Отбарабанив подряд утренние уроки, должен он был сегодня провести еще только один во второй смене, в половине четвертого, но и тот класс был тоже под угрозой картонажной экспроприации. Поднимаясь по лестнице к себе домой, мурлыкая все ту же прицепившуюся "Маэстру", повстречал он между вторым и третьим этажом кого-то, кто, невзирая на не юношеский возраст, прыгал навстречу через две ступеньки, заложив руки в карманы, тоже, как и Павел, легкомысленно мурлыча, хоть и не "Маэстру", но чуть ли не "Марсельезу". Через секунду, когда незнакомец скрылся за изгибом перил, Павел понял, что, кажется, переутомился до галлюцинаций: на лестнице повстречался ему в советском партикулярном платье, да еще поношенном, не кто иной, как родной прапрадедушка, император Александр Романов.
      Джеймс дожидался почти одетый, лежа на раскладушке, отчего-то самодовольный. Катя, похоже, только что выбравшаяся из постели, что-то жарила на кухне. Митька, не по возрасту оживленный, носился вокруг хозяина и пытался поведать ему какую-то важную историю, но Павел собачьего языка не понимал, хотя Митьку и любил. Очень, видимо, важная и страшная история это была, судя по интонации гавков, несколько зазывательных, необычных. Но перевести ее с собачьего на русский для Павла было некому. Самодовольный Джеймс, не вставая, пожал Павлу руку.
      - Вот, Павел Федорович, мы и можем наконец-то обсудить последние подробности сметы... - Павел, понимающе кивнув, выглянул в коридор, а на кухне у Кати сжалось сердце: неужто Роман Денисович, который, оказывается, такой замечательный, и летает тоже хорошо, уже уезжать собрался? В глубокой тревоге потянулась она за подсолнечным маслом.
      - Нет такого коньяка, дорогой Павел Федорович, которым мы могли бы отпраздновать сегодняшний день, - начал Джеймс, но Павел прервал его:
      - Коньяк я как раз сегодня купил... К седьмому ноября...
      Мертвое молчание повисло в кабинете. Джеймс крайне недоверчиво посмотрел на Павла. Тот очень смутился.
      - Ну да, сила привычки, понимаю вас, - усмехнулся наконец Джеймс. Седьмого ноября мы ждать не будем, давайте бутылку. Бобруйский, наверное? Сойдет. И супругу, пожалуйста, тоже зовите. Скажите, что я получил из Москвы "добро" на покупку наследства Федора Михайловича.
      - Так уж прямо из Москвы, - буркнул Павел, но Катю позвал. Та пить отказалась, на уроки ей вот-вот, но внутренне успокоилась: раз мужчины выпивают, грозы, стало быть, не предвидится. Даже пообещала заскочить с работы взять вторую. Павлу тоже нужно было к трем опять в школу, но Джеймс сказал, что сегодня у Павла Федоровича будут уважительные причины на работу не выходить. Павел усомнился, что после коньяка сможет получить бюллетень, но Джеймс клятвенно заверил его, что все будет в порядке и бюллетень не понадобится. Катя принесла им, что пожарила, ушла, и мужчины выпили по сто. И повторили сразу.
      - Благодарю вас, государь, за гостеприимство, за хлеб-соль, - начал Джеймс. - Вы ведь поиздержались, меня-то откармливая. Примите уж в компенсацию. - Он достал из необъятного бокового кармана толстую пачку сторублевок и положил перед Павлом. - Самые настоящие, не волнуйтесь. И гораздо больше, чем у вас на сберкнижке. А надо будет, найдем еще. Эти лучше оставьте супруге на первое время.
      Павел весьма небрежно сгреб пачку и сунул в письменный стол. Джеймс невольно восхитился: если Павел начинал принимать такие вещи как должное, значит, царские гены уже взяли верх над советскими. Самый раз, стало быть, начать действовать согласно новым инструкциям.
      - Вы хотите меня увезти? А квартира?
