Евгений Витковский
      Земля святого Витта
      РОМАН
      1
      Есть народ киммерийский и город Киммерион, покрытый облаками и туманом: ибо солнце не озаряет сей печальной страны, где беспрестанно царствует глубокая ночь.
      Николай Карамзин.
      История Государства Российского.
      Пушные товары, еще семга, лососина, сиг. Этими товарами тысячу лет назад выплачивала Киммерия дань Великому Новгороду, а тот переправлял товары в Киев. Это была "печорская дань": так Новгород расплачивался с великим князем за право владения землями Печоры и теми, что дальше к востоку. А к востоку от Печоры лежала Киммерия; к новгородским владениям она не относилась, но киммерийские князья Миноевичи предпочитали не воевать со свирепым соседом, дешевле было выложить кое-какую необременительную дань. С востока Киммерию надежно защищал Уральский хребет, на юге агонизировала в усобицах Угрская Биармия, к северу лежало ледовитое море. Владения Киммерии до него не простирались, но, видимо, какие-то древние предки киммерийцев у какого-то моря жили. В разговорном даже языке сохранилось слово, которым эти пространства соленой воды обозначались. Звучало красиво - "таласса".
      Пушные товары, еще семга, лососина, сиг. Торговец-офеня мог и теперь загрузить оба заплечных мешка этими товарами. Не оскудели ни леса Киммерии, ни полноводный Рифей, - но стало это невыгодно. Нынче поставляла Киммерия всему крещеному и некрещеному миру один-единственный товар. Постороннему глазу он мог показаться хитрой переделкой богородской игрушки, прикрепленной к плоской тарелке, но посвященные в тайну звали его старинным, нежным русским словом "молясина". Только киммерийские мастера владели тайной - как по-настоящему благолепно, душевно, притом прочно сработать настоящую молясину. На любой толк. Деревянную, костяную, золотую, бронзовую, перелетную, говорящую. Поэтому оба мешка человека, притворившегося офеней, были набиты аккуратно завернутыми в оленью замшу молясинами. Самыми разнообразными, как у настоящего офени-расторгуевца, такого, которому в любой избе дверь отворят, не обидят, пригреют, последним куском поделятся, переночевать пустят. Потому как обидеть офеню с молясинами издревле считалось на Руси тягчайшим грехом, куда хуже, чем церковь ограбить.
      Веденей в последний раз оглянулся через реку на родной город - стоящий средь полноводного Рифея на сорока островах Киммерион. Потом размашисто, на офенский манер перекрестился двойным крестом: сверху вниз, снизу вверх, слева направо, справа налево. Потом нахлобучил шапку и побрел от склизкого берега на запад. Болотные сапоги тонули в трясине почти по колено, но путник не опасался, каждый киммериец с детства знает, что под Змеиной Грязью лежит слой вечной мерзлоты. Всей-то глубины здесь в весеннюю оттепель менее аршина. Да и вообще на этот левый. Низкий берег Рифея редко кто забирается, ведет вдоль него неприятная Свилеватая Тропка, природная граница Киммерии. Впрочем, хорошо в этих местах клюкву брать, она тут чуть не круглый год, разновидная, - а наилучшая идет для теремного квасу. Для того, которым в горячих термах на каменку плеснуть хорошо.
      Вспомнив родные киммерийские термы, Веденей вздохнул и потянулся за термосом. Предмет сей, в глубокой древности изобретенный на Рифее, был громоздок, но на первую неделю пути необходим. Киммерийский термос являл собою полый мамонтовый бивень с откачанным из него воздухом. Внутрь помещался извилистый, специально по форме бивня выдутый сосуд. В сосуд заливался горячий квас-теремник, густой от пряностей и частичек клюквы; все это затыкалось притертой пробкой из мамонтовой кости. Считалось, что тепло в таком термосе держится сорок четыре года, и квас не портится. Но какой же киммериец не любит горячего квасу, кто же станет терпеть сорок четыре года? Он свой квас еще до вечера выпьет. Веденей отхлебнул. Квас, прощальный привет родного края, предстояло растянуть на полную киммерийскую неделю, в которой - так уж издревле установлено - двенадцать дней. За это время Веденей надеялся дойти до первой остановки, до хутора Потихому-Заметано. Конечно, если он вообще туда дойдет. Если вообще выйдет из Киммерии. Если проводник вовремя явится в лесу, если Змей не заупрямится, а также если за последние полвека в Потихому-Заметане ничего не приключилось плохого. Именно полвека прошло с тех пор, как последний киммериец вышел во Внешнюю Россию этой тайной, трясинной дорогой.
