажется спящим, его член лежит в чашечке наполненного соком цветка, а бледные пятна расцветают каскадом вокруг темных синяков, украшающих его тайную розу.
      Я думал, что у Жерома глаза его матери, но, приподняв веко, увидел радужку темно-зеленого, с карим оттенком, цвета: того, который можно видеть на вязких лепестках венериных башмачков.
      19 января 19...
      Жером, возвращенный ночи, Жером, возвращенный бездне, по какому течению плывешь ты, пьяный корабль? 13
      Я тоже скоро погружусь в смерть, как Нарцисс в свое отражение.
      15 апреля 19...
      Утром я обнаружил, что квартиру заполонили большие синие мухи. Откуда они взялись? Горничная, которая как раз была здесь, побежала в аптеку за средством от насекомых. Ужас. Жужжащие тельца устилали ковер, в то время как химический запах заполнял помещение и не хотел выветриваться через окна.
      Горничная беспрестанно бормотала какие-то странные проклятья, в которых я уловил угрожающий намек: "Это ненормально... это должно было случиться... Это уже верх всего... Вот это что... Не нравятся мне такие штучки...", и тому подобное. Скоро и эта от меня уйдет.
      23 апреля 19...
      Нашел у Тристана Корбьера отличное выражение: "Наслаждаться как повешенный"14.
      2 мая 19...
      Прошло уже почти четыре дня, как я расстался с Женевьевой и ее малышом. Если бы меня действительно видели и засекли, за мной бы уже пришли. Но эти последние часы были действительно нелегкими для меня.
      Я пошел за этой молодой женщиной на кладбище Пантэна15 - совершенно безрадостное место. Я не знал, отчего она умерла, поэтому для меня было большим сюрпризом, когда я обнаружил на ее руках новорожденного младенца. Меня не слишком воодушевила эта семейная обстановочка.
      Женевьева была решительно красива. Наверное, она много страдала, не только своим бедным растерзанным телом, но еще более душевно, потому что на ее лице был отпечаток той особой печали, которая присуща тем, кто уходит, не желая этого. Мне нравилась прозрачность ее кожи, бледность ее больших грудей. Пользоваться ее половыми органами оказалось невозможно, там всё было настолько ужасно, что мне даже не хотелось туда смотреть. Я тихонько перевернул тело Женевьевы, и, проскользнув в тень ее роскошных ягодиц, излился "как повешенный" в этот лабиринт, чуждый неприятностям деторождения.
      Я поиграл немного, лаская ребенка, маленького мальчика, который, впрочем, вовсе не был красив, со сморщенным личиком, распухшими конечностями, большой головой. Ледяная нежность его кожи, шедший от него сильный запах шелкопряда внушали мне действия более определенные. Я положил безымянное дитя к себе на бедра, так что его голова оказалась у меня на коленях, согнул его ноги под прямым углом, чтобы ступни почти касались моей груди. Я вошел между его бедрами, но вскоре понял, что не испытываю от этого никакого удовольствия. Его плоть показалась мне вялой, как молочный кисель. Из глупого упрямства я продолжал, ускоряя движения, до конца, который отнюдь не привел меня в экстаз. Кто-нибудь еще глупее меня вспомнил бы здесь имя Жиля де Рэ, не столько из-за ребенка, сколько из-за позиции, благоприятствующей излитию на живот того, кто, впрочем, и не был моей жертвой. Я не люблю Жиля де Рэ, человека с ущербной сексуальностью, вечного мальчика, без конца повторяющего свое самоубийство в других. Жиль де Рэ мне отвратителен. На свете есть одно грязное дело - это заставлять других страдать. Я не очень долго был с Женевьевой и ее ребенком, но эта история имела последствия, или, по крайней мере, могла бы их иметь, если бы обстоятельства сложились менее удачно.
      Я бросил в воду мешок, в который уложил мать и дитя, обнявших друг друга, чтобы ничто не могло их разлучить до тех пор, пока их тела, увлекаемые течением, не станут легкими и пористыми, как пемза, не растворятся и не исчезнут, чтобы возродиться в живой извести морских звезд. В тот момент, когда вода сомкнулась над ними, в ночной тишине хлопнули двери, раздались возгласы. По берегу в моем направлении бежали люди. "Эй! Э-ге-гей!" - "Сюда! Сюда!" Вероятно, меня заметили рабочие газовой фабрики. Они гнали меня, как собаки зайца, и, петляя как заяц, я убегал от них по ночным улицам Левалуа16. Иногда их крики опасно приближались, а затем вдруг казалось, что они потеряли мой след, и тогда я слышал, как они перекликаются, переругиваются, обмениваются советами. Стены с ободранными афишами, слепые фасады разрушенных ангаров, заброшенные фабрики мелькали мимо меня в ритме сновидения. Не разбирая дороги, я мчался сломя голову в лабиринте враждебных улиц, больше всего боясь забежать в тупик. И вдруг - о нежданное чудо! - мой добрый старый "шевроле", мой свадебный экипаж, чинно припаркованный у тротуара. Набирая скорость, я успел заметить группу мужчин, выскочивших из-за угла какого-то дома и яростно размахивавших руками в свете уличного фонаря. Once more saved! 17
      15 июня 19...
      Уже больше месяца я нахожусь в Неаполе, очень довольный тем, что мне удалось покинуть на некоторое время Париж. Я доверил свой магазин управляющему, который четыре года назад прекрасно справился с подобным поручением, когда я уезжал в Ниццу. Признаться, ночная погоня в Левалуа сильно на меня подействовала. Я нюхом чуял опасность. К тому же я хотел снова навестить Неаполь, самый мрачный из городов, Неаполь, уста Аида18. Там играют с мертвецами, как с большими куклами. Их бальзамируют, их хоронят, их откапывают, их чистят, их украшают, им делают прически, им вставляют в глазницы зеленые и красные лампочки, их кладут в стенных нишах, их ставят вертикально в стеклянных гробах. Их одевают, их раздевают, и нет ничего страннее этих неподвижных мумий в куцых одеждах, в париках из пакли, с восковым букетом в руках. В Сан Доменико Маджоре19 - арагонские королевы, коричневые уродины, раскоряченные в своих гробах. Церковный служка поднимает крышку гробницы одной рукой, а другую протягивает за своей мздой; Меркурий это ведь тот же Гермес20. Но все эти мумии слишком иссохшие, чтобы нравиться и возбуждать чувства. Им не хватает внутреннего движения растительных метаморфоз.
      Неаполь... Еще сто лет назад мертвецов здесь водили по улицам, как в древнем Риме. Сегодня можно встретить лишь великолепные экипажи Смерти, украшенные огромными фонарями и страусиными перьями.
      2 июля 19...
      Intermezzo all'improvviso...21 Я возвращался после посещения монастыря св. Клары и, желая спуститься на Корсо Умберто, пошел по фантастической лестнице Пендино ди Санта Барбара, воспетой Малапарте22, на которой живут одни карлицы. Страшные, безобразные, часто лысые, держащие иногда на руках детей, как будто сделанных из грязных тряпок, карлицы живут здесь в постоянных пересудах и суете. Словно большие пещерные насекомые, они населяют bassi - помещения без окон, выходящие прямо на улицу; все комнаты одинаковые, в каждой большая кровать, покрытая розовым нейлоном, телевизор и религиозные картинки.
      Перед одним из bassi тротуар был запружен толпой карлиц, громко и жалобно причитавших, в то время как самые безутешные из них скопились в темной пещере, где лампы горели как ночью. Смерть прошла здесь, и сердце мое подпрыгнуло хорошо мне знакомым скачком. Карлицы поспешили сообщить мне, что одна из них, добрая их подруга Тереза, только что отправилась на небо. Я спросил разрешения мне присоединиться к ним, чтобы отдать Терезе последний долг похоронного бдения. Они согласились с неописуемым восторгом, необычайным даже для Неаполя.
      Пепельное сморщенное лицо Терезы могло принадлежать женщине и тридцати, и семидесяти пяти лет, ее волосы представляли собой пучок немыслимо спутанных прядей. На нее надели нечто вроде платья для первого причастия, и это платье доходило ей до ушей, поскольку она была горбуньей. Многочисленные подружки, забравшись на кровать, трогали ее, похлопывали, целовали, приподнимая прядь ее невообразимых волос, гладили по щеке, расправляли складки платья, и всё это с чудовищным кудахтаньем, как в курятнике. Я узнал, что Терезу сбила машина, когда она переходила улицу Седиле ди Порто, ей раздробило обе ноги, и она потеряла всю кровь до того, как ей смогли оказать помощь. Действительно, в ее маленьком тельце крови было немного. На месте происшествия карлицы размахивали руками, кричали и давали советы, но, когда поспела "скорая помощь", Тереза была уже совершенно обескровлена.
      Ее отнесли домой, подруги обмыли ее, причесали, украсили. Одели в белое - как они сказали, в знак того, что Тереза умерла девственницей. Девственница или нет, она, признаться, возбуждала во мне желание, тем более сильное, что я давно уже не...
      К счастью, поскольку погода стояла грозовая, со мной был плащ, который я носил перекинутым через руку, и благодаря ему мне удалось скрыть мое состояние. Я ломал себе голову, как похитить Терезу в таком многолюдном квартале и без автомобиля. Слушая лопотание карлиц, я строил в голове тысячу планов, один абсурднее другого. Жара стояла удушающая. Близился полдень. Голоса в дрожащем воздухе становились всё более вязкими и густыми. Запах жаренья достигал смертного ложа, и карлицы не могли его не чувствовать. В их плаче наступило некое успокоение, словно штиль. Одна из карлиц решила приготовить кофе. Тогда я вмешался и предложил им траурный обед в соседнем ресторане, с тем, чтобы они извинили самого амфитриона за неучастие в нем: он продолжит бдение, а они смогут пировать все вместе. Обрадованные, карлицы приняли предложение, и когда спустя четверть часа я вернулся из ресторана, где отдавал распоряжения насчет их пиршества, они были уже все одеты в черные шелковые накидки и странные старинные черные шляпы, окруженные крепом. Они встретили меня радостными криками и двинулись вдоль по Пендино, словно стая ворон.
      Я остался наедине с Терезой. Я закрыл дверь и стал медленно и спокойно развязывать галстук.
      16 июля 19...
      Я только что посетил Каподимонте, парк с поросшими мхом тритонами, скрытый за рядами пальм желтый длинный замок, в котором находится прекрасное собрание живописи. "Смерть Петрония" Пачекко де Роза...23 Полная движения композиция, сквозь которую просвечивает равнодушие; красивые яркие цвета, но никакого чувства предмета. Хотя бы такого, каким обладаю я.
      Именно здесь, в Неаполе, в тиши своей виллы, Тит Петроний Арбитр, важный вельможа и великий поэт, опороченный, приказал своему врачу вскрыть ему вены24. Окруженный наложницами и греческими рабами, скользившими языком по его деснам, гладившими его кудри, разглаженные банным паром, он видел, как гаснут их взгляды за пеленой, потому что его собственный взгляд угасал, как светильник. Он слышал, как их голоса доносятся с другой планеты, ибо сам он уже покидал землю. В их объятиях у него, несомненно, было время познать меру своего одиночества. Простертый под сладостью их улыбок, он чувствовал, как руки наложниц смыкаются на его члене, уже недвижном, и единственная сила, исходившая из него, собралась в алом коралле, расцветавшим под его запястьем в серебряной лохани. Он чувствовал, как пустота растекается по венам, ночь проникает в плоть, от проткнутых мочек ушей до длинных пальцев, унизанных перстнями, а танцовщицы прилипали к нему своими раковинами, словно к кораблю, и руки эфебов ласкали его тайные места. Плавая в ванне, точно в околоплодных водах, Тит Петроний Арбитр понимал, что жизнь уходит от него так же незаметно, как она пришла.
      Именно так надо умирать.
      5 августа 19...
      Катакомбы Сан-Гаудизио. Парижские ничего не стoят по сравнению с ними: чтобы увидеть, что это такое, надо побывать в Неаполе. Барочные, причудливые, катакомбы Сан-Гаудизио простираются на огромное расстояние, и я даже слышал, что некоторые заброшенные галереи выходят в катакомбы Сан-Дженнаро. Женщины приходят сюда молиться "душам, в чистилище сущим", как они наивно называют силы преисподней, и отправляют здесь культ людских останков. Черепа, зачастую начищенные воском, в париках, установленные на маленьких частных алтарях людьми (между прочим, совершенно посторонними), являются предметом оживленной торговли, которую ведут сторожа. Атмосфера этих языческих- именно языческих - катакомб абсолютно ирреальна. Шепот молящихся, женские тени, которые огонь свечей отбрасывает на мрачные каменные своды, одетые скелеты и мумии, стоящие в нишах, запах останков и приношений - всё это создает ни на что не похожую обстановку. С первых же минут меня охватил восторг.
      Когда я шел по довольно безлюдной галерее, мое внимание привлекло поведение одной из молящихся. Это была маленькая, жирная, как и все они там, женщина, казавшаяся, впрочем, еще довольно молодой. Встав коленом на стул и опершись локтями на его спинку, она приблизила лицо вплотную к черепу на карнизе. Профили женщины и черепа четко выделялись на фоне красноватой лампы, и рот женщины прилип, как присоска, к оскалу черепа. Я отчетливо видел, как она лизала ему зубы, просунув меж его челюстей свой язык, изогнутый и заостренный, похожий на коралловую ветвь - древний фаллический символ, который неаполитанцы носят от сглаза.
