- Верительных грамот не принимаю, - отрывисто сказал Павел. - Ирландию на завтра. Бюджетников тоже не завтра. Дело об угоне поезда вообще на понедельник, если к тому времени не найдут, а если найдут, то это все на Петровку, пусть Всеволод расхлебывает. Канцлера ко мне.
      Секретарь пошел вишневыми пятнами.
      - Их высокопревосходительство на даче...
      - Это хорошо, что на даче. Дышит воздухом. Через десять минут ко мне.
      - Невозможно, государь, оттуда час езды.
      - Это хорошо, что час езды. Через полчаса пусть будет здесь. Вертолет пусть возьмет. Только на Ивановскую площадь пусть садится, не на Соборную. Я жду.
      Секретарь знал, что после этой фразы с царем беседовать бесполезно, и кинулся вызывать канцлера. При нынешнем весе канцлера еще, глядишь, не каждый вертолет и поднимет, так что возможны технические трудности. Мнение самого канцлера мало интересовало не только Павла, но даже колченогого Толика.
      Шелковников попался на горячем. На том горячем, которое обязательно входило в меню его второго завтрака. Оторваться от тарелки для него было невыносимо, впрочем, он был полностью одет, как раз примерял мундир генерал-фельдмаршала в отставке, чем и воспользовался: прихватил тарелку с незаконными для его диеты равиолями и, доедая на ходу, потопал к вертолету. Пустую тарелку, чтобы не оставлять улик, он выбросил из окна вертолета с высоты эдак метров в пятьсот, она пробила крышу новому "фиату", принадлежащему главному редактору журнала "Его Императорского Величества Пионер", - и, увы, убила редактора на месте. Впрочем, тарелка при этом осталась цела, а поскольку была с личным баронским гербом Шелковникова, то дело быстро замяли; в печати мелькнуло сообщение, что редактор, по всей видимости, стал жертвой летающей тарелки.
      Павел ждал уже не десять минут, а все двадцать, но пока об этом не знал, ибо смотрел не на часы, а на аквариум: лишь эти шахматные коньки давали его воспаленному сознанию подобие отдыха. Поданный в службы Кремля сигнал "Первый вызвал Второго" мгновенно заморозил всю деловую жизнь правительственной крепости; никакой звонок младшие секретари не должны были пропускать даже к Толику, - секретарей этих Половецкий всех до единого подобрал из числа верных приверженцев романса "Гонит ветер опять листья мокрые в спину", они пользовались сейчас передышкой и слушали этот романс, и Толик тоже слушал. Напротив его стола располагалась ниша в стене, из которой всего полгода назад вывезли статую кокушкинского вождя; ниша как нельзя лучше годилась под аквариум, и Толик все ломал голову - попросить его для себя у царя, или у Половецкого, или как-нибудь через лауреата-смотрителя. А породу рыбок пусть подберут такую, чтобы царь не обиделся: у него-то лошади, так пусть здесь какие-нибудь морские ослики живут, или пони, или там вообще что угодно. А то сиди и смотри на пустое кресло в этой нише. И хорошо, если пустое, а ну как в нем сидит жуткий старик-блазонер? Сбитнева Толик боялся до дрожи и не знал причины страха. Его и Половецкий боялся и не стеснялся в этом Толику сознаться, благо весь роман у них выдохся уже два года тому назад, да и вообще амурные дела Милада приказал на службу не таскать, раз уж царь "не наш", хотя Милада все-таки надеялся, что с возрастом это у царя пройдет. И тогда, может быть, тогда... Но такие мечты Милада позволял себе только дома, - хотя дома у него, собственно говоря, не было, а жил он в вечно пустующей парагваевской квартире, куда нынче допускал далеко не всех завсегдатаев. Особенно он страшился того, что припрется неожиданно вознесшаяся в принцы шалашовка Гелий, но та, похоже, давно остепенилась и от подруг отбилась, стала тихой мужней женой. Тут, увы, Милада ошибался, ибо муж тщательно прятал Гелия на даче, сам за ним ухаживал, опохмелял, укладывал спать, даже, если было нужно, кормил с ложечки, ибо Гелий переваливался из предпоследней алкогольной формы в последнюю; Ромео все собирался жену лечить от пьянства, но по всем учебникам получалось так, что лечение это эффективно только для мужчин. Так стоит ли время тратить? "Овдовею..." - непременно хоть раз в день приходило в голову Ромео. Порой ни с дедом, ни с братьями принц не мог повидаться по нескольку недель - все жену выхаживал. И начинало принца грызть одиночество, от коего спастись нельзя ничем, разве что тупым сидением перед телевизором. Даже любимый киносериал про агента 0,75 уже не развлекал. Да и какое тут кино, когда Гелий просыпается каждые четверть часа от того, что ему кошмары снятся, и снова его опохмелять надо.
      Вертолет выгрузил Шелковникова на Ивановской площади, от которой до кабинета Павла предстояло топать полкилометра своими ногами, да еще местами по лестнице, - а после тройной порции равиолей для Георгия Давыдовича это было весьма и весьма непросто. Израсходовав массу энергии, ни о чем уже не в силах думать, кроме как о непочатых портсигарах в кармане мундира, канцлер вступил в приемную царя. Толик уже стоял навытяжку за своим столом на той ноге, которая была длиннее, и склоненной головой свидетельствовал свое почтение ко второму человеку в империи. Тот на секретаря не глянул, вообще забыл про хороший тон, вломился в кабинет к императору, и не то что без доклада, а даже без стука. Но и царь ответил ему тем же: не повернулся, даже взгляд от аквариума не отвел. Впрочем, в боковой стенке визитер прекрасно отразился, очень забавно конек сквозь него проплыл.
