Генерал Трепов через некоторое время вызвал меня по телефону и сказал мне, что он передал Государю в точности мои слова.
      27-го апреля законы были опубликованы с некоторыми незначительными изменениями.
      Чтобы понять происшедшее замедление в опубликовании основных законов и характер сказанных изменений, следует иметь следующее {267} в виду, сделавшееся мне известным лишь в 1907 году от Владимира Ивановича Ковалевского, бывшего моим товарищем по посту министра финансов и вышедшего, когда я еще был министром финансов, в отставку. Я не хотел верить Ковалевскому, но он мне представил к своему рассказу доказательства, хранящиеся в моем архиве.
      Как только совет министров представил проект основных законов Его Величеству, он, конечно, сделался известным генералу Трепову, который познакомил с ним В. И. Ковалевского, прося Ковалевского обсудить этот проект и представить свои соображения. Ковалевский пригласил к обсуждению Муромцева (кадет, председатель первой Думы), Милюкова, И. В. Гессена (оба кадета) и М. М. Ковалевского (культурный, образованный, либеральный ученый и теперешний член Государственного Совета). Они составили записку, которая В. И. Ковалевским была передана генералу Трепову 18-го апреля, значит тогда же была представлена Его Величеству.
      Записка эта начинается так: "Выработанный советом министров проект основных законов производить самое грустное впечатление. Под видом сохранения прерогатив Верховной власти составители проекта стремились сохранить существующую безответственность и произвол министров" и т. д. в этом роде.
      Затем в записке говорится: "Во избежание коренной переработки проекта он принят в основание и затем в него введены частью более или менее существенные, частью редакционные изменения".
      Далее следуют все предлагаемые изменения, сводящие власть Государя к власти господина Фальера и вводящая парламентаризм, не говоря о крайне либеральном и легковесном решении целого ряда капитальнейших вопросов русской исторической жизни. Эта записка по-видимому поколебала Его Величество и Он не утверждал основные законы. Наконец, под влиянием моего разговора с генералом Треповым по телефону законы эти были утверждены, но были, вероятно, в угоду советникам из заднего крыльца и под влиянием генерала Трепова, либерального вахмистра по воспитанию и городового по убеждению, внесены в них несколько, впрочем, не существенных, изменений. Главнейшие из них следующие:
      Ограничено право Государя Императора издавать указы, вследствие чего увеличилась так называемая законодательная вермишель, загромождающая законодательные собрания, что во время Столыпина, вопреки основным законам, не помешало издать манифест 3-го июня и издавать указы, явно противоречащие законам; введено, что Все указы {268} Государя Императора должны скрепляться председателем совета министров или подлежащим министром, что должно было представлять, как бы, тень парламентаризма, ответственность министров не перед одним Государем; статья (39-ая) о веротерпимости существенно сужена против редакции, установленной советом и в совещании под председательством Его Величества, вероятно, под влиянием некоторых иерархов через Императрицу Александру Феодоровну.
      Изложенная история создания основных законов показывает, как все колебалось в то время и как под влиянием какого то страха были склонны впадать то в одну, то в другую крайность и какие разнообразные закулисные воздействия в то время имели место, причем играла, конечно, значительную роль интрига.
      Какое же ныне мое мнение об основных законах так, как они созданы? Конечно, если бы было время, то можно было составить их более основательно. Тем не менее, я и теперь убежден в том, что благодаря моему твердому настоянию на проведение этих законов и именно в их нынешней редакции, мы избегли окончательного разгона Думы и уничтожения 17 октября, а и вследствие того, что законы эти сохранили за Государем обширнейшие верховные и державные права, иначе говоря, что они установили конституцию, но конституцию консервативную и без парламентаризма - есть надежда, что режим 17 октября в конце концов привьется, одним словом, что нет более возможности вернуться к старому режиму.
