Когда распустили первую Думу и образовалось министерство Столыпина, то и тогда эти господа не вошли в министерство и нужно было несколько лет, в течение которых Столыпина выкрасили сажей, чтобы наконец Кривошеин занял место главноуправляющего земледелием, а Рухлов - министра путей сообщения, хотя он имел в {189} своей жизни отношение к путям сообщения вообще и железнодорожному делу в особенности, как я к медицине. Мне остается объяснить, почему я не желал, чтобы Рухлов вошел в мое министерство. Прежде всего потому, что Рухлов это человек Великого Князя Александра Михайловича и Государь его знал только потому, что он был товарищем Великого Князя, когда Его Высочество был главноуправляющим мореходства.
      Таким образом, ко всем закулисным интригам я рисковал прибавить, пожалуй, одну из наиболее рафинированных. Затем сама личность Рухлова такого свойства, что не могла внушать симпатии во мне, а в то время и в большинстве политических групп.. Тогда она не могла внушать симпатии даже у черносотенцев, так как тогда Рухлов конечно, не был бы с ними потому, что при мне они не имели и не могли иметь значения, не соответствующего их силе.
      Их сила и теперь основывается на физической силе правительства. Ведь и палач силен только потому, что он защищен оружием. Чтобы характеризовать физиономию г. Рухлова, я приведу маленький рассказ.
      В прошедшую жизнь я несколько раз встречался с гр. Потоцким, женатым на княжне Радзивилл (дочери ген.-адъют. Вильгельма I), с отцом, которого, наместником Галиции (Краков), я еще был знаком. Этот гр. Потоцкий - русский подданный, так как владеет громадным майоратом в Волынской губ. около Шепетовки (станция на юго-западных ж. дор.). Он давно хлопочет о проведении ж. дороги от Шепетовки к Проскурову. Наконец, образовалась компания, во главе которой стал гр. Потоцкий. Была целая история, покуда это дело прошло через совет министров и департамент Государственного Совета. Столыпин, выдвинув на первый план своеобразный принцип русского национализма, в силу которого, чтобы быть верным сыном своей родины Великой Российской Империи и верноподданным Государя, нужно иметь фамилию оканчивающуюся на "ов", быть православным и родиться в центре России (конечно, еще лучше если патриот может представить доказательство, что он, если не убил, то по крайней мере искалечил нескольких мирных жидов), поддерживаемый некоторыми другими членами министерства, делал препятствия в виду того, что главою дела состоял гр. Потоцкий - поляк.
      {190} Наконец, совет разрешил образовать компанию на акциях с гарантированным облигационным капиталом и с тем, чтобы были введены в устав различный ограничения относительно участия в обществе, и службе на ж. дороге лиц "нерусского происхождения". Министерству путей сообщения соответственно сим решениям было поручено составление устава.
      Вот гр. Потоцкий и отправился представиться министру П.С. Рухлову и объясниться относительно пределов ограничения участия в деле лиц нерусского происхождения. Как раз в этот день я случайно обедал у одного знакомого с гр. Потоцким. После обеда он мне сказал: "Какой у вас однако странный министр путей сообщения. Сегодня я к нему являлся и затем заговорил об уставе дороги Шепетовка-Проскуров. Оказывается, что он намеревается не ограничить, как то постановил совет министров, участие лиц нерусского происхождения в этом деле, а совсем их исключить, находя это участие опасным в политическом отношении в этом крае. Я его спросил: "Ваше В-во изволите ли вы знать этот край? Вы вероятно судите по неверным сообщениям". На это господин министр мне ответил: "Нет, я сам служил в этом крае. Я служил помощником смотрителя тюрьмы в Летичеве". На что я позволил себе, заключил гр. Потоцкий, почтительно заметить Его Высокопревосходительству, что он вероятно знаком только с клиентами того заведения, в управлении которого он принимал участие, а не с жителями этого края вообще".
