Вместе с роспуском Г. Думы было приостановлено занятие в Г. Совете.
      В это время, вслед за роспуском Г. Думы произошло, так называемое "Выборгское воззвание". Выборгское воззвание заключалось в том, что как только Дума была закрыта, некоторые из членов Г. Думы, преимущественно из партии кадет, направились в Выборг, устроили там митинг, на котором и подписали известное Выборгское воззвание, воззвание, которое приглашало всех крестьян протестовать против произвольного роспуска Думы и, между прочим, прекратить уплату государству податей и налогов. Конечно, это действие было совершенно революционное и непатриотичное.
      {322} Члены Думы собрались в Выборг, боясь, что в другом месте они будут сейчас же разогнаны. В Выборге же они успели составить митинг и подписать воззвание, хотя и там, когда они собрались, то в скором времени были предупреждены губернатором, что они должны разойтись, иначе он должен будет принять меры. На этом воззвании подписалось несколько лиц, вполне благоразумных и вполне достойных, так напр.: проф. Петражицкий, инженер Михайлов - член Г. Думы от Черноморской области и некоторые другие, которые совсем не сочувствовали этому воззванию, но не могли не подписать, так как иначе они были бы обвинены своими товарищами в трусости, с другой стороны, некоторые члены Г. Думы совершенно случайно не подписали этого воззвания, так как не знали о том, что митинг этот на другой день состоится в Выборге. Так как Все члены, подписавшие воззвание, были затем судимы и обвинены, и понесли кару в виде тюремного заключения, а главное - лишились навсегда права быть выбранными в Г. Думу, то те члены, которые случайно не подписали это воззвание, конечно, значительно выиграли.
      Перед закрытием Г. Думы вся Петербургская и Киевская губернии были объявлены на военном положении. 12-го августа последовало покушение на жизнь Столыпина на Аптекарском острове, а 13-го августа был убит командир Семеновского полка генерал Мин, который усмирял московское восстание и усмирял весьма успешно, что ему делало большую честь. К сожалению, после усмирения восстания он допустил многие эксцессы, ничем не вызванные, и эти эксцессы не могут быть ничем оправданы.
      Покушение на жизнь Столыпина, между прочим, имело на него значительное влияние. Тот либерализм, который он проявлял во время первой Г. Думы, что послужило ему мостом к председательскому месту, с того времени начал постепенно таять,, и в конце концов, Столыпин последние два-три года своего управления водворил в Poccии положительный террор, но самое главное, внес во все отправления государственной жизни полнейший произвол и полицейское усмотрение. Ни в какие времена при самодержавном правлении не было столько произвола, сколько проявлялось во всех отраслях государственной жизни во времена Столыпина; и по мере того, как Столыпин входил в эту тьму, он все более и более заражался этой тьмой, делаясь постепенно все большим и большим обскурантом, все большим и большим полицейским высшего порядка, и применял {323} в отношении не только лиц, которых он считал вредными в государственном смысле, но и в отношении лиц, которых он считал почему бы то ни было своими недоброжелателями, самые жестокие и коварные приемы.
      Мне несколько лиц говорило, что после катастрофы на Аптекарском острове, когда он в разговорах проводил такие мысли, которые совершенно противоречили тому, что он говорил ранее, когда он был предводителем дворянства в Ковно, губернатором в Саратове, а потом министром внутренних дел, то он на это отвечал: "да, это было до бомбы Аптекарского острова, а теперь я стал другим человеком".
      {324}
      ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ
      МОЯ ПОЕЗДКА ЗА ГРАНИЦУ ЛЕТОМ 1906 г.
      Теперь я перехожу к изложению обстоятельств, имевших место при моей поездке заграницу. В мае месяце я уехал прямо в Брюссель к моей дочери. В Брюсселе пробыл дней 10, познакомился там с принцем Наполеоном, империалистическим претендентом на французский престол. Тогда еще он не был женат на дочери короля Леопольда Бельгийского, так как король не соглашался выдать за него дочь из соображений политических, так как он проводил большую часть своего времени во Франции и там весьма жуировал, а потому он полагал, что выдав свою дочь за претендента на французский престол, он может этим несколько попортить свои отношения к французской республике.