      Хорошо ли это? Я думаю, что хорошо, так как Россия ныне не имеет тех элементов и не обладает тою психологией, при которой возможно самодержавное неограниченное управление. Но все это будет недурно, если эти законы будут исполняться. Если же будут продолжать злоупотреблять статьей 87-ой, если вопреки основным законам будут в порядке верховного управления держать Россию в режиме всяких исключительных положений, если будут отбирать то, что дано по указу 12-го декабря 1904 года, в том числе полную веротерпимость, если будут продолжать практиковать, несмотря на так называемую конституцию, полицейский режим полнейшего произвола, не бывший даже во времена Плеве, то тогда, конечно, совершенно бесполезно составлять какие бы то ни было законы.*
      {269}
      ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ
      ГЛАВНЕЙШИЕ ЗАКОНОДАТЕЛЬНЫЕ МЕРЫ,
      ПРОВЕДЕННЫЕ В МОЕ ПРЕМЬЕРСТВО
      * Из числа законодательных мер, проведенных во время моего министерства, заслуживают внимания следующие. Одна законодательная мера, не осуществленная, характеристична с точки зрения показателя существовавших в то время настроений. Я говорю о законопроекте по поводу смертных казней.
      До 17 октября существовал закон, в силу которого генерал-губернаторы могли предавать преступников военному суду, причем суд сей обыкновенно кончался смертною казнью преступника. В местностях же, где нет генерал-губернаторов, предание военному суду могло совершаться лишь по соглашению министра внутренних дел с министром юстиции. До 1904 года законом этим пользовались довольно редко. По мере развития революционного настроения этот закон начал применяться чаще.
      В 1905 году до 17-го октября и после 17-го, когда начали создаваться временные генерал-губернаторства с объявлением тех или других местностей в исключительном положении и П. Н. Дурново начал усердствовать в угождении развившегося реакционного направления, смертные казни приняли совершенно произвольный характер. За одни и те же преступления в одних местностях предавали военному суду, а в других не предавали. Приговоры военных судов всегда давали смертные казни, причем в одних случаях приговоры эти получали утверждение, а в других, совершенно одинаковых, не получали. Для того, чтобы обуздать эту игру в рулетку смертных казней, я настоял, чтобы был выработан закон взамен существующего, в силу которого военному суду обязательно предаются {270} лица, совершившие следующие политические преступления: покушение на здоровье или жизнь правительственных агентов и приготовление, а равно действие взрывчатыми бомбами. За эти преступления анархического характера виновные обязательно должны были предаваться военному суду; суд, признав подсудимого виновным, должен был его присуждать к смертной казни и мог уменьшить это наказание до каторжных работ только при особых обстоятельствах, заслуживающих подсудимому снисхождение. Приговор суда не требовал санкции административной власти (генерал-губернатора или министра внутренних дел). Таким образом случаи предания военному суду весьма суживались. Предание военному суду независимо от административного усмотрения - над подсудимым творили суд, хотя и военный, но независимый. Утверждение решения суда не зависело от административного усмотрения.
      Можно быть в принципе за смертную казнь или против нее, но во всяком случае предложенный мною временный закон, уничтоживший существовавший закон о присуждена военными судами к смертной казни, вносил в это дело некоторую закономерность и весьма суживал применение этого рода наказания.
      В совете министров - два члена - князь Оболенский и Тимирязев с целью показательного либерализма в то либерально-революционное время высказались против законопроекта. Дабы не ставить Его Величество в необходимость решать это кровавое дело (в то время министерство полагало, что имя Государя должно поменьше касаться крови), законопроект был представлен в старый Государственный Совет, который существовал до предстоящего в ближайшее время открытия новых законодательных учреждений.
      Государственный Совет подавляющим большинством голосов принял этот проект. В меньшинстве между прочим был почтеннейший член Государственного Совета, известный профессор Таганцев, который принципиально вообще высказывался против смертной казни, как уголовного наказания. Были и такие члены, которые говорили, что после 17-го октября не следует вводить нового закона со смертной казнью, пусть до поры до времени доживают свой век старые.