      Женщина то вытягивала язык, который оказался неожиданно крепким и мясистым, и лизала резцы мертвеца, то проводила языком по его зубам, словно рукой по клавиатуре, то засовывала язык как можно глубже и ласкала коренные зубы и нёбо.
      Поглощенная своим занятием, она не услышала моих шагов. Я наблюдал за ней некоторое время, но вдруг она заметила меня и со сдавленным криком вскочила.
      - Вам нечего меня бояться, - сказал я, - не могли бы вы продолжить то, чем вы только что занимались?
      Женщина смотрела на меня с недоверием. Ей было на вид около тридцати лет, и она явно была замужем за каким-нибудь мелким торговцем или чиновником. Я повторил свою просьбу, и отсвет мысли, которая, несомненно, показалась ей блестящей, промелькнул на ее лице.
      - Если нас увидят, я скажу, что это вы заставили меня.
      Признаю?сь, я был сбит с толку той грубой хитростью, с помощью которой эта особа обратила положение в свою пользу. Не сказав больше ни слова, она вновь повернулась к черепу, полузакрыв глаза и высунув язык.
      Вся неожиданность этого зрелища и восторг, который я ощутил, войдя в катакомбы, оказали на меня действие, которого только и ждет некрофил. Я желал эту женщину, несмотря на то, что она была живая. Я поднял ее черное платье и, стянув с нее хлопчатобумажные трусики, увидел ягодицу, гладкую и полупрозрачную, похожую на воск свечей, что горели вокруг. На ощупь она была еще более гладкой, чем на вид. Засунув руку в ее щель, я почувствовал, что мои пальцы покрылись вязкой жидкостью; это озадачило меня - мертвые ничего подобного не выделяют - и охладило бы, если б она не пахла морем: море образ и родная сестра смерти. Таким образом, мысль о том, что всякая плоть носит в себе закваску своей гибели, оживила мою страсть к этой женщине, но желание покинуло меня в тот самый момент, когда я попытался вступить с ней в более тесный контакт, - всё рухнуло, будто карточный домик, падающий от малейшего прикосновения. Женщина обернулась ко мне. Ее лицо было искажено гневом:
      - Я заявлю, что вы пытались меня изнасиловать!
      Не знаю, почему она вздумала мне угрожать. Как бы то ни было, я удалился как можно скорей.
      В своей квартире на Паузилиппе, я почувствовал, как меня охватили горечь и грусть. Я хотел жить и хотел умереть, но не могу ни умереть, ни жить. Это ли не Гефсиманский сад?
      12 сентября 19...
      Не знаю почему, но сегодня утром, завязывая галстук, я вдруг на миг вспомнил Габриэль, мою соседку в отрочестве, которую мне так нравилось представлять повесившейся, с глазами, закатившимися в последнем экстазе.
      16 октября 19...
      Я склонен думать, что Геката обратила на меня свой благосклонный взгляд25. Смерть, неустанная поставщица моих наслаждений, одаривает меня сполна, и если они не всегда оказываются совершенными, то это только из-за моей же собственной глупости.
      Когда-то давно я, возможно, мечтал о том счастье, которое мне принесло бы одновременное присутствие двух мертвых тел, и, должно быть, мне на ум приходили некоторые картины или натюрморты. Но, во всяком случае, это была несбыточная мечта, сон, возвращенный всепоглощающей ночи.
      Как я был глуп, что не верил в чудо.
      Сегодня я хочу подробно записать все перипетии этого приключения, чтобы мне было легче вспомнить потом, ибо всё произошло настолько быстро и неожиданно, что я боюсь: моя память под угрозой. Правда, я всегда почему-то ощущаю всего себя, или какую-то часть себя, под властью некой смутной угрозы. Или под угрозой угрозы.
      Я ездил в Сорренто, и на обратном пути остановился выпить стаканчик вина в Вико Эквензе, в одном отеле, где меня знают. Дом этот, построенный вплотную к скале, нависает над небольшой бухточкой, закрытой со всех сторон, к которой можно спуститься по узкой тропинке, скользкой от непрестанно сочащейся влаги. В середине недели, когда сезон уже закончился, отель и пляж были безлюдны, хотя море было еще довольно теплым. Какая-то пустота нависла над террасами, баром, столовой. На всем была какая-то дымка, скованность, неудобство. В холле я увидел хозяина и сказал ему, что он странно выглядит. Официанты перешептывались между собой. Когда Джованни, который чаще других меня обслуживал, принес мне вино, я спросил у него о причине замеченного мною стеснения. Он быстро оглянулся по сторонам и сообщил мне вполголоса:
      - Это из-за двух молодых постояльцев из Швеции, брата и сестры, которых вытащили сегодня утром. Невероятная история, мы сами не можем никак поверить. Они плавали как рыбы! Кому-то из них стало плохо в воде, другой захотел помочь. Да... утопающий тянет за собой... как будто нарочно, чтобы не умирать в одиночку... Но какая неприятность для отеля!
      Он также рассказал мне, что обоих пловцов выловили сразу, но не смогли вернуть их к жизни; что в Неаполе уже поставили в известность шведское консульство, дабы оно сообщило родителям - те наверняка прилетят на самолете, считал Джованни, - что утопленников, должно быть, переправят на родину, чтобы похоронить там, и что пока их положили в маленьком гроте на пляже, потому что в межсезонье никаких посетителей больше не ожидают, и пляжные кабины уже разобрали.
      Кровь ударила мне в голову. Я надел маску равнодушия и перевел разговор на другую тему. Возможно ли? - повторял я про себя, - возможно ли? И если да, то как? Нужно было выработать безупречный план. Менее чем за час такой план был готов. Я покинул отель и поехал по проселочной дороге, которая вела на вершину Файто, чтобы там дожидаться ночи. Я не мог не признать, что мое предприятие было чрезвычайно опасно. Может залаять собака; мне могут встретиться ловцы осьминогов, которые почти каждую ночь выходят на лов с огромными лампами; любое неожиданное появление людей - и мой проект обернется ужасной катастрофой. Но я решился. Нужно было действовать быстро и хладнокровно. Нервный, эмоционально неустойчивый в обыденной жизни, я обладаю замечательным запасом выдержки, который приходится кстати, когда нужно похитить мертвеца. Я становлюсь другим человеком, одновременно чужим самому себе и более самим собой, чем когда-либо. Я перестаю быть уязвимым и несчастным, я становлюсь квинтэссенцией собственного существа, я выполняю задачу, к которой предназначен судьбой.
      Около десяти часов вечера пошел сильный дождь, который свел на нет опасность столкновения с рыбаками, собиравшимися lampare26. Я увидел в этом добрый знак. Спустя два часа я направился в Сейано, где пристань удобнее, чем в Вико. Я оставил машину в гараже для автобусов, закопченном ржавом ангаре, в котором весь пол был покрыт масляными пятнами, и который никогда не закрывали, потому что дверь давно не работала.
      На том месте, где некогда возвышалась вилла Сеяна27, сейчас осталось лишь несколько покосившихся домиков, двух- или трехсотлетней давности. Все огни были погашены, кроме фонаря в конце мола, который мерцал неверным огоньком. Слышен был только шум дождя и плеск волн между скалами. Я направился к лодке, которую заприметил еще днем, дрянное дощатое сооружение, которое мне удалось отвязать бесшумно. Я доплыл до пляжа отеля в Вико. Там тоже - ни огонька. Возможности пристать к каменистой отмели не было, поэтому я привязал лодку к выступающему из воды обломку скалы и, спрыгнув в воду, доходившую мне до пояса, стал продвигаться к гроту. Ночь, шепот дождя, голос моря и мысли о том, что я сейчас обнаружу, опьяняли меня, как алкоголь. Я снял брезент, которым были накрыты два тела, и перенес их одно за другим в лодку. Затем я стал изо всех сил грести по направлению к Сеяно. Я еще не видел лиц моих покойников, но они мне показались легкими, как дети. Хотя мне пришлось повторять каждый маневр дважды, всё снова прошло гладко, и я донес шведов до машины, в которую, впрочем, затолкал их не без некоторого труда. Тела уже затвердели, но мне удалось уложить их одно к другому на заднее сиденье и прикрыть одеялом.
      Не стану отрицать, что подъем на лифте до моей квартиры был одним из самых критических моментов этого предприятия. Та же проблема возникает и в Париже, поэтому я нередко подумывал о том, чтобы снять или купить квартиру на первом этаже: это было бы удобнее для моих любовных похождений.
      Когда я наконец уложил шведских подростков на свою кровать, я не пожалел о затраченных усилиях. Им было по шестнадцать или семнадцать лет, и я никогда не видел никого красивее. Невероятно похожие друг на друга, они наверняка были близнецами. Смерть превратила их загар, лишь слегка подернутый налетом соли, в странное бледное золото того оттенка, который создает пламя свечи. У обоих были длинные тела со слабо выраженным полом мужественность мальчика едва угадывалась, груди у девочки отсутствовали вовсе - но всё же бесконечно желанные и казавшиеся мне едва ли не ангельскими. Томность их серебристо-светлых волос, отсутствие ресниц на выпуклых веках, выступающие - как у черепов - скулы и обморочный цвет их тонких лиловых губ - всё в них говорило о самой смертной из судеб. Чужие в мире живых, они были рождены, чтобы умереть, и Смерть своей страстью отметила их с самого начала.
      Теперь, когда они со мной, я едва решаюсь подойти к ним.
      Снаружи буря разбушевалась и гнет высокие вербы Паузилиппе. Бледный месяц то и дело ныряет в огромные тучи, и дикая охота Гекаты мчится с воем за окнами28.
      17 октября 19...
      Для них я сделал всё так, как некогда для Сюзанны: отослал прислугу, запретил себя беспокоить, отключил отопление, устроил сквозняк. Конечно, я не испытываю к моим прекрасным ангелам того нежного братского чувства, той любви, которая связывала меня с Сюзанной, но их красота волнует меня, и я хотел бы сохранить их подольше.
      18 октября 19...
      Я положил их в объятиях друг друга, нежно переплел их руки, губы брата на губах сестры, уснувший стебель одного на скромной лилии другой, у краев щелки, такой же бледной и тонкой, как у девочки-спрута, блевавшей черным соком. Я хотел, чтобы тела брата и сестры, тянувшиеся втайне друг к другу при жизни, наконец соединились в смерти. Ибо я знал, что эти двое любили друг друга, как небо любит землю. Один хотел спасти другого, и тот утянул его. Утянул из любви, в соль и водоросли, в песок и пену, в слоистую морскую пучину, которая движется взглядом луны, как семя. Не у меня они справили свою высокую свадьбу, а в то единственное мгновение, когда, уцепившись друг за друга , они разом выдохнули из себя жизнь в едином экстазе, соединенные в воде, как некогда в материнских водах, в море - как в матери, встретившиеся в конце жизни, как они встретились в ее начале. Они дошли до своей космической правды, чуждой лживому миру живых. Я долго смотрел на них, и зрелище это было для меня милостью, ниспосланной судьбою. Ни на миг я не подумал о том, чтобы лечь между ними, нарушить их союз нечистым прикосновением своей живой плоти.
      20 октября 19...
      Должен признаться, целомудренные намерения на мгновение покинули меня вчера вечером. Я сел на кровать рядом с ними и в шутку начал покусывать затылок мальчика - или это была девочка? - в том месте, где он начинается у основания черепа, круглую коробку которого я чувствовал под своей верхней губой. Мои губы сами собой начали это сладостное путешествие, спускаясь и поднимаясь вдоль позвоночника, словно двигаясь по пересеченной местности, невысокие выступы которой естественно растворяются в широком движении равнин и гор. Так я переходил от спинной равнины в долину поясницы, полную нервной нежности - это место всегда бесконечно волнует меня - прежде чем взойти на маленькое пустынное плато перед ущельем наслаждений. Руки мои следовали за языком, составляя медлительный арьергард. Во время всего путешествия член мой оставался недвижен, поскольку для меня речь шла лишь о целомудренной ласке. Но когда мои пальцы пришли в долину, лежащую за талией, и мои ногти коснулись того позвонка, который обладает тайной крепостью от постоянного взаимодействия с поясом, желание охватило меня с такой внезапной силой, о которой у меня стерлось даже воспоминание. Вне себя, я просунул голову под бедро - мальчика или девочки? - и припал ртом к ангельской точке, где соприкасались их половые органы - два детских моллюска, очень мягких, плоских и покрытых той росой, которая выпадает на коже мертвых, когда плоть начинает гнить. Возбуждение погрузило меня в какой-то бред, и едва я начал страстно лизать место встречи, в котором двух мертвых соединило мое желание, как мне почудилось, будто я сам умираю, и я со стоном залил себя. Кстати, это было довольно неожиданно, ведь уже много месяцев мне никак не удавалось довести себя до экстаза.
      22 октября 19...
      Мои ангелы превращаются в радугу. Как они прекрасны! Их союз - Trionfo della Morte29...
      28 октября 19...
      Время от времени я меняю их положение, потому что мои прекрасные мертвецы с бледными ногтями портятся. Они открыли печальные темные рты, их шеи гнутся как стебли, тронутые морозом, их кожа лиловеет и зеленеет, их члены коробятся.