      - Вот уже это вас как-то не должно заботить, государь. Купите другую, в крайнем случае. А насчет работы... - Джеймс вытащил из кармана, на этот раз нагрудного, бланк заверенной телеграммы, которым секретарь Кировоградского обкома тов. Грибащук О.О. удостоверивал подпись Романовой Екатерины Алексеевны, а последняя с глубоким прискорбием извещала о смерти своего незабвенного мужа Петра, последовавшей после тяжкой геморроидальной колики, и требовала присутствия внука Павла на похоронах. Павел в ужасе поглядел на Джеймса.
      - Вы думаете, меня в школе отпустят по такому документу?
      - Если засомневаются, пусть звонят в Кировоград Грибащуку.
      - И он подтвердит?
      - Хм... в некотором роде. Он уже полтора года лежит в реанимации, видите ли, секретари посоветуются с ним и подтвердят что угодно, лишь бы шефа в мертвости не заподозрили и с работы всю компанию не поперли.
      - Так он покойник, что ли?
      - Хм... в некотором роде. Но сердце работает! Искусственным образом, знаете ли, это теперь не фокус. Но давайте к делу.
      Ужас Павла достиг предела - и прошел разом. Он понял, что ехать придется, причем именно туда, куда велит Роман Денисович. Впервые за спиной Романа Денисовича начинала вырисовываться какая-то реальная сила. И то, что сила эта была советская, кировоградская, сильно успокаивало. А Джеймс разложил на столе маленькие листочки, - приглядевшись, Павел заметил, что все они исписаны клинописью, - разлил остаток по стаканам и приготовился к длинному монологу. Уши Павла словно бы заложило, такое случалось с ним не в первый раз с тех пор, как в памятную ночь обожрался он аспирином, и голос собеседника доносился к нему словно бы сквозь вату, будто бы ручейки бобруйского коньяка сочились и продирались по капиллярам к его закоченевшим, заждавшимся скипетра и державы всероссийских, пальцам.
      - Итак, государь Павел, настало время перейти к конкретным действиям. Рад сообщить вам, что в ближайшие недели в международном суде в Гааге будет возбуждено дело о размораживании в пользу законных наследников так называемых "карманных денег" Романовской династии. Банк Ротшильда, швейцарские банки и все другие уже получили извещения. Однако ставлю вас в известность, что данное дело будет проиграно не позднее первых чисел декабря, выполнив свою функцию, а именно, успев привлечь международное внимание...
      Затуманенное сознание Павла отфильтровало и осадило в песке забвения все многочисленные и совершенно астрономические цифры, которые перечислил Роман Денисович: ненужные и фантастические.
      - Вопрос о реабилитации дома Романовых путем общенародного референдума должен будет, таким образом, стать насущнейшей проблемой ближайшего будущего России, каковую идею всемерно поддержат политические и религиозные деятели как диссидентской оппозиции, так, хотя это на сегодняшний день факт более отдаленного будущего, и советского официоза до политбюро включительно. Не удивляйтесь, идея реставрации русской монархии пользуется немалой популярностью и в высших слоях советской партократии...
      Слух начал исчезать вовсе. Между тем Джеймсу было решительно все равно, воспринимает его будущий император или нет. Джеймс намеренно погружал Павла в состояние гипнообучения, информация шла сейчас от него прямо в подсознание Павла. В эти минуты он, Джеймс, малосильный маг, но зато разведчик высшего класса, выводил на сцену Павла: на сцену мировой истории, большой политики, красивой и настоящей жизни. Но приходилось предусмотреть многие трудности, неприятности, возможные осечки.
      - ... в первую очередь. И мы считаем своей обязанностью поставить вас в известность, что до самого последнего времени в качестве единственного законного претендента на российский престол рассматривался нами исключительно младший брат вашего деда, Никита Алексеевич Романов, он же в прошлом Громов, благополучно здравствующий по сей день. Однако ввиду крайнего отвращения, испытываемого этим вашим почтенным родственником ко всем формам государственной власти, возбуждать вопрос о возведении его на всероссийский престол не представлялось...