      Чтобы надлежаще оценить тон моего всеподданнейшего доклада о довольно неожиданном предложении Государя назначить главноуправляющим земледелия Кривошеина и министром путей сообщения Рухлова, нужно не забывать, что к концу января 1906 года, когда высшие классы и камарилья двора почувствовали, что благодаря 17 октября и последовавшим мерам столь казавшаяся страшною революция уже значительно утеряла в своей страшности, интрига против меня уже пошла во всю и Государь в свою очередь, чувствуя, что гроза как бы пролетела, уже начал со мною менее церемониться или, точнее говоря, уже допускал мысль, что теперь пожалуй и без меня справятся.
      Я же с своей стороны остался тем, чем был, т. е. не умеющим склоняться и в лавировании по ветру искать свою фортуну. Образчиком существовавших отношений служил вышеприведенный всеподданнейший доклад.
      Из приведенного одного штриха тех интриг, которые в то время творились, и того аллюра, с которым я к ним относился, {191} видно, что я был очень нужен, если еще после этого оставался вопреки моему желанию два месяца у власти. Действительно, покуда я не заключил небывалый по своим размерам внешний заем (а без меня его бы никто не заключил) и не обеспечил быстрый возврат армии из Забайкалья, все находилось на острие, a когда это я сделал и собрал Государственную Думу, то, как говорится, всякий дурак уже справился бы с русской революцией 1905 года.
      Когда я видел, к чему камарилья ведет Государя, а я знал хорошо Государя и понимал, что ему этот путь мил, то уже в феврале заговорил о том, чтобы Его Величество меня отпустил, к тому же действительно я уже тогда был болен. Но Государь сам и через генерала Трепова просил меня не уходить и во всяком случае окончить дело займа и сбора Думы.
      {192}
      ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
      ЗАЕМ
      Окончание войны требовало приведения всех расходов, вызванных войной, в ясность и ликвидации их. Вследствие войны и затем смуты финансы, а главное денежное обращение начали трещать. Война требовала преимущественно расходы за границею, а смута так перепугала россиян, что масса денег - сотни миллионов были переведены за границу. Таким образом образовался значительный отлив золота.
      Я уже ранее писал, что такое положение вещей озабочивало министра финансов Коковцева еще до 17 октября. Когда еще в 1904 году я в качестве уполномоченного ездил заключать торговый договор с Германией, то и тогда уже мои попытки заключить заем наталкивались на затруднения.
      Война еще в 1904 году стеснила наши финансы; поэтому, когда в 1905 году я поехал в Америку вести с японцами переговоры по заключению мира (Портсмутский договор), то вел между прочим переговоры о возможности нового займа, как во Франции, так и в Америке. Во Франции выяснилось, что заем будет возможен только по заключении мира. Возвратившись из Америки, я уже повел в Париже более определенные разговоры о займе. Об этом я уже писал ранее, а также и о разговорах моих с Императором Вильгельмом в замке Роминтен и как удалось мне устроить Алжезирасскую конференцию. Это был первый шаг, затем нужно было ожидать решения международных представителей.
      Конференция тянулась с ноября-декабря 1905 года до конца марта 1906 года и все это время мне не удалось устроить надлежащего займа. Между тем, вернувшись в Петербург и после 17 октября вступив {193} во власть, я ясно увидел, что для того, чтобы Россия пережила революционный кризис и дом Романовых не был потрясен, необходимы две вещи - добыть посредством займа большую сумму денег, так чтобы не нуждаться в деньгах (т. е. в займах) несколько лет, и вернуть большую часть армии из Забайкалья в Европейскую Россию.
      Имея деньги и войско, а затем ведя добросовестно политику в точности согласно обещаниям, данным манифестом 17 октября и в духе моего всеподданнейшего доклада, опубликованного одновременно с манифестом с Царскою собственноручною надписью "принять к руководству", я был уверен, что в конце концов все успокоится и войдет в норму, ибо жизнь 150 милл. населения того потребовала бы.
      Что касается денег, то приняв власть, я поставил себе задачею не только запастись деньгами, но сделать это до созыва Государственной Думы, покуда не вступило в силу новое положение государственных вещей, ибо, конечно, мне было ясно, что если первая Государственная Дума, которая несомненно должна была быть неуравновешенной и в некоторой степени мстительной, будет созвана, покуда правительство Императора Николая II не будет иметь хороший запас денег и войско и начнет трактовать заем при Думе, то заем совершится не скоро, а время не терпело, и будет неудачен, так как банкиры предъявят более тяжелые требования, а затем правительство без денег может совсем лишиться свободы действий, необходимой в известной мере вообще, а в смутное время, которое тогда переживалось, в особенности.