      Я давно уже позабыл сухой запах шелкопряда, теперь запах падали наполняет воздух. Лужица черной жидкости, которой блевала девочка-спрут, разливается под животами ангелов, сочится сквозь матрац, капает на пол гнилостный сок, который опьяняет меня, как сок мандрагоры. Этот ликёр медленно исходит из них, а воды древнего источника сердито шумят по краям их внутренностей, выплескиваются и растекаются. Глаза их западают внутрь, как некогда глаза сладостной старушки Мари-Жанны. В ангелах моих я, мнится, нахожу всех своих мертвецов, хотя никто их них не доходил до такой стадии разложения. Даже крошка Анри.
      30 октября 19...
      Уже третий раз кто-то яростно звонит и колотит в мою дверь. Плохой знак. Консьержка зовет меня: "Дон Лучано! Дон Лучано!" Я слышу перешептывания, отдельные слова, приглушенные восклицания, звуки шагов.
      Я не хочу выходить. Я ничего не ел со вчерашнего дня, но это не имеет значения: у меня есть еще остатки виски и вода из-под крана, правда, со страшным количеством хлора. Временами мне чудится, что мои ангелы встают и ходят по квартире, стараясь, чтобы я этого не заметил.
      30 октября 19...
      Под мою дверь что-то просунули, я отчетливо слышал шуршание. С порога моей комнаты я различаю на темном ковре прихожей бледную плоскую точку, которая мне угрожает, полулежа на пороге, отравленную стрелу, которая связывает мой мир с миром живых.
      Я медленно приближаюсь к ней, наклоняюсь и тяну к себе, надеясь что она рассеется в пар, как привидение. Нет. Письмо. Я не буду его читать ни в своей комнате, храме Смерти, ни в гостиной. Уж лучше в каком-нибудь пошлом месте, вроде ванной или кухни. На кухне, пожалуй. Открывая письмо, я уже знаю, что в нем. Повестка в Квестуру - так здесь называется прокуратура "по касающемуся Вас делу"... Международный жаргон, эсперанто сволочи... "По касающемуся Вас делу"...
      Я кладу бумагу на кухонный стол, медленно, очень медленно, и, в то мгновение, когда желтоватый формуляр, заляпанный печатями и следами пальцев, касается пластиковой поверхности, я уже знаю, что в действительности осталось только одно дело, которое еще касается меня.
      Меня касающееся дело...
      Я смотрю на часы. Через несколько часов наступит ноябрь.
      Ноябрь, который всегда приносил мне что-то неожиданное, хотя и готовившееся издавна... всегда.
      ----------------------------------------------------------------------
      СМЕРТЬ С.
      Поскольку вещь никогда не есть то, чем она является, С. умрет в палате больницы св. Георгия в Бомбее, городе без души.
      С. Его настоящее имя - имя анабаптиста, пахнущее насилием, средневековьем, святостью, оно, как и многие имена, - портрет, накладная картинка. Произнесем: С., даже если настоящее имя, имя анабаптиста, напоминает выпущенный из пращи камень, крик в соборе, дерзкий вызов, эхо которого умирает на тех берегах, где нет ничего средневекового и ничего святого.
      Должным образом стилизованная монограмма могла бы представлять собой кольцо, пересеченное вертикальной чертой, - наивный образ расколотого мира, шизофрении.
      Смерть С. Пусть остроумцы, если только им придет в голову об этом задуматься, скажут: он родился на одном острове и умирает на другом - в Бомбее.
      С. Всегда обращенный к сладострастию и смерти, ибо он всегда знал свой день и час. Англичанин, с начинающейся одутловатостью, в пьяном виде становился буйным, зарывал свое сокровище под корнем лунарии, торопился жить, чтобы наверстать плотностью жизни ее длину. С., клеточная масса, сто квадриллионов клеток, сто квадриллионов миров.
      С., хаос. Смятенная жизнь, смятенная смерть. Но история С. сама по себе не важна, есть лишь С. перед лицом своей смерти, участник собственной смерти, смерти, которая случайно стала его смертью, порогом, переходом, отплытием.
      ...Ваше письмо заставляет меня предполагать, что Вы еще не знаете печальной новости. Наш друг скончался в прошлом месяце в Бомбее вследствие уличного нападения...
      С-кончался. У-ступил. От-правился. Decessus30. Правда и то, что у С. будет множество кончин, дополнительных и второстепенных смертей, собравшихся вокруг его главной кончины - именно при помощи этого слова сообщают о случившемся тем, кто остался. Кончина: слово заслуживает более пристального рассмотрения, на полпути между лицемерием словаря и своим глубоким смыслом. Естественная смерть словарей и учебников, но иногда - и тут рука замыкает уста - насильственный захват, бегство, беспорядок перед долгим путешествием. Отплытие С., пьеса во многих актах и сценах, от первого вздоха до предсмертной икоты.
      Насильственное удаление, но вместе с тем и тайный отказ от бытия.
      С. не типичен, он - особенный, даже если рассказ о нем обезличен той всеобщностью, которую несет в себе смерть - thou know'st'tis common ; all that lives must die, passing through nature to eternity31. Пожалуй, его история - это рассказ о человеке, смерть которого описывается настолько совершенно, что это описание достойно множества тропинок, проложенных воображением.
      Если оказывается, что всё возможно, даже с учетом неизбежных ограничений, присущих человеческой природе, то каждый отдельно взятый принцип логического рассуждения, основанный на отбрасывании невозможного, в свою очередь исключается. Самые важные факторы труднее всего поддаются оценке. Они таинственным образом берут начало в древнейших событиях, давно покоящихся в ледяных глубинах, в вечных сумерках, в пространных областях, в бесконечной протяженности времен, в галактиках, в пустотах, где возникают обличия и судьбы. Образы, пейзажи, неожиданные сплетения смыслов.
      Разные рентгеновские снимки одного убийства. Смерть С., или, раз уж на то пошло, несколько разноречивых смертей. Но все - настоящие.
      "Смерть учит жить неисправимых".
      ...естественно, как Вы и предполагали, поздно вечером в грязном переулке.
      С. провел вечер у знакомой пары. Он ушел около полуночи, чтобы вернуться в отель по главной улице, которая, впрочем, была совсем пустынной из-за необыкновенно холодной погоды.
      Пять часов пополудни. Зимний муссон - сухой ураган - метет Бомбей, а на краю земли, в полярных широтах, царит ночь. Крутой ветер, который дует по кругу с северо-востока на юго-запад и скоро перестанет - конец января. Смерч поднимает человека над ним самим по восходящей спирали, вызывает душевный подъем. Каждая деталь поражает абсурдной точностью, идет ли речь о статуе Прогресса, стоящей перед вокзалом Виктория, - женщине с воздетой десницей, в которую все огненные стрелы Индры бьют черным летним днем, или же о священной корове арни, агонизирующей в пыли с продырявленной шкурой. Другие коровы, полуживые, жуют пустые конверты, которые валяются в пыли перед почтовым отделением. Грифы хлопают крыльями над лавчонкой, где продают тряпье. Очень светло. Каждый плевок отчетливо виден на земле, словно остров в море, красные острова бетеля или крови, скучные острова из соплей, слизистые архипелаги, мозговые потеки, глазное семя, звезды слюны, млечные пути, молочные струи.
      Зимний муссон. Уже скоро наступит жара. Всему штату Махараштра грозит голод, голод костлявый, костлявая тетка, тетка с косой.
      С. идет по проспекту, проходит мимо ювелирной лавки - в ней ртутной филиграни вещички - проходит мимо кафе, где тысячи лет цирюльника дожидаются люди. Он проходит мимо базара - цвета хаки все прилавки базара. Он проходит мимо магазина мотоциклеток - никому-то они не нужны, и всеми своими фарами смотрят они на прохожих .
      С. Два друга его пригласили на чай. Вот сейчас он за угол свернет. Тень - его зимняя тень - в последний раз плывет перед ним, живого человека тень, человека идущего тень. Если все посчитать, то его предпоследних шагов осталось не более нескольких тысяч.
      Длинная тень, огромные ноги, которые вдруг сокращаются и уходят под него, С., который в свою очередь входит в тень подворотни; а скоро осенен будет другими тенями. Скоро С. перейдет в свою тень, будучи тенью сам, С. в собственный свой распад составною частью войдет, в собственный негатив, в запредельный прообраз свой.
      Он пешком поднимается на третий этаж. Звонит в дверь, ему открывают. В квартире живут два друга.
      А. - небольшого роста, изящный, очень хорошо одет: кремовый кашемир и белая фланель. Он молод и совсем чуть-чуть косит. B., повыше ростом и постарше, носит старый твидовый костюм, во-первых, потому что учился в Оксфорде, а во-вторых, потому что слишком холодно даже для этого времени года.
      Квартира состоит из больше (или еще) не существующей декорации, абсурдной декорации, выражающей потерю, отсутствие, отречение. Ничего не останется в памяти - разве что узкий диван, покрытый ковром в зеленых и красных ромбиках - рисунок, который вcтретится еще не раз, - и низкий столик, где лежит крисс - индийский кинжал с волнистым, как вода, лезвием.
      Small talk, блюда с закусками. Чай, виски. А. говорит, о том, как трудно отмерить правильное количество чараса - лучшего из сортов гашиша, который продается в Бомбее. В качестве мерки он использует серебряную ложечку, очень маленькую, глубокую и круглую, которую он наполняет до краев. B., скрывшийся за завесой табачного дыма из английской трубки, уставил на С., который много пьет, обсидиановый глаз в розетке из бежевого бархата; он разглядывает С., который смотрит на А., жующего тихо чарас, - А., с отрешенным взглядом, и рот у него как лавровый лист, такой желанный и уже далекий. С. дрожит и трясется. У него удлиненные кисти рук. B. молча наблюдает за ним. Мгновение он прислушивается, потому что на улице нарастает гомон, неясный, грозный, прилив и отлив. Прежде чем гомон утих, раздается крик, пронзительный и одинокий.
      Армии живых скелетов приходят из предместий и поднимают восстание. Скелеты с ножами и бритвами в руках кричат, что они хотят есть, и полицейские цвета хаки стреляют в толпу, стреляют в людскую массу. Бедняки Бомбея едят свою руку, а вторую оставляют на завтра.
      B. слушает, как утихает гомон. А. забивается глубже в шелковые подушки, на зеленом и красном покрывале дивана. С. внезапно встает, срывает с себя пуловер, срывает с себя рубашку, расстегивает ремень. B. поднимается и кладет трубку в пепельницу. Его лицо сморщивается и бледнеет. Все предметы вмиг преображаются. В один миг, словно чудом.
      ЭРТЕБИЗ. Спрячьтесь, здесь крепкие стены, я скажу, что вы путешествуете... уехали...
      ОРФЕЙ. Бесполезно, Эртебиз. Все идет, как должно идти.32
      Всё происходит по закону психических повторений, а очистительные ритуалы непостижимы.
      С. проходит мимо магазина мотоциклеток, которые никому не нужны и глядят на проходящих людей своими фарами. С. входит в тень подворотни, проходит под аркадой, ведущей во дворик, усаженный банановыми деревьями. Поднимается пешком на третий этаж. Звонит в дверь, ему открывают. В квартире живут два друга. B. нет, он, должно быть, уехал путешествовать. А. - голый под шелковым халатом баклажанного цвета с золотыми кистями. Он улыбается. Он наклоняет голову к правому плечу, точно так же, как склонит, когда придет пора, свою голову С. Улыбка С. - рот нежный, и сильный, и мягкий, и чуть больше приподнят с правой стороны, очертания твердые, но несколько детские, иногда немного кривится во время разговора, - улыбка С. раскрывается, трепещет. У него маленькие зубы. С. - человек, уверенный в себе. Внутренние запреты чужды ему. Его руки сильны, движения быстры. Плечо А. не коричневое, не желтое, не темное, оно золотистое. Золотистая кожа, несказанно мягкая, скользящая.
      Но около полуночи неожиданно в замочной скважине поворачивается ключ.
      Позволь, я тебе объясню... Выслушай меня, по крайней мере!..
      А. убежал на другой конец комнаты, застыл между окном и телефоном.
      Низкий столик опрокинут. С голым человеком справиться легко.
      А-а-а-а-а-а-а!
      С. мыслил свою жизнь как некую игру, snapdragon, блюдо с горящим спиртом, из которого надо пальцами выхватывать изюминки, стараясь не обжечься.
      Он проиграл. Проиграл, как проигрывал все остальные игры. Как всегда, в глубине души он знал это. И деньги тоже у него кончились как раз вовремя, и слова прощания с теми, кого он оставил на других континентах, были сказаны, кратко и трезво.
      С какого-то времени С. изо дня в день терял опору, его жизнь истончалась. Он часто вспоминал свое первое путешествие в Индию много лет назад, знал, что нужно туда вернуться, что там должно произойти то, чего он не в силах был сделать своими руками. Случай, разумеется, не замедлил представиться. Журналистом. Free-lance.
      Есть фотография С. в роли Томаса Беккета на сцене одного из европейских университетов. Фотография нечеткая, по бокам белые пятна, в центре неясная тень, на фоне которой выделяется человек в мантии, в полный рост, лицом к зрителю. Бритое лицо немного запрокинуто, тонкие бакенбарды спускаются вдоль полных щек. Голова, макушка которой теряется в тени, слегка повернута влево, серый свет падает только на ее правую половину. Взгляд устремлен вдаль, рот нежен, нос хрупок. Руки, утонченные, но полные жизни, расцветают на белизне ткани.