      Где-то в мире что-то происходило. Где-то в далекой Латинской Америке, в лучах палящего весеннего солнца, совсем недавно взошедшего, сравнительно молодой, но совершенно лысый человек с кривоватым носом задумчиво катал по зеркальной поверхности стола странный пятигранный предмет, рассеянно слушая сбивчивую речь посла совсем молодой и необычайно северной державы, смиренно ходатайствующего об амнистии хотя бы части из тех тысячи семисот беженцев, что разместились на фламбойянах во дворе его посольства, как из-за невозможности их прокормления, так и трещания ветвей под ними. Где-то в столь же далекой северной Америке другой президент, отлично заранее осведомленный о результатах уж совсем под самый нос подкативших выборов по бюллетеню проклятущего голландца, будучи тем не менее вернейшим патриотом своей великой родины, в этот последний свой час оставался на небоевом посту и спокойным голосом диктовал ознакомительную записку для своего врага-преемника, долженствующую ввести того в курс дела касательно теперь уже неизбежной реставрации Романовых в России и грядущего, вечного, лет на пятьдесят совершенно естественного, американско-русского союза, - ах, если бы не проклятый брат-алкоголик со своими грошовыми взятками от ливийцев, если бы не провал с дурацким освобождением заложников, которых и так выпустят через три месяца, в последний день его несчастного президентства. Где-то в Лондоне, в Гайд-парке, жуткого вида старуха-суфражистка перед немногочисленными слушателями, очень похожими друг на друга, не пытаясь даже прикрыть свою седую прическу от мелкого осеннего дождя, напропалую цитировала Ленина, Троцкого, Бертрана Рассела и Бенджамина Спока, смело призывая слушательниц к грядущему светлому будущему всеобщей обоюдоженской любви, которое грядет из Тибета в Россию, а из России, озаренной хоругвями тысячелетней лесбомонархии, обратно в Лхассу. Где-то в бездонном ущелье на севере штата Колорадо группа проверенных еще на безупречной работе в Дахау врачей-нацистов, напялив белые халаты и противогазы, залив уши звуконепроницаемым воском типа "Одиссей-3", следила на экранах приборов, похожих на одичавшие в джунглях осциллографы, за невинным занятием тщедушного человека, находившегося в миле от них, на берегу подземного озера: тот разувался и обувался, лишь изредка отрываясь, чтобы пощупать лежащую сумку, из которой торчала длинная палка твердокопченой колбасы, деревянная дудочка и скатанный в трубочку оранжевый вымпел. Где-то все в том же Свердловске седой и несчастный еврей с русской фамилией щурил полные старческих слез умиления глаза над страницами любимого поэта, с которых звучала для него истинная, подобная державинской, бронза кимвалов, и клялся отомстить тому, другому, так подло и небрежно втоптавшему в грязь и тину все это бесценное наследие, неподдельную славу и роскошь российской словесности, и рука старика нервно поглаживала приготовленную наперед, залитую краденным на почте сургучом, бутыль с дефицитной жидкостью. Где-то в Москве необъятно толстый человек в генеральском мундире, почетный член всероссийского общества по охране подлинности "Слова о полку Игореве", вырвавшись с заседания правления, садился с трудом на заднее сидение своего неудобного, словно фасад гостиницы "Москва", ЗИЛа и предвкушал совершенно невообразимые по деликатесным достоинствам маленькие голубцы в виноградных листьях, уже, небось, готовые к подаче на стол в тесной квартире родственника-подчиненного, которому сегодня было предписано таковых выдающихся голубцов ради покинуть боевой пост и хоть один-то день не ловить пусть он считает что померещившегося ему шпиона, которого, кстати, и ловить-то чистая поповщина, с одной стороны, и не дай Бог поймает, - с другой; подумывал заодно, платить или не платить, а если платить, то сколько платить и какими деньгами, за гиацинтового ару, которого генерал