      Как то раз принц Наполеон, с которым я обедал у тамошнего первого банкира Ламберта, женатого на дочери парижского банкира Ротшильда, просил меня придти к нему запросто со своей женой завтракать. Через несколько дней я пошел к нему завтракать. Меня удивило то, что у него в доме вся его прислуга и лица, там находившиеся, не называли его иначе, как Ваше Величество, т. е. представляя себе, как бы он есть французский Император. Там я узнал, что отставные офицеры французской армии и даже некоторые из действующих офицеров империалисты, поочередно приезжают к нему и по несколько месяцев дежурят и исполняют обязанности адъютанта. Точно также все французские пожилые империалисты, с известными более или менее именами, поочередно приезжают к нему и исполняют обязанности обер-гофмаршалов, т. е. иначе говоря, как бы министров двора. Хотя завтрак был совершенно простой, тем не менее соблюдался весь этикет, как бы на завтраке у Императора.
      {325} После завтрака он меня попросил зайти к нему в кабинет, где я наедине имел с ним такой оригинальный разговор: он мне сказал, что вот он хорошо знает меня по моей государственной деятельности и по репутации, которою я пользуюсь в Европе, что он хотел ко мне обратиться, чтобы я ему даль совет, как ему поступить, и мне объяснил, что дело заключается в том, что в виду такого неспокойного настроения во Франции, которое существует, и каковое беспокойство идет от того, что с каждым днем все усиливается крайняя партия социалистов, его советчики ему советуют явиться во Францию и сделать империалистическое пронунсиаменто, т. е. объявиться Императором, и просил сказать, что я по этому предмету думаю, причем он мне сказал, что особенно во Франции беспокоятся, что там дошли до таких крайностей, что даже говорят о возможности министерства Клемансо, такого крайнего человека с социалистическими идеями.
      На это я ответил принцу, что как мне ни неприятно ему сказать то, что я думаю, тем не менее, в виду его доверчивого ко мне отношения, я считал бы нечестным ему не сказать откровенно мое мнение, а мое мнение таково, что такая авантюра не может иметь никакого успеха, что я убежден в том, что, если Клемансо сделается президентом министерства, то министерство Клемансо обратится в министерство буржуазное; что там все социалисты - до тех пор, пока не входят во власть, а когда входят во власть, то сами обстоятельства складываются так, что они видят, что проводить свои социальные теории они не в состоянии. Поэтому, с точки зрения экономической, материальной - Франция представляет собой страну с наименее прогрессивным финансовым и экономическим законодательством; хотя она и республика, но соседние государства провели в свою государственную экономическую, финансовую жизнь гораздо большие демократические реформы и принципы, нежели Франция.
      На это принц мне пожал руку и сказал, что он очень рад от меня это слышать, так как и он внутри души был того же мнения. Действительность вполне оправдала мои указания. После этого министерства Клемансо было министерство такого крайнего социалиста, как Бриана, и эти министры со своими коллегами социалистами и крайними, как только делались министрами, не выходили из рамок государственного благоразумия, и до сих пор во Франции не введена даже такая мера, как подоходный налог, который введен уже давно и в Германии, и в Англии, и в других Европейских Государствах.
      {326} Из Брюсселя я с дочерью и зятем должны были неожиданно выехать в Экслебэн, где находилось семейство Нарышкиных, т. е. отец и мать моего зятя с некоторыми детьми, так как Василий Львович Нарышкин заболел воспалением легких и там умер. Моя же жена с внуком отправилась в Париж. Из Экслебэна моя дочь с зятем поехали в Петербург вместе с гробом Василия Львовича, чтобы похоронить его в Невской Лавре, а я вернулся в Париж и с внуком поехал в Виши.
      В Виши я получил телеграмму от известнейшего, замечательного ученого Мечникова, в которой он меня спрашивал, могу ли я его принять. Я Мечникова знал еще с Новороссийского университета, так как, когда я кончал курс, он там начал профессорствовать по кафедре зоологии. Так как он был, по тому времени, довольно крайних идей, а я был гораздо более консервативных идей, то мы с ним не особенно сходились, тем не менее, я его отлично знал. Я ответил Мечникову, что я его во всякое время с большим удовольствием приму.