      End will be simple, sudden, God-given33
      
      О Боже! Что я наделал! Что со мной будет! Прости меня, С.! Прости меня!
      А. не произнес ни слова, он принес из ванной комнаты все полотенца, белые полотенца.
      Помоги мне одеться и вызови "скорую помощь". Я им скажу всё, что ты захочешь...
      А. и B. спешат одеть С. Это непросто. Багровые полотенца липнут ко всему. Всё липнет, всё багрового цвета. Они надевают на него трусы, носки, багровую рубашку, багровые брюки. А. собирает полотенца, кроме одного, которое С. держит у печени. B. направляется к телефону, как автомат.
      Пристали двое неизвестных, потребовали кошелек и часы. С. сопротивлялся, позвал на помощь, его ударили ножом. Он смог доползти до квартиры своих друзей, которую только перед этим покинул. Те вызвали "скорую помощь", его отвезли в больницу, где положение показалось настолько обнадеживающим, что С. попросил никому не сообщать о случившемся, но на четвертый день его состояние серьезно ухудшилось, и еще через день наш друг умер.
      Он говорил: My death-wish is real enough34. Он говорил: Like the moon, I dwell in my own shadow35. Он говорил: то, что я чувствовал на сцене, когда они все бросились на меня, не было мне неприятно. Он говорил: иногда, когда я купаюсь в море, я хочу, чтобы волны унесли меня... И его особая манера надменно поднимать брови, когда он произносил какой-нибудь софизм.
      A burnt-out case, человек в свободном падении.
      Он умер с пустыми руками, дитя Гермеса, покровителя путешественников и водителя умерших. Он пролетел, как метеор. Нет, он просочился, как вода. Он не оставил даже книги, лишь несколько статей и незаконченных стихов. Он оставил прощальное стихотворение. Он сделал жизнь вдумчивой подготовкой к смерти, он торопился жить, обжора, сластолюбец, пьяница и весельчак, всегда был в лихорадочном возбуждении, в непрестанном движении, как волна или пламя, как темнеющий и дрожащий огонь или ручей в сумерках, в наступивших уже сумерках, вечно пьяный, вечно окруженный эфебами, вечно один. Один, как феникс, образ души, возрожденной приходом смерти и сгорающей через правильные промежутки времени, чтобы возродиться из пепла. Родина Феникса Индия.
      Третий час ночи. С. покидает вечеринку в квартире S. Пьяный, естественно. Он хочет вернуться в свой отель пешком, это недалеко, в конце проспекта; приличный, по бомбейским меркам, квартал, довольно близко от Ворот Индии, где неделю спустя будет развеян прах С.
      Одна сторона проспекта застроена зданиями, в которых размещаются конторы, и ночью в них никого нет, а на противоположной стороне располагаются бараки сквоттеров. Их присутствие позволяет выдвинуть официальную версию нападения. Удача для двух людей, которые никогда не знали удачи.
      С. идет вдоль домов. Нет, несмотря на холод, улица не пуста. У бездомных нет выбора. Сероватые мумии, скелеты свинцового цвета, пожираемые пылающим голодом, они лежат вдоль стен на заплеванной земле как упаковки со смертельной опасностью, между скелетами коров и собак.
      Один из скелетов, с огромным зобом и ногами в язвах, трогает за локоть своего соседа, которого туберкулез выпростал как овощ, оставив лишь кожицу. У того есть хороший нож с упором, добрый нож made in England, очень тонкий, очень острый, несмотря на несколько пятнышек ржавчины возле ручки. Лезвие несказанно грязное, покрытое слоем маслянистой серой грязи и словно созданное таким. Скелеты наблюдают за белым человеком, сытым, хорошо одетым, который бредет, шатаясь, в ледяном свете уличных фонарей и неоновых вывесок. У обоих есть еще силы бежать. Они догоняют С., зажимают его с двух сторон, вонь от их лохмотьев бьет ему в нос. - Убирайтесь к черту, говорит он пьяным голосом. - Убирайтесь! Чахоточный требует денег, тот, что в язвах, - часы. С. упрямо велит им убираться, пытается оттолкнуть их. Внезапно нищий, покрытый язвами, заламывает ему руки за спину. С. зовет на помощь. Хотя мог бы знать, что кричать не надо. Лезвие разрезает ткань рубашки, пронзает кожу, погружается в жировой слой, затем в мускульную ткань. Протыкает брюшину, вонзается в печень, перерезает круглую связку - остаток пуповинной вены - затем два раза поворачивается вокруг своей оси на сто восемьдесят градусов, сначала вправо, потом влево, разрушая на своем пути ткани печени, превращая их в коричнево-черную кашу. Лезвие яростно поворачивается еще раз, прежде чем выйти из раны с приглушенным свистом и вернуться к своему хозяину, еще горячее от крови С.
      С. цепляется за решетку персидской ювелирной лавочки. Они забирают у него коричневый бумажник телячьей кожи, стальные часы Жирар-Перго и растворяются в темноте. Всё произошло очень быстро.
      С. сползает на землю, но когда его рука касается тротуара и осязает что-то липкое и холодное, не его кровь, а что-то другое, то его охватывает отвращение. С. собирает всю свою энергию, он черпает ее из тех источников, которые казались ему давно иссякшими, он хватается за решетку и выпрямляется, медленно, понемногу, хрипло дыша. Его крики разбудили несколько других скелетов, нарушили оцепенение той Индии, что валяется на земле в пыли, соплях и навозе. Женщина-скелет, которая всё видела, пытается тем не менее еще и просить подаяния. Многие наблюдали эту сцену. Никто не двинулся с места.
      С. начинает двигаться в направлении жилища S., держась за стены. Каждый шаг требует предельного напряжения воли. Главное - не наклоняться, иначе всё потеряно. Нужно держаться как можно прямее, несмотря на булькающую рану. Кровь, которая струится и капает на нищих, лежащих на земле, капает и по всей длине лестницы до квартиры S., который как раз выносит пепельницы и проветривает помещение. С. звонит к нему в дверь. S. открывает и видит человека в багровых одеждах. Он помогает ему войти, вытянуться на узком диване, покрытом ковром в красных и зеленых ромбиках, подле низкого столика. S. немедленно вызывает "скорую помощь".
      С., наполовину в обмороке, С., который скользит уже в сумрачные поля бессознательного, посылает свой образ за тысячи километров, где его получает человек, который, имея привычку ложиться рано, уже спит. Образ С.: лежа на узком диване в зеленых и красных ромбиках, С. склоняет свое красивое лицо к правому плечу. Он очень бледен, мертвенно-бледен, взгляд выражает как его состояние, так и неизбежный исход всей ситуации.
      "Скорая помощь" очень задержалась с прибытием.
      "Юноша и Смерть" Стефано делла Белла. В скалистом пейзаже, где задний план занимает пирамидальная гробница, Смерть - закутанная, в тюрбане, и чреватая каким еще преступлением? - обнимает обнаженного юношу, чьи волосы как пламя перевернутого факела.
      С. осталось жить лишь несколько дней. Он умрет от того же самого удара ножом, от которого умер Каспар Хаузер, которому всё было обещано и мало дано. Spiegelschrift. Зеркальное письмо. Загадка остается, загадка, которой станет С., которой станет смерть С., со всеми ее вспомогательными смертями. In der Nacht sitzt das Finstere auf der Lampe und brullt.36
      Темно.
      Покинув квартиру, где S. устраивал party, C. хочет вернуться в отель пешком. Второй час ночи. Он немало выпил, но идет еще прямо. Он невероятно устойчив к большим количествам алкоголя. Итак, он идет уверенным шагом вдоль вполне приличного по бомбейским стандартам проспекта, недалеко от Ворот Индии, где, не пройдет и недели, будет развеян его прах.
      На углу боковой улицы под фонарем трое мужчин разговаривают вполголоса. Самому младшему, наверное, лет пятнадцать, и С. выбирает его. Мальчик говорит, что знает общественные бани недалеко отсюда. С., трезвый ли, пьяный ли, никогда не думает об опасности, настолько он привык чувствовать ее спиной.
      С. произносит возвышенным тоном сбивчивые речи, которые мальчишка не слушает, он идет справа, а С. вдоль стены, мальчишка трогает его за руку и говорит: сюда, а С. видит только его рыбий профиль, огромный треугольный глаз, окруженный черным мехом.
      Два других мужчины идут за ними на небольшом расстоянии. С. останавливается на минуту, чтобы продекламировать стихи. Он часто так делает.
      All my life they have been coming, these feet.
      All my life
      I have waited. Death will come only when I am worthy,
      And if I am worthy, there is no danger.37
      В это мгновение шаги приближаются, и С. внезапно их слышит. Он хочет обернуться, но мальчишка швыряет его и прижимает к стене. С. теряет равновесие, но успевает повернуться лицом к тем двоим, которые уже навалились на него. - Деньги, часы, да поживей! С. зовет на помощь, хотя мог бы знать, что кричать не следует. Ему удается выпрямиться, и он пытается защищаться кулаками. Мальчишка покачнулся. Один из тех двух достает длинный тонкий кинжал местного производства с ручкой из меди, его лезвие блестит как серебро. С. чувствует удар в правый бок. Лезвие разрезает ткань рубашки, пронзает кожу, погружается в жировой слой, затем в мускульную ткань. Протыкает брюшину, вонзается в печень, перерезает круглую связку - остаток пуповинной вены - затем два раза поворачивается вокруг своей оси на сто восемьдесят градусов, сначала вправо, потом влево, разрушая на своем пути ткани печени, превращая их в коричнево-черную кашу. Лезвие яростно поворачивается еще раз, прежде чем выйти из раны с приглушенным свистом и вернуться к своему хозяину, еще горячее от крови С.
      С. стоит, согнувшись, у прокаженной стены, стены, которая словно высечена из гнили. С. она кажется ледяной; те двое отбирают у него бумажник из коричневой телячьей кожи и стальные часы Жирар-Перго и растворяются в темноте. Вдруг один из них возвращается и забирает у С. очки. С. опускается на колени, правой рукой опираясь на стену, как медведь-плясун. Вдруг в нем поднимается чувство протеста, черная волна вздымается из кровавых внутренностей к самому горлу. Он не хочет умирать. Еще не время! Еще совсем не время! Нет, нельзя так и умереть в этой гнилой улочке, где монашьи силуэты спящих грифов - пока еще спящих - расселись длинными гирляндами по крышам. Он не хочет этой реальности. Он больше не согласен быть реликтом, ожидающим прихода мародеров. Он забывает о том, как долго ждал он своих убийц. Он отрицает собственную сущность, ведь она заключалась в ожидании этой минуты. Он не смог достичь Абсолюта, тогда он возжелал Смерти. И вот он дрожит, он отказывается от нее, он ее больше не хочет. А между тем, именно Смерть была его единственной любовью, именно ее он искал на ночных улицах Бомбея, именно она была настоящим мотивом всех его поступков. И вот он ее нашел, свою Смерть, с рыбьим профилем, с огромным треугольным глазом, окруженным черным мехом. Галантная Индия. Траурная Индия.
      С. отказывается сдаваться. Он цепляется за грязную стену, поднимается на ноги и с запрокинутой головой, как слепой, одной рукой ища опору, а другой удерживая равновесие, движется к жилищу S.
      Портрет возможного убийцы С.
      Птичий профиль, птичьи когти, пестрый птичий глаз. Убийца одет на европейский манер в серый измятый хлопчатобумажный костюм с оттопыренными отворотами, с горбатым воротником, с пузырями на коленях, костюм скромного индуса из несуществующей касты. Убийца носит с незапамятных времен поплиновую рубашку цвета винного осадка, японскую рубашку из индийского хлопка, потом перепроданную в Индии. На безымянном пальце левой руки у него кольцо с цирконом, оправленным в серебро - не стерлинговое серебро, а индийское, белое, как алюминий. Он в сандалиях на босу ногу, в сандалиях из плетеной кожи, плохо выдубленной козьей кожи, дрянной кожи. Он чисто выбрит - он бреется ежедневно - в то время как его волосы, никогда не мытые, смазаны маслом с синтетическим жасминным запахом.
      Есть и другие фотографии, помимо той, которая представляет С. в роли Томаса Беккета, роли, выбранной, конечно, не случайно. Например, печальное изображение, всё состоящее из правого профиля, воротника рубашки, из-под которого выглядывает край узорного кашемирового платка, четко выделяющееся на фоне стены в зернах света. Темно-русые волосы кажутся почти черными, они начесаны на виски и лоб, на римский манер. У С. шкиперская бородка, с которой спадающие усы образуют соединение как у шлема с забралом. С. снял очки, но на переносице видна еще крохотная ложбинка. Голубой глаз, который кажется темным, полон мудрости и смирения с судьбой, и губы тоже, скептические, снисходительные. И в щеках, в изгибе шеи, словно обещание конца: сигнал бедствия. На обратной стороне фотографии чья-то надпись карандашом: C. qui incerta morte periit, anno aetatis suae XXXVII38. Фотография - исчезающий след за кормой. Эта, скорее всего, была сделана в промежутке между двумя поездками С. в Индию. Ибо он любил Индию, лежащую замертво, - вожделенный труп с прической от сумасшедшего кондитера, усыпанный лепестками патмы, - нераспустившийся лотос, крутящиеся каменные солнечные диски, мягкие слоновьи завитки, змеи танцующих рук. В первую поездку она подарила ему сифилис, теперь она ему дарит смерть.