собирался у тестя забрать и подарить возвращающемуся из Кейптауна с операции ближайшему начальнику по случаю выздоровления. Где-то опять-таки очень далеко в штате Колорадо нервный и почти еще молодой человек, из-за маленьких усиков одновременно похожий на Мастрояни и на Гитлера, обходил садик, притулившийся к склону первозданно-невыветренного исполина, обходил, роняя с кончиков пальцев крошечные капли, радужные стеклянные шарики, разлетающиеся осколками, едва достигнув земли, заставляя при этом сухие и высокие папоротники, которыми садик был засажен, немедленно зацветать невероятными алыми цветами, светящимися в туманном воздухе и, как подсолнечники, поворачивающими свои благородные чашечки к лицу бродящего меж ними человека. Где-то в двух сотнях верст от Брянска кряжистый и жилистый старикан с лицом Сократа, сидя в продувном сарае, несмотря на весьма холодную погоду, одетый только в розовые, до колена, подштанники, перекладывал отборные куриные яйца из плетеной корзины в ящик, слегка пересыпал их опилками и шептал, шевеля губами: "семь тысяч девятьсот девяносто три, семь тысяч девятьсот девяносто четыре, семь тысяч девятьсот девяносто пять, семь тысяч... тьфу, проклятая, тухлое, накажу, на горох положу, семь тысяч...", - а ветер, врывающийся в щели постройки, шевелил волоски его кустистых и седых бровей. Где-то в северной части Москвы, в двух шагах от Бутырской тюрьмы, на полу в коридоре собственной квартиры, устремив взор на самодельную галошницу, в позе лотоса сидело тело бледного тантра-йога средних лет, в то время как душа его, связанная с телом лишь тонкой ниточкой, уныло слонялась по курдскому эгрегору в поисках бесхозных умений, и не находила решительно ничего, достойного внимания. Где-то под Малоярославцем старый, огромный, совершенно одинокий пес с мордой лайки и телом овчарки, остановившись передохнуть, вылизывал подушечки лап, потому что годы уже не те, пес от таких побежек отвык совершенно, - хотя не было на этом пути еще никаких следов, и не читал пес бюллетень ван Леннепа, ибо не только не умел читать ни по-русски, ни по-английски, но и не требовалось ему, потому что будущее он видел своими подслеповатыми старческими глазами не хуже голландца, правда в своем, специфически собачьем ракурсе, а потом, долизавшись, поднимался, чтобы бежать своей странной дорогой по еще не оставленным следам.
      - ... Итак, необходимый срок нашего совместного с вами, государь Павел, исчезновения от глаз общества не превысит восьми, самое большое - десяти месяцев. И эти месяцы не будут для нас, особенно для вас лично, месяцами бездействия! Мы будем следить за ходом событий, находиться, можно сказать, в незримом их эпицентре, и одновременно вы, ваше величество, не боюсь этого слова, будете готовиться к принятию бремени высшей всероссийской власти! закончил Джеймс. - Выпьем же, государь!
      К вечеру Павел, сунув немалую взятку в билетной кассе, купил два билета в купейный вагон до Москвы, на ночной поезд. В тот же самый час, отстояв очередь к другой кассе, Катя приобрела два билета от Свердловска до Томска в плацкартный вагон. И, наконец, Джеймс, напялив бифокальные, к тому же солнцезащитные очки, - в которых мало что видел, но маскировка нужна, - и старую ушанку, в третьей кассе взял два билета до Семипалатинска, общим вагоном, пассажирским поездом. Если кто-нибудь захотел идти по их следам, пусть копается - кто и куда уехал. Катя помогла Павлу упаковать все рисовое хозяйство Федора Михайловича, даже резцы, - а микроскопы для музея, для томского, как ей было сказано, уже выделил тамошний университет: Томск-то ведь как-никак - сибирские Афины! Собрала Катя мужу чемоданчик со сменой белья и прочим, что на ту неделю, которую он в Томске проведет, нужно, - а в осенние каникулы поедут они оба, Павел и Катя, к сводной Катиной сестре Веточке, Елизавете то есть, в Славгород.