      Итак, вступив после 17 октября во власть, мне стало ясно, что, надо запастись деньгами не только для покрытия произведенных из за войны расходов, но и про запас, что это может быть сделано лишь, уладивши мароккский вопрос на Алжезирасской конференции. Явился вопрос, с кем делать заем, т. е. какую группу поставить во главе этого дела. Так как предстояло сделать громадный заем, то было очевидно, что сие может быть сделано лишь при главенстве Франции, поэтому будучи в Париже, я уже говорил по этому предмету с Г. Нейцлином, главою первоклассного банка "de Paris et Pays Bas". Нужно было также выяснить, можно ли привлечь к делу Ротшильдов.
      Во Франции в то время были две главнейшие группы синдикатов банкиров: одна называется еврейскою, потому что во главе ее становился дом Ротшильдов, а другая, так называемая христианская, {194} во главе которой стоял "Credit Lyonnais", покуда был жив глава этого банка Жермен, а затем стал банк "de Paris et Pays Bas", т. е. Нейцлин.
      Я очень хорошо знал главу дома Ротшильдов, знаменитого барона Альфонса Ротшильда (семейство которого было близко с Наполеоном III, в замке которого Ферьер, близ Парижа, во время войны 70-го года, поселился на правах сильного Император Вильгельм I с своим штабом). Он за несколько месяцев до того времени умер, а потому будучи в Париже я с Ротшильдами не виделся. Кроме того я знал, что в виду гонения на евреев в России, так усердно осуществленных в 1904 году Плеве, они на помощь России без условия относительно облегчения участи русских евреев не пойдут, а сделать это по поводу займа я считал неудобным.
      Я счел нужным пощупать почву, как отнесутся Ротшильды к займу, и поручил это нашему финансовому агенту в Париже Рафаловичу. Парижские и Лондонские дома Ротшильдов между собою весьма связаны, со смертью барона Альфонса главенство перешло в руки лондонского лорда Ротшильда, поэтому Рафалович поехал в Лондон и затем я получил от Рафаловича такой приблизительно ответ: "В виду уважения питаемого Ротшильдами к личности графа Витте, как государственного деятеля, они охотно оказали бы полную поддержку займу, но не могут этого сделать, покуда в России не будут приняты меры к более гуманному обращению с русскими евреями, т. е. не будут проведены законы, облегчающее положение евреев в России". Так как я не считал достойным для власти по поводу займа подымать еврейский вопрос, то полученный мною ответ меня убедил, что с Ротшильдами дело это сделать нельзя.
      Между тем, финансовое положение страны в смысле прочности денежного обращения вследствие последствий войны и смуты все ухудшалось. Революционные элементы считали 17 октября безделушкою, они имели в виду демократическую республику, основанную на более или менее коммунистическом экономическом строе; партия конституционно-демократическая (кадеты), которая перед выборами в Государственную Думу прозвала также себя партией народной свободы, находила, что по пути 17 октября нужно пойти далее, настаивая, чтобы избирательный закон был основан на так называемой четыреххвостке, т. е., чтобы выборы были всеобщие, прямые, равные и одинаковые для всех.
      {195} Эта партия, в составе которой несомненно входили русские подданные наиболее культурные и серьезно научно-образованные, совсем заела удила. Не помню, рассказывал ли я ранее такой эпизод. После вступления мною в должность председателя совета министров, т. е. в течете ближайших дней после 17 октября, был у меня И. В. Гессен. Это был один из видных деятелей этой партии, особливо в смысле публицистическом. Он и до настоящего времени один из редакторов кадетской "Речи". Ранее я его знал, так как он служил в министерств юстиции при Муравьев, а затем он был замешан в политическое дело и при министре внутренних дел князе Святополк-Мирском вместе с Милюковым угодил в тюрьму. Тогда жена его, которую я не знал, обратилась ко мне, прося выручить ее мужа и вследствие моего вмешательства он был освобожден. Так вот этот Гессен явился ко мне, чтобы узнать, как я буду относиться к партии кадетов.