      * Однажды в Одессе я имел с Мечниковым большой спор по поводу защиты диссертации на магистра моего товарища Лигина (впоследствии попечителя варшавского учебного округа). Мечников и его компания из естественников, имея самые слабые математические познания, его хотели провалить потому, что он маменькин сынок и консерватор.
      Обратились к знаменитому геометру Шалю, который ответил, что за диссертацию Лигина следовало бы дать доктора, а не только магистра механики. Вот этот милейший, достойнейший и талантливейший Мечников меня также упрекал, что я мало убил людей. По его теории, которую он после выражал многим, я должен был отдать Петербург, Москву или какую либо губернию в руки революционеров. Затем через несколько месяцев их осадить и взять, при чем расстрелять несколько десятков тысяч человек. Тогда бы, по его мнению, революции был положен конец.
      Некоторые pyccкие с восторгом и разинутыми ртами слушали его речи. При этом он ссылался на Тьера и его расправу с коммунистами. Впрочем, Мечников прибавил: это я так говорю - ведь я не политик...
      Затем и в России начали при критике моих действий ссылаться на Тьера. Какое невежество и потемнение разума. Начать с того, {327} что Тьер искусственно коммуну не создавал. Мечников в основу своих пожеланий ставит грубейшее провокаторство. Затем Тьер действовал, опираясь на народное собрание, выбранное всеобщею подачею голосов. Он громил парижскую коммуну, опираясь на мандат и желание всей Франции. Относительно репрессий не он толкал национальное собрание, а обратно - он его всячески сдерживал.
      Если бы после 17 октября было собрано всеобщею подачею голосов народное собрание, то оно бы потребовало от меня не всеобщих расстрелов, а полного прекращения таковых. Но мало того, оно потребовало бы еще отказа династии Романовых от престола и во всяком случае отказа Государя от царства и передачи всех виновных в позорнейшей и страшнейшей войне верховному суду. В результате произошла бы братоубийственная война, которая, вероятно, окончилась бы отложением некоторых наших окраин и занятием некоторых наших провинций чужеземными армиями. Ведь наша армия в 1.000.000 человек была в Манджурии, и мне удалось только к моему уходу почти через полгода вернуть большую ее часть в Pocсию.*
      Мечников ко мне приехал и просил меня дать ему совет по следующему делу: ему предлагают в Оксфорде кафедру с 3000 фунтов стерлингов жалованья и с квартирой, отоплением и освещением на счет университета, т. е. с жалованьем около 30 тыс. рубл., и он меня спрашивает, советую ли я ему принять это место или нет. Я его вопроса не понял и спросил его, а сколько вы получаете, будучи одним из главных деятелей в института Пастера в Париже. Он сказал, что он получает 3 тыс. франков, но без всяких других каких-нибудь добавлений. Тогда я ему ответил, что по моему мнению, вопрос кажется довольно ясен для ответа. На это он мне сказал, что для него вопрос совершенно не ясен, потому что он ни за что не переменил бы положения у Пастера на профессора в Оксфорде, хотя там жалование больше и материальное обеспечение больше, но только у него есть сомнение: он получает из России по второй закладной из земельного имущества своей жены около 8 тыс. рублей в год и вот он в сущности на это и живет.
      Если только он может был уверен, что это не пропадет, что он это будет получать, то, конечно, он никогда никакого места не примет и останется в институте Пастера, где он приобрел репутацию не только во Франции, но и во всем свете. Судя по тому, что происходит в Pоccии и, главными образом, вследствие идей об экспроприации земельного имущества, его стращают, что он может эти деньги потерять и не получить. В этом случае он жить в Париже не в {328} состоянии и должен будет принять кафедру в Оксфорде. Я его успокоил и сказал, что принудительно экспроприации земель в большом объеме не будет, и если бы даже она была, то она будет производиться за вознаграждение а следовательно, он получит и соответствующий капитал, поэтому он может быть совершенно покоен. Он мне поверил. Конечно, так и случилось. Это обстоятельство меня с ним очень сблизило.
      Из Виши мы поехали в Экслебэн, куда к нам вернулись из Петербурга моя дочь с зятем; затем пройдя курс лечения в Экслебэне, мой зять, дочь и внук уехали в Брюссель, где он служил в дипломатическом корпусе, а я с женой проехали через Швейцарию и хотели подняться до Кельна по Рейну и затем еще заехать в Брюссель, но в Майнце моя жена заболела, что нас и задержало во Франкфурте.