      Тем временем на темном и сыром берегу озера Шарташ Джеймс повстречался с очень бедно одетым дезинфектором в бакенбардах, который за истекшие часы стал лет на тридцать старше, то есть был уже не Александром Первым, а святым старцем Федором Кузьмичом: этот облик он приобрел совершенно неожиданно даже для самого себя, не прибегая к пресловутой формуле Горгулова-Меркадера, - он вкусил в свердловской пельменной настоящих сибирских пельменей с уксусом. Джеймс вручил святому старцу собственноручное письмо Павла для передачи Кате Романовой на шестой день после их отъезда и хотел дать еще тысячу-другую советских рублей лично от себя для нее же, но старец деньги брать отказался, сказав, что без крова и призора соломенная вдова не останется. Джеймс вспомнил о способностях собеседника, глухо возревновал без всякого на то повода и вернулся на Восточную в дом пятнадцать, где очень скоро выпили они с Павлом и Катей ту самую, заготовленную Катей бобруйскую бутылку, выпили совсем по-семейному, присели перед дальней дорогой, помолчали и уехали на вокзал, где Катя их покинула с поцелуями, а Павел и Джеймс, покурив за углом перонного туалета, в последнюю минуту нырнули в купейный вагон проходящего поезда на Москву. Проводник буркнул, чтоб шли в последнее купе, но Джеймс доверительно зашептал ему в седое ухо насчет того, что и проводникам жить надо, и водка дорожает, и мы же понимаем, как вам трудно, и вот, мол, тебе, отец, только не сажай ты к нам никого хотя бы до Перми, а если можно, то и дальше, но, отец, честное слово, больше не могу, свои, трудовые, кровные - и сунул в кулак проводнику четыре смятых трешки и рубль, тот руку в карман судорожно сунул и пробормотал, уходя в служебное купе: "Тогда в предпоследнее".
      Прошли в предпоследнее. Вещей у них было всего ничего, только чемоданчик у Джеймса и побольше у Павла. Джеймс отпер трехгранкой окно, в купе было душно, и опустил раму ладони на две, отчего из открывшейся щели сразу ворвался ветер, поздний, осенний, сырой, запах шпал, холода, шум колес. Проводник подозрительно быстро приволок им четыре стакана чаю, когда Павел попытался два вернуть, презрительно на него зыркнул и хлопнул дверью. Джеймс выставил на столик к чаю еще одну бутылку коньяку, на этот раз хорошего и дорогого. Молча выпили и стали укладываться на ночь. Свет погасили, оставили синюю лампочку. Павел увидел, как Джеймс закурил в темноте, сам курить не стал, отвернулся к стене, решил спать.
      А сон не шел никак, даже наоборот, от выпитого коньяку тревога какая-то возникла, нервная бодрость, неспокойствие. И куда это мы едем? - думал Павел. - Работа у меня приличная, жена хорошая, квартира лучше, чем у многих. Устроен я. На сберкнижке опять же восемь тысяч, деньги. И не хочу я ничего такого, ни корон, ни скипетров, ни дворцов, ничего не хочу. Но тут прапрадедовы гены взяли верх, "властитель слабый и лукавый", победитель Наполеона, святой старец Федор Кузьмич, шестом отталкиваясь, выплыл на плоскодонке из кровеносных недр и сурово вторгся в сознание праправнука. То есть как это ничего тебе не надо, - вопросил старец. Затем ли пять поколений тлел крошечный огонек истинного романовского рода, чтобы ты, боясь потерять восемь тысяч своих, на "Ниву" приготовленных, накрылся хвостом и лытал от престола, который я тебе, недоноску, завещал? Ты что, не видишь, ЧТО с твоей страной, да, да, не отворачивайся, с той самой землей русской, которой ты, а не кто-нибудь, ты, ты, настоящий хозяин? Ведь не потому в стране жрать нечего, что земля истощилась, даже не потому, что все негры-китайцы повымантачили, а потому что ты, хозяин! "Так уж прямо и я", - попробовал вяло отбрыкнуться от прапрадеда Павел, но понял, что защититься от собственной совести, оборотившейся этим самым старцем, которого он и портрета-то сроду не видал, решительно нечем. Однажды, пусть от страха, пусть только оттого, что пригрозили ему раскрытием его главной тайны перед заинтересованными и компетентными организациями однажды признав себя наследником верховной российской власти, взвалил он на свои плечи чудовищную ношу, которую не то что человеку, никакому Атласу не под силу бы нести, - взвалил ответственность за судьбу четверти миллиарда людей, за их голод, обворованность физическую и духовную, нищету умственную и телесную, за чудовищно низкий уровень жизни, всенародный алкоголизм, бесплодие женщин и бессилие мужчин, за каждую каплю березовской нефти, по бесхозяйственности и безразличию утекающую в Ледовитый океан, за