      В то время к этой партии, т. е. к партии народной свободы примыкали и Шипов, и Гучков, и многие другие, затем перешедшие к партиям прогрессистов, 17 октября (облыжно себя так называвшая), националистов и проч. Я ему сказал, что вообще к взглядам этой партии отношусь симпатично и многие воззрения ее разделяю и что потому я готов поддержать ее, но при одном непременном условии, чтобы она отрезала революционный хвост, т. е. резко и открыто стала против партии революционеров, (в то время еще правых революционеров не было, были только левые) орудовавших бомбами и браунингами (револьверами). На это мне Гессен ответил, что они этого сделать не могут и что мое предложение равносильно тому, если бы они нам предложили отказаться от нашей физической силы, т. е. войска во всех его видах.
      После такого обмена мнений у меня во все мое министерство уже никаких серьезных разговоров с кадетами не было. Мы ясно пошли по различным дорогам: я считал, что после 17 октября задача заключается в добросовестном и мирном осуществлении того, что этим актом было дано, помня, что всякое необдуманное быстрое и резкое изменение в жизни государства везде вызывает реакцию и подымает из реакционного болота разбойников и негодяев реакционных трущоб (Дубровин, Пуришкевич, Марков II, Казанцев, Казаринов и tutti quanti), а кадеты считали, что нужно сразу перестроить Россию на новый либеральный космополитический лад, сведя власть русского монарха к власти monsieur Falliere'a (президента французской республики).
      Партия эта между прочим, конечно, желала, чтобы {196} министерство было зависимо от Думы, а следовательно состояло из кадетов и поэтому принципиально относилась неблагожелательно ко всякому министерству, назначенному Императором по своему благоусмотрению. Само собою разумеется, что эти общественные деятели понимали, что для того, чтобы правительство Государя (во главе которого стоял я) не восприяло силу, необходимо прежде всего, чтобы оно не располагало деньгами, находилось в этом отношении в полной зависимости от Думы, а затем, чтобы не держало в руках и войска.
      Революционеры-анархисты работали в войсках, а господа кадеты, узнав о старании моем совершить заем, действовали в Париже, дабы французское правительство не соглашалось на заем ранее созыва Государственной Думы, указывая на то, будто бы правительство Государя не может совершить заем без апробации Думы. Эту миссию исполняли в Париже, являясь к французским государственным деятелям между прочим кн. Долгоруков, - кадет и затем член Государственной Думы, в сущности весьма порядочный человек, хотя не отличающейся политическими талантами, а также Маклаков, член 3-ей Государственной Думы, также совершенно порядочный человек и к тому же большого ума и таланта. Я уверен, что эти лица теперь с горестью в душе вспоминают об этих едва ли патриотических шагах, и оправданием им может служить только то, что тогда значительная часть Poccии, особливо России мыслящей, находилась в состоянии невменяемости, в состоянии опьянения напитком, составленным из позора (японская война) и более ста лет жданного кажущегося обладания политическим яблоком рая свободы (17 октября). Эти лица увлекались и все таки остались тем, чем были - людьми безусловно порядочными, а сколько таких, которые в то время орали о свободе, о необходимости ограничить ненавистную бюрократию (понимай Государя Императора), а ныне чуть ли не служат в охранке и во всяком случае запродали себя за ордена, чины, теплые местечки или прямо "темные деньги" (импровизация Столыпина).
      Пресса в то время также мало способствовала успешности займа. Русская пресса в частности не способствовала установлению за границею психологии, поощряющей возможность совершения займа. Пресса выражала в сущности тот сумбур, который овладел умами большинства мыслящей России, причем одни выражали этот сумбур искренно, а другие лицемерно. Конечно, пальма первенства в лицемерии принадлежала "Новому Времени". До 17 октября оно первое {197} пером своего основателя талантливейшего публициста-фельетониста А.С. Суворина с радостью провозгласило предстоящую "весну": "Весна идет".