      Великий Змей, дряхлый остаток дочеловеческого величия Земли, был не просто связан с Киммерией, - он являлся ее границей. Это его грязную и скользкую спину стыдливо именовали киммерийцы Свилеватой Тропкой. Если время в Киммерии Рифейской текло почти так, как в остальном мире, только медленней - ровно, без больших событий, как в Древнем Египте - то для Змея, кажется, оно почти вовсе не текло. Вся страна очертаниями повторяла его, только Египет лежал вдоль Нила, а Киммерия лежала вдоль Рифея. Впрочем, обе реки текли на север. И само название страны считалось древнеегипетским; "Кеми" так называли свою страну фараоны.
      Чего ради приблизительно в девятнадцатом столетии до Рождества Христова предки нынешних киммерийцев ушли из Египта? Или не из Египта, хотя похоже, что из него, оттуда потом многие драпали; шли куда-то без тропы и без дороги, шли, шли, да и пришли на Северный Урал, где расселились по берегам необыкновенно теплой реки, названной ими Рифеем? Свое летоисчисление они по сей день вели со дня основания главного города, Киммериона, и год Первый по-киммерийски означал по-европейски год до Рождества Христова одна тысяча восемьсот седьмой. Иди проверь теперь, точная дата, неточная...
      Город располагался в таком месте, где река, окончательно спустившись с хребта Поясовый Камень, разливалась вширь, обтекая сорок высоких, удобных для обитания человека островов. Но, может быть, древние киммерийцы были выходцами с Крита? Из Крыма? Из Камеруна? Темна древность киммерийская, да и ничем особо не важна пока что для нашего повествования: все, что надо, рассказал о ней на первой же странице своей "Истории Государства Российского" славный историк Комарзин, фамилию которого западные русичи на свой лад переиначили.
      Великий Змей возлежал вокруг Киммерии, пытаясь уберечь тепло этой земли, - не для людей, конечно, а для себя; его древнему пресмыкающемуся телу тепло требовалось для выживания. Он и сам не помнил тех времен, когда его еще не ужавшееся тело обнимало всю земную плоскость, все три страны света, какие тогда были - Европу, Азию и Африку. Он давно усох, но и нынче был не мал, - почти тысяча верст по каждому берегу Рифея, да еще немного поперек на севере и на юге: словом, не Всемирный он был теперь Змей, но все равно Великий. На восточном, низком берегу он приятно полеживал в трясине, правым боком впитывая теплоту речной воды, от удовольствия подергиваясь, и тогда встряхивало весь Киммерион, а сильней всего - самый западный остров города, наименованный за такую беду Землей Святого Витта. Змей тянул свое тело к северу, до самого впадения Рифея в заполярную реку Кару, по которой проведена умниками граница между Европой и Азией; там, на севере, он уютно лежал на речном дне, прижимаясь к теплой отмели Рачий Холуй, образованной тем, что при впадении в Кару Рифей раздавался на два рукава. Потом тело Змея, сухое, жуткое, чешуйчатое, вскарабкивалось на Азиатские отроги Урала, а дальше протягивалось к югу, свисая с правого, высокого берега Рифея, опять-таки всеми силами впитывая идущее от воды тепло. Дотянувшись до хребта Поясовый Камень, Змей сворачивал к западу, и вновь объявлялся с европейской стороны под стыдливым названием Свилеватая Тропка. Верховья Рифея Змей пересекал в совсем узком месте, известном как Уральское Междозубье, пришлым ученым он казался рекой с глупым названием Илыч; был тот Илыч какими-то мудрецами закартографирован, хотя нет его на самом деле и никогда не будет. А кто картам больше верит, чем Истине, тот сам натуральный Илыч на последней стадии.