каждую каплю донорской крови, сворачивающейся без употребления, за каждую минуту детства, украденную у школьников уроками лживых и бесполезных предметов, за предсмертный вой студента МГУ, каждого десятого из тех, кто, не сдавши экзамен в третий раз, кидается с восемнадцатого этажа, ибо отчисление грозит потерей надежд на нормальную нищенскую советскую жизнь; за сотни тысяч эмигрантов, выгнанных с родины страхом и голодом, за срамную олимпиаду с распродажей апельсинов среди лета, за Нобелевскую премию, со страху перед ядерными боеголовками врученную шведской академией проспиртованному вору и дегенерату, да мало ли еще за что в конце-то концов, какому бы Атласу все это горе четверти миллиарда людей снести, когда в те времена, когда он, как дурак набитый, за Геркулесовыми столпами торчал, все население земли было во много раз меньше нынешнего населения России!.. Чем исчислишь людское горе, кроме как числом самих людей?
      И фер-то кё, как выражалась его любимая писательница? Ну, стану я императором, даже легитимным, как этот малопонятный и явно неслучайно попавшийся мне человек говорит, - ну, что я буду делать? Скажем, с колхозами? Куда деть всю эту нерентабельную, но тем не менее худо-бедно функционирующую систему, на воровстве главным образом основанную? Ведь ни образования у меня, ни планов ясных, вообще ничего! НЭП разве объявить, чтобы, как отец рассказывал, осетрина опять была? Так ведь она тоже краденая будет, а для того ли я страну в руки брать собрался, чтобы ее остатки тоже разворовали? А с партаппаратом этим самым что делать? Не истреблять же, не буду я у них эти методы брать, но ни черта же ведь не умеют делать, только блины с коньяком жрать в крымских санаториях, да друг друга подсиживать, да лекции по бумажке, да головою кивать! Что я, серый, им дам? Не возьму я их себе, хоть и преданными будут, как собаки последние, лишь бы им икру в пайке оставил! Не оставлю!.. А все-таки делать с ними... кё? Павел, очнувшись, открыл глаза и посмотрел на неслышимо спящего Джеймса. То, что он увидел, после всех ночных мыслей даже не испугало: разведчик, беспредельно утомленный трехнедельным напряжением, видимо, потерял контроль над собой, всплыл в воздух и висел сантиметрах в двадцати над койкой, свесив руку и тихонько пожевывая все еще горящую у него в зубах сигарету. "Надо бы забрать-погасить, загорится еще",подумал Павел, но Джеймс не дался, повернулся на другой бок и сигарету не выпустил. Сверхъестественные способности спутника объяснял себе Павел причинами естественно-научными, в духе журнала "Огонек", в духе статей о знаменитой чуть ли не на весь мир Бибисаре Майрикеевой, у которой, говорят, правительство поголовно лечится. Нет уж - Павел вдруг ощутил внезапный прилив сил, - не буду я у нее лечиться! Только вот стану царем, как все это уничтожу, и магазины каштан-березковые, и закрытые блинно-коньячные санатории для партначальства, - а за все курортные сезоны-сафари в Африке для их детишек папань отвечать заставлю, кто это там на советские, на русские деньги слонов в Кении поистреблял в свое удовольствие, никаких мне дворцов не нужно, напишу заявление, чтобы дали мне простую квартиру в две, ну, в три комнаты, портрета своего ни на рубле, ни на копейке чеканить не дам! Землю всю раздам и сам первый пахать пойду! - Впрочем, эта мысль Павла отрезвила, понял он, что пахать вряд ли будет. Но уж и привилегий он себе никаких не назначит. И мантию на коронацию наденет самую грубую, из сукна солдатского, что ли, из парусины синей, пусть думают, что хотят! Из общедоступной, короче, материи! И никаких чтоб в государстве безгодунедельных дворян!.. Впрочем, как же без дворян? На кого еще может опираться монархия, как не на дворян?.. Новых печь Павел категорически не собирался. А старых... старых, надо думать, всех перерезали. От этой мысли проснулась у Павла новая волна бешенства, даже заботу о разыскании дворян решил он оставить на потом. Нет, ничего больше и никому из этих мучителей России не будет! Никаким неграм, кстати, больше ни спичечной коробки!!! Хватит с нас албанцев, китайцев, румынов, югославов! Всех других тоже видали... в гробешнике! К чертовой бабушке все колонии, со своим дайте управиться, и так валюты ни гроша нет, все партаппарат проел, да и нефти-газа на себя еле-еле! Где ее, валюту, взять? Нет, точно начеканю золотых денег, не олимпийских жульнических, а полновесных, чтоб в любом сельпо звенели!.. А колонии можете себе забрать, расхлебывайте этот Афганистан сами!