      Она действительно пришла 17 октября. Но эта мелкая лавочка не предполагала или упустила, что часто весна приходит вместе с бурями. Она перепугалась бури и потеряла равновесие. С одной стороны "Новое Время" все требовало, чтобы я скорее созвал Думу, думая, что там найдется счастливый покой. Конечно, публицисты "Нового Времени" не ожидали первую Думу с господами Аладьиными и проч. С другой, они не знали, как им быть с гг. Носарями, Бурцевым и прочими революционерами всех оттенков до анархистов включительно.
      Я уже рассказывал, что эта русская пресса опубликовала воззвание революционеров, чтобы публика забирала золото из банка и казначейств и не вносила такового в казну и банк, дабы принудить правительство прекратить размен и объявить государственную финансовую несостоятельность и, если этот хитрец старик Суворин не напечатал это воззвание, то только потому что я его в два часа ночи вызвал к телефону и предупредил, что если воззвание будет напечатано, то я закрою газету "Новое Время". Но это воззвание было напечатано в большинстве газет.
      Таким образом, наша пресса нисколько не способствовала совершению займа посредством успокоения заграничной публики. Это было на руку большинству за границею, относившемуся с некоторым злорадством к тяжелому положению, в котором очутилась Россия. Вот например, что доносил мне 8-го января 1906 года (нового стиля) из Парижа наш финансовый агент Рафалович: "Les difficultes de la situation se manifestent tres nettement dans l'attitude de la presse financiere et economique. Alors que M-r Paul Leroy Beaulieu (знаменитый финансовый деятель) - avec l'autorite, que lui donne sa competence toute speciale, cherche a rassurer et a eclairer le public et que M-r Kergell (редактор почтенного финансового журнала - "Revue Economique") s'efforce d'agir dans le meme sens, il y a d'autres publications hebdomadaires qui se livrent a toutes les demonstrations q'inspire la haine autour d'un cadavre d'un ennemi".
      "L'Economiste anglais dont l'animosite est chronique parle de l'ef-fochement de l'etalon d'or en Russie. Mal renseigne il annonce que la Russie est forcee de recevoir au cours force et a l'emission du papier monnaie non couvert. D'autres journaux racontent qu'une partie des ressources en or auraient ete absorbees par des achats de fonds russes {198} a l'etranger pour soutenir les cours". "La Russie est reduite a faire des billets escomptables". "C'est le cris de guerre des ennemis du credit de la Russie".
      Уже в ноябре месяце 1905 года положение денежного обращения стало весьма критическим и я счел нужным держать в курсе дела комитет финансов. Комитет финансов с моего согласия поручил это двум своим членам В. Н. Коковцеву, бывшему министру финансов до 17 октября и оставившему этот пост по недоразумению без моего на то желания, и Шванебаху, бывшему до 17 октября министром земледелия и оставившему этот пост по моему желанию. Оба члена финансового комитета с министром финансов И. П. Шиповым следили за ходом операции с золотом и вообще операции государственного банка, но, конечно, ничего для улучшения дела предложить не могли.
      Так как положение все ухудшалось, то я предложил Коковцеву, так как видел, что он желал бы поехать за границу, съездить в Париж попробовать сделать заем, хотя знал, что до разрешения Мароккского вопроса заем невозможен. Посвящать членов финансового комитета в политическое положение дела я не считал возможным, а так как некоторые из них выражали мнение, что заграничный заем может быть возможен, то я и предложил Коковцеву съездить за границу, снабдив его надлежащими уполномочиями.
      Он был в Париже в 20 числах декабря 1905 года, переговорил с Рувье, но ему был дан известный мне заранее ответ, что до улажения Мароккского дела заем сделать нельзя. Коковцев пожелал в Париже явиться к президенту Лубэ и просил на это разрешения. Разрешение по моему представление было дано.
      Согласно моему разрешению Коковцеву удалось только получить 100 миллионов рублей авансом в счет будущего займа от банкиров, с которыми я вел переговоры о займе. Эти 100 милл. не могли оказать никакой помощи, так как в Берлине скоро наступал срок краткосрочным обязательствам, выпущенным еще до 17 октября Коковцевым; поэтому я просил его при обратном пути остановиться в Берлине с тем, чтобы постараться отсрочить эти обязательства на несколько месяцев, что им и было сделано и при этом случае он являлся к Вильгельму. Ему удалось отсрочить, что впрочем было не {199} трудно, так как германское правительство еще находилось в недоумении относительно моего образа действий по отношению внешней политики.