      Мемория Государственного Сорта была представлена Его Величеству. Государю было угодно согласиться с меньшинством. Он со мною по этому предмету ни разу не говорил. Я слышал, что на него повлиял обер-прокурор святейшего синода, все тот же князь Оболенский, пустив даже в ход влияние митрополита Антония.
      {271} Я сожалел, что вопрос о наказании смертною казнью остался в столь безобразном состоянии, но хотел думать, что по крайней мере это служит как бы признаком, что Его Величество в душе против смертных казней.
      Затем я ушел. Явилось министерство Столыпина. Как только он вступил после разгона первой Думы Горемыкиным, в министерстве которого Столыпин занимал пост министра внутренних дел, он ввел полевые военные суды по статье 87-ой основных законов Высочайшим повелением, вероятно, находя, что и прежний закон стеснительный для расходившейся администрации и либерала премьера Столыпина.
      По этому закону открывался полный произвол администрации в применении смертной казни. Закон даже требовал, чтобы судьи были не военные юристы, а просто строевые офицеры. Тот же закон был представлен в совете министров главным военным прокурором Павловым (впоследствии убитым анархистом) в мое министерство. Мое министерство единогласно признало этот закон неприемлемым, и более всего возражал против него министр юстиции (ныне председатель Государственного Совета) Акимов.
      Собралась вторая Государственная Дума, она не приняла закон о полевых судах, изданный по статье 87. Тогда Столыпин прямо изменил несколько параграфов военного и морского законодательства через военные и адмиралтейские советы так, что в сущности военные и полевые суды, им введенные, сохранились в неприкосновенности. И начали казнить направо и налево, прямо по усмотрению администрации, смертную казнь обратили в убийство правительственными властями. Казнят через пять, шесть лет после совершения преступления, казнят и за политическое убийство и за ограбление винной лавки на 5 рублей, женщин и мужчин, взрослых и несовершеннолетних, и эта вакханалия смертных казней существует и поныне.
      3-я Государственная Дума, составленная из подобранных членов, на все это ни разу не реагировала, как будто она этого на знает. Это тянется уже шестой год, и после того, как Столыпин объявил об "успокоении", его за такие действия укокошили, (так в книге!, ldn-knigi) а порядок, им введенный, поныне действует и общество на него не реагирует. Наступило то время, когда общественное мнение преимущественно реагирует на карманные интересы...
      {272} По манифесту 17 октября было Государем Императором решено и торжественно обещано даровать населению незыблемые основы гражданской свободы по началам действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний, союзов. Гарантию гражданской свободы служат везде, где такая свобода существует, более или менее культурные законы, соответствующие принципиальным взглядам на граждан (на общество и их членов), установившимся прочно в цивилизованных нациях в XIX столетии строгое соблюдение сих законов без возможности допущения административного усмотрения и произвола, что главным образом достигается независимостью суда; законная неприкосновенность личности, свобода совести, слова, собраний, союзов.
      Что касается наших законов, как их застал манифест 17 октября, то они в общем со времени Императора Александра II, можно сказать, соответствовали культурности нации. Императором Александром III под влиянием события 1-го марта законы эти были несколько испорчены преимущественно временными законами, проходившими через комитет министров, в том числе законом об исключительных положениях, суть которых заключается в объявлении той или иной местности вообще или в некоторых отношениях стоящей вне закона, а зависящей от административного, гражданского или военного усмотрения.
      Установление законодательных независимых учреждений (Думы и Государственного Совета) давало основание надеяться, что бывшие недочеты в нашем законодательстве будут устранены и что законодательные собрания эти будут на страже нелицеприятного и строгого исполнения существующих законов. Такая надежда и осуществилась бы, если бы, с одной стороны, Дума политически не опьянела, полагая, что после 17 октября всю монархическую Россию можно свести насмарку, водворив культ принципов демократической республики, а с другой, явился бы более культурный руководитель судьбами России, нежели Столыпин, который бы, поняв необходимость привести Думу к практическому государственному разуму, не сделал этого посредством легкомысленного государственного переворота манифестом и законом 3-го июня 1907 года.