      То, что Джеймс днем продиктовал его подсознанию, стало теперь собственными мыслями и убеждениями Павла. Отказ от колониальных претензий вне единых границ в нынешних границах, вечный и верный союз с Соединенными Штатами и отказ от мировой гегемонии и еще кое-что в том же духе - всем этим платила Россия и император Павел Второй за избавление от голода и политзанятий. Никто не требовал у него даже Восточную Пруссию. В институте Форбса отлично понимали, что бесполезно требовать подобные вещи у праправнука человека, который почти двести лет назад привел свои войска в Париж затем, чтобы посадить там на престол своего марионеточного правителя, Людовика Желанного. Прекрасно понимали они характер этого Романова, но выбора не было. Ведь он, чего доброго, мог бы оспорить и сделку по продаже Аляски, совершенной узурпатором из младшей ветви. Пусть уж подавится он этой Пруссией, даже и Курильскими островами, но никогда не согласятся Соединенные Штаты убрать со своего флага даже одну звезду.
      В окно пробились первые утренние, совсем мутные и робкие, отсветы. Павел посмотрел на спутника, увидел, что тот опустился пониже, хотя все еще висит в воздухе, а сигарета, наверняка та же самая, все так же горит у него в углу рта. Павел тряхнул головой, зажмурился, снова открыл глаза - сигарета все так же дымилась. Наследник российского престола определенно не знал, следует ли удивляться. Для рассеяния сомнения решил и сам закурить, вытащил сигаретку и прикурил от той, что дымилась в зубах у разведчика. Джеймс приоткрыл один глаз.
      - Спали бы вы, государь. Нам еще ехать и ехать.
      12
      Самой умной женщине легче понять даже отвлеченные философские идеи, нежели в предметах жизненного интереса отделить общее суждение от единоличных конкретных впечатлений..
      ВЛ.СОЛОВЬЕВ. АКСАКОВЫ
      Рампаль подул на пальцы: согреться никак не удавалось, чуть вздремнешь, как что-нибудь да застынет, рука ли, нога ли. Свернувшись клубком, лежал он на полу каморки, прежде служившей пристанищем Джеймсу. Тут было безопасно, но зверски холодно. Превратиться во что-нибудь, не страшащееся холода, лучше бы всего в белого медведя, Рампаль боялся: все-таки в доме он был не один, не ровен час, заглянет кто-нибудь в каморку во время сна, увидит дрыхнущий символ России, тогда прости-прощай спокойная работа, придется снова улепетывать, жрать всякие предметы с острыми углами, следы запутывать. В медведя зимой, кстати, просто опасно превращаться - можно в спячку впасть, с незабвенного оборотня Бьярни Торстейнссона еще в начале века за такой конфуз погоны сняли. Да и вообще лишний раз превращаться Рампаль боялся, не прошел еще ужас перед приключившимся на берегу Свитязи опоросом. Где-то они теперь, эти поросятки?