      Ранее я имел случай рассказать, каким образом в Биорках в 1905 году, как раз, когда я, едучи в Америку переговаривать с японцами, остановился в Париже. Вильгельм сумел подвести нашего Государя и формально заключить за обоюдоподписанием и скрепою бывших с Ними высших сановников невозможный договор, ставивший Царя и Россию в самое непристойное положение относительно Франции и имевший целью охранить Германию русскою кровью от нападения как Франции, так преимущественно Англии, и как мне удалось аннулировать этот договор, но оставляя все таки в перспективе желательность заключения такого договора, который бы объединил Россию, Германию и Францию в единое целое, держащее в руках судьбы, если не мира, то Европы. Это всегда была моя мысль и мой план, который так и не осуществился по недостатку прозорливости как нашей, так преимущественно Вильгельма. После аннулирования биоркского договора германское правительство вероятно охотно бы отказалось от Алжезираса и приняло бы тот путь, которого оно держалось в Париже, когда я возвращался из Америки, т. е. путь давления на Францию, дабы она приняла все условия Берлина, которые в результат водворили бы в Марокко такое же влияние немцев, как и французов.
      От такого положения дальнейший шаг был бы водворение в Марокко преимущественного влияния немцев. После моего пребывания в Роминтене Вильгельм уже согласился на конференцию, а уклониться от нее для Германии было невозможно. Алжезирасская конференция уже была факт. Тогда началась игра в Алжезирасе. Наш интерес заключался в том, чтобы как можно скоре на этой конференции кончился Мароккский вопрос, и чтобы мы могли совершить заем, ставивший правительство Государя на твердую почву, хотя бы в денежном отношении.
      Лично мне этот вопрос был особенно важен: я создал в 1896 году золотую валюту и установил правильное денежное обращение и мне, создателю этого российского блага, было вдвойне больно быть во главе власти при провале золотого денежного обращения, хотя провале не по моей вине, а с одной стороны вследствие безумной войны, {200} из-за которой еще до ее начала я покинул пост министра финансов, а с другой по недостаточной прозорливости бывшего министра финансов во время войны Коковцева, который, боясь во время войны сделать большой заем по сравнительно низкому курсу, все ждал скорого окончания войны, надеясь, что тогда заем будет более выгоден. Он не предвидел смуты после войны, которая расстроила этот план. Впрочем, должен сказать, что не он один, а почти все государственные деятели смуты не предвидели.
      Франция желала не без основания, чтобы были приняты в Алжезирасе такие условия, при которых она сохранила бы в Марокко главенство и рассчитывала в этом отношении на поддержку Англии и особливо нашу поддержку, не только как союзницы, но кроме того, зная, что нам деньги нужны и нужны скоро. Сделать же большой заем до окончания Алжезираса и окончания благополучного было нельзя, потому что французское правительство не разрешит этот заем и еще потому, что до улажения Мароккского вопроса общее политическое положение было столь неопределенно, что не представляло удобного момента для сколько бы то ни было большой операции на европейских рынках.
      Германия же старалась возможно долее затянуть конференцию, во первых руководствуясь обыденным в этих случаях правилом, особенно излюбленным германскою дипломатиею: что чем больше торгуешься, тем больше выторгуешь, а затем, чтобы поставить правительство Царя в возможно более затруднительное положение, надеясь, что этим путем мы с ними будем более кулантны; во вторых же, чтобы отомстить мне за уничтожение удивительного биоркского договора.
      Вильгельм не мог простить мне и гр. Ламсдорфу, что мы уничтожили биоркское соглашение, т. е. прорвали капкан, сплетенный им, и высвободили из него Николая II. В первые месяцы моего премьерства, так приблизительно до первого января 1906 года, Вильгельм еще не знал, как относительно меня держаться, милостиво или же отвернуться, но по мере того, как мое влияние падало, ко мне и в Берлине начали относиться холодно, а в конце, когда увидали, что я у Императора Николая II подкошен и недолговечен, то начали относиться прямо враждебно и я думаю, что Вильгельм не мало влиял на Николая в смысле критическом к моим действиям. Недружелюбное отношение ко мне Вильгельма усилилось ходом дел на Алжезирасской конферемции, где представителем нашим был наш посол в Испании Кассини.