      Что касается вопроса неприкосновенности личности, то таковая должна была быть гарантирована законностью и устранением исключительных положений. Закон об исключительном положении был проведен при Александре III не через Государственный Совет, а через {273} комитет министров, а тем не менее это есть закон, как и многие другие, которые проводились не через Государственный Совет, а через комитет министров - вообще временные политические законы. Закон об исключительном положении, как я сказал, был издан при Александре III, как временный и потому, когда истекал срок его, то он продолжался временным законом на несколько лет. Последний раз он был продолжен уже после 17 октября через комитет министров на срок трехлетний, причем в комитете было высказано, что это последнее продолжение закона, что он через три года должен будет или потерять свою силу или проведен через новые государственные учреждения (Думу и Государственный Совет).
      В комитете также высказывалась надежда, что закон продолжается на три года в уверенности, что в этот срок жизнь России на новых началах войдет в нормальную новую колею и в законе об исключительном положении не будет и надобности.
      До истечения сказанного трехлетнего срока Столыпин внес новый закон об исключительном положении, 3-я Дума не удосужилась его рассмотреть. Столыпин продолжил действие прежнего закона прямо Высочайшим повелением, причем 3-я Государственная Дума сделала вид, как будто она это беззаконие не видит. При таком положении вещей дело стоит по настоящее время. Не только исключительное положение вводится по административному усмотрению, но кроме того Столыпин дал законам об исключительном положении посредством произвольных толкований гораздо более широкий смысл, нежели законы эти имеют в действительности, так, как их понимали их авторы (Плеве) и так, как их понимали в течение почти 30-летнего применения до времен Столыпина. Дело дошло до того, что прямо приходят на квартиру, обставляя ее фалангою жандармов, арестуют по жандармскому постановлению, забирают все бумаги, переворачивают всю движимость, затем копаются во всех бумагах. Ежели покажется что-нибудь интересным, забирают, если могут придраться, то затем таким образом арестованного ссылают куда либо на жительство или прогулку; например, за границу, а если не к чему придраться, то, как это было недавно с публицистом, сотрудником "Русского Слова", весьма вхожим к председателю совета министров Коковцеву, Румановым, через десять дней выпускают из политической тюрьмы (Кресты) и затем министр внутренних дел (в данном случае Макаров, честный, но деревянный человек) извиняется перед таким образом ошеломленным и оскорбленным человеком за ошибку, допущенную департаментом полиции. И только...
      {274} Что касается вопроса о неприкосновенности личности, то большим злом служить перлюстрация писем. Это было заведено издавна до 17 октября в широких размерах, а за время Столыпина машина перлюстрации еще усовершенствована и развита.
      Когда я вступил в должность председателя совета, то ко мне явился от имени министра внутренних дел чиновник, кажется по фамилии Тимофеев, доложить мне, что он прислан министром на случай, если я имею дать какие либо указания относительно доставления мне перлюстрированных писем, причем объяснил мне всю процедуру этого дела по всей Poccии. Я никакого указания этому тайному советнику не дал и по этому вопросу затем не имел никаких объяснений с Дурново, но он мне аккуратно ежедневно присылал папку с перлюстрированными письмами. Конечно, он для меня выбирал только те, которые хотел. Я их пробегал и за все время моего председательства не наткнулся ни на одно письмо, которое с точки зрения государственной и полицейской могло бы быть сколько-нибудь полезным. Очень часто приходилось читать ругательства по моему адресу. Помню один случай. Я и моя жена были в очень хороших отношениях с графом С. Д. Шереметьевым, ныне обер-егермейстером и молчальником - членом Государственного Совета, бывшим когда то кавалергардом и адъютантом Цесаревича Александра (будущего Императора Александра III). Я с ним особенно сблизился через Сипягина, который был женат на cecтpе жены Шереметьева (княжне Вяземской, дочери поэта).