      Переступить через Змея человеку без воли древней рептилии было не дано: хитрый реликт мезозойской эры, занимаясь традиционным глотанием собственного хвоста, в незапамятные времена вывернулся, и теперь являл собою Великого Ленточного Змея Мебиуса. Кто бы ни шагнул на него, сразу попадал на одностороннюю поверхность, с которой, как даже малым детям известно, выхода нет. Вот ежели б Его Допотопное Величество Змей соизволил вытащить жеваный хвост из пасти - тогда другое дело, тогда дорога была бы свободна. Но где именно смыкались голов а и хвост чудовища - по киммерийскому поверью знал только один человек, странник тайги Чердынской и Печерской, Мирон Павлович Вергизов, иначе именуемый Змееблюстителем. На него и рассчитывал Веденей как на проводника. По крайней мере, такой проводник был ему предсказан.
      За Свилеватой Тропкой лежала Внешняя Русь, Великое Герцогство Коми, со всеми лагерями, шахтами, гравийными карьерами, экономическими проблемами и прочим, чего Киммерия на своей территории не имела и никогда не потерпела бы. Единственный постоянный путь из Киммерии вел с южного острова Лисий Хвост через пещеру в тридцать верст длиной. Пещера пролегала под дном Рифея и под пузом Змея, через Великую Яшмовую Нору выходила под утесами в Русь. По пещере бесстрашным офеням приходилось топать тридцать верст в полной темноте, по пояс в углекислоте, из-за которой там ни собаку провести нельзя - подохнет, ни факел зажечь - погаснет. Но офени приходили в Киммерион каждый Божий день, таща короба с дорогой косметикой, батарейками к радиоприемникам, новейшими компьютерными играми, компакт-дисками, растворимым кофе и прочим, чего многоумелые киммерийцы все-таки не производили у себя дома. Самые смелые офени тащили в Киммерион из далекого Арясина мешки с чертовой жилой, чертовой кожей, чертовым клеем и прочими предметами, необходимыми для производства наилучших молясин, словом, с товарами, среди которых давно уже не самыми дорогими числились дивные арясинские кружева, пуд которых, пропущенный через венчальное кольцо, поныне составлял непременный атрибут любой киммерийской свадьбы. Ну, а из Киммерии офени тащили на собственном горбу только один товар, самый выгодный, посторонним ничего не говорящий - молясины. Духовный товар, только для посвященных.
      Офени ревниво оберегали свою дорогу от слишком зоркого ока Внешней Руси, но не от киммерийцев: те по доброй воле с благословенных берегов Рифея не уходили. Лишь раз в полвека снаряжала Киммерия во внешний мир ходока-познавателя, обходившего дозором все, достойное внимания. Ходок возвращался через год-другой, полностью потеряв и физическое и душевное здоровье, а потом жил на казенных харчах, повествуя старым и малым небылицы и рокоча новые былины. Киммерия бывала на полвека сыта новостями, страна это была не ленивая, но по лишнему никогда не любопытствующая. И вот неумолимые полвека опять истекли, и жребий идти во Внешнюю Русь выпал Веденею потомственному гипофету, иначе говоря, толкователю речений Сивиллы Киммерийской.
      Казенный писарь выправил документы: по ним уроженец села Медвежий Остров Киммерийской волости Чердынского уезда Пермской губернии был откомандирован в Арясин Тверской губернии по вопросам оптовых поставок кружевных изделий для ритуальных и церемониальных нужд. Сто лет назад такой документ сработал отлично, а вот пятьдесят лет тому... Лучше не вспоминать, что приключилось с ходоком в тот раз. Тогдашний ходок вместо Внешней Руси угодил в город Берлин, водрузил над раздолбанным тамошним горсоветом свое красное, киммерийской кошенилью крашенное одеяло - и лишь после трех побегов из разных лагерей сумел вернуться домой. Веденей Хладимирович Иммер надеялся, что у него приключений будет поменьше.
