Но проклятая Федерация Клиппертон-и-Кергелен, выйдя из ОНЗОН, продолжает заглатывать все новых членов. Вон, Остров Святой Елены только-только получил независимость - и без передышки стал провинцией Федерации. Даже Скалы Святого Павла, торчащие посреди Атлантического Океана, на которых населения-то никакого нет, одни птицы да яйца, так вот, эти скалы с яйцами - тоже провинция Федерации! Ветеран бревно-плотовой медицины уже слетал туда, привез кошелку яиц в подарок императору. Станюкевич числился в Федерации министром иностранных дел, гражданство тоже имел островное - Павел разрешил. Государь был на редкость терпим к Федерации. Узнав, что Хур и его секвойя плотно застряли в Ладоге, приказал великому путешественнику причалить к острову Валаам, а сам остров сдал ему в аренду в обмен на эксклюзивное право издания его мемуарных книг. Потом разрешил в близлежащей Сортавале открыть консульство Федерации, и не возражал, когда Хур назначил туда консулом того самого молодого человека, за которым еще по Санкт-Петербургу тянулось дело о ломбардном геноциде. Местные жители Сортавалы на всякий случай запретили всем своим женщинам старше сорока лет выходить на улицу иначе как в сопровождении трех вооруженных мужчин, не ровен час, на консула опять припадок старушконенавистничества накатит.
      Государственного языка Федерация из-за разбросанности своих территорий не завела, однако завела язык межнационального общения, русский: Хур буквально вымолил у императора право в течение девяноста девяти лет использовать его неправильным образом, то есть с помощью латиницы: ну не давались Хуру эти самые кривые буквы, и все тут. Не можешь - ладно, вот тебе девяносто девять лет форы: авось, за это время вызубришь. Валаам стал временной столицей Федерации, между Сортавалой и Валаамом ходили ежечасные катера на подводных крыльях, на которых спешили к Хуру и от Хура фиджийцы, таитяне, огнеземельцы, тасманийцы, маврикийцы, еще черт их знает кто, даже, к ужасу Франции, уроженцы острова Ре в Бискайском заливе, - словом, все, кроме корсиканцев, коим въезд был запрещен от греха подальше.
      В будущую навигацию Павел обещал расширить Свирь, тогда уж и сам Хур сможет в Москву приплыть, ибо Софийская набережная против Кремля - набережная самого настоящего острова, образованного на Москва-реке Обводным каналом. Пристань государь уже приказал соорудить и водрузить над ней флаг Федерации: синее полотнище с множеством островов и секвойей посредине. Причал загородил английское посольство, но там уж и протестовать отвыкли.
      Муторно было генералу. Даже не только от наплодившихся друзей России, но и от тех, кто в принципе был против Павла. Резко против императора, но заодно и против всех остальных выступил Нобелевский лауреат, писатель-скульптор Алексей Пушечников. Он издал тонкую брошюрку с полемическим заглавием "Над глупостью во лжи!" - и раздолбал, вернее, думал, что раздолбал все мыслимые общественные формации, от "рабовладельческого строя" до "абсолютной демократии", воимператорившейся нынче в России. Странно, но ни единым словом он не обидел в своем сочинении Сальварсан. А ведь числился его почетным гражданином. Уж не собрался ли хитрый древорез-камнеточец под крылышко к Святому Иакову Шапиро? Сегодня, однако, в секретной сводке новостей мелькнуло сообщение, что Императорская Академия Изящной Словестности России, бывший Союз писателей СССР, присудила Пушечникову за эту брошюру Пушкинскую премию. Генерал снова и снова колотил по рычагу, пытаясь вытащить на связь предиктора ван Леннепа. Но экран молчал, телефон безмолвствовал.
      Генералу отчаянно хотелось, чтобы всего этого не было, чтобы все это оказалось сном, досужим вымыслом бульварного сочинялы. К концу фляжки он уже горячо осуждал свою ошибку, а именно реставрацию династии Бурбонов, потом спохватывался, принимался ругать грубый бурбон; водку "Романофф" он попробовал на днях, но это было просто рвотное. Нехорошие люди все эти Бурбоны, Романовы, Найплы, Безредныхи и прочие короли и императоры. Генеральский лифт плыл сквозь этажи к родимой китайской квартире: лишь там, завернувшись в халат в любимом бамбуковом кресле, он сможет подремать вместе с аистом, даже, возможно, уснуть, даже увидеть сны, где Кун-цзы и Лао-цзы вступят в рай будды Амитабы, и не будут больше рвать китайскую душу тремя великими, но взаимоисключающими учениями, и где найдется, быть может, место на цветке для мотылька, задремавшего и увидевшего во сне, что он - американский генерал!..
      Однако события, приведшие к отключению связи с предиктором Герритом ван Леннепом, стали разворачиваться задолго до описанной беседы генерала с медиумом, - поэтому возвращение к истокам для повествования неизбежно. Но и без того читатель давно заметил: каждое ружье, появляющееся на стене в первом действии, в третьем неизбежно будет продано с аукциона, повиснет на другой стене, - вот и готова новая декорация.
      Дело, конечно, не в ружье, дело, как всегда, в женщине. Речь идет о Луизе Гаспарини, скучавшей с длинным мундштуком в руке на сборище лондонских феминистов, всем своим видом доказывая, что и среди них есть женщины-активистки. Просто женщины. Хотя просто женщиной Луиза была только в родной Генуе, откуда уехать пришлось года четыре тому назад, ибо из-за неловкой истории она стала женщиной вовсе не просто.
      Она родилась в день, когда красные русские сделали вид, что грядущий юбилей их октябрьского переворота - большое событие, которое обязаны отмечать все и во всем мире, и запустили первый искусственный спутник. К счастью, родители ее отнюдь не были коммунистами, про отца, сволочь эдакую, она толком ничего не знала, а мать принадлежала к знаменитому клану смотрителей, ну, если угодно, то уборщиков, но ведь и гидов тоже, прославленного кладбища Кампо Санто. Луизу воспитывали в огромной семье прабабушки, той самой, к которой в гости однажды приехал знаменитый армянский певец и спел ей, прабабушке, специально для нее по-французски написанную песню "Ла мама". Прабабушка на Кампо Санто давно не выходила, но полдюжины ее дочек, не говоря о сыновьях, у которых тоже семьи были дай Бог каждому доброму католику, берегли покой пожилой дамы. Луиза получила имя прабабушки, по одному по этому замарашкой в доме не считалась.
      Ей простили даже то, что работать она не захотела нигде, кроме как за стойкой бара: бар был в двух шагах от Кампо Санто. На мужчин она смотрела как любая нормальная генуэзка: все сволочи, но свои лучше чужих. Луиза не любила почти всех иностранцев, почти всех южных итальянцев, северных тоже не особенно, генуэзцев считала получше, однако многих все-таки не любила. Замуж в двадцать один - или поздно, или рано, это ей мать давно внушила. И поэтому, когда прямо в баре совершенно ей не знакомый, с противными тонкими усиками и мерзким южным выговором мужчина, выпив всего-то ничего, вгрызся в Луизу глазками, а потом, без паузы, сделал предложение руки и сердца, она только ухмыльнулась. Знаем мы эти предложения. Нашел что предлагать.
      Южанин нехорошо сверкнул зрачками, и бутылка джина в руке Луизы превратилась в огромный букет белых лилий. Луиза равнодушно отложила лилии на край стойки, взяла другую бутылку и обслужила пожилую пару. Американцы, кажется, никаких лилий не заметили, и не удивительно: пили они по восьмому разу. Южанин щелкнул пальцами, и Луиза оказалась в подвенечном платье. Американцам опять-таки было наплевать, а Луиза рассердилась: в такой униформе стоять за стойкой немыслимо. Луиза убежала переодеться. Несколько лет назад побывали в моде бабушкины ночные рубашки, потом - медицинские халаты. Но подвенечное платье? В баре?
      Не успела Луиза появиться у стойки в чем-то другом, как южанин снова щелкнул пальцами. На этот раз на девушке не оказалось вообще ничего. Ну, этим кого удивишь, в баре особенно. Луиза бросила фокуснику: "Шутка на три миллиона" - имея в виду три миллиона сильно девальвированных итальянских лир, на которые он ее нагрел, воруя одежду. Южанин хищно ухмыльнулся и прямо из рукава вытряхнул десятка два золотых монет очень старинного вида. Луиза смахнула их в кассу, подала пожилой паре две порции и задрапировалась в занавеску.
      Южанин впадал в ярость. Он швырял на стойку горсти перстней и браслетов с разноцветными стекляшками, - Луиза настоящих драгоценностей тогда еще не отличала, - но фантазии проявлял мало. Вывел он из себя Луизу только тогда, когда очередная бутылка джина в ее руках превратилась в огромный флакон "Мадам Роша" - а в это время Луиза наливала американцам одиннадцатые порции! Луиза в сердцах грохнула бутыль об лоб наглого приставалы, рассадила ему бровь, хотя и не слишком. Гость в ярости ударил левым кулаком в правую ладонь - и все стало, как было. "Ты меня еще вспомнишь, вспомнишь, вспомнишь!" - выкликнул гость с противным акцентом - и вылетел из бара. Луиза и вообще забыла бы об этом случае, но под утро, когда бар закрывался, хозяин привычно погладил ее по запястью. Тут же Луизу как током ударило: где-то под трусиками ее обхватило ледяное железо. Она мигом побежала в туалет, осмотрела себя и увидела, что прямо под трусики на нее надето какое-то диковинное приспособление, наподобие тех же трусиков, но стальное, кованое, с прорезями в нужных местах, увы, очень маленькими. Красивая оказалась штука, но, вот беда, не расстегивалась. На Луизе был наглухо запаян пояс невинности.
      Через полчаса, впрочем, он исчез, но перепуганная Луиза так и не заснула в ту ночь. Она боялась возвращения жуткой игрушки и не зря боялась. При первом же, совсем случайном прикосновении мужчины к ней, пояс опять вернулся. Опять исчез через полчаса. И опять появился. И опять исчез. И опять появился. И опять...
      Луиза помчалась к тезке-прабабушке. Вообще-то к почти столетней Маме мало кого пускали, но правнучка Луиза своего добилась. Пояс был еще на ней, и она спешно предъявила его старухе, почти слепой, возлежавшей в лоджии в плетеном кресле.
      - Ты никого не обидела, девочка? - с тревогой вопросила прабабушка. - Ты не отказала ли кому-нибудь, кто очень сильно просил тебя выйти за него замуж?
      - Так и было, Мама... - растерянно ответила Луиза. - Но он был такой грубый, неаполитанец, наверное, и совсем мне не понравился, я не люблю мужчин с тонкими усиками...
      Старуха тяжко подняла морщинистую руку и перекрестила Луизу. Она была очень огорчена, по загрубевшим морщинам бежали слезы.
      - Бедная девочка, ты обидела великого Бустаманте!
      - Кто это такой, Мама? - совсем испуганно произнесла Луиза и привздернула юбку: стальной пояс как раз испарился.
      - Это... Это - великий Луиджи Бустаманте! Чему вас учат на Кампо Санто? Мне он никогда ничего не предлагал... - старуха горестно отвернулась, но говорить продолжала: - Увы, ты не первая. Бустаманте так редко просит девушку стать его невестой! Ведь в его власти было просто приказать тебе его любить и ты, дурочка, любила бы его, сколько бы он захотел, а потом - ничего не помнила. Такое было с Терезой... И с этой, с еврейкой... Ну, неважно, ее как-то тоже звали. А если он предлагает выйти замуж - значит, он хочет, чтобы ты сама любила его! Без волшебства! Слышишь, сама! Он мог бы превратить тебя в акулу, в змею, но он всегда карает одинаково...
      - Так что же будет теперь? - спросила Луиза убитым голосом и села на пол у ног старухи.
      - Будет как всегда... Ни один мужчина не сможет стать твоим возлюбленным, от любого прикосновения мужчины на тебе будет появляться этот железный пояс, а в нем, сама понимаешь... Рыцари-госпитальеры утопили этот пояс в море у берегов Родоса, епископ прочел над ним все нужные проклятия - а Бустаманте снова достал его. Теперь пояс твой.
      - А если... - Луиза густо покраснела.
      - Даже не пытайся, - ответила многоопытная старуха. - Тогда дополнительно к поясу на тебе начнет появляться шлем с опущенным забралом... Такое было с Франческой... Забудь даже думать.
      - Так что же?..
      - Ничего, - вздохнула старуха, - от судьбы и от Бустаманте еще никому не удавалось уйти. Так и будешь ты в этом поясе, покуда не полюбишь Бустаманте всем сердцем.
      - Но мне совсем не нравится этот Бустаманте! Он совсем не в моем вкусе!
      - Бедная Николетта говорила буквально то же самое... Я устала, девочка. Мой последний совет: не ходи с этой бедой к святым отцам. На костре тебя, конечно, не сожгут, но поймут неправильно. - Старуха дала понять, что хотела бы вздремнуть. Луиза, убитая такими новостями, ушла к себе на шестой этаж. На лестнице нарочно дотронулась до спины младшего брата, спавшего поперек ступеней, ощутила резкий холод на бедрах - и отправилась рассматривать железное украшение и так просто, и при помощи зеркала.
      Подробный очерк дальнейших бед Луизы приводить не стоит, он вызвал бы слишком глубокое сострадание у читателя, а чего Луиза терпеть не могла больше всего, так это когда ее жалели. С благословения прабабушки она взяла в баре расчет, заняла у родичей все, что они могли отдать, и покинула Геную. Она перебралась в Милан, потом в Турин, жила в Марселе, в Париже, в Руане; отовсюду приходилось уезжать, как только ее непреодолимая боязнь мужчин начинала вызывать подозрения. Слух про "девушку в железе" пошел довольно громкий, не каждый же мужчина начинает приставания с прикосновения к руке. Луиза могла бы стать лесбиянкой, даже кое-что попробовала, - нет, это было не для нее. Она решила стать феминисткой: пересекла Ла-Манш и водворилась в Лондоне под наиболее широкое из феминистских крыльев - под крыло к Александре Романовой. Вообще-то серьезные феминистки с Александрой не желали даже дела иметь: эти гнусные предательницы женского дела считали, к примеру, что три четверти женщин в правительстве - вполне достаточно. Романова к таким полумерам относилась с презрением. Луиза ей понравилась: и тем, что женщина, и тем, что итальянка, и тем, что мужики ей нужны, как зебра на дерби. Луиза получила звание руководительницы итальянской секции, офис, двухкомнатную квартиру и скромное ежемесячное содержание.
      Так жить было уже легче, но именно так было жить с каждым днем все невозможней и невозможней. Луиза, научившись болтать на нормальном английском языке - а не на том, на котором болтают в генуэзских барах, - стала захаживать к гадалкам. Везде ей почему-то предсказывали семейное счастье, и она, едва расплатившись, к такой гадалке больше не захаживала. Семейное счастье с неаполитанским волшебником было для нее хуже пояса невинности, а в поясе невинности о семейном счастье даже слышать смешно.
      Однажды забрела она к ветхому старцу, гадавшему исключительно по темной воде в туманной чаше. Старец долго глядел в чашу, потом вернул Луизе все деньги, по уговору заплаченные вперед, - кроме пяти фунтов "за вход", как и было указано в рекламе, - и сказал, что в Лондоне Луизе никто не поможет.
      - Позвольте дать вам на прощание бесплатный совет. Обратитесь к мисс Норман. Правда, она живет в Портленде, но ваш случай таков, что в Соединенном Королевстве, пожалуй, вам вообще не к кому обратиться, кроме нее.
      Портленд располагался не близко, почти в Корнуэльсе, но Луиза плюнула, одолжила у тетки Александры дурную "тойоту" - и махнула к морю, в Портленд. Адрес мисс Норман ей дал там первый же полицейский, но проводил тем же взглядом, которым провожают на плаху. Впрочем, одно дело - доехать, другое достучаться к мисс. Та была несомненно дома, часы приемные обозначены на вывеске, но не открывала добрый час. Однако терпение Луизы было сейчас столь же незыблемо, как и пояс невинности, коего на ней сейчас, впрочем, не было. Гадалка, относительно молодая особа, все же дверь отворила, без ворчания и без объяснений - а также и без задатка - провела Луизу на второй этаж. В комнате для гадания Луизу поразила необычная даже для людей гадальной профессии птица - восседавший на подоконнике ярко-лазурный, исключительно красивый попугай.
      - Non, rien de rien... - бесцеремонно заявил попугай.
      - Не тревожься, и тебе перепадет. Это он боится, что ему о вашем визите жалеть придется, - сказала мисс Норман уже гостье, но попугай не унимался:
      - Non, je ne regrette rien!
      - Ну и правильно, что не жалеешь. И не пожалеешь. Давайте, дорогая, прямо к делу. А то этого красавца мне клиент из Люксембурга подарил, он за ним в Россию ездил... Это - гиацинтовый ара! Обожает орать по-французски все, в чем есть звук... Ну, вы слышали.
      Мисс Норман достала колоду карт, трижды заставила Луизу ее перетасовать, а потом быстро разбросала на столе широким веером. Середина оставалась пустой, в одном верхнем углу Луиза увидела даму бубен, признала в ней себя, в другом углу увидела осточертевшего короля червей - надо полагать, Бустаманте; приготовилась рассердиться, но гадалка жестом приказала молчать. Карты говорили ей что-то иное, чем всем иным людям.
      Мисс Норман явно интересовали два других короля - трефовый и пиковый. Она перенесла их в середину расклада. Карты сами по себе задергались, им было там неуютно.
      - Лежать! - прикрикнула мисс Норман на королей, будто на расшалившихся щенков. Короли замерли. Мисс Норман стала водить над ними рукой с растопыренными пальцами. Трефовый король пополз влево, пиковый завертелся на месте. Гадалка удовлетворенно кивнула и сказала: - Теперь не оборачивайтесь... Протяните руку, у вас за спиной ваза с фруктами... Не оборачивайтесь, я же сказала! Возьмите первый, какой попадется, и дайте мне.
      Луиза и вправду не обернулась, но просьбу гадалки выполнила - передала ей крупный, красноватый апельсин. Гадалка положила его между королями, апельсин задрожал, повернулся еще раз и очень быстро пришел в бешеное вращение. Длилось оно довольно долго, апельсин менял цвет, от него понемногу шел дым. Луиза размышляла, что ж такое на вкус - печеный апельсин. Апельсин, однако, скоро унялся, вращение прекратил, - Луиза, боясь надевать при гадалке контактные линзы, плохо видела, за линзы ее уже не раз ругали, - мол, отвлекает, - но и она могла сейчас понять, что предмет на столе - никакой не апельсин. Гадалка взяла его в руки. Это был миниатюрный глобус.
      Мисс Норман несколько раз перебросила глобус-апельсин с ладони на ладонь, - может быть, он и вправду был горячим. Потом достала фруктовый ножичек и отсекла ему верхушку. Внутри это был все-таки апельсин, но гадалку интересовала наружная сторона. Карты на столе переместились сами по себе: трефовый король уполз в сторону, как явно лишний, а пиковый, ковыляя с угла на угол, переместился под червонного и там замер, будто по струнке. Гадалка надела очки: глобус был маловат и для нее.
      - Сорок четвертая параллель северной широты... - пробормотала она. - Вы из Генуи?
      - И я, и Колумб, - привычно отшутилась Луиза.
      - Да, очень, очень верно. Кто вас надоумил приехать ко мне?
      Луиза с трудом вспомнила имя специалиста по темной воде в тумане.
      - Да, старик плох, очень плох, если сам не видит. Что ж, ему теперь впору погоду предсказывать, а не всерьез работать. Ясно же обозначено: сорок четвертая параллель, первый и второй двенадцатые дома пустые... Вы что, и вправду категорически против замужества?
      - Я... - Луиза покраснела не меньше, чем в тот первый раз, в лоджии у прабабушки. - Я не хочу замуж за того, кто этого требует!
      - А не надо, не надо. Но получается так, что выбор остается все-таки за вами, это сделать можно, а замуж, дорогая, пойти придется.
      - Выбор? - задохнулась Луиза.
      - Да вот он, ваш выбор! - гадалка постучала по какому-то месту на апельсине. - Придется вам, дорогая, отправиться в Портленд, а дальше добираться как сумеете, там близко.
      - Я же в Портленде!
      Мисс Норман посмотрела на Луизу как на полную дуру.
      - В Портленд! Штат Орегон! Оттуда - рукой подать до Уилламетской долины, ближе к Каскадным горам. Там живет главный предсказатель НАТО.
      Луиза из красной стала белой: тетка Александра боролась как за полный роспуск НАТО, так - одновременно - и за немедленную передачу руководства этой организации женщинам.
      - А... А как я к нему попаду?
      - Ваше дело. Мистер ван Леннеп вообще-то континентальный европеец, но гражданин Соединенных Штатов. Существует мнение, что он - самый сильный предсказатель мира, хотя на этот предмет есть и иные точки зрения. С вас пятьдесят фунтов, дорогая. Мне не хотелось бы брать ни пенса, но, - гадалка ткнула во что-то на столе, - если я не истрачу эти деньги на Лакса, как он того потребовал, вы же слышали, то гадание, боюсь, не сбудется.
      Деньги у Луизы были, хотя не много. Она расплатилась с гадалкой и на той же ветхой "тойоте" вернулась в Лондон, где без большого нажима выпросила у мисс Романовой командировку: для установления дружеских и деловых контактов с готовыми к борьбе итальянскими женщинами Америки. Вскоре в сумочке Луизы лежал билет экономическим классом до Сан-Франциско, потому что прямого рейса в Орегон не нашлось. Виза у нее была давно, такие вещи мисс Романова обеспечивала сотрудницам заблаговременно, но денег отсчитали Луизе в обрез, не по жадности, а потому, что в романовской казне вообще после явления из России бестактной родственницы поубавилось: Софьины интриги оказались вредны для престижа доброхотных давателей, они боялись давать деньги и тем, кто боролся против Романовых, и еще больше - тем, кто за них, а еще больше - просто Романовым. Тетка же, как назло, не желала отречься от своей фамилии. И вот теперь, со скудными командировочными, предстояло еще добираться из Сан-Франциско в Портленд. А потом еще рыскать в долине. Но терять отчаявшейся Луизе было решительно нечего.
      На то, чтобы добраться до Портленда-в-Орегоне, у Луизы ушло меньше суток; летела она в основном с востока на запад, поэтому, за счет разницы в часовых поясах, на берегу Тихого океана оказалась она ранним утром. Карта утверждала, что Портленд и Генуя стоят почти на одной широте, и это спасет Луизу, но по климату как-то в это не верилось. Взятая напрокат машина - тоже "тойота", но получше "романовской" - везла ее куда-то в Уилламетскую долину, в края, заросшие хвойными лесами, где на нижних лугах полно было дебелых фермерш и коров. Направление Луиза находила каким-то девятым чувством, но оно, чувство, ведь и врать могло. Луиза выбирала из полупроселочных дорог наиболее юго-восточную и ехала в наименее обжитую часть Орегона; хоть ей, по ее положению, и не очень-то хотелось разглядывать природу всякую, но монументальная красота пребывающих в расцвете лета Каскадных гор невольно захватывала. Америка в натуре оказывалась много приятней, чем она же на экране. Это была какая-то незнакомая Америка, не прерии, не небоскребы, а напротив - хвойные леса, пшеничные поля, горы, и все коровы, коровы, коровы. Людей попадалось мало. Луиза, не стесняясь никого, вставила в глаза контактные линзы и блаженно отдыхала от железа на чреслах. Сама цель путешествия почти ускользала от ее сознания, - она вела машину туда, куда приказывало сердце.
      Сердце, похоже, знало, что делало. Свернув очередной раз, Луиза наткнулась на полицейский пост, решительно не желавший пропускать ее дальше. Улыбки не подействовали, портреты президента Франклина, вложенные в водительские права, тоже. Луиза развернулась и отбыла назад, но на Кампо-Санто дети сперва научаются по кривой сматываться от полицейских, а только потом - говорить. Вот она этот пост по бездорожью и объехала, и второй тоже. На пятом пришлось бросить машину, объезда не было здесь просто никакого, зато над живописной котловиной маячила выразительная серая стена. Должно же НАТО охранять своего главного гадальщика?
      Предиктор Геррит ван Леннеп еще с утра набросил колпачки на все устройства связи и подслушивания, так он делал всегда, когда хотел немного побыть человеком "просто так". Он действительно видел и знал будущее, от этого его жизнь была нестерпимо скучна и совсем лишена неожиданностей. Впрочем, не совсем. Неожиданности он организовывал для себя сам, чтоб не помереть со скуки. Собственное будущее, как и всякий предиктор, он видел хуже, чем чье бы то ни было. Это вранье все, что предиктор видит тысячи вариантов будущего и выбирает из них наиболее вероятные, поэтому почти никогда не ошибается. Нет. Если брать жизнь одного человека, то в любой ее миг будущее для него существует всего в двух-трех вариантах, а чаще - вовсе в одном. Если, понятно, не вмешаться, но предикторы редко вмешиваются - ибо незачем. Ван Леннепу, впрочем, изредка было зачем: без этого он мог и удавиться ненароком, и про такое свое возможное будущее давно знал. И его полагалось предотвратить.
      Будущее стремительно проваливалось в прошлое и там костенело. Его ван Леннеп видел не хуже, чем будущее, но влиять на него не хотел, многие на этом уже потеряли все, что имели, - особенно в России. Да Бог с ним, с прошлым. Ближайшее будущее - если вот тут, и вот тут, и еще в оранжерее отключить сигнализацию - сулило кое-какие приятные сюрпризы. Не очередную орегонскую фермершу, от них светловолосый великан порядком устал, но истинный сюрприз. Какое дело ему, ван Леннепу, до претензий Американского Царства Аляска на Орегон: до них еще четверть века, и к тому же их не избежать. А вот для себя кое-что сделать можно.
      Долго торчать в оранжерее не хотелось, душно, влажно, плоские персики еще не созрели, лотосы давно отцвели. Поэтому во второй раз ван Леннеп спустился туда только в начале второго пополудни и как раз успел расслышать звон разбитого стекла. Кто-то опять "проник", да еще передавил орхидеи. Из орхидейного "рукава", стряхивая с себя осколки и лепестки, вышла девушка. Итальянка. Генуэзка. Ван Леннеп вцепился левой рукой себе в грудь, в то место, где находится сердце даже у предикторов. Он очень боялся потерять сознание и ни про какое будущее сейчас не думал. Он видел только девушку. Она заговорила.
      - Мисс Норман из Портленда, в Англии...
      - Геррит ван Леннеп, к вашим услугам. Можно просто Дирк. Но вы не мисс Норман...
      Луиза сверкнула линзами.
      - Я и не говорила, что я - мисс Норман. Я - мисс Луиза Гаспарини. Из Генуи, как Колумб.
      - Приятно видеть вас в Америке...
      - Как Колумба? - обронила гостья увесистую глупость.
      Ван Леннепу полезла на язык глупость еще большая, куртуазная до тошноты, что-то вроде "Не столь Колумбу возрадовалась новооткрытая Америка, сколь..." но он закашлялся и тут только понял, что в оранжерее, несмотря на разбитое стекло, нечем дышать.
      - Может быть, мы пройдем в холл? - а потом все же не удержался и глупость сморозил: - Лотосы уже отцвели, а плоские персики еще не созрели...