      Он говорил: было время, когда всё в моей жизни имело смысл, учило меня чему-то. Он говорил: я чувствовал себя в тесной связи с каждым явлением во Вселенной, я мог буквально пальцами ощутить смысл всех вещей и их соотношение. Он говорил: я словно растерял грубые человеческие чувства, я почти победил себя. Он говорил: я жил сразу в двух мирах, но другая реальность - истинная - ускользнула; она ускользает каждый раз, когда возвращается, и я пью, стараясь удержать ее.
      В берлоге, сделанной из тряпок, гнилых досок, чесоточных картонных ящиков, неизбывной грязи, - чудовищная постройка, беспощадно освещенная керосиновой лампой, - трое сообщников делят добычу. Они протирают часы и очки, которые загонят скупщику, торгующему всякой всячиной в своем бараке в конце земляной дороги, там, где кончается город, там, где целый день сидят грифы. Кровь проникла в бумажник, его кожа пропитана багрянцем, в нем лежит багровый паспорт, немного багровых денег, два или три письма и обагренная фотография, на которой ничего уже невозможно различить, кроме лица женщины, молодой и старой одновременно, улыбающейся из-под большой шляпы. Паспорт невозможно будет продать в таком виде. Бумажник можно. Деньги пойдут. Еще влажные, письма и фотография рвутся трудно, как тряпки.
      В углу старого амбара, который никто не сторожит, потому что он давно пуст, и куда им удалось проникнуть, нищий, больной чахоткой, и нищий, покрытый язвами, делят добычу. Они долго спорят, серебряные часы или нет, и собственное невежество удручает их. Кавалькада крыс проскакала совсем рядом. С. восхищался крысами, он даже начал писать о них статью. Чахоточный безумно хохочет, схватив пачку багровых рупий, он не может остановиться и смеется беззубым ртом, пока наконец не заходится в отчаянном приступе кашля. Он знает, кому продать бумажник, а тот, что весь в язвах и с зобом, рвет паспорт, единственный документ, который был в кожаной обложке. Никакого письма. Никакой фотографии. Фотография женщины была порвана в Лондоне, спущена в унитаз несколько месяцев назад, когда С. подвергся гнусному нападению в туалете ночного вокзала; одна часть С. глядела на другую его часть, которую заманили в ловушку, ограбили, и даже хуже...
      Nothing is possible but the shamed swoon
      Of those consenting to the last humiliation...39
      А. и B. положили в ванну все полотенца. Туда же они положили ковер в красных и зеленых ромбах. Завтра служанка всё вымоет. Завтра они пойдут в больницу узнать, в каком состоянии С. Время от времени А. испускает всхлип, похожий на воркование голубки. Усевшись в кожаное кресло, упершись локтями в колени, B. смотрит пустым взглядом перед собой. Всё кажется кошмарным сном, в который не хочется верить. Вещи потеряли плоть. В стальной шарик легко вонзить ноготь...
      Несуществующий город зовется Бомбей. Надо, чтобы мысль превзошла Бомбей, надо построить этот город в реальности. Но реальность ускользает, она просачивается во все возможные невозможности.
      И всё же Бомбей может быть, с его запахом старения и плесени, с его высотками в светящихся надписях, с его потемневшими стенами из досок и кирпича, с его ангарами, где краска пузырится на жести, с его разбитыми окнами, с его цементной крошкой, с его доками, где брызжут суриком алые вывески и тянут к небу черные руки потные подъемные краны. На рассвете три тысячи скелетов собираются перед рисовыми складами. Серая толпа, крысиного цвета. Полиция в хаки. Будут крики, чудовищный ропот, когда револьверы грянут, когда мертвые снова умрут. В их числе подберут зобастого, чьи ноги все в язвах. Уже грифы с крыльями, украшенными бахромой, как накидки древних плакальщиц, начинают свой медленный танец на крыше из гофрированной жести. Один в особенности нетерпелив, раздраженный ожиданием. Он прилетел из другого квартала, где, проснувшись, набросился на лужицы свежей крови, запятнавшие мостовую проспекта.
      В полночь С. покидает квартиру, где S. устраивал party. Зимний муссон крутит грязные бумажки, еще не съеденные коровами. Бездомные прячут голову в лохмотья.
      С. хочет вернуться пешком в дом тех, у кого он живет, родственников его друга, хотя путь неблизок. Он шагает быстро. Скорая ходьба на холодном ветру приводит его в возбужденное состояние. Время от времени рука скелета или ребенка-калеки - из калек получаются хорошие попрошайки - пытается перегородить ему путь. С. вдруг решает зайти в speak-easy.
      С. сворачивает с проспекта на боковую улицу, затем еще несколько раз заворачивает за угол. Он знает путь, ведущий в лабиринт улочек, пользующихся дурной славой. Этот лабиринт неописуем.
      Speak-easy содержит М., англичанин , алкоголик лет пятидесяти, высокий и лысый, чье лицо кажется сделанным из глазурованного кирпича. Он сам наливает посетителям контрабандный кишкодрал. Его жена, чудовищно толстая индуска, бывшая проститутка, делает вид, что моет стаканы в углу стойки, а сама не спускает глаз с варева цвета опавших листьев, которое булькает за тряпичной занавеской. Сын М., лет двадцати, приторговывает гашишем или обдирает посетителей в картишки. От своей матери он унаследовал шныряющий взгляд и склеротическую желтизну, от отца - квелую складку рта. Почти всегда он сидит на одном и том же месте - маленьком диване, покрытом ковром в красных и зеленых ромбах, сидит часами, положив локти на клеенку стола, погруженный в загадочные размышления или поглаживая пальцем колоду карт.
      Юный М. был в интимных отношениях с С., как и со многими другими, впрочем. К тому же он охотно исполняет роль сводни. Человек многосторонне одаренный, он был бы лишен всякой значительности, если бы судьба не сделала его своим инструментом.
      Около половины первого ночи С. вступает в совершенно темный тупик, который он знает, как свои пять пальцев. Он тут завсегдатай. Он барабанит в дверь условным стуком. Ему открывают, он входит в накуренную комнатку с земляным полом, освещенную розовым светом. Перегородки покрыты тканями с цветочным узором, портрет Индиры Ганди красуется на радиоприемнике, репродуктор которого истекает легкой музыкой. Декорации на месте, драма может начаться.
      С. движется по комнате. Его волосы растрепаны ветром. Его глаза излучают металлический свет из-под очков в тонкой оправе. Белые кончики воротника рубашки спускаются на серый свитер. Он носит старый коричневый пиджак и свежевыглаженные джинсы. Его походка легка, но механична, как у марионетки. С. садится у стойки с видом дружеским, но вызывающим. В своей ледяной эйфории он напоминает едоков дутроа, зерен, от которых теряют разум и память. Толстуха спрашивает, ужинал ли он. Она всегда заботлива по-матерински, он это ценит. С. заказывает большую порцию виски, выпивает ее одним махом и требует следующую. М. всегда наливает себе одновременно с посетителем и пьет вместе с ним. Сын М. входит в комнату и напоминает С. об одном долге, но тот уверен, что давно заплатил его. Сын М. настаивает. Вмешивается отец, С. выкрикивает оскорбления, которые он черпает из таверн времен королевы Елизаветы, из книг, из воображения; это сочные и прочувствованные оскорбления. М. цедит тощие ругательства, они черны, как дерьмо клоак. Сын М. пытается справится с С., который сильнее его. С. толкает его, и он падает на стойку в тот самый момент, когда отец хватает нож для резки лимонов, кухонный нож с деревянной ручкой, купленный в универмаге. Лезвие разрезает ткань рубашки, пронзает кожу, погружается в жировой слой, затем в мускульную ткань. Протыкает брюшину, вонзается в печень, перерезает круглую связку - остаток пуповинной вены - затем два раза поворачивается вокруг своей оси на сто восемьдесят градусов, сначала вправо, потом влево, разрушая на своем пути ткани печени, превращая их в коричнево-черную кашу. Лезвие яростно поворачивается еще раз, прежде чем выйти из раны с приглушенным свистом и вернуться к своему хозяину, еще горячее от крови С. Толстуха выкрикивает имя своего мужа. Радио страшно трещит. С. падает на землю под взглядом Индиры Ганди.
      Желание чистоты - одна из самых характерных черт С. Переступить за порог - это акт очищения.
      Лишь в 1835 году была распущена секта Туг, религиозная община, которая приносила человеческие жертвы божеству Кали Дурга. Ее члены выбирали в качестве жертв иностранцев, к которым приближались, притворяясь торговцами или паломниками.
      О, Папс, что ты наделал! Папс, что ты наделал!
      Толстуха плачет. М. проводит рукой по лицу, словно снимая с себя маску отупения.
      Вызовите "скорую помощь", - говорит С.
      Нет, никакой "скорой помощи"! Никакой "скорой помощи"! - говорит сын М. - Я не хочу тут историй. Я сейчас найду такси. Я знаю тут...
      Он выходит быстрым шагом. М. и его жена укладывают С. на диван в красных и зеленых ромбах.
      Ничего, ничего, - дрожа говорит М., внезапно протрезвев. - Ничего страшного.
      Сари толстухи всё заляпано кровью. М. обкладывает С. старыми газетами, сверху, снизу. Газеты можно будет сжечь.
      Я не хочу историй с полицией. Подумайте о моем сыне, о моей жене, которая всегда была к вам так добра. Знаете, слово не воробей, удар тоже. I am sorry, very sorry, indeed...
      С. бьет жуткий озноб. Он закрывает глаза. Сын М. возвращается в тот момент, когда вестминстерские часы бьют половину второго. Сын М. нашел такси, но улочки слишком узкие, чтобы машина могла подъехать к дому. Нужно, чтобы С. встал и дошел до угла, где она его ждет. М. и его сын берут под мышки С., который бледен как мертвец и стонет. Все трое медленно движутся наружу. Скажут, что кто-то напал ночью. Скажут, что это были нищие.
      С. остановили двое и угрожали ему ножом, отобрали у него часы и деньги. Он пытался позвать на помощь, тогда его ударили ножом в живот. Однако он сумел доползти до своего друга М., который отвез его в больницу св. Георгия.
      Призраки появляются в ночных стеклах машины, навстречу которой едет один из тех роллс-ройсов, что когда-то столь подробно описал С., шагая по Елисейским Полям.
      А. хотел бы расстаться с B., но не решается. Убежать он тоже боится. B. всё равно его найдет и совершит непоправимое. Слово не воробей. Удар тоже... А. хочет завести собаку, которой он давал бы пробовать всё, что он ест, но это выглядело бы подозрительно. А. один в квартире. Он не решается зажечь свет и сидит в темноте, уткнувшись лбом в оконное стекло, глядя невидящим взором на световые рекламы. Он уже не в состоянии думать, но ощущает эту неспособность, как удушье.
      Убийца спрятал наручные часы под грудой тряпок и отбросов. Убийца обладает странной способностью сгибать суставы пальцев под прямым углом, отчего они становятся похожи на птичьи когти.
      Сидя под вестминстерскими висячими часами, С. играет в карты с норвежским матросом. Толстая индуска делает вид, что моет стаканы, М. молча пьет за стойкой, их сын что-то поедает на кухне.
      Норвежский матрос низкоросл и темноволос. Он не знает ни слова по-английски, но хорошо понимает немецкий - язык, на котором изрядно выпивший С. обвиняет его в мошенничестве. Покрытый клеенкой стол опрокидывается, стаканы падают, карты разлетаются. М. возникает из-за стойки.
      Чтобы этого у меня не было! Никаких мне историй тут!
      Нож страшен. Такими пользуются ловцы трески.
      Аааааааааааааа!
      С. могли бы бросить в воду порта с камнем на шее. Запросто. Брошен в густую, свинцовую, жирную воду, в гнойный суп.
      Убийца не выбросил оружия, но удовлетворился тем, что слегка обтер его. Всегда может пригодиться. Не в первый раз. Он знает, куда ударить и как, он знает, как повернуть лезвие вокруг своей оси так, чтобы печень превратилась в коричнево-черную кашу.
      Зимний муссон несет запах падали и холеры - запах Индии.
      С. покинул отель около часа ночи. Он выпил в баре. Внезапно думает о глазах из обсидиана, о губах в форме лаврового листа, о незнакомом мальчике. У сына М. ловкие жесты, он умеет также ловко находить эфебов с кобыльими глазами, с быстрыми движениями.
      С. устремляется в лабиринт грязных улиц, словно вылепленных из гнили, сточных канав, каменных тупиков, в переплетение углов и закоулков. Окна освещены красным, за ними видны бронзовые спины. В тени арок глаза горят, зовут. В воздухе вдруг пахнет сладким потом и раздавленными цветами. Юноши проходят, держась за руки. На деревянном балконе кто-то покрывает лампу платком. Издалека слабо слышится ангельский голос под аккомпанемент ситара. Процессия появляется в темноте, длинная вереница людей, которых С. сначала принимает за прокаженных, но зловонная процессия, внезапно освещенная косым лучом из приоткрывшейся двери, вспыхивает неожиданными цветами. Вишневые пиджаки, розовые и оранжевые тюрбаны, вышитые золотом туники вдруг расцветают перед прижавшимся к стене С. Кажется, звезды упали с небес на землю. Юноши, ведущие арни, большого белого буйвола, украшенного цветами, молча проходят по узкой улочке. За одним из них идет на поводке длинное и низкое животное из семейства кошачьих, полускрытое развевающимися туниками. Косой луч освещает незабываемое лицо с высокими скулами, с глазами из обсидиана, с губами в форме лаврового листа. Хлопает дверь. Воцаряется плотная темнота. В конце улочки неясно слышится стук костылей, мокрый кашель, песнопения.