      Он закрыл термос и спрятал под плащ. Бездорожье уводило прочь от берега, вверх, к водоразделу, которым здесь служила Свилеватая тропка. Ее без провожатого путешественник и увидеть-то боялся. Выискивая места потверже, Веденей ломился через мелколесье, стараясь не ощущать того ужаса, который живет в подсознании каждого киммерийца - ужаса перед Внешним Миром. "Как заблудишься - ОН к тебе выйдет" - напутствовала Веденея градоправительница Киммериона, кирия Александра Грек. Веденею казалось, что он вообще-то уже достаточно заблудился. Закат стал менять краски, а провожатый все не возникал. На шестидесятой с чем-то параллели в марте сумерки наступают рано, хотя медленно, к тому же в лесу разного зверья полно. Из оружия имел при себе Веденей только термос; когда-то он мамонту служил хорошей защитой, но очень уж это давно было. Да и квас жалко. Земля под ногами круто пошла вверх, Веденей огляделся и понял, что блуждания кончились: долгожданный провожатый появился среди подгнивших черных елей.
      Человек возник не сразу, не весь: сперва он был частью ствола, потом расплылся тенью на фоне заката, от тени отделился тонкий контур, а тот и вовсе повернулся боком, будто бумажный лист, мелькнула шапка волос, но оказалась не шевелюрой, а капюшоном, затем фигура возникла снова, волчьим прыжком рванулась к Веденею - и замерла в трех шагах от киммерийца. Веденей не смог бы сказать точно, подошел человек, подплыл или подлетел вот сюда, на сухую кочку. Человек был стар и сгорблен, однако очень высок - на полголовы выше киммерийца. Он кутался в широкий плащ, на лицо спадал остроклювый капюшон. Верхняя часть лица была скрыта, но подбородок торчал наружу, и Веденей отметил про себя, что старец гладко выбрит. "Специально для встречи со мной брился, что ли?" Веденей никогда прежде не видел Вергизова, но признал его мгновенно. Старик заговорил хриплым - от долгого молчания, надо думать - голосом.
      - Пушные товары, семга, лососина, сиг? А может быть, точильный камень? - Не дожидаясь ответа, старец гибкими пальцами таможенника заскользил по мешкам Веденея. По выемкам и округлостям он распознавал стойки, фигурки, круги, молоты, - все, из чего состоит средней цены молясина, - слишком дорогих товаров на всякий случай в мешок Веденею класть не стали. Разное слыхал гипофет о Вечном Страннике, но никто не говорил ему, что здесь, у Свилеватой тропки, старец выполняет функции таможенника. У хребта Великого Змея!..
      - Идем, - сказал старик неожиданно сильным и красивым голосом, - Идем к брошенным деревням, к бедным городам, к грязным рекам, к стонущим поселянам, к хрипящим бурлакам, к дедам, к отцам, внукам, ко всем, кто уже загублен, ко всем, кого губят сейчас. Идем, Веденей Иммер, гипофет Старой Сивиллы! Идем. Отворяю врата.
      Веденей струхнул и попятился, - притом не зря. Вечный Странник извлек из складок плаща двухвостый, свернутый в форме лозы жезл и взялся за концы обеими руками. Круглая рамка дрогнула и поплыла над землей. Старик двинулся по склону вверх, вглубь лесонтудры. Веденей ухватился за полу его плаща и пытался не отставать. Через полверсты рамка дрогнула и завибрировала. Из лозы выпрыгнула искра, ударила в землю; во мгновенном свете Веденей увидел, что стоят они совсем рядом с широкой, светло-зеленой полосой - со Свилеватой Тропкой. Земля дрогнула. Кажется, старец и вправду знал - где у Змея голова, где хвост, где они сливаются в одно целое.
      Дрожь в почве нарастала. Веденей опасался, что завалится на спину; мешки здорово мешали. Он приготовился опуститься на четвереньки, когда Мирон с проклятием отпрыгнул назад и потащил за собой гипофета. Единым клубком скатились они с выпершего из ровного места холма.