      Джеймс и Павел находились теперь уже далеко. Едва только Джеймс Найпл со своим подопечным покинул Свердловск, Рампаль принял на себя ответственность за свердловские события и должен был заниматься только ими. Ближайших дел за Рампалем числилось два: спрятать как можно дальше и ненаходимее Екатерину Романову-Бахман и попробовать добиться отречения от престола у Софьи Романовой-Глущенко. Пусть не в пользу Павла: в Скалистых горах знали, что она брата ненавидит. Но в пользу любого из кандидатов, которых он, Рампаль, ей предложит: в пользу двоюродного деда Никиты; хуже, если в пользу его законного сына Ярослава, тоже великого князя, не баран начихал все-таки, хоть и ведет он, мерзавец, антиамериканскую политику; хуже бы всего, если в пользу тетки Александры, окопавшейся в Лондоне, и, наконец, если уж ничто другое не поможет, то не угодно ли вам, ваше высочество, отречься... в пользу родного вашего сына Гелия? Этот булыжник, впрочем, полагалось попридержать на крайний случай, незаконный отпрыск Софьи был фигурой не только неясной, но, кажется, тоже нежелательной в высшей степени, его откопала группа изучения Софьиной биографии, установила, в каком лагере на сегодня он сидит, - это, увы, пока все. Не дай Бог, мальчонка унаследовал мамин характер. Но в принципе было все равно, в чью пользу теперь Софья отречется, лишь бы поскорее выкинуть ее неприятную фигуру из уравнения, где икс - личность будущего русского царя. Софья, персона непьющая, на роль всероссийской императрицы не годилась вовсе, политика Руси, как очень давно известно, есть то же, что и ее веселие "пити", непьющим - от ворот поворот.
      Обо всем остальном узнать полагалось из доставленного наконец-то вчера почтой в сорок четвертое отделение связи Свердловска до востребования на имя Лобикова Германа Борисовича номера журнала "Здоровье" за октябрь, который после простого помахивания над ним заячьей лапкой обрел достойный вид октябрьского же номера совсем другого периодического издания, а именно бюллетеня предиктора ван Леннепа. С дополнительным вкладным листком, который предиктор заполнил лично для Рампаля. Такой чести капитан удостаивался впервые, минута работы предиктора стоила дороже, чем час работы всех американских ЭВМ вместе взятых. Рампаль никогда не видел ван Леннепа, не знал, где тот обретается, слышал только от других оборотней, что предиктор - совсем еще молодой человек, чуть старше двадцати пяти, некогда шахматист-вундеркинд, на чем и был отловлен: сведущие люди быстро поняли, что мальчик просто знает всю партию наперед, оттого и на доску почти не глядит, и вместо чемпионата на первенство Нидерландов попал мальчик на прием к королеве, которая ласково потрепала его по светлым волосам и сказала, что его долг - покинуть родину и служить на благо Нидерландов и всего свободного мира в рядах армии могучего заморского друга и союзника. Мальчик отлично знал об этих словах королевы заранее и отнесся к перемене судьбы с таким же равнодушием, как к обычной шахматной партии на первенство родного города Хенгело. С тех пор бюллетень ван Леннепа, издававшийся от шести до восемнадцати раз в год и рассылаемый по списку, утверждаемому даже не президентом США, - как следовало бы ожидать, - а самим предиктором, заменил для тех, кто был к нему допущен, Библию, Коран, Ридерс-Дайджест, книги Сивиллы, сочинения Гурджиева, бюллетени покойного предиктора Уолласа и даже телевизор. Не зря же референты в американском посольстве, прежде чем переслать бюллетень Рампалю, придали ему вид журнала "Здоровье". Личные странички предиктор заполнял крайне редко и по собственному усмотрению, когда считал, что кому-то важно знать свое собственное будущее исходя из интересов страны в целом. Впрочем, в этих случаях предиктор, видимо, развлекаясь, изъяснялся таким вычурным иносказательным языком, что никто, кроме адресата, не понимал в этих страничках ни слова.