      Во Франкфурт доктор решил, что и мне нужно сделать операцию, поэтому мы поселились в Гомбурге и пробыли там около месяца. Рядом с Гомбургом находится Соден. В этом городе лечился мой большой приятель, бывший Тифлисский предводитель дворянства, князь Меликов, который затем от той болезни, от которой он лечился, через несколько лет умер.
      Я тогда ездил на автомобиле к Меликову, и однажды меня удивило одно обстоятельство: когда я уходил от него, то меня сопровождали незнакомые лица. Затем, когда бывший директором департамента полиции Коваленский, который затем застрелился, и я шли на поезд сесть в вагон, вместе с двумя неизвестными лицами, то они меня почти вплотную окружали. Я не мог понять, в чем дело. На следующий день я заметил, что за мною ходят всегда и всюду агенты, но агенты не русской полиции, а немецкой. Тогда я обратился за объяснениями к тамошнему нашему консулу. Этот консул мне сказал, что ему начальник франкфуртской полиции передавал, что он получил приказание из Берлина учредить около меня охрану, но причины, чем это вызвано, он не знает.
      Скоро после этого времени я покинул Гомбург и уехал в Брюссель и оттуда в Париж. В Париже я остановился в гостинице Бристоль. Ко мне пришел известный Рачковский, бывший ранее начальником всей нашей секретной полиции заграницей, о {329} котором я говорил ранее, и затем ближайшим человеком при председателе совета министров, меня заменившем, Горемыкине.
      С падением Горемыкина, он временно оставил Петербург и приехал в Париж, где он имел обширные связи. И вот он у меня были я его спросил, не знает ли он, по каким причинам последнее время, когда я был в Гомбурге, германская секретная полиция установила надо мной охрану. Он сказал, что он не знает, но узнает у Ратаева, а Ратаев был жандармский офицер, который заменил Рачковского, когда он должен был оставить пост начальника секретной полиции в Париже. Он заменил Рачковского специально по полицейской части, а Мануйлов по части прессы.
      Когда я приехал в Париж, некоторые лица пришли ко мне в первый же день моего приезда и говорили, чтобы я был осторожнее, выходя на улицу, так как, пожалуй, могут на меня сделать покушение. Вследствие этих предупреждений, а равно и случившегося в Гомбурге, я спросил Рачковского, насколько эти предупреждения правильны, и рассказал ему, что случилось в Гомбурге. Он мне сказал, что наведет точные справки у Ратаева, и на другой день пришел ко мне и мне. рассказал следующее, причем показал мне и соответствующие документы; из этих документов было видно, что в Содене жил один студент из евреев, который должен был покинуть Poccию. Я помню, что когда я бывал у князя Меликова, то встречал этого студента.
      Вот этот студент написал главе революционной анархической партии русской того времени о том, что я живу в Гомбурге, иногда приезжаю в Соден, что он трудно болен чахоткой, что ему все равно остается жить только несколько месяцев, по его мнению, а потому, если только партии это желательно, чтобы я был убит, т. е. что мое убийство может принести партии пользу, то он готов совершить это убийство. Письмо это он адресовал лицу, которое в то время было во главе партии в Париж., а именно, с еврейской фамилией Рабинович или Гурович. Он состоит доктором в одной из парижских больниц. Эта партия со своим главою обсуждала этот вопрос и не решилась принять на себя решение, как следует в данном случае поступить и то, что следует ответить студенту; поэтому этот доктор отправил запрос студента к главе всей революционно-анархической организации заграницей того времени, а именно, известному Гоцу. Этот Гоц, богатый человек, был студентом в России, затем был сослан в Сибирь, из Сибири бежал и, имея значительный капитал, встал во главе всей {330} революционно-анархической организации, но так как он в Сибири подорвал свое здоровье, то проживал большей частью на юге Швейцарш или Италии, но в это время он был в Берлине, где ему должны были делать серьезную операцию.