      - На голове стояли... - выдохнул Мирон, отирая чело. С лица его слетел капюшон, Веденей присмотрелся в потемках и сжал зубы, обнаружив, что сильно ими стучит. Морщинистый, горбоносый, костистый череп, целиком лысый, резкие скулы, сильно запавшие глаза, тонкие губы, с которых потоком лились древнейшие ругательства; теперь Веденей понял, почему Вечный странник - во всяком случае, в легендах - никогда не откидывает капюшона. Это лицо перепугало бы в любом доме Киммериона не только детей, но и взрослых. Оно было опалено нечеловеческим огнем и темным знанием, словно Вергизов спустился к источникам горячих ключей Верхнего Рифея, прошел сквозь потоки лавы и вновь вышел к людям, - только зачем?.. "Да уж крещеный ли он?" - с тревогой подумал киммериец, человек довольно набожный, как и все в Киммерии; Киммерия гордилась тем, что житие Святой Лукерьи Кимерийской, жившей по европейскому календарю в двенадцатом веке, состоит всего из трех слов: "Пришла, окрестила, ушла". А вот расположенную к югу от Киммерии Чердынь еще только в одна тысяча шестьдесят втором Святой Иона уговорил креститься. С Чердынью у Киммерии было вечное соперничество, хотя та давно захирела до полной нищеты и даже до того, что ударение в названии города жители стали ставить на первом слоге - верх самонеуважения. Но Веденей оторвался от богоугодных мыслей и кинулся проверять мешки: не повредился ли товар. Нет, упаковано было на совесть. Мирон встал и неуловимо вернул капюшон на место. Лозовидный жезл в его руках горел синим пламенем.
      Пятисаженный кусок Свилеватой Тропки, взгорбившись на два человеческих роста, очищался от приставшей грязи, тины и снега. Плоская голова доисторического чудовища растягивалась; Веденей догадался, что Змей выплевывает свой давным-давно заглотанный хвост, чтобы ответить наглым нарушителям покоя. Веденей бывал в юные годы на севере, на отмели Рачий Холуй, видал тамошних раков, к концу лета нагуливающих вес в полтонны, - но одна лишь голова Змея была раз в десять больше такого рака. Впрочем, испытав только что шок от лицезрения черепа и лица Мирона, Веденей испугался Змея меньше, чем можно бы ожидать.
      - Слепой и глухой, - одними губами сказал Мирон, - а сейчас все равно ругаться начнет.
      Змей сплюнул длинный, сильно измочаленный конец хвоста, разверз трехсаженную пасть и обрушил на пришлецов поток гремящих, скрипящих и хрустящих звуков. Веденей не без удивления признал в этом грохоте членораздельную речь; впрочем, Змей говорил на старокиммерийском, на языке, давно превратившемся в мертвый, хотя общепонятном для уроженцев Киммериона. Веденей знал этот язык лучше прочих горожан, он знал его как язык вполне живой: именно на нем пророчествовали сменявшие друг друга над серным треножником старухи-сивиллы, с которыми приходилось иметь дело всю жизнь, работа гипофета как раз в том и состояла, чтобы пророчества записывать и растолковывать. Первое он исправно делал с детства, второго толком никогда не умел, точней, не умел вовсе, - за это он, надо думать, и был откомандирован изучать Новых Русичей.
      - Не люблю гамма-лучей, - грохотал Змей, - сколько раз говорил тебе, не люблю гамма-лучей. Я тебе не... - Веденей не знал слова, но понял, что имеется в виду некая донельзя презренная, к тому же мелкая ящерица, - И зачем я тебя терплю? Лежу себе, молчу, думаю...
      - Голый хвост сосу, - тихо добавил Вергизов на современном русском, а Змей продолжал бубнить на старокиммерийском:
      - Извлекаю скудные питательные соки! - Змей вознес слепую голову еще выше, и она затерялась в вечернем тумане.
      - Теперь - быстро! - бросил Мирон, подхватил Веденея; одним невозможным прыжком перенес и себя, и киммерийца, и тяжелые мешки на западную сторону трехсаженной
      канавы, постепенно заплывающей черной слизью. Солнце зашло окончательно.