      - Ты не пунктуален, Георгий, - ровным голосом сказал царь, - я жду тебя сорок минут.
      - На дорогах заносы... - брякнул канцлер невпопад, напрочь забыв, что именно царь велел подать ему вертолет. Павел и ухом не повел.
      - Значит, поменяй того, кто у тебя там чисткой дорог занимается. Сколько можно в России все беды списывать на плохие дороги? Я, что ли, колдобины в них долблю?
      - Нет, государь, никак нет, вы... не долбите.
      - А что я, спрашивается, делаю?
      - Вы, государь, правите... то есть повелеваете.
      Павел повернулся в кресле. Шелковников все еще стоял на ногах, и это могло быть угрозой канцлерскому здоровью.
      - Садись, Георгий, - сжалился венценосец, - сейчас я кофе вызвоню. Толик, - сказал он в селектор, - пусть Мария Казимировна кофе сварит. Мне с сахаром, канцлеру нет, он на диете. Мацы хочешь? - спросил он у гостя, не отпуская клавишу.
      - Если можно... - робко сказал канцлер, он готов был и мацу съесть, и что угодно, лишь бы хоть чем-то компенсировать своему организму путешествие с Ивановской площади, где Царь-пушка была на месте, а Царь-колокол почему-то отсутствовал, кто-то его в реставрацию отправил. Маца так маца, калорий в ней немного, но все-таки!..
      - Опять наелся с утра пораньше? - сказал Павел и спокойным голосом перечислил все, поглощенное Шелковниковым с момента просыпа, включая равиоли, которые канцлер полагал наиболее засекреченной государственной тайной. Хотя какие ж тайны от царя? Все он знает, все он видит, обо всем и обо всех заботится, никого не оставит, никому спуску не даст, Русь-матушка за ним как за каменной стеной, - Шелковников, пока готовили кофе, мысленно бормотал всю эту пропагандистскую, им же самим для народа сочиненную ахинею и не сознавал, что он Павлу просто молится. Но откуда ж царь про равиоли-то узнал? Ведь Елена их сама варила, чтоб никакие повара... Тут появился кофе и обидно тонкая стопка мацы.
      - Мацу специально для тебя заказываю, - назидательно сказал Павел, - твое здоровье принадлежит государству. Врач говорит, что тебе нужно сбросить сорок килограммов. А ты пельмени жрешь. Тесто вареное, тяжелое. Еще пончиков бы наелся.
      Шелковников представил горку аппетитных, жареных и посыпанных сахарной пудрой пончиков - и сглотнул слюну. Павел кивнул.
      - Вот, и слюни глотаешь. Давай худеть.
      - Я готов!.. Но как?.. - выпалил Шелковников. Мацу он уже съел.
      - А вот как. - Павел протянул руку и снял телефонную трубку с красного аппарата с надписью "Управделами": - Половецкий? Проси на связь дириозавра.
      - Есть! - пискнул из трубки высокий голос. Ожил динамик в панели, как-то загробно стал мерцать экран под ним, в воздухе возник низкий вибрирующий тон, перешедший в ясное верхнее "соль", в свою очередь, сменившееся соловьиной трелью. Дириозавр откликался на вызовы из Кремля всегда и сразу; Павел это принимал как должное, а все прочие - со священным ужасом. Наконец, медленный низкий голос произнес на идеально чистом русском языке, как со сцены московского театра имени Евгения Вахтангова:
      - Приветствую тебя, государь всех Россий, европейских и азиатских!
      - И мы приветствуем вас, мсье... Дириозавр. - Павел по секретным каналам выяснил даже национальность летающего чудовища, даже не держал на него зла за угробленную телевышку; справедливости ради надо, впрочем, сказать, что напрямую он беседовал с чудовищем впервые. - Как вы находите наши российские погоды? - Тут Павел сообразил, что это цитата, что есть шанс получить ответ, что погоды, мол, стоят предсказанные, но на множественное число его спровоцировал сам дириозавр упоминанием множества Россий. Французу-ящеру, понятно, необъятные просторы российской империи кажутся множеством стран, соединенных в одну. "Ничего, привыкнет, мы еще больше будем", - отметил Павел про себя.
      - Ваши российские погоды на больших высотах малозаметны, но плохо, что синоптики не составляют для меня сводку о малых высотах. Не предсказывают, хотя я всегда к вашим услугам. Кстати, государь, я все-таки самка. Так что "мсье" ко мне применять неправильно.
      - Прошу прощения, мадам Дириозавр, - легко сменил тон Павел, сразу отвергнув несолидное для четырехсотметрового ящера "мадмуазель"; ему с особью женского пола было разговаривать и легче и привычней, за то его и великий князь Никита любил особенно. - Я хотел узнать у вас, мадам Дириозавр, не намереваетесь ли вы в ближайшее время посетить наш любимый город Санкт-Петербург?
      - Почему бы нет... Но там, кажется, нет приличной посадочной площадки. Хотя я и повисеть могу.
      - Зачем же висеть, мадам, к вашим услугам Марсово поле, Дворцовая, Сенатская, выбирайте, ну, всегда есть аэродром Пулково, да и Нева сейчас во льдах. Я хотел бы направить канцлера империи в Петербург с инспекцией, но лишь вам я мог бы доверить его и быть при этом вполне спокоен. Мой друг, э... секретарь Екатерины Бахман, господин Джеймс, рассказывал, что вы предоставляете некие лечебные мероприятия?
      Монстр в динамике явно потеплел сердцем. Экран, как две капли похожий на тот, что был установлен у Форбса в далеком Элберте, но об этом Павел не знал, ожил. Дириозавр любезно демонстрировал свое нутро - сауну, тренажеры, совсем непонятные аппараты.
      - Душ Шарко, парилка... - комментