- Ваше величество, вы уже изволили упразднить пост министра иностранных дел, - тихо подал голос Анатолий Маркович.
      - Помню, правильно сделал. К чему разводить внутренние дела, гвардия моя тогда на что? Вот пусть их шеф всем внутренним и ведает. Даровать этому...
      - Его сиятельству Башмакову-Шубину?
      - Его высокопревосходительству, он не князь, еще не хватало жандарма князем делать... Даровать ему все права министра! А иностранными делами, милейший, у меня канцлер занимается, у него жена хорошая. Ни к чему паразитов плодить. Тебя, милейший, тоже окольничьим пора пожаловать. Ты не радуйся, в годовщину коронации пожалую, если ты, ха-ха, до тех пор не угодишь к господину Московскому!
      Анатолий Маркович Ивнинг твердо дал себе слово никогда и ни на чем не попадаться. Даже взяток не брал. Ну, а из мелких слабостей позволил себе аквариум. Ивнинг знал, что теперь - после Всеволода - ни за что не доверится человеку без мелких слабостей. Еще ночью Ивнинг приказал сжечь, а затем затопить залы заседаний всех трех масонских лож - даже если их только две. С убитым Миладой его не связывало ничего, кроме давно исчерпанного романа. Ивнинг плохо знал историю, поэтому полагал, что скоро империя начнет называть его "Железный Хромец". Павел, историк, это предвидел и по-тихому, через Елену Эдуардовну Шелковникову, заказал для Ивнинга протез, уравнивающий в длине обе ноги Анатолия Марковича; царь собирался вручить этот протез вместе с грамотой, дарующей звание окольничьего: пусть думает управделами Кремля, что это высокое звание, а ведь на самом деле означает оно лишь то, что нет у тебя, господин боярин, никакой определенной должности. Так-то, Анатолий Маркович. Буду тебя пока что терпеть. А проткнуть всегда успею, даже если это не каратэ никакое, а айкидо. Тоже хорошая борьба. Павел проверил по энциклопедии, сразу, как помылся.
      Сентябрьское утро застало вымытого, причесанного, хорошо побритого, хотя и одетого по-домашнему императора врасплох своей радостной солнечной погодой, опять и опять лезла в голову мысль, что точно так же сверкало нежаркое сентябрьское солнце два года назад, в день похорон отца, Федора Михайловича. Павел подумал, что надо бы хороший портрет его заказать. Хорошему художнику. А есть сейчас в России художники? Павел понятия не имел. Не знал он и того, есть ли в империи композиторы, писатели, скульпторы, архитекторы и люди всяких других профессий, необходимых для прославления легитимной власти. Павел шел через галерею Зимнего сада, смотрел на осеннюю голубизну небес и размышлял: какая же это гадкая вещь - политика. Даже в кино не был больше двух лет, ужас! Мысль о кино привела на ум другую, о телевизоре, ну, а сон про телевизор нынче привиделся очень уж противный. "Запретить демонстрацию этих "Мгновений" к чертовой матери, кто хочет смотреть, пусть покупает видеокассету и заодно видеомагнитофон, на них можно ввести монополию, очень недурной доход для казны. И пусть попробует кто-нибудь переписать что-нибудь без монопольного клейма! Того сразу к господину Московскому с конфискацией имущества, тоже в казну. Не надо эти "Мгновения" запрещать. Дедушка старообрядцам бороду оставил, но платить повелел за нее. Ежегодно и много. Надо будет дать задание, чтобы копии фильмов про Штирлица после третьего-пятого просмотра приходили в негодность, пусть покупают чаще. Жаль, что дириозавр телебашню загробил, ничего, дядя обещал новую подарить, как только отстраивать свой выгоревший город кончит. Главную улицу он там переименовал в авениду Пабло-Сегундо... Приятно, черт возьми, - у себя дома так не побалуешься. А тем не менее заказывать отцовский портрет Маме Дельмире нельзя, она опять курицу нарисует. Вроде бы другой какой-то художник был в Сальварсане, тот, что герб нарисовал. Как его?.. Матьего Эти, вот как! Авось живой еще, пусть нарисует. Не понравится - отправить в краеведческий музей, в Екатеринбург.
      Павел удалился из Зимнего сада и пошел длинными кремлевскими анфиладами, никакой особой цели не преследуя, идти ему было не к кому и некуда. Блазонера позвать, да, тот мог бы утешить, но опять будет сплошная "энигма" и непонятина. Дед Эдуард? Как-то нет повода его нынче звать, разве титул пожаловать новый?.. Знать бы свое будущее, как во всех культурных странах делают. "Что дальше? - размышлял Павел, постепенно переходя с мысленной речи на шепот, потом на разговор вслух, даже на довольно громкий. Как все одинокие люди, император привыкал беседовать сам с собой. - Ну, лично казнил членистожопого. Министра тоже казнил, слава Богу, не своими руками - ох, не царское это дело, что бы там на этот счет дедушка Петр ни заявлял. Еще назначил Москве палача. Упразднил два министерских поста. А наследника все равно нет как нет, даже в официальных документах некого обозначить "наследником престола". Не из сношаревой же деревни брать? Так, что ли, и оборвется на мне династия?.."
      - Династия, ваше величество, ни в коем случае на вас не оборвется, после вашей достаточно нескорой кончины на русский престол взойдет ваш законный сын. Но, увы, в его царствование на Руси будет раскол. - Голос, произнесший эти слова, звучал как бы ниоткуда, голос был очень молодой и чем-то знакомый. - А сегодня вечером вы посетите Большой театр и получите эстетическое удовольствие от представления балета "Жизель".
      Говоривший выступил из-за угла старинной изразцовой печи. Это был мальчик лет четырнадцати, почему-то показавшийся Павлу знакомым. Но откуда мальчик здесь, в святая святых императорских апартаментов?
      - Если вы меня не помните, ваше величество, - без передышки продолжил мальчик, - я младший сын генерала от кулинарии Игоря Аракеляна, Гораций Аракелян, дворянин... и предиктор. Менее чем через час официально вступлю в должность.
      Павел в первую секунду не понял ничего, во вторую понял все.
      - Что ж ты раньше не явился?
      - Ваше величество, я - четвертый сын. Вы сказки знаете?
      - Я только их и слышу целый день, - неожиданно нашелся Павел. Ему почему-то вдруг стало весело.
      - Вы когда-нибудь слышали сказку, чтоб у отца было четыре сына?
      Павел подумал.
      - Да нет, все - двое умных, третий дурак. У твоего папы старший сын нынче... в деревне работает, средний, кажется, в разведку пошел учиться, младший тут люля-кебаб жарит... А четвертый откуда?
      - А четвертый в таком деле, ваше величество, есть всегда. Но он не лезет в умные, и при этом не дурак. О нем сказок не рассказывают. Он сам обычно все знает. С сегодняшнего дня, согласно предсказаниям предикторов Класа дю Тойта, Геррита ван Леннепа и Нинели Муртазовой, я приступаю к исполнению обязанностей предиктора при вашем величестве. На то будет ваша монаршая воля, и вы менее чем через час отдадите приказ о введении меня в эту должность. Сейчас вы скажете...
      - Так ты же еще в школу ходишь! - не выдержал Павел.
      - ...что я еще хожу в школу, ваше величество. На это я отвечу, что семь классов я окончил, предиктору остальные совершенно ни к чему, с чем вы совершенно согласитесь.
      Павел, по-птичьи склонив голову набок, рассматривал мальчика. "Похож на тетку! - вдруг понял он. Елена Шелковникова и вправду была родной теткой Горация Аракеляна. Лучшей рекомендации, пожалуй, придумать нельзя. - Но неужто там, где есть три сына - дурака-умных, четвертый всегда настолько умный, что скрывает само свое существование?"
      - Не всегда, ваше величество. Но в сказке про нас, - мальчик широко улыбнулся, - чистая правда. Сейчас вы хотите спросить меня, когда же вы встретитесь с матерью наследника. Я вынужден буду не ответить, ибо дал слово временно хранить молчание, дал его предиктору Нинели Муртазовой. Сейчас все ваше внимание будет обращено на государственные дела, сами посудите, сколько империй развалилось лишь оттого, что раньше времени заражались там беспокойством о том, кто будет править потом, а глава государства совершенно забывал, что нужно править именно сейчас. Именно СЕЙЧАС. - Мальчик выделил последнее слово таким убедительным нажимом, что отвечать ему было вообще нечего.
      Павел, полуобняв удивительно худенького мальчика, совсем еще подростка, отправился в рабочий кабинет.
      - Может, сам за меня все и продиктуешь? - усмехнулся царь.
      - Ни в коем случае, ваше величество, вы этого никогда и никому не позволите, а царствовать вам еще... долго. Могу лишь предсказать, что любым назначенным вами жалованием я буду удовлетворен.
      "Еще бы не будешь!" - буркнул мысленно Павел и подумал, знает ли Гораций все его мысли, короче, умеет ли он их читать. Но промолчал. А предиктор ответил.
      - Заранее хочу предупредить ваше величество, что я не телепат. Однако, исходя из будущих событий и всего накопленного опыта вашего царствования, могу сказать, что ваши мысли, поступки и слова я в силах полностью предсказать. Не будучи в силах на них повлиять, конечно, - скороговоркой добавил мальчик, и Павел успокоился.
      - Земли тебе где даровать? - спросил царь.
      - Где угодно, ваше величество, только не в заяблонной полосе.
      - Чего?
      - Это значит - южнее шестьдесят первого градуса северной широты, северней яблоки не урождаются. А я антоновку люблю. Вы ее в будущем году переименуете в "павловку", но все равно.
      "Мальчик как мальчик", - подумал Павел. Вот уж чего ему не было жалко, так это яблок. Все одно пропадают. Пусть подберут ему сады антоновки, пусть отдадут самые лучшие: Павел эту кислятину не любил.
      - С будущего года, ваше величество, вы очень полюбите... павловку. В моих садах под Жиздрой... Виноват, на Брынщине... словом, в Брынских лесах, вы тамошние места знаете, там у меня павловка будет удивительная, душистая и сладкая, а вовсе не кислая. Разумеется, ваше величество, все, чего я не съем, будет поступать на императорские поварни.
      Павел оглядел Горация. Такой много не съест. А тогда что ж это за подарок? И, кстати, зачем антоновку переименовывать?
      - Таков будет ваш высочайший каприз.
      С мальчиком определенно не стоило говорить: сотая доля секунды - тоже будущее; хотя Гораций не мог прочесть того, что думал Павел сейчас, он прекрасно знал все то, о чем царь подумает вот-вот. Ну, неужто кроме яблок ничего не надо? Предиктор все ж таки...
      Гораций тактично промолчал. Они вошли в прихожую-предбанник. Ивнинг вылупил глаза, он этого парня видел впервые и сразу ревниво заподозрил, что государь решил вдарить по мальчикам.
      - Почтенный Анатолий Маркович, это - его сиятельство Гораций Аракелян, верховный предиктор России! Сбитнева ко мне. Оформить сразу и возведение...
      - В графское... - подсказал мальчик.
      - Достоинство, - продолжил царь, - и приказ о вступлении в должность предиктора. Также, в порядке исключения, граф Гораций получает тарханную грамоту о довременном совершеннолетии!
      Царь ушел в кабинет. Гораций задержался на пороге и тихо улыбнулся Ивнингу.
      - Царь равнодушен и к лицам своего пола, и к лицам противоположного. Так будет еще... долго. А вот вас, Анатолий Маркович, уже в январе наступающего года ждет исключительная радость...
      - Гораций! - позвал царь, - тоже мне, предиктор, твое время принадлежит мне!
      - Вам, государь, вам и России!
      Павел привычно уперся взглядом в аквариум.
      - Давай рассказывай, чего мне ждать плохого.
      Гораций удобно устроился в гостевом кресле. Сделано кресло было по ширине шелковниковской задницы, так что там могло поместиться три Горация.
      - Залезай с ногами, - едва успел сказать царь, замечая, что мальчик опять на долю секунды опережает его мысли.
      - Сегодня, ваше величество, вы должны - собственно, вы уже и так решили отдыхать. Вы намерены миловать преступников.
      - Каких еще?
      - Жертв разнузданного произвола и кровавого террора, устроенного в стране мясником Глущенко. Немедленно амнистируются обитатели милицейских лагерей...
      - Слушай, иди и диктуй Ивнингу сам!
      - Тогда пророчество не сбудется... А мать моя ни при чем, очень тихая женщина. Я приглашу Ивнинга, простите. Нужно будет подписать приказы, касающиеся меня, их немного. Заодно еще раз специальным приказом воспретите Мальтийскому уезду чеканку собственной монеты, у Ивана Романова даже мысли такой возникать не должно. Еще, полагаю, вы сегодня же вышлете из России народного дрессировщика Альфреда Хотинского, выступающего с ансамблем коз-баянисток, противоестественностью подобного зрелища внушающего соблазны жителям первопрестольного града.
      - И вправду вышлю - черт знает что! В Москве! Козы! Услать его...
      - Совершенно верно, за Жужуй, как говорят в дружественном Сальварсане. Еще вы, ваше величество, дабы отвести все дальнейшие возможности покушений, прикажете... на обнаженных Настасьях трижды опахать Кремль.
      - Прикажу! Впрочем, ты-то что понимаешь... в обнаженных Настасьях?
      - Мне и понимать нечего, ваше величество, по этому делу у меня старший брат знаток. Ну, а после трапезы, которую тоже могу описать, хотя питаетесь вы, государь, однообразно, вас давно отравить могли бы, к счастью, папа следит... Вы, видимо, захотите подняться на колокольню Ивана Великого.
      - С тобой!
      - Ваш покорный слуга, великий государь...
      Павел на долгое время замолк. Разговаривать с Горацием было почти невозможно, тот все знал наперед. И поэтому, доколе дней его станет, должен быть прикован к ноге... российского трона. Раз уж сам не сбежал, как Нинель, в нети, или не нанялся к кому другому, то из России уже не уйдет. Павел припомнил, что мальчик - не только племянник Елены Шелковниковой, но и родной внук светлейшего князя Эдуарда, и на душе стало совсем спокойно. А подняться на Ивана Великого нынче будет очень приятно.
      Собственно, в прежние времена Царь-колокол никогда на Иване Великом не висел. Тот колокол, что весил восемь тысяч пудов, отлитый, кажется, незаконным царем Борисом Годуновым, висел рядом с колокольней, но жалкого летнего пожара при дедушке Петре Алексеевиче ему хватило: грянулся и кончился. Потом в него все добавляли и добавляли, то незаконная царица Анна Иоанновна еще тысячу пудов, то мастера чуть ли не от себя еще три тысячи пудов, все пуды, пуды одни, а колокол так и остался битый и неисправный. При дяде-узурпаторе Николае Павловиче только и додумались, что поставить его, разбитый, на пьедестал, а сверху золоченое яблочко припаяли. Нашли чем гордиться - битым колоколом, "царь" называется. По приказу Павла всю эту металлическую рухлядь, больше двухсот тонн бронзы, свезли на Его Императорского Величества Пушечный двор и там перелили в новый. Павел в последнюю минуту узнал, что металлы на колокольное литье идут не ахти какие дорогие, семьдесят восемь частей меди на двадцать две части олова, а добавок совсем пустяк - и лично от себя еще двадцать тонн металла добавил.
      Спешно провели реконструкцию Ивана Великого: под грузом такой игрушечки рухнуть мог не только колокол, но и колокольня. В нее ввели что-то вроде длинной спицы, чуть ли не на сотню метров уходящей в землю, под землею спица, как невидимая Эйфелева башня, расщеплялась на четыре хвоста, сообщая колокольне почти абсолютную устойчивость. Автору проекта царь даровал орден Левши и звание генерала инженерных войск; колокол перевезли в Кремль и подняли на Ивана Великого в одну ночь, - с земли он почти не был виден, да и не звонил в него пока что никто: первый удар планировался в первую годовщину коронации, в ноябре. Кто звонить будет - пока что неясно, хотя чего ж неясного?
      - Гораций, кто первым в Царь-колокол ударит?
      Гораций сидел в гостевом кресле с ногами и беззастенчиво ел яблоки из царской вазы.
      - Вы, ваше императорское величество. Дело в том, что его блаженство митрополит Опоньский и Китежский Фотий по дряхлости своей еще в октябре перестанет исполнять обязанности первоиерарха Московского, будет отправлен вами в немилость и заточен... - мальчик сосредоточился, - заточен в Пимиеву пустынь, это такой монастырь на Курской дуге. Местоблюстителю его престола, отцу Викентию, вы такое важное дело не доверите. Мне тоже не разрешите, будете бояться всяких слухов, а еще больше того, что меня с колокольни столкнут. Кстати, две такие попытки будут, обе неудачные, так что не бойтесь.
      - Тогда зачем я бояться буду?
      - Все равно будете. Кстати, вами сегодня же овладеет сильнейшее искушение в него ударить, когда мы на колокольню пойдем. Но не надо, возникнет непредсказуемость случая, так называемый эффект противо-Тюхэ.
      "Опять блазонер! Опять энигматическая голотурия!" - подумал царь, но мальчик был умный и сразу перешел на понятный язык.
      - Дело в том, что судеб, вариантов будущего, не один, а два: один, как говорили древние, доверен богине Ананке: ну, это уж насчет того, что каждому человеку рано или поздно умирать полагается, - да, согласен с вами, что лучше поздно, - а второй, "судьба-случай", доверен богине Тюхэ, или Тихе, по-русски ее чаще называют Фортуной, она бывает добрая и злая, и в ней можно в общем-то выбирать, если, конечно, рядом с вами есть квалифицированный предиктор...
      "От скромности не умрет..."
      - Так вот, а я как раз предиктор исключительно сильный. И не волнуйтесь, вы меня не продадите, я стою значительно дороже любой цены, которую вам предложат. Нет, я не набиваю себе цену, я еще дороже стою. Перекупить меня ни у кого денег не хватит. Мне, ваше величество, цены просто нет.
      - Слушай, юный нахал, ты мне вообще хоть слово дашь вставить? Я царь все-таки!
      - Говорите, ваше величество, говорите, вы мне не мешаете. Яблоки у вас замечательные.
      Павел поразмышлял, полюбовался мальчиком, с хрустом поглощающим не то третью, не то четвертую антоновку из вазы, потом переложил в карманы "адидаса" штук пять или шесть. На колокольню он собирался идти в теплой порфире, там, наверху, все-таки холодно, а карманов на порфире нет.
      - Ваше величество, вы совершенно правы: на колокольню мы можем подняться и до обеда, Фортуна позволяет. И совершенно правильно, что вы прикажете пришить к порфире внутренние карманы. Да не поминайте вы мою мать по любому поводу, совсем это не русское ругательство, не к лицу вам, государь!
      Павел вызвал двух рынд, порядка ради, хотя знал, что охрана теперь и без того станет весьма бдительной. Послал их проверить лестницу на колокольню нет ли террористов и прочего. Рынды поискали, ничего не нашли, потом доложили, что стоят на страже входа в колокольню, при них - табельные бердыши; Ивнинг добавил, что вся территория Кремля освобождена. Снаружи - только охрана. "Вот моя охрана, вот предиктор мой", - подумал Павел, накинул порфиру и, не оборачиваясь, как всегда, пошел на чистый воздух. Он не сомневался, что Гораций идет следом. Это было слышно: парень так вдохновенно хрустел антоновкой, что в иные годы, не к ночи будь помянуты, разбудил бы даже полузабытого нынче кокушкинского вождя.
      - А что на место мавзолея поставить? - спросил царь, делая очередную остановку, хотя идти предстояло не очень высоко: в третьем, верхнем ярусе колокол просто не помещался, место для него пришлось оборудовать в верхней части второго яруса. Но вид оттуда был все равно хороший, Павел поднимался туда, когда колокол еще не водворили на место.
      - Ничего не надо, государь. Пусть траву посеют, не искушайте Фортуну. Любое, что вы построите, потомки могут снести. А трава - что с ней сделаешь? Можно туда пустить коров пастись. Хотя, пожалуй, не будут они эту траву есть, корова - животное суеверное... Идем, государь, вы уже отдохнули.
      Колокол висел на литой балке, толщиной в аршин, балка обоими концами уходила в стены. Окон, в которые отсюда можно было глянуть на Москву, для прочности оставили только три, да и то одно из них почти целиком загораживал купол церкви Иоанна Лествичника. Хороший вид открывался только на юг и юго-восток, если, конечно, Павел не ошибался в подсчете сторон света, к Москве и ее планировке он не мог привыкнуть по сей день. Павел подошел к левому окну.
      С неба раздался радостный лай. В осенней лазури над Кремлем правильным треугольником летела стайка ярко-синих птиц. Это эс-бе Володя проводил тренировочный полет птенцов от всех трех попугаих, он решил сторожить небо над Кремлем и впервые за многие столетия изгнал из него многотысячную воронью стаю: не воронам было тягаться с мощными гиацинтовыми ара, особенно с такими, в груди которых билось истинно преданное человеку собачье сердце. Царь любил эту стаю, он помахал ей рукой, хотя и не понимал, что во главе стаи летит самый настоящий пес. Володя снова взлайнул и круто свернул к Боровицким воротам, стая ушла за ним.
      Царь смотрел на Зарядье-Благодатское. Бывшая гостиница окончательно превратилась в деревню, ее окружали службы, коровники, конюшни, на Васильевском выпасе мирно щипали осеннюю травку коровы. Лысый пастух, бывший певец и еврей, в свое удовольствие играл на дудочке. По Варварской дороге, бывшей улице Варварке, шел прочь от Кремля человек в черном, нес что-то громоздкое. Павел стал искать бинокль, снова ругнулся про себя, потому что забыл.
      - Это отец Викентий Мощеобрященский. Козы Адольфа Хотинского на Манежной концерт давали, играли на аккордеонах, их оттуда по вашему приказу - и вообще из России - только что выгнали, нечего народ в соблазн вводить, аккордеон ставить поверх вымени. Одна коза аккордеон обронила, а батюшка подобрал и решил подальше от церкви унести. Не напрягайтесь, не вспоминайте, где вы могли видеть духовное лицо с гармонью: именно такая картина висит у вашего дяди в кабинете. Работы неизвестного художника.
      - Даже тебе не известного? - ехидно спросил Павел, переводя взор на далекие купола Замоскворечья. Хоть чего-то, оказывается, предиктор не знал.
      - Отчего же, я-то знаю, только лучше будет, чтобы никто больше не знал. Фортуна не любит некоторых вещей. Шуток, например. У Судьбы нет чувства юмора. Она заменяет его иронией, но ирония, сатира - государь, все-таки это низкие жанры.
      - А мир спасет что? Красота?
      - Нет, красота мир не спасет, это глупая выдумка. Кстати, никаких больших войн в ближайшие... десятилетия на Земле не будет, вы меня об этом сейчас спросите, отвечаю заранее.
      Золотое осеннее солнце тускло доставало лучиком до ободка обновленного Царь-колокола. Кремлевская зелень основательно пожелтела. Павел вспомнил, что вот тут, внизу, в начале века стоял памятник дальнему родственнику Александру Второму. Восстановить? Да нет, дорого... На колокольне был сильный сквозняк. Павел кутался в порфиру и думал, что Горацию тоже, пожалуй, холодно. Он притянул мальчика к себе и уделил часть горностаевого тепла.
      - Спасибо, ваше величество. Это вы хороший приказ решили отдать переделать порфиру русских царей на соболью, горностаевый мех не теплый, не ноский - одна видимость, что царева одежда.
      Павел подумал, что и вправду это хороший приказ. Только откуда он взялся? Тут же понял - мальчик все брал из будущего. Стоять на колокольне дальше было незачем, очень уж трудно - как и предсказывал Гораций - оказалось сдерживать соблазн ударить в Царь-колокол. Однако прежде, чем спускаться, царь задал заветный вопрос:
      - А мир-то что все-таки спасет?
      Гораций не замедлил с ответом:
      - Чувство юмора.
      КОНЕЦ ТРЕТЬЕЙ КНИГИ
      1983-1994