      С. вытирает ладонью лоб. Он и вправду сильно пьян. Сильнее, чем он думал. Он пойдет к М. Сменить градус. Так будет лучше.
      С. барабанит в дверь условным стуком. Ему открывают, и он проходит в маленькую накуренную комнату. Три типа пьют в углу с отсутствующим видом. Толстуха стоит за стойкой. М. на кухне о чем-то совещается с контрабандистом. Сын М. усаживает С. рядом с собой. Он говорит, что у С. усталый вид. С. смеется безумным смехом, снимает очки и заявляет, что никогда не был столь готов к подвигам, как сейчас. Сын М. наблюдает за ним из-под смуглых век. Он знает тут одного раскрасавца, но дорого. Нужно заплатить вперед, и он пойдет за ним. С. хочет сначала взглянуть. Нет, говорит сын М. Этот за гроши с места не сдвинется. С. хочет взглянуть. Сын М. говорит нет. С. отвечает, что он вообще не будет сегодня ничего платить, потому что сын М. должен ему денег. С. доставал для него гашиш две недели назад. Сын М. говорит, что чарас - это одно, а бой - совсем другое дело. Нельзя смешивать одно с другим. С. взывает к его благоразумию и в шутку поглаживает его по груди через вырез рубашки. Сын М. отталкивает его руку и спрашивает, идти ему или нет за тем человеком. С. говорит, что хотел бы сначала взглянуть. Сын М. ему отвечает, что деньги вперед. С. возражает, что нужно сначала утрясти это дело с чарасом. Сын М. говорит нет. С. сердится и бьет кулаком по столу. Стакан падает и разбивается. Сын М. встает, С. тоже. Мгновение они смотрят друг на друга, и вот уже схватились. С высоты своего портрета Индира Ганди наблюдает за дракой. С. сильнее. Сын М. ударяется об стену. Толстуха зовет мужа, который тут же появляется.
      Эй, никаких тут мне историй!
      С помощью контрабандиста М. и его сын выпихивают С. наружу. Дверь хлопает. С. испускает ругательство, затем идет мочиться к забору. Он в ярости, он не оставил своего намерения. Некоторое время он выжидает в тишине соседней улочки, затем возвращается к двери и выстукивает условленный сигнал. Сын М. открывает дверь. С. хватает его за грудки и вытаскивает наружу. Между тем, ему бы следовало знать, что у того есть откидной нож с фиксатором. С. ощущает удар в правый бок. Лезвие разрезает ткань рубашки, пронзает кожу, погружается в жировой слой, затем в мускульную ткань. Протыкает брюшину, вонзается в печень, перерезает круглую связку - остаток пуповинной вены - затем два раза поворачивается вокруг своей оси на сто восемьдесят градусов, сначала вправо, потом влево, разрушая на своем пути ткани печени, превращая их в коричнево-черную кашу. Лезвие яростно поворачивается еще раз, прежде чем выйти из раны с приглушенным свистом и вернуться к своему хозяину, еще горячее от крови С.
      Отупевшая от голода старуха, сидящая на корточках на той же улочке, всё видела, несмотря на темноту. Старуха родом из Джайпура, где по ночам женщины-вампиры, сидя на краю крыши, сосут кровь спящих при помощи нитки, погруженной в вену. Стервятник шевелится во сне. Утоптанная земля жадно пьет кровь С., убитого поэта.
      Конечно, время пришло. Не слишком рано, как он было подумал. Конечно, он знал день и час, даже если он их не выбирал.
      I have had a tremor of bliss, a wink of heaven, a whisper,
      And I would no longer be denied; all things
      Proceeded to a joyful consummation...40
      Всякая возможность беспрестанно умножается в геометрической прогрессии, всякое событие варьируется бесчисленное количество раз. Сочетания, приспособления, подлаживания событий друг под друга рождаются одно из другого, как пальмовые ветви, как гроздья фейерверков, как взрывы неведомых галактик, они, может быть, и есть Вечность.
      Он говорил: кто написал, что воистину мертв тот, кто ничего не оставил после себя? XVIII век, должно быть. Он говорил: я хотел бы иметь семь жизней. Он говорил: я не забываю твоих предостережений, твоих пророчеств. Он говорил загадочные вещи, произносил меткие фразы, которые погружались, словно камни, в воды памяти.
      - Не бойся, - тихо повторяет С. сыну М., который поддерживает его, - не бойся... я никому не скажу...
      Одной рукой С. опирается на своего убийцу, другой прижимает к животу багровый кусок газетной бумаги.
      Когда шофер видит его, он молча жмет на газ и скрывается. С. чувствует, как большой сгусток крови или кусок печени потихоньку выходит наружу из раны, скользкий, ласковый.
      
      Я пойду один, - говорит С. - Скажи своим старикам, чтобы не беспокоились.
      Сын М. прислоняет его к стене, трогает ему лоб, говорит, что ничего страшного не произошло, и очень быстро исчезает.
      С. пускается в путь, локтем опираясь о стену, склонив голову на грудь, на ногах словно водолазные ботинки, широкая багряная дорожка тянется за ним.
      С. удается выйти из лабиринта. Скелеты смотрят на него без любопытства, подумаешь, человек истекает кровью. С. движется по Бомбею, невысказанному городу, который обязан своим именем ужасной богине-матери Мумбай. Останавливается такси, шофер принял его за пьяного. Потом он видит багрянец, но в то же мгновение С. делает ему знак. Тот не смеет отказаться. Как все шоферы-сикхи, он носит бороду и тюрбан. Вспышка магния: он вспоминает притчу о человеке, который оставил другого истекать кровью, и боги его наказали; вспышка магния: он вспоминает о куске полиэтилена, лежащем у него в багажнике.
      Сын М. с досадой разглядывает свою рубашку: вот свинья, заляпал меня всего!
      "Скорая помощь" трогается с места. С. всегда любил отъезды, любые отъезды. Его сильно знобит и он чувствует что-то похожее на сонливость, с ударами гонга, с магниевыми вспышками образов, которые возникают и тут же исчезают в черноте. Нос. Глаз. Жест. Свет. Нечто необъяснимое. Древняя безделушка. Безымянная вещь. Ребенком он любил играть в развалинах Хрустального Дворца. В Базеле он жил на Totentanz41, как нарочно. В другой день, на острове Гори, у развалин португальской церкви, багровое солнце садилось за кокосовые пальмы, черные, растрепанные. С. вспоминает, что он должен написать несколько писем.
      "Скорая помощь" въезжает во двор больницы св. Георгия. S. выходит с озабоченным видом, дрожа от холода под плащом, а санитары открывают заднюю дверь машины, поднимают носилки, кладут их на каталку. Санитары выглядят старыми, похожими на камни.
      С. кажется спящим, если только он не в обмороке. Его незабываемые руки с ногтями с траурной каемкой от его собственной крови раскрываются ладонями вверх, кувшинки, нимфеи. Артериальное давление очень низкое, дыхание редкое. Шоковое состояние.
      Каталку ставят в коридоре. Неоновый свет кладет маску смерти на лицо С. S. заходит в приемный покой, там дежурный врач объясняет что-то двум медсестрам, те хохочут. S. оформляет бумаги, дает денег, оставляет свой адрес.
      Срочный больной, - говорит дежурный врач в раковину телефона.
      Хирург корчит гримасу, потом говорит себе, что ткани печени хорошо восстанавливаются. Правда, у этого...
      Белье, забрызганное нежно-розовым, кровавые цветы, имперские папоротники на белой ткани: такие же, но черные, расцветают на лохмотьях спящих скелетов. Но они не такие, они другие, совершенно другие. Было сделано переливание крови. Группа Б. Кровь сдавала за несколько недель до этого одна учительница, дева с жировой складкой под лямочкой бюстгальтера, с желчным взгядом, по вечерам пишущая стихи, полные идеализма и гуманности, в то время как ее радио изрыгает из репродуктора легкую музыку на полную громкость. Учительница никогда не узнает, в чьих венах потекла ее кровь. С. никогда не узнает, кто ему эту кровь дал. Впрочем, он об этом даже не задумается. Это так неважно. И так временно... В лучшем случае, будет начало совместных химических изменений перед полным иссушением при температуре 800° по Цельсию, абсурдная огненная свадьба двух посторонних. Часть учительницы девушки, над которой С. бы посмеялся, смеялся бы до смерти, - отклонилась от своего изначального пути. Новые возможности могли бы открыться для новых моделей, сочетаний, кристаллических конфигураций.
      Наркоз проходит. Сознание возвращается к С., сознание холода, сознание дрожи, сознание того, как трудно дышать. Затем, словно во сне, он чувствует, что ему делают укол, ощущает тяжесть грелки, дышать становится немного легче, он слышит, как разговаривают рядом с ним. Он не чувствует боли. Его правая рука, тяжелая, натыкается на перевязку, окружающую живот и нижнюю часть груди.
      С. медленно открывает глаза, видит простыни со штампом больницы св. Георгия на ленточке из ткани, белую краску кровати, местами облупившуюся, бледно-зеленые стены с желтыми пятнами влаги, капельницу, игла которой воткнута в его левую руку, прямоугольник окна. Сейчас он один в маленькой палате. Кровать, шкаф, стул, кувшин с тазом на столике, где разложены его туалетные принадлежности, которые ему уже успели принести. Звонок не работает.
      Доктор К. говорит, что всё будет хорошо. Старый доктор J. лечит С., но не разговаривает с ним, так как ненавидит англичан: он помнит черные лестницы, по которым ему приходилось подниматься, и клубы, куда вход ему был закрыт. Доктор J., который, кстати, любит рассказывать историю о садовнике, Смерти и свидании в Самарканде, считает, что польза от медицины лишь относительна, ибо заранее предрешено, будет пациент жить или умрет. Он приписывает лечению ценность символическую и некую смутную способность к утешению, в зависимости от степени симпатии, которую он испытывает к пациенту.
      Death has a hundred hands and walks by a thousand ways.42
      Друзья пришли его навестить. С. принял их, свежевыбритый, ясноглазый, с байроническим профилем. Они принесли цветы. С. обожает цветы. В Оксфорде его садик был полон роскошными розами, маргаритками, гладиолусами, скабиозами, или, осенью, тучными далиями, подсолнухами, хризантемами, удобренными нитратами средневековых могильных ям, веками пополнявшихся посещениями чумы. Смерть никогда не отлучалась из жизни С., и он никогда о ней не забывал.
      С. рассказывает друзьям, как на него напали двое нищих и потребовали часы и кошелек, как он позвал на помощь и, раненый в печень, смог дотащиться до квартиры S. Он любит рассказывать. Он любит свои иронические комментарии.
      Двое полицейских являются, чтобы допросить С. на предмет нападения, жертвой которого он стал. С. отвечает на их вопросы без ошибок и противоречий. На него напали двое нищих, потребовали часы и кошелек, он позвал на помощь, был ранен в печень, ему удалось дотащиться до квартиры S. Полицейские в штатском, без головных уборов. Старший из них что-то записывает, или делает вид, что записывает, в каком-то блокноте. Другой, с бельмом на глазу, печатает заявление двумя пальцами - во всех странах полицейские печатают двумя пальцами - на портативной пишущей машинке английского производства. С. подписывает заявление твердой рукой. Последняя подпись. В последний раз он пишет свое имя, имя анабаптиста, имя, которое он научился чертить в те времена, когда любил играть в развалинах Хрустального Дворца.
      Полицейские покидают больницу св. Георгия, не обменявшись ни словом. Разговор их утомляет, к делу они равнодушны, им неудобно в тесных костюмах, в которые, как вода, проникает муссон. Те, кто знает лишь одну из бесчисленных граней С., ту узкую полоску его поверхности, которую он жертвовал общественным приличиям, совершенно убеждены в том, что полиция найдет убийц. Полиция не разделяет этой уверенности, и никто не мог бы разделять ее долго, видя безымянный людской поток, движущийся в фарватере улиц. Возможно, под влиянием алкоголя или какого-нибудь наркотика, под влиянием голода, лихорадки или глупого желания похвастаться убийца или убийцы выдадут свою тайну. Но те, кто расследуют обстоятельства нападения, наталкиваются на стену молчания.
      ... у него была повреждена печень, и это не было бы столь опасно, если б убийца не повернул лезвие в ране. С. был срочно прооперирован. Он смог принять своих друзей, поскольку лежал в отдельной палате. Он сделал заявление полицейским, пришедшим допросить его. С. нарочно попросил не сообщать о случившемся никому в Европе, так как поначалу его состояние казалось удовлетворительным, но на четвертый день оно внезапно ухудшилось, и С. умер после двухдневной агонии...