      Луизу, кажется, персики не интересовали, но светловолосый парень, едва ли многим старше нее самой, производил очень сильное впечатление. Не то чтобы красавец, не то чтобы "ее тип", - но слишком уж напрашивалась параллель с противным южанином. Тот был маленький, усатый, коротко стриженный, подвижный, как ртуть - если ртуть бывает черной и потной, - и суетливый, и наглый. Этот под два метра ростом, длинноволосый, светлокожий, неторопливый, вежливый и, кажется, очень одинокий. Немного похожих на него Луиза видала иной раз в своем баре, в Генуе, но они к ней никогда не приставали, да и пили в основном безалкогольную ерунду. Луиза эти напитки не уважала. К сожалению, именно какую-то такую пепси-коку Дирк выставил на столик, за который пригласил Луизу.
      - А покрепче ничего нельзя?
      - Разумеется... - ван Леннеп немедленно предъявил добрый десяток дорогих и редких бутылок, точно зная, что проклятый индеец в ближайший час не проснется, ибо до посинения упился русским джином "Мясоед", специально по его требованию доставленным в бункер. Луиза очень хорошо знала цену таким бутылкам, хозяин бара возле Кампо-Санто таких и не закупал никогда, невыгодно торговать шампанским по триста долларов бутылка. А Дирк именно такую только что откупорил, потом достал из темного шкафчика что-то пыльное и паутинистое, только год на донышке был виден хорошо, рифленый такой - "1896". Оказалось бутылка русского бренди "Шустов" из личных погребов русского канцлера с непроизносимой фамилией. Луиза глотнула того и другого, она видела, как осторожно движется Дирк по комнате, стараясь к ней не прикоснуться. Значит, знает. А что толку?
      Чокнулись шампанским, добавили русского бренди, съели по апельсиновой дольке. Ван Леннеп пожирал Луизу глазами. Болтал ни о чем, не заботясь об ответах, часто брался за сердце. Луиза только хотела завести беседу о гадании, как предиктор сказал:
      - Почему бы, собственно говоря, вам не остаться в Орегоне насовсем? Это более чем осуществимо.
      Луиза покраснела. Кажется, это с ней вообще происходило слишком часто, и это ей не нравилось. Однако Дирк впрямую делал ей предложение. И она была согласна. Но как же все-таки...
      - Вы согласны?
      - Да-а... - Дирк протянул к ней руки через стол, и немедленный толчок холодной стали вернул девушку к действительности. - Но-о...
      - Эту небольшую беду я сейчас исправлю.
      Ван Леннеп ушел в кабинет, оставив Луизу терзаться догадками. Предиктор сел к пульту компьютера и аккуратно, одним пальцем, заполнил последние строки бюллетеня на август, - тот должен был через два-три часа пойти к секретным подписчикам:
      "Последнее. В понедельник, второго августа сего года, учитывая огромные заслуги перед американским народом, президент Соединенных Штатов сообщит мистеру Луиджи Бустаманте о том, что ему присуждена медаль "За заслуги", звание Главного Мага штата Колорадо, а также чин генерала..."
      Ван Леннеп выдумал звание "генерала магических оборонных сил", потер лоб и дописал последнюю фразу:
      "Придя в хорошее настроение после получения этой новости, генерал Бустаманте простит множество своих недругов и людей, нанесших ему те или иные обиды, и снимет с них наложенные им пожизненные заклятия. В частности, он уже не сможет вспомнить, чем его обидела генуэзская барменша Луиза Гаспарини: с нее и будет начата череда добрых дел, которыми генерал отпразднует получение наград и званий".
      Предиктор расписался и поставил дату. Жаль, первого было воскресенье. Написанное и размноженное на принтере предсказание уже вступило в силу. Расколдовка Луизы, увы, откладывалась на послезавтра. Ждать еще пятьдесят часов - вечность для любящего сердца...
      Дирк и Луиза коротали время в прогулках по пустынным анфиладам предикторской виллы, благоразумно не приближаясь друг к другу; ван Леннеп сказал, что наложенное им колдовство сработает только второго числа, приблизительно в восемнадцать пятнадцать. Ночевали они, понятно, в разных спальнях. Перед сном ван Леннеп отдал охране приказ: особо следить за недопущением на территорию виллы каких бы то ни было фермерш.