      Письмо из Парижа было получено в клинику в Берлине, как раз перед самой операцией, а поэтому администрация клиники ему письма не передала; между тем, операция была совершена неудачно, т.е. он, больной Гоц, ее не выдержал и умер. Тогда Берлинская полиция, зная, что Гоц есть глава анархистов, открыла письмо, которое было адресовано на его имя и которое он не успел распечатать, и нашла именно этот запрос из Парижа о том, как следует в данном случае поступить, дать ли разрешение студенту меня убить, или не давать. Берлинская полиция завладела этим письмом и послала его Ратаеву и одновременно телеграфировала во Франкфурт, чтобы была установлена охрана, так как германскому правительству было бы очень неприятно, если бы я был убит в пределах Германии. Послали это письмо Ратаеву потому, что слыхали и знали из газет, что я собираюсь из Германии проехать в Париж и для того, чтобы в Париже были приняты меры.
      Таким образом, я узнал, почему это во Франкфурте я был охраняем. Одновременно Рачковский сказал от имени Ратаева, что он принял соответствующие меры и, что я в Париже могу ходить и бывать всюду совершенно спокойно.
      * Когда я был еще в Aix les Bains (Франция), там через посольство получил от министра двора письмо от 17 поля такого содержания: "Считаю нужным с Вами поделиться впечатлениями только что бывшего у меня разговора с Государем Императором. Когда, говоря о настоящем политическом положении (Которое, вопреки ожиданиям Государя, сложилось еще более черно, благодаря политики Горемыкина-Трепова, нежели это я ожидал.), было упомянуто Ваше имя, Его Величество высказался в том смысле, что возвращение Ваше в настоящее время в Россию было бы весьма нежелательным. Я признал необходимым сообщить Вам это мнение Его Величества, дабы Вы могли им сообразоваться при дальнейших планах Вашей поездки". Это было ни что иное, как Высочайшее повеление не возвращаться в Россию. В ответ на это письмо я сейчас же ответил просьбою об увольнении меня от службы. Через несколько дней я узнал о {331} разгон первой Государственной Думы. Вследствие этого я телеграммой на имя почт-директора задержал посланное прошение. Когда первые громы от разгона первой Государственной Думы улеглись и министерство Горемыкина, совершившее этот разгром, пало и вместо него явилось министерство Столыпина, заряженное тем же порохом, как и министерство Горемыкина, находившееся первое время в тумане напускного либерального конституционализма, то я около 20 августа (из Гомбурга) ответил министру двора барону Фредериксу следующим письмом: "Получив Ваше письмо от 17 июля с любезным "советом не возвращаться в настоящее время" в мою родину, я на другой день послал прошение об отставке. Но за сим в ясном сознании тех кровавых последствий, которые будет иметь роспуск Думы, и находя не патриотичным в такое время возбуждать личные вопросы, я задержал письмо в Петербурге. С тех пор прошло более месяца и ныне считаю возможным вновь высказаться по тому же эпизоду. Когда я оставил пост председателя совета министров, по соображениям, которые я имел счастье доложить в особом письме и которые для Государя Императора не были новые, так как ранее я имел возможность излагать их словесно и письменно, я не заметил, чтобы просьба моя не соответствовала Высочайшим видам. Тем не менее Его Императорскому Величеству благоугодно было отпустить меня весьма благосклонно и отметить перед страною мои заслуги крайне милостивым рескриптом и наградою.
      Затем было назначено министерство, в которое вошли лица, которые по прошедшей своей деятельности не могли встретить в Думе и большинстве общества иного чувства, кроме чувства презрительной, вражды. Министерство это должно было изобразить скалу (Это выражение изволил употребить Его Величество, когда я Ему откланялся после моего ухода и когда Государь сказал мне, что будет назначено министерство Горемыкина.). Оно ее изобразило, по крайней мере в смысле свойства скалы, молчать, переносить удары, выказав неспособность отвечать мыслью на мысль.
      Наконец, революционная Дума была распущена не во время, вследствие решения ее обратиться к стране по аграрному вопросу, вызванного по меньшей мере не политичным обращением по тому делу самим министерством. Таким образом поводом к роспуску Думы правительство почло уместным избрать вопрос (крестьянский), по которому было всего опаснее распускать народное собрание. Кровавые последствия сего действия на лицо и они еще выкажутся более выпукло. Я, в Вашем присутствии, в последнем заседании по основным {332} законам, имел честь докладывать Его Императорскому Величеству по поводу мнений, высказанных тогда Горемыкиным по предмету политики правительства относительно будущей Думы по аграрному вопросу (не дозволить говорить о принудительном отчуждении, а если заговорят, то разогнать Думу), что роль правительства в этом деле должна быть выжидательная и примирительная, а не вызывающая.