      Провожатый летел в туман и холод, и хорошо было в этом галопе только то, что ноги не успевали уйти в трясину. Стемнело окончательно, но под ногами светилась плесень, при желании Веденей мог бы глянуть и на мерцающий циферблат своих дорогих электронных часов, принесенных офеней из Гельветской Кимврии, или, если говорить по-новорусски, из Швейцарии. Провожатый не оборачивался, он словно знал, что Веденей бежит за ним след в след. Веденей всерьез заподозрил, что Вергизову дан таинственный дар "четвертого глаза"; третий, меж бровей, у всякого есть, только пользоваться им не всякий умеет, а вот четвертый, на затылке - там, где у прочих лишь малая впадинка - лишь у тех, кто ведет прямой род от Великих Пресмыкающихся, о которых кое-что известно только Наиболее Посвященным. Такой глаз называют драконьим, или же змеиным, - зачем он нужен, никто не знает, но глядеть им, говорят, можно.
      Наконец, почва под ногами стала ровной и менее топкой. Странник остановился и повертел капюшоном. Веденей поежился. Он впервые находился во Внешней Руси, Герцогстве Коми, как там еще эти места называют. Мешки уже натерли ему спину. Как, однако же, офени такую тяжесть на себе всю жизнь таскают? Впрочем, ходят они по какой-никакой, а все же по дороге, - не по болоту. Веденей позавидовал. Больше ста поколений ушло на то, чтобы потомки кимров, кимбров и кимвров протоптали тропу из Кимр на Киммерию. Кимры и основаны-то были как последнее место отдыха офеней, где можно сменить сапоги и топать дальше, в пределы Тверского княжества, к таинственному Арясину. Больше трех тысячелетий топтали офени малоприметную тропку, прикидываясь то безумными биармийцами, то степенными лукоморичами, то погорелыми опоньцами. Но сгинула и рассеялась Биармия, оторвалось от Морской Луки и унеслось далеко в океан сластолюбивое Лукоморье, совсем неизвестно куда запропало Опоньское царство, хотя нынче объявилось другое, с похожим названием Япония, но родства меж ними - киммерийцы знали точно - не имелось никакого. Все дальше и дальше к югу от Киммерии отодвигались дороги, связывавшие Великую Русь с Сибирью: зачахла златотекущая Мангазея, впала в ничтожество Чердынь, даже Тобольск, древняя сибирская столица, постепенно хирел. Из всех великих царств и республик северо-восточной Евразии осталась одна лишь Киммерия, да и то потому, что не значилась ни на каких картах. Стоило это ей невероятных усилий, а если быть точным - то огромных взяток, которое и в Новгороде Великом, и в Москве, и в Санкт-Петербурге, потом опять в Москве брали охотно, а в нынешней Москве, имперской, - еще охотней, чем раньше.
      Трудолюбивая Киммерия как была, так и оставалась под боком Великого Змея; точней, это Змей грелся об Киммерию своей старческой тушей. Впрочем, даже в Киммерии за последние столетия угасли некоторые города, процветал единственный, главный, разлегшийся на сорока островах Киммерион. На восточном берегу Рифея располагался закрыто-режимный Римедиум, не столько город, сколько монетный двор, чеканивший медную и серебряную мелочь для нужд внутрекиммерийской торговли; на юго-западе страны жил совершенно изолированной жизнью сектантский городок Триед; на крайнем севере, против Рачьего Холуя, стояли два вконец обезлюдевших Миуса, Правый и Левый, еще имелось два поселка при разработках точильного камня на левом берегу Рифея, еще - с десяток по тем или иным причинам все еще жилых деревень: вот и все достойные упоминания грады и веси Киммерии, если забыть, конечно, о многочисленных поселках бобров, числивших себя как бы коммунальными соседями людей по Рифею. Иного пути в Киммерию, кроме как через Яшмовую Нору, или же Размык Великого Змея, не было. Перейти Свилеватую Тропку никому не давалось.