      Соната ре-мажор для скрипки и клавесина, композитор Жан-Мари Леклер. После возвращения из Голландии, где он встречался с Локателли, Леклер был убит около своего дома без видимой причины неизвестными лицами.
      "Смерть: Моя ирония превосходит все прочие".
      Комиссар Е. из бригады полиции нравов, комиссар H. из отдела по борьбе с наркотиками, комиссар R. из уголовного розыска обсуждают дело за закрытыми дверями, в маленьком кабинете, в котором воняет мочой и дезинфекцией. У каждого куча детей. Годовой зарплаты каждого едва хватило бы на хороший trench coat. M. уже предоставил важные сведения. М. умеет делать нужные подарки в нужное время. Осторожно! если у М. будут неприятности, они коснутся всех, они расползутся, как масляное пятно. Будут произведены расследования и разоблачения. Наказание будет строгим. Осторожно! Что касается С., то он замешан в деле о нравах, его поймали с мальчиком. Эти англичане всегда считали Индию своим борделем. Так что, если С. выздоровеет, ему будет лучше молчать. Только-только очнувшись от наркоза, он слепо подпишет заявление, которое ему подсунут.
      С. припоминает, что он вроде бы что-то подписывал, но не может вспомнить, что же это было. Ему говорят, что накануне приходила полиция допрашивать его. Он не знает, что он им говорил. Это его беспокоит.
      Никто никогда не узнает правду о происшедшем.
      Итак, вот С., смертельно раненый, хочет, по всей видимости, выздороветь, живет еще три дня, затем еще два, уже в агонии, прежде чем умереть на рассвете шестого дня. Вот начало и конец короткого и долгого процесса, порога, перехода.
      На четвертый день стремительно повышается температура. С. ощущает сильные боли в верхней части правого легкого, чувство удушья, он харкает кровью. Легочная эмболия. Пытаются поддержать сердечную деятельность соответствующими инъекциями, этим лечение ограничивается.
      С. сильно исхудал. К его запаху свежевымытого человеческого тела вдруг примешивается другой запах, перешибает предыдущий, полностью забивает его, и это очень древний запах.
      Смерть очень редко подкашивает свою жертву; чаще она сообщает ей свой запах, ложится на нее, обнимает, пьет ее дыхание, и всё это с ошарашивающей простотой.
      С. спит в поту, в сновидениях. Образы, лица, голоса, пейзажи. Глубинные воды выбрасывают на поверхность сокровища и чудовищ, затем хаос упорядочивается в другую реальность, самую подлинную, ту, которую С. пытался удержать, и эта реальность предлагает С. новое убежище. С. более не страдает или страдает, но не отдает себе в этом отчета.
      Он сидит в прозрачной роще из кокосовых деревьев, за которыми поднимается небесная лазурь. Он знает, что сейчас появится кто-то. Неизъяснимое счастье, неописуемое сладострастие души овладевают С., в то время как танцующей походкой равнодушно проходит мимо мужчина с бронзовой кожей, с поясом из цветов апельсина, ангел, дикарь, сошедший с полотна Гогена. Сон исчезает, но счастье...
      Сны С. следуют лабиринтами, где иногда брезжит мистической отсвет зари. Он видит нечто огромное, жемчужного цвета, - море, серое, как небо, море, по которому плавают лодки, на лодках фонарики, млечный путь, и в каждой лодке сидит человек. И каждый из них - один, и каждый - одновременно лодка, фонарь и путник. Лодка; С. - тоже лодка, легкая, на веревке, которая то натягивается, то провисает, качаясь на волне. Наверное, это прилив, потому что лодка с каждым разом удаляется от берега, с каждым мгновением берег виден всё менее четко, он всё дальше, всё равнодушнее. Движение есть, хотя времени больше нет. С. забывает всё, что привязывало его к земле. Он плывет к водам смерти. Он - реликт, обломок, лежащий на больничной кровати.
      Томас Беккет выходит на сцену.
      Dominated by the lust of self-demolition,
      By the final uttermost death of spirit,
      By the final ecstasy of waste and shame.43
      Вы спрашивали, какой природы были осложнения, повлекшие смерть С. Это был травматический сепсис. Да, он умирал.
      С. отыскивает старые фразы и, как некогда, - хотя и гораздо более драматично, беспокойно, решительно, - спотыкается о выбор определений, которые с тех пор совершенно поменяли смысл. Всё идет не так. Томас Беккет появляется на сцене, лицо несколько запрокинуто, голова, макушка которой теряется в тени, слегка повернута влево, серый свет падает только на ее правую половину. Длинные руки С. выделяются, живут своей жизнью, как два зверька на белизне мантии. Он хочет говорить, но забыл слова, или, скорее, вся его роль ушла в забвение. Он чувствует, что множество людей ждет, что он скажет; чувствует, что каждый жест, каждое слово свидетельствуют о его несостоятельности, и эта несостоятельность даже не является знаком ни абсолюта, ни небытия. С. видит, что не может найти ни малейшей связности, и эта бессвязность вдруг обнаруживается необычайно ярко, словно сама его человеческая сущность, и даже сущность всего человечества. Смутная поначалу, душевная боль вдруг делается такой же острой, как и телесная. Он чувствует, что теряет что-то бесконечно дорогое, что он еще не утратил, но непременно утратит в тот момент, когда сможет осознать потерю, прекрасную и быстротечную ценность, которая уходит, как вода из расколотого кувшина.
      С. трогает свой череп дрожащей рукой, затем уши, челюсти, - всё то, что мертво в живом. В его возрасте череп еще не закончил формироваться, полное зарастание черепных швов еще не завершено, с лямбдоидным швом это происходит в возрасте от двадцати девяти до сорока семи лет, круговые закрываются лишь в старости. Если бы С. продолжал жить, клетки его спинальных ганглиев могли бы делиться до сорока пяти лет.
      С. думает о своем убийце без ненависти, без горечи. Он думает он нем как бы между прочим, почти благосклонно. Самоубийство по доверенности.
      Время от времени С. теряет сознание. Обморок. Пульс очень редкий, не достигает даже 50, а температура не опускается ниже 41,3°. Спазматическая дрожь сотрясает С., как дерево в бурю. Его живот надулся, как у утопленников, плывущих по течению. Послеоперационная рана болит, она темно-красного цвета.
      Доктор К. предписывает инъекции искусственной сыворотки, но чтобы осуществить выскабливание раны, нужно личное разрешение доктора J., который как раз уехал в сельскую местность.
      С. почти не стонет. Он поселился в своем страдании. Его лицо зарастает бородой, которая придает ему худобу, нос заостряется, глаза впадают, уши становятся словно восковыми. Его светлые волосы тускнеют, зеленеют, их клейкие пряди прилипают к вискам. Его голова падает на дно подушки, словно камень в трясину.
      Ум С. ясен, даже более чем ясен, он чувствует, что от избытка ясности его ум становится прозрачным, хрустальным. Всё теперь кажется ему понятным, с того момента, как он выпал на обагренные простыни, до зыбучих песков агонии. Он видит свою жизнь не как цепочку фрагментов, но как материализованное целое, вселенную, протяженную во времени и в пространстве, что-то, что нельзя охватить сознанием, не умерев. И вот, С. умирает. Но его судьба, образ его судьбы, созвездие, цветок, гора, не имеет значения вне смерти, смерти, растворенной в нем, смешанной с ним. Жизнь С. не имеет другого смысла, кроме того, который она получает посредством смерти, в самой смерти.
      Итак, С. поселился в своем страдании, в жажде, в лихорадке, в ране, в отравленной крови, в струпьях на спине. Его конечности заледенели, пульс не прощупывается, давление упало еще ниже.
      С. вдруг вспоминает о предсказаниях, тех ложных предсказаниях, которыми он сам обманывал себя, но также и о единственном верном оракуле. Он думает: это по моей вине, по моей вине. Еще слишком рано. Ошибка. Если бы я послушался. Но нет. Было нужно, нужно, нужно, чтобы всё произошло так. Оракул предсказал именно ошибку. С. открывает большие глаза, полные слез, его лицо превратилось в блестящую от пота восковую маску, в чужое лицо. Он видит на стене пятно солнечного света, геометрически правильное пятно, оставленное закатом. Последний образ мира. Слеза течет по лицу, делает быстрый зигзаг в бороде, падает. С. снова закрывает глаза. Ангел Смерти, который всегда следовал за ним, приблизился еще на шаг.
      Санитар заходит в палату, откидывает одеяло, подкладывает под С. большую резиновую подстилку, грубо подсовывает тазик под ягодицы, и С. понимает, зачем: он и забыл, что мертвый опорожняется. Его целомудрие оскорблено.
      Вечером С. показалось, что он слышит голос S. Ему показалось, что кто-то трогает его за руку. Ему показалось, что он разобрал слова: не надо его утомлять. Большую часть времени он уже ничего не слышит, ничего не чувствует. Предагония, приготовление к великому переходу, завершается.
      Агония С. проходит в большом смятении. Клеточные ядра безумно трепещут вокруг раны. С. участвует в темном вскипании всего своего существа, в кишении кровяных шариков, в бесконечном делении клеток. Малейший капиллярный узел - часть космического целого. С. вступает на знакомые поляны бреда, где некогда любил он бродить. Он отправляется в великое плавание по воле ветров, попадает то на черные, то на белые клетки, никому не известен исчезновения цвет. С. исчезает в пучине, поднимается вновь на поверхность, чтобы услышать, как произносится его мысль голосом, не принадлжащим ему: I come back44. Или: I go back45. Или: I return46. Или: его мыслимый голос, его звучащая голосом мысль - лишь хрипенье невнятное, сплошное мутное месиво лишь. Какой rosebud47? Финальный отчет. Schlussrede48. Заключение. Эпилог. Последнее слово.
      Оцепенение овладевает С. Дыхание превращается в низкий свистящий хрип, длящийся вечность, вневременное явление, продолжавшееся, впрочем, два часа, тридцать три минуты и сколько-то секунд.
      Рассвет уже пробивается в сероватом небе. Это двусмысленное время дня, это не время начала. Когда бледнеют оконные стекла и запевает первая птица, Смерть совершает обход больничных палат. Солнце встает, розовое и круглое, как апельсин в прозрачной бумаге. Грифы тоже просыпаются и пускаются в полет.
      Хрип на несколько мгновений стихает. С. приходит в сознание с чувством страха и отвращения, как будто гриф бьет его крылом по лицу. С. испускает слабый крик, похожий, скорее, на икоту. Он открывает вылезшие из орбит глаза. Он расстается с жизнью, как будто Смерть вырывает у него из горла веревку из конского волоса. Этот крик не заставляет дрожать стекла, он спускается к сердцу земли, проникает в ее артерии, в залежи, в ил. С. делает рыбий скачок, резкий, как коленный рефлекс, его ноги выгибаются дугой, голова опускается на плечо под тем странным прямым углом, какой образуют торс и голова мертвеца, его прекрасные руки раскрылись птичьим веером, но скрючились пальцы. Христос Матиаса Грюневальда, которого С. так любил.
      Exitus letalis49.
      Он умирает в одиночку. Смерть любит приходить, когда нет других гостей. Он умирает злой смертью на ущербе луны. Родился в субботу, умирает в четверг. Прожил тридцать семь лет и двадцать один день. Умер, никогда не имев гнезда. Умер на спине, раскинув руки, вытянув ноги. Умер в день очищения и молодого огня, в древний праздник богинь-матерей. Никому не завещал своей улыбки, летящего жеста руки, надменности тона. Не оставил ни книги, ни наследства.
      Через пятнадцать секунд после остановки сердца начинается разложение клеток мозга. Начинается смерть. Начинается долгое отсутствие С. Что-то изменилось, хотя бы застывшая улыбка С., открывающая зубы, похожие на зубы черепов в Totentanz на берегу Рейна. Мертвый, С. улыбается как мертвый зверь. Видны его нижние зубы. Тем не менее, это тот самый рот, бывший равнодушным, нежным, трусливым, горьким, уклончивым, сильным. На него садится муха, ее красновато-коричневая с золотистым отливом грудь блестит в бледнеющем голубом отсвете ночника. Две мухи. С. внезапно опорожняется с клоачным клокотанием, его экскременты пузырятся в тазике, брызгают на прорезиненную подстилку, с бульканьем прорвавшись через сфинктер.
      Маленький больничный прислужник, мальчик, опорожняющий тазы, заходит в палату и видит С. с открытыми глазами и ртом. Он достает из кармана гребешок и зачесывает волосы С. назад. Древняя прическа мертвых. Он вытирает слюну в углах его губ. Мухи на время перелетают в другое место.
      С. умер, но некоторые клетки его тела продолжают свою простейшую скрытую жизнь. В течение двух часов после смерти реснитчатый эпителий дыхательных путей еще находится в движении, а сокращения кишечника силятся обеспечить продвижение уже извергнутых материй.
      Очистившись, С. вошел в черные лабиринты смерти.
      Нет ничего невозможного в том, чтобы основные соединения организма временно разложились, а затем воссоединились в новых сочетаниях. Ничего нет невозможного даже в том, чтобы многие ряды разъединенных кристаллов после долгих блужданий вновь соединились согласно моделям, совершенно независимым от изначальных. Совершенно нельзя исключить возможности, что какие-то соединения окончательно распадутся и внезапно появятся новые модели кристаллизации. Это не означает, что всё возможно, но лишь то, что математическая сумма возможностей превышает сумму возможностей мыслимую.