      {201} Германский Император желал, чтобы на этой конференции, на которую он согласился по моему ходатайству, мы поддерживали его представителей, а не представителей французской республики. Я с своей стороны желал, чтобы были приняты во внимание желания Германии, но должен был поддерживать интересы Франции в тех случаях, когда я видел, что в данном вопрос Франция не уступит.
      Таким образом, стараясь действовать на обе стороны умеряюще, в тех случаях, когда нельзя было достигнуть соглашения, приходилось подавать голос с французами (на конференции этой в случае разногласия вопрос решался большинством голосов держав, в конференции участвующих). Между тем, нам было необходимо, чтобы конференция эта кончилась скорее, так как тогда я мог совершить заем, необходимый для уплаты военных расходов и приведения финансов, пошатнувшихся от войны, в порядок. Вероятно, Рувье это понимал, а потому представители Франции на конференции являлись неуступчивыми, а так как за Францию в большинстве случаев подавали голоса большинство держав и таким образом решалось большинство вопросов в пользу Франции, то представители Германии с своей стороны всячески замедляли решение вопросов.
      Между тем, наступил январь и я счел нужным войти в более детальное обсуждение условий займа, о котором я принципиально вел разговоры с Рувье и Нейцлином еще со времени проезда моего через Париж. Ехать для сего за границу я не мог, доверить дело министру финансов И. П. Шипову по его неопытности в таких больших делах я тоже не мог; после неудачной поездки Коковцева за границу в декабре я также не решался сделать вторично ту же пробу. Для переговоров мне нужно было войти в соглашение с главою французского синдиката Нейцлиным, а приезд его в Россию огласился бы, это могло повредить ходу дела в Алжезирасе и кроме того, как только биржа узнала бы о его приезде, пошла бы спекулятивная игра на повышение, а вернее на понижение русских фондов, которые вследствие войны и смуты и без того понизились более нежели на 20% со времени оставления мною поста министра финансов перед войною.
      В виду всего этого я просил Нейцлина приехать инкогнито ко мне и, чтобы приезд его не был обнаружен в Петербурге, я просил Великого Князя Владимира Александровича разрешить этому иностранцу остановиться в запасном доме при его дворце в Царском {202} Селе. Его Высочество на это любезно согласился. Конечно, во все это был посвящен Государь Император.
      Нейцлин приехал 2-го февраля и пробыл в Царском 5 дней. В течение этого времени я виделся с ним несколько раз и в присутствии министра финансов Шипова я установил с ним условия займа.
      Прежде всего Нейцлин высказал пожелание, чтобы заем был осуществлен лишь после созыва Думы. На это я решительно не согласился, выяснив ему, что если отложить дело до Думы, то затем в виду первого опыта народного представительства я убежден в том, что дело крайне замедлится, а необходимо этим делом спешить, Кроме того, на почве этого займа возбудится в Думе вопрос о бывшей войне. и многие другие крупные политические вопросы непосредственно с займом не связанные, а между тем способные совершенно сбить с толку заграничную публику.
      Поэтому было принято первоначальное решение, чтобы совершить заем немедленно как только из работы в Алжезирасе будет ясно, что мароккский вопрос улажен. Затем было решено, что заем должен быть сделан в возможно большем размере, дабы затем не прибегать возможно дольше к займовым операциям и погасить временные займы, заключенные во Франции (Коковцевым) и Германии. Я настаивал на цифре 2.750.000.000 франков номинальных, в действительности же заем был совершен в цифре 2.250.000.000 франков = 843.750.000 рублей вследствие коварства Германии и Моргана. Заем должен был обойтись России не дороже как в 6%. Нейцлин все время в Царском и после добивался 61/4%, я на это не согласился. Заем не может быть конвертирован ранее 10 лет. Синдикат должен был быть составлен из французских домов и банков голландских, английских, германских, американских и русских. Австрийские дома также могли принять участие в займе. Деньги реализованные от займа должны были быть оставлены у участников займа из l1/4% и затем передаваемы правительству в определенной постепенности в течение не менее года.