      Впрочем, у немногих счастливцев имелась возможность эту тропку не перейти, но перележать. Один такой случай во всех начальных школах Киммерии преподавали как исторический факт. В году от основания Киммериона три тысячи пятисотом, а от Рождества Христова одна тысяча шестьсот девяносто третьем, государь Всея Руси Петр Алексеевич соизволил возвращаться из Архангельска в Москву, да вот по ошибке, по хмельному делу, приказал ехать вместо юго-запада - на юго-восток. А как был он царь, да к тому же великий силою и очень пьяный, то повезли его туда, куда он повелел. Довезли до Свилеватой Тропки, уж чуть на нее (да и сразу на Уральский хребет) не наехали, да по счастью просто возок перевернули и царя выронили. Царь, без двух вершков три аршина росту, лег как раз поперек тропки, да возьми головою в Киммерии и окажись. Подтянул царь ноги из России в Киммерию, свежей морошки из-под снега откушал, и увидел среди полноводной реки дивный град на сорока островах, с прямыми улицами, с домами в три этажа, - и протрезвел от умиления. Погостил в Киммерии, признал в ней своим наместником архонта Евпатия Оксиринха, и через яшмовую Пещеру отъехал в Москву; в память же об этом помещении построил он на Неве город своего имени, весь на манер Киммериона. Больше с тех пор достоверно никому Свилеватую Тропку перележать не удалось.
      Путь через Яшмовую Нору ревниво стерегли офени. Наверное, можно было попасть в Киммерию и с севера, где Змей лежал под водой, - но там, на Рачьем Холуе, жили исполинские раки, очень мирные и деликатесные существа, хотя для постороннего человека невозможные к лицезрению по причине их ужасной внешности. Был еще один путь в Киммерию, он иссяк в прошлом веке: тогда вогульские браконьеры гоняли арясинские кружева с Волги в Каму, оттуда в Колву, где-то разгружали и переносили к самой южной точке Киммерии, небольшому озеру Мyрло - к тому самому, над которым орлиным гнездом высился замок графов Палинских, - поговаривали, что с верхней смотровой площадки замка в хорошую погоду видны крыши Киммериона. Браконьеры-идолопоклонники знали, что наступать на Свилеватую Тропку нельзя, примерещатся тебе туман и елки гнилые, а потом заглотает тебя голодный зверь Мебиус, - поэтому, подойдя к телу Змея, они просто перекидывали через него свой товар невидимым, на терпеливо поджидающим лавочникам с Киммерионского острова Елисеево Поле. Но потом новые русичи споили вогулов огненной водой, заразили сифилисом, уморили налогами и сослали на Сахалин. Киммерийцы со своими нарушителями поступили традиционно, их выдворили в городок Римедиум, прозванный Прекрасным за то, что над ним - отвесная стена в полную версту, да еще с нее Змей переливчатым брюхом свешивается, ну, а напротив, через протоку - Земля Святого Эльма, восточный остров Киммериона. Ни выхода, ни выплава из Римедиума нет, ибо там - монетный двор, идет чеканка киммерийских денег, ведущаяся с разрешения, выданного государем Всея Руси Петром Алексеевичем. Никого за триста лет не выпустили из Римедиума: Киммерия свои древние свободы блюла строго, и кого посадили - того посадили насовсем.
      Но власть киммерийских архонтов была не дальше Змея, а за Змеем начиналась Внешняя Русь, по которой вел сейчас вечный странник Мирон Вергизов усталого толкователя сивиллиного бреда, гипофета Веденея. Тот пытался понять, куда же это они на ночь глядя по топкой лесотундре бегут, но тут Вергизов на миг исчез; запахло дымом, холодной золой, заскрипела дверь, лязгнул засов.
      - Заходи, передохнуть пора, - послышался голос провожатого из глубины помещения. Десятым чувством понял Веденей, что перед ним - сторожка, видимо, очень старая. Дерево крыльца, на которое он шагнул, крошилось под сапогом. Воздух в помещении был застоявшийся и почти теплый. Появился свет; старик сидел за квадратным столом и подкручивал пламя в керосиновой четырехлинейке. Несусветно пыльное стекло от лампы стояло рядом, капюшон с головы Вергизова был откинут, и вновь содрогнулся гипофет, увидев нечеловеческий череп Вергизова.