      Проводник душ, Гермес Психопомп берет С. под свою опеку. Никаких сложностей.
      Две медсестры поднимают С. и кладут его на каталку. Третья открывает окно, чтобы выветрилась вонь.
      Каталку везут по длинным коридорам, покрытым фальшиво визжащим зеленым линолеумом. Лифт, затем морг с запахом фенола, с ледяным холодом. Новый порог.
      С. кладут на фаянсовый стол в помещении, убого выложенном плиткой, с двумя большими металлическими дверями и со стоком в полу. Стол тоже имеет сток.
      S. приезжает к вечеру, с озабоченным лицом и с бутылкой шампанского. В приемном покое С. уже вычеркнут из регистра. Старый доктор J. ожидает S. в своем кабинете. Он говорит: мне очень жаль. Мы сделали всё возможное. Печень была сильно разрушена алкоголем. S. должен что-то подписать, что-то заплатить. В лифте S. и маленький санитар смотрят с мрачным видом в пол. S. думает о том, что нужно сообщить семье и что будет куча формальностей с британским консульством. В пять часов вечера S. звонит в Лондон, где сейчас половина первого. Родители как раз садятся обедать. Шок. Никакого кладбища. Никакой могилы. Никаких историй. Пепел, пепел, пепел...
      Примерно через десять часов после смерти С. можно было бы легко различить в микроскоп первые изменения в нервной ткани спинного мозга. Смерть спинного мозга следует за смертью спинальных ганглиев, которая в свою очередь следует за смертью головного мозга и мозжечка.
      Аппарат искусственной климатизации урчит. С., еще одетый в испачканную пижаму, с запрокинутым лицом, лежит на фаянсовом столе. В итоге легочная эмболия, причина его смерти, унесла его без излишних потрясений. Глаза С. закрыты. В оскале его усмешки чудится ирония. Ничего страшного. Несколько часов транзита в этой комнате с решетками на окнах, как в тюрьме, но такой светлой...
      Из палаты С. отвезли прямо в крематорий, минуя морг. В темном коридоре, пахнущем только печкой, только разогретым металлом, С. лежит на салазках. Кто-то вымыл его и побрил. Выражение лица светлое, почти веселое. Ужасные следы сепсиса, причины его смерти, исчезли вместе с жизнью. С. обнажен, на нем ничего нет, кроме широкой повязки вокруг живота. С. еще красив. Почти нетронут. Основная кость черепа грациозна, как бабочка, мощная гусеница позвоночника, черепные швы, как мескалиновый зигзаг, тайное письмо, изысканный лабиринт костной структуры.
      Слуга мертвых приходит, волоча ноги. На голове у него грязный тюрбан, из всей одежды - только дхоти из голубой хлопчатобумажной ткани. Это бывший неприкасаемый и - старая привычка, которая пережила новые законы - он делает руку лодочкой, чтобы получить чаевые от членов семьи. Он молча смотрит на С., затем снимает с него повязку. Поскольку у него нет ножниц, он пользуется лезвием с жирным отблеском несмотря на ржавчину у основания ручки. Обычный нож, каких много. Он срывает последний компресс, марлю, которая с треском рвется, в то время как рана открывается с неслышным хлопком, и оттуда выливается желтая сукровица, которая стекает на лобковые волосы.
      Неприкасаемый - это его реванш - целует С. в губы, он всегда это делает с красивыми мертвецами. Он касается его полового члена, но отдергивает руку, услышав шаги. Истопник входит, одетый в overall, и говорит: ну, что?
      Когда С. готов к испепелению, мышца радужной оболочки глаза еще реагирует на температуру, ногти растут, борода растет. Нажимают на кнопку, поворачивают рукоятку, металлические шторы раздвигаются, ящик, в котором лежит С., исчезает между ними, и они быстро закрываются. Кремация, или право не стать падалью. С. испепеляют в честь праздника огня, праздника возвращения к свету.
      Температура 800° по Цельсию. Последние кадры фильма, которым была жизнь С.: волосы трещат, глаза лопаются, тело вдруг распрямляется, выгибается, затем скорчивается - последние движения человеческой формы. Жар уменьшает тело С. до размеров крохотного ребенка, черное, обуглившееся. Потом оно приобретает темно-серый цвет, затем светло-серый цвет пепла.
      Через три четверти часа останется лишь пепельный слой, который, собранный в кучку, будет весить примерно 1160 грамм.
      Жена и дочери слуги мертвых ходят почти каждый вечер на закате чертить фигуры на песке во время отлива. Ветер наполняет их рваные сари, в то время как женщины рисуют в комковатой грязи образы богини Кали, лепят почти бесформенные рельефные изображения, в которых всё же можно узнать богиню, с всклокоченными волосами, с высунутым языком, с выпученными глазами, украшенную гирляндами из черепов. И только с наступлением ночи жена и дочери слуги мертвых возвращаются в свою дощатую хижину.
      Присутствуют S., два редактора журнала, для которого писал С., почти не знавшие покойного, и родственники его друга. Это могут быть родственники того друга, у которого С. временно жил. Это также могут быть М. и его жена. А. и B. тоже могут быть тут, почему бы и нет? Два автомобиля мчатся вдоль широкого проспекта, чья анонимность и современность отдают небытием, которое, будучи несовершенным, оставляет желать лучшего. S. держит на коленях пластмассовую коробку с прахом С. Распорядитель сначала не знал, кому отдать его, и никто не ведал, кому следовало его забрать. Был момент неопределенности, колебания, затем S. протянул руку. Он держит коробку на коленях, и, хотя он опустил к ней глаза, непонятно, смотрит ли он на нее.
      Когда все выходят из машин, полуденное солнце отбрасывает тень от коробки на землю, ромб аспидного цвета, тень праха, последнюю тень человека, самого уязвимого из всех. Моторная лодка ждет неподалеку, у Ворот Индии. Муссон уносит в Индийский океан крики огромных чаек.
      Лодка немного отплывает от берега. Небо и море искрятся лазурью. S. открывает коробку, и ветер уносит пепел далеко в океан. S. наклоняется, наполняет коробку водой, ополаскивает ее, затем наполняет снова, чтобы она пошла ко дну, когда он ее выбросит. Он забыл крышку на сиденье лодки. Лодка делает поворот и с треском плывет обратно к Воротам Индии. Никто не молится. Никто не разговаривает. Никто не подумал о цветах.
      Пепел соединяется с морем. Он полон жизни, пепел. Он выпадет в виде снега и дождей на землю Европы, он осядет на лицах, которые дождь словно омоет слезами.
      В пепле много минеральных солей. Он удобрит кораллы и водоросли Аравийского моря, водоросли с красивыми названиями. Gelidium corneum. Amphiroa fragilissima Lamour. Jania rubens Lamour. Galaxaura oblongata. Sargassum cinereum Lamour...
      И рыба ест водоросли, и человек ест рыбу, человек превращается в землю, а земля в растение, и в насекомое, и в птицу. Прах и пепел, ил и кровь, соки и грязи, речные наносы, смола и семя, пепел, о пепел. Sargassum cinereum Lamour. Пепельные саргассы. Любовь.
      Волосы, вульвы, руки, водоросли распадаются, растворяются в планктоне, который поглощает жемчужная устрица, устрица, которая выращивает жемчужину, слезу морей, слезу mother-sea50.
      В знак траура по своему любимцу Келюсу, убитому на дуэли, пронзенному клинком, Генрих III Французский носил в ушах черный жемчуг, чей траурный блеск сводил женщин с ума. Другой Генрих, Английский, позволил, чтобы лезвие пронзило Беккета.
      Водоросли пляшут в пучинах Индийского океана. Sargassum cinereum Lamour.
      И вот С. плывет, удаляется, распадается, исчезает, увлекаемый морскими течениями, торжественными ритмами космоса, вот он растворяется, теряется, распыленный на огромных равнинах смерти.
      С., пепел С. Пепел, о пепел, к какому новому берегу?
      Перевод с французского Анатолия Величко
      Редактор перевода Игорь Пильщиков
      ----------------------------------------------------------------------
      1 Смею ли сказать, что я ждал с истовым и жгучим желанием смертного часа Мореллы? О, да! (англ.) Цитата из рассказа Эдгара А. По "Морелла".
      2 Море мрака (лат).
      3 Джентиле Беллини - итальянский мастер, сын Якопо Беллини и старший брат знаменитого Джованни Беллини.
      4 Умозрительная любовь (лат.).
      5 Людоед Минский (L'ogre Minski) - персонаж романа маркиза де Сада "История Жюльетты, или Успехи порока".
      6 Геродот, "История", кн. II, 89 (99).
      7 Никогда (англ.). Рефрен стихотворения Эдгара А. По "Ворон".
      8 ...И всякий раз влюбляюсь безнадежно... (нем.)
      9 И я, увы, и я... (нем.)
      10 Фешенебельный округ в западной части Парижа.
      11 Известный аристократический лицей, расположенный в 16-м округе, рядом с авеню Анри-Мартэн.
      12 Боссюэ, Жан-Бенинь (1627-1704) - французский католический проповедник и церковный писатель, прославился, в частности, своими торжественными надгробными речами на похоронах принцев и королев.
      13 "Пьяный корабль"- стихотворение Артюра Рембо.
      14 Тристан Корбьер - французский поэт. В точности цитата звучит: "Англичане веселятся как повешенные", но во французском языке глагол jouir ("веселиться, наслаждаться") имеет разговорное значение "испытывать оргазм".
      15 Рабочий пригород на севере Парижа.
      16 Пригород Парижа, где Сена изобилует заросшими пустынными берегами.
      17 Снова спасен! (англ.)
      18 По представлениям древних, возле Неаполя находился вход в царство мертвых.
      19 Доминиканский монастырь в Неаполе, памятник архитектуры треченто. Место основания Неаполитанского университета, где преподавал Фома Аквинский.
      20 В римской мифологии греческому Гермесу соответствовал Меркурий, который был, кроме того, покровителем торговли.
      21 Неожиданная вставка (итал.). В музыке - "импровизированное интермеццо".
      22 Малапарте, Курцио - итальянский писатель и журналист.
      23 Франческо де Роза, по прозванию Пачекко де Роза (1607-1656) неаполитанский художник.
      24 Тит Петроний Арбитр (?-66 г. н. э.), "законодатель вкуса" при дворе Нерона, автор романа "Сатирикон".
      25 Геката - богиня мрака, ночных видений и колдовства..
      26 Ловить рыбу или осьминогов ночью при помощи ламп (итал.).
      27 Луций Элий Сеян (20/16 г. до н. э. - 31 г. н. э.) - фаворит императора Тиберия, организатор политических репрессий; позднее был обвинен в заговоре против императора и казнен. В новоевропейской литературе имя Сеяна стало синонимом гнусности и злодейства.
      28 Греки представлял Гекату ночной охотницей, которая несется в сопровождении собачьей своры среди могил, мертвецов и призраков.
      29 Триумф Смерти (итал.). Заглавие аллегорической поэмы (1348) Франческо Петрарки.
      30 Кончина (лат.).
      31 что живо, то умрет
      И вслед за жизнью в вечность отойдет (англ.).
      (Шекспир, "Гамлет", акт 1, сцена 2; пер. Б.Пастернака)
      32 Из пьесы Жана Кокто "Орфей и Эртебиз".
      33 Конец будет простым, внезапным, Богом данным (англ.)
      (Т.С.Элиот "Убийство в соборе"; пер. В.Топорова)
      34 Моя воля к смерти достаточно реальна (англ.).
      35 Подобно луне, я живу в своей собственной тени (англ.).
      36 В ночи темнота сидит на лампе и рычит (нем.).
      37 Всю жизнь они шли за мною, всю жизнь.
      Всю жизнь я их ждал.
      Смерть придет за мной не раньше, чем я буду достоин.
      А если я достоин, то чего же бояться (англ.).
      (Т.С.Элиот "Убийство в соборе"; пер. В.Топорова)
      38 С., который умрет неведомой смертью на тридцать седьмом году своей жизни (лат.).
      39 Ничто не возможно, кроме постыдного обморока
      Согласившихся на последнее унижение (англ.).
      (Т.С.Элиот "Убийство в соборе"; пер. В.Топорова)
      40 Я предвкушаю блаженство, предчувствую небеса, предвкушаю
      Я зван - и не собираюсь отлынивать долее.
      Пусть всё, что свершится,
      Будет радостным знамением (англ.).
      (Т.С.Элиот "Убийство в соборе"; пер. В.Топорова)
      41 Тотентанц ("Пляска Мертвецов") исторический район в швейцарском городе Базеле, где в средние века существовала стенная роспись "Пляска Мертвецов".
      42 Сотнями рук машет смерть, подбираясь по тысяче тропок (англ.).
      (Т.С.Элиот "Убийство в соборе"; пер. В.Топорова)
      43 Обуянный жаждой самоуничтожения,
      Окончательной и бесповоротной смертью духа,
      Окончательным оргазмом опустошения и позора (англ.).
      (Т.С.Элиот "Убийство в соборе"; пер. В.Топорова)
      44 Я возвращаюсь (англ.).
      45 Я возвращаюсь (англ.).
      46 Я возвращаюсь (англ.).
      47 Бутон розы (англ.).
      48 Заключительное слово (нем.).
      49 Смертельный исход (лат.).
      50 Мать-море (англ.).