      Когда я был министром финансов, то, конечно, Шереметьев обращался ко мне с различными просьбами.
      После смерти (убийства) Сипягина это событие еще более сблизило семейство графа Шереметьева с моим и меня с графом Шереметьевым. Я, как и все знакомые с графом, знали, что он человек не совсем нормальный, человек с так называемым зайчиком, но Все считали его за человека благороднейшего, рыцаря. Перед 17 октября после сельскохозяйственного совещания, бывшего под моим председательством, в котором граф Шереметьев по моему представлению был членом, наши отношения вследствие разности наших взглядов на крестьянский вопрос несколько охладели, но после Портсмутского договора он опять возгорался ко мне почитанием и любовью и выражал это особыми письменными излияниями моей жене.
      После 17 октября он приказал портрет Государя, висевший в его комнате, повесить на чердак, что конечно не помешало ему продолжать усердно царедворствовать, и мне в перлюстрированной переписке подносили копии {275} его писем с очень не лестными обо мне мнениями, что тем не менее не мешало ему, покуда я был председателем совета, любезно со мною встречаться. Мне сделалось противно давать ему руку и с тех пор я стараюсь его избегать и не входить с ним ни в какие общения.
      Таким образом та перлюстрационная переписка, которая мне доставлялась, не приносила никакой государственной пользы, и я имею основание полагать, что она вообще, по крайней мере в том виде, в каком совершается у нас, скоре вредна, чем полезна. Вредна потому что вводит администрацию во многие личные неприкосновенные дела, составляющие чисто семейные секреты, и дает министрам внутренних дел орудие для сведения личных счетов. Я, например, знаю, что покойный Столыпин, если бы при узкости своего характера и чувств не увлекался изучением перлюстрационной переписки, то поступал бы в отношении многих лиц корректнее, нежели поступал, и не делал бы себе личных врагов. Характерная черта Столыпина между прочим та, что когда в Государственной Думе при обсуждении сметы почт и телеграфов заговорили о перлюстрационной организации, то представитель министерства внутренних дел возмущенно ответил, что это нечто в роде бабьих сказок, что ничего подобного не существует.
      Между тем, это с особою интенсивностью существовало во все время главенства Столыпина и существует и до настоящего времени. Еще недавно я заговорил об этом предмете с Коковцевым и он мне откровенно сказал, что получает ежедневно пачку перлюстрированных писем для прочтения и возмущенно добавил, что еще сегодня он в одном письме прочел о неблагоприятном отзыве, данном о нем главноуправляющим земледелием Кривошеиным, и для того, чтобы сконфузить Кривошеина, он его вызвал к телефону и дружески посоветовал ему впредь быть более осторожным, на что Кривошеин ему ответил, что автор перлюстрированного письма очевидно его не понял, причем улыбаясь Коковцев мне прибавил:
      "Конечно, Кривошеин врет".
      Бесцеремонность, если не сказать бессовестность, утверждений Столыпина в законодательных собраниях напоминает мне другой случай подобного же рода. Довольно обыкновенно, что иногда министрам в парламенте задают вопросы или ставят в положение, склоняющее сказать: да или нет, и когда по тем или другим соображениям министр, исказить правду не может, то он уклоняется от объяснения, {276} но - с позволения сказать - не говорит ложь с благородными жестами. Столыпин держался другого правила, он прямо говорил неправду очень убедительным тоном.
      Когда я сделался председателем совета, то особенно в виду того, что в то время вся пресса, не исключая таких услужливых органов, как "Новое Время", прямо революционировалась, то для того, чтобы давать обществу надлежащая объяснения и для опровержения всевозможных выдумок, которыми кишели все газеты, я основал правительственный орган под заглавием "Русское Государство", (который издавался "Правительственным Вестником"), но в более литературной и более свойственной ежедневным газетам форме.