      Веденей опустился на скамью, выложил на стол термос-бивень, огляделся. Стол, две скамьи, печь-буржуйка, еще что-то черное в дальнем углу, поблескивающее. С немалым удивлением признал в этом предмете рояль. Над роялем виднелось что-то вроде птичьего чучела. Может быть, даже именно птичье чучело. Прыгающие тени точно ничего разглядеть не позволяли.
      Мирон властно взял кривой термос, вынул пробку и надолго присосался. Веденей подумал: неужто выпьет все? В такой термос пол-амфоры входит, а это, если по-новорусски, почти двадцать литров. Но старик утер тонкие губы локтем и вернул квас владельцу.
      - Раньше в таких термосах соус гарум хранили. Потрясающая была гадость: тухлая макрель вперемешку с тухлыми потрохами той же макрели. Обожали ее римляне, вот и вымерли. Я надеюсь, что у человечества хватит ума больше никогда не изобретать соус гарум. Греческий огонь тоже вот совершенно зря второй раз изобрели. Напалм называется.
      - Видел по телевизору, - ответил Веденей, отрываясь в свою очередь от термоса, - русичи при коммунизме за него американцев ругали...
      - Ты про коммунизм не очень-то, - буркнул Вергизов, - сам понимаешь, император... - Знаю, знаю, учили меня. Не такой уж я зеленый, Мирон Павлович.
      Вергизов постучал невероятно длинными пальцами по столу. "А рука-то киммерийская", - подумал Веденей. У него у самого была такая же. Народное объяснение того, почему у половины киммерийцев руки именно такие, было малоправдоподобным, - но другого объяснения не было вовсе. Древние предки, уходя оттуда, откуда их несла нелегкая во времена не то двенадцатой, не то тринадцатой фараонской династии, могли взять с собой очень мало пожитков и припасов, и ввели в обычай: съедать в день ровно столько пищи, сколько вместится в пригоршне. Осев на берегах теплого и безопасно далекого Рифея, киммерийцы обычай долго хранили. Но изобильный рыбой и всяким речным зверьем Рифей, ягоды и орехи, которых и тундра, и тайга давали невпроворот, довели людей до того, что у младенцев стали увеличиваться руки, чуть не вдвое против прежнего. Мастеровитые киммерийцы важно шутили, что большому куску рот радуется, а большой руке - дело.
      Старец, похоже, приготовился к длинной речи. И заговорил.
      - Гипофет, ты идешь в Россию. К брошенным селеньям, к бедным городам, к грязным рекам. Предки русичей еще не знали железа, а вы, затворившись в Киммерии Рифейской, обрабатывали стальными сверлами мамонтовую кость. Вы унесли с собой тайну минойской азбуки, а пользуетесь ею теперь раз в сто лет, теперь у вас на киммерийском языке разве что на базаре ругаются, когда русских слов не хватает, да еще твои полоумные старухи на нем пророчествуют. Вы были свидетелями гибели величайших царств, но едва ли раз в полвека поднимали голову от токарного станка. Вы остановили время, но хотите знать будущее, хотите насильно вытащить его из бесконечных прорицаний своих Сивилл. Так вот, гипофет, ты увидишь время. Ты увидишь, как оно вскипает, створаживается, гниет, рассыпается в пыль. Ты идешь в страну, где тысячу лет царствует никому не ведомый царь Кавель, и народ всю тысячу лет решает одну-единственную задачу: Кавель убил Кавеля, либо же Кавель Кавеля. Ты увидишь пирамиды, стоящие на острие, возьмешь в руки неподвижную стрелу Зенона, постучишь по панцирю Ахилловой черепахи. Ты увидишь тела, лишенные душ, и еще другие тела, населенные множеством душ - как постоялые дворы. Ты дважды и трижды войдешь в одну и ту же воду и прикоснешься к весам, на которых добро и зло отвешивают пудами и золотниками. Ты проследишь путь змеи по траве и станешь выбирать между клепсидрами с живой и мертвой водой. Ты увидишь медведей, с рогатинами идущих добывать шкуру охотника и ужаснешься при виде мышей, питающихся кошками.