      Ужасно жалко, что правительство дало совершенно явные поводы внушить крестьянству, что правительство Государя Императора, если не против, то во всяком случае не за него. Решение по удельным землям скорее подольет в огонь масло, чем воду (Вслед за роспуском Думы из-за вопроса об обязательном возмездном отчуждении в известных случаях земли в пользу крестьян и вступлением Столыпина вместо Горемыкина, последовал указ об отдаче в некоторых случаях удельной земли в пользу крестьян за очень серьезное денежное вознаграждение. Этим преследовалась цель, не достигнутая, замаслить крестьянство.). Распустив так неудачно Государственную Думу, Горемыкин и некоторые части министерской скалы испарились. Остался, насколько мне известно (Мне рассказывали о нем князья Оболенские, в особенности Алексей, бывший в моем министерстве обер-прокурором. Как оказалось, они глубоко ошиблись в квалификации Столыпина под влиянием родственных чувств.), честный и решительный человек Столыпин, который сел верхом на манифест 17 октября, мой всеподданнейший, Высочайше одобренный доклад, его сопровождающий, а равно на целый ряд законов, изданных в мое министерство, и покуда на сем коне гарцует, благо министерство еще не стиснуто денежными нуждами, благодаря колоссальнейшему займу, который мне удалось сделать перед самым моим уходом. Дай Бог ему полного успеха, но как бы этот конь без надлежащего ухода скоро не сел на ноги (К несчастью, вследствие операции Столыпина 3-го июня, сел и теперь еле двигается.). Как только я оставил пост председателя совета министров, официальное отношение ко мне резко изменилось (Неофициальное было уже враждебное через нисколько месяцев, если не недель после 17 октября.). Министерская газета "Россия", заменившая официальное "Русское Государство" (чистоплотный....... господин Сыромятников вместо нечистоплотного Гурьева) в наивно ребяческом предположении министров, что весь мир на другой же день не будет знать, что в сущности это также официальная газета министерства, сейчас же, не без благословения подлежащих министров, начала меня всячески инсинуировать. Члены кабинета, не имея мужества, назвать себя по имени, начали излагать анонимно (один из членов {333} кабинета (Это был Шванебах, удаленный мною из министерства после 17 октября и взятый Горемыкиным снова (на пост государственного контролера), когда я ушел.).) иностранным корреспондентам свои политические "credo", причем всякий раз не упускали случая направить на меня стрелы, но, к моему благополучию, пропитанные не ядом отсутствующего мышления, а лишь детскою слюною. Честный Столыпин и генерал Трепов сочли также нужным объявить заграничным корреспондентам, что мои действия были ошибочны. Иностранные корреспонденты все это печатали, зная слабость читателей ко всему пикантно-комическому. На днях публицист Столыпин, неоднократно объявлявший, что он брат премьера и находится с ним в добрых братских отношениях, снисходительно отнесясь к моим талантам (подумаешь, какая честь), объявил, что ему достоверно известно, что я содействовал распространению легенды о влиянии Трепова (Было мудрено содействовать распространению легенды, всем известной еще до 17 октября. Ныне эта легенда сделалась достоверным фактом. Тут нет ничего мудреного; чем Трепов хуже французского доктора Филиппа, старца Распутина и проч.?). Это уже более серьезно (Потому что было сделано с целью вооружить против меня Государя, так как такие заметки Ему подносились Столыпиным.), и пусть сие сообщение остается на совести автора и тех, которые инспирировали пьяненького газетчика Столыпина (Любезный брат премьера был известен своими кутежами и неразборчивостью вообще.).