      Мысль об издании такой газеты мне дал Татищев (бывший дипломат, человек весьма способный, известный в литературе особливо в журнальной, автор истории Александра II, сотрудник "Нового Времени", был одно время агентом министерства финансов в Лондоне, когда я был министром финансов, но по моему желанию должен был покинуть этот пост и поступить в министерство внутренних дел к Плеве) и Александр III со свойственною ему прямолинейностью почитал его человеком не надежным, но при Императоре Николае II он благодаря своей талантливости и нетвердости в принципах пользовался некоторым фавором. Я предполагал Татищева редактором этой газеты, но как раз в это время он умер и я назначил исправляющим должность редактора Н. А. Гурьева, так как Его Величество, имея от генерала Трепова неблагоприятные сведения о Гурьеве, не согласился на его назначение редактором и не желал отказать мне, в моем представлении, то соизволил решить чтобы он - Гурьев, был в действительности редактор, а подписывал бы газету другой кто либо из "Правительственного Вестника".
      Таким образом явилась правительственная газета так сразу и оглашенная под действительным редакторством Гурьева. Газета эта существовала все время моего министерства и издавалась талантливо, проводя мысли правительства.
      После, моего ухода и затем образования министерства Столыпина правительство или вернее Столыпин нашел, что "Русское Государство" как орган правительственный не может иметь надлежащего воздействия на общество, а потому газету эту закрыл, но взамен ее на правительственные же средства открыл газету "Россия", которая ранее существовала, но в крайне мизерном виде, поставив редактором Сыромятникова, а главными деятелями того же Гурьева и чиновника {277} министерства внутренних дел ренегата еврея Гурлянда (сын еврейского одесского раввина, принявший православие и на почве полицейского угодничества составивший себе карьеру).
      Столыпин наивно воображал, что таким образом он введет в заблуждение общественное мнение, но конечно эта наивная хитрость никого в заблуждение не ввела, вся Россия отлично знает, что газета "Россия" есть правительственный орган, содержанный на счет правительства, секретных фондов и доходов "Правительственного Вестника", имеющего большие доходы вследствие массы обязательных объявлений.
      Но как то Дума поинтересовалась узнать, что же стоит "Россия" и откуда она берет средства? Тогда Столыпин не постеснялся послать в Думу Крыжановского, своего товарища, благородно заявить (попросту соврать), что газета "Россия" есть частное издание.
      С тех пор "Россия", которая существует до сих пор и конечно никакого влияния на общественное мнение не имеет, всегда в печати именуется как "частное издание" в скобках - Россия.
      Через два или три дня после вступления моего в должность премьера у меня были представители печати. Свидание это мною ранее было описано. Тогда г. Проппер от имени печати требовал смены Трепова, вывода из Петербурга войск, образования милиции и других несообразностей. Тогда же более благоразумные журналисты спрашивали у меня разъяснения, что значить в манифесте дарование "свободы слова", я им разъяснил, что это означает преимущественно свободу печати. Такого я был тогда убеждения и остаюсь при этом убеждении и теперь.
      Конечно, в каждом явлении на этом свете есть хорошие и дурные стороны, начиная от процесса самой жизни человека; точно также и в свободе печати есть дурные и хорошие стороны. В результате хорошие стороны свободы печати значительно превышают дурные. Правовой порядок не может существовать без свободы слова и свободная печать при всех ее злоупотреблениях служить одною из могущественных гарантий законности и ограничения всяких злоупотреблений.
      Конечно, в общественной жизни нет и ничего не может быть безграничного и, как жизнь общества, так и печать должны быть ограничены известными рамками, и это ограничение должно существовать именно для того, чтобы печать оставалась свободною и не обратилась в {278} преступную. Поэтому по моему распоряжению уже 19 октября последовало циркулярное распоряжение главного управления по делам печати, в котором говорилось, что впредь до издания новых законов о печати цензорам следует сообразоваться с новыми условиями, в которые поставлена печать (манифестом 17 октября), и личным тактом и устранением требований, не основанных на законе, избегать возможности справедливых нареканий, причем отменяются всё циркулярные распоряжения, изданные цензурным ведомством в порядке административном.
      По указу 12 декабря 1904 года было решено издать новые законы о печати и работа эта была поручена особой комиссии под председательством члена Государственного Совета, директора Императорской публичной библиотеки д. т. с. Кобеко. (см. т. I, стр. 321)
      Кобеко мне заявил, что вся работа еще будет окончена не скоро, но он представил временные правила о повременных изданиях, которые были рассмотрены сначала в совете министров, затем в Государственном Совете и изданы при указе от 24 ноября 1905 года, в котором говорилось: "Манифестом 17 октября сего года Мы возложили на обязанность правительства выполнение непреклонной Нашей воли даровать населению незыблемые основы гражданской свободы, одним из условий коих является свобода слова. Обеспечивающий свободу слова устав о печати имеет в свое время восприять силу по утверждении его Нами в порядке законодательном (т. е. по рассмотрении в предстоящей к открытию Думе и новом Государственном Совете). Ныне, впредь до издания общего о печати закона, приняли Мы за благо утвердить правила о повременных изданиях, выработанные в совете министров (на основании данных представленных Кобеко) и рассмотренные в Государственном Совете (старом).
      Правилами этими устраняется применение в области периодической печати административного воздействия, с восстановлением порядка р а з р е ш е н и я судом дел о с о в е р ш е н н ы х путем печатного слова преступных деяниях. Соответственно сему повелеваем: ..."
      Затем следуют подробные правила, имеющие силу закона. На практике правила встретили некоторые затруднения в том смысле, что появилась масса новых газет, которые уклонялись от исполнения некоторых требований этих правили вследствие сего при особом указе в марте были объявлены некоторые дополнения и изменения {279} этих правил, которые не нарушали основного принципа свободы открытия периодических изданий при соблюдения известных, в законе определенных, условий и устранении всякого административного воздействия на периодическую печать с ответственностью за совершение преступлений печатным словом только по суду.
      Затем через несколько дней после моего ухода, а именно 26 апреля, за день до открытия Гос. Думы были объявлены правила, имеющие силу закона для неповременной печати. Правила эти были выработаны советом министров также под моим председательством и затем рассмотрены Государственным Советом.
      С тех пор прошло 8 лет и никакого устава о печати, как то было обещано, выработано и издано не было. Вся печать номинально регулируется вышеуказанными законами, выработанными под моим председательством и в действительности же эти законы, которые составляли бы в настоящее время pium desiderium печати, самым бесцеремонным образом нарушаются, и Столыпин положил этому начало и затем систематически нарушал их. 3-я Государственная Дума этому потворствовала. При первых двух Думах Столыпин конечно не смел нарушать эти законы, а когда вторая Дума была разогнана, то сейчас же пошло и избиение печати.
      Я помню как летом в 1907 году я заехал как то к Коковцеву, который тогда был министром финансов, на дачу, занимаемую им на Елагином острове. Он в это время разговаривал с министром народного просвещения Кауфманом по телефону о вчерашнем заседании совета министров и, окончив разговор, объяснил мне, что Столыпин находит существующее законы о печати, в мое министерство изданные, чересчур либеральными и требующими изменения. Тогда он с Кауфманом предложили выработать новый закон и внести в Думу, но Столыпин, поддержанный другими членами министерства, с этим не согласился и предложил прибегнуть к исключительным положениям, в силу которых предоставить градоначальникам и губернаторам штрафовать газеты, так как в столицах и других крупных городах всегда можно держать исключительное положение, то следовательно и можно штрафовать газеты по усмотрению.
      Затем, так как благодаря Щегловитову (министру юстиции) суд сделался в значительной степени зависимым от министра юстиции, то можно также привлекать газеты к суду, соответственно толкуя {280} законы, квалифицирующие те или другие преступления печати.