      Наконец, сегодня опубликована почти во всех газетах телеграмма Императору Вильгельму монархических партий "истинно русских людей" (в простонародии черносотенцев), который, по крайней мере в мое время, пользовались особым благоволением некоторых правительственных сфер (Дурново, Трепов, Великий Князь Николай Николаевич, а после меня особенно благоволением дворцовых сфер и лично Императора Николая II.), приписывающая мне все беды России и объявляющая меня чуть ли не еврейским владыкою. Одновременно мне передавали, что ближайшие члены семьи Его Императорского Величества изволят также меня обвинять во всем ныне происходящем в нашем отечестве (Императрица Мария Феодоровна мне говорила после 17 октября, что я будто бы вырвал у Государя манифест 17 октября, как это Ей говорил Сам Государь Император. Императрица Александра Феодоровна после моего ухода говорила своим приближенным, что я виновен во всех смутах. Раз Государем был дан такой пароль, неудивительно, что Великие Князья вроде Николая Николаевича, Николая Михайловича, Александра Михайловича начали это разносить по всем углам.).
      Вам, как истинно благородному свидетелю событий {334} 17 октября, моего отношения к манифесту и затем сочлену моего министерства, известно, насколько это верно.
      Наконец, сегодня мне сообщают, что в Петербурге, не без участия правительственных лиц, готовят целые диссертации, имеющие доказать, что я виновник в смуте и в несчастной войне, которая послужила главной причиной к смуте. И я по моему официальному положению должен на все это молчать ...
      Все вышеизложенное меня понуждает вернуться к моему первоначальному побуждению, вызванному Вашим письмом с "советом" (Письмо это, конечно, было написано по повелению Государя, и потому являлось для меня как бы Высочайшим повелением.) не возвращаться "в настоящее время" в отечество, несмотря на то, что в "настоящее время" даже русские эмигранты-революционеры и бомбисты нашли себе легальный или нелегальный приют в Poccии.
      Зная меня, я надеюсь, что Вы не сомневаетесь в том, что превыше всего претило бы моей совести сделать по личному вопросу что либо, что было бы не только неприятно, но просто неудобно для Государя Императора. Но если бы полное оставление мною государственной службы могло находиться в соответствии с желаниями и видами Его Императорского Величества, то чувство самоуважения не могло бы ни на минуту колебать мой выбор, я немедленно подал бы прошение об полной отставке. Не имея соответствующих средств к жизни и не желая лишать мое семейство тех удобств, к которым оно привыкло, покуда я буду в силах, я и в частной службе могу зарабатывать соответствующие средства и косвенно приносить пользу обществу. Может быть, по нынешним временам не излишне прибавить, что никакое изменение в моем положении никогда и ни в каком случае не будет в состоянии поколебать мои чувства верноподданнейшей преданности моему Государю и тем принципам, впитанным мною с молоком матери, которые Его Императорское Величество, как русский Монарх, в себе олицетворяет. Надеюсь, что Ваши рыцарские чувства подскажут Вам необходимость скорейшего на сие письмо ответа".
      Письмо это, конечно, было представлено по получении Его Величеству, но время шло и я на него ответа не получал. Тогда, около 10 октября, я отправил министру двора из Франкфурта письмо следующего содержания:
      "Тому назад 20 дней я почел корректным сообщить Вам мой взгляд и мои побуждения, вызванные письмом Вашим от 17 июля, {335} крайне оскорбительное значение коего усугубилось сопутствующими фактами, часть коих мною Вам передана. В заключительных строках моего письма я высказал: "Если полное оставление мною службы могло бы находиться в соответствии с желаниями и видами Его Императорского Величества или даже если бы то или другое решение этого вопроса по его незначительности было безразлично Государю Императору, то чувство самоуважения не могло бы ни на минуту поколебать мой выбор. Я немедленно подал бы прошение об полной отставке.
      Неполучение мною в столь продолжительное время ответа дает мне явное и твердое основание заключить, что то или другое решение моего личного дела совершенно безразлично для Государя Императора, что, впрочем, совершенно естественно, а потому благоволите представить Его Императорскому Величеству прилагаемое мое прошение. Усердно прошу Вашего содействия к скорейшему его удовлетворению".
      Затем я переехал в Брюссель к моему зятю, где пробыл несколько дней, чтобы вернуться в Париж, откуда выехать в Петербург. В Брюсселе я получил от министра двора письмо следующего содержания:
      "Не преминув, по получении Вашего письма, доложить его содержание Государю Императору, я выждал возможность более обстоятельно переговорить с Его Величеством по поводу вопроса о Вашем возвращении в Poccию, что решил сделать во время нашей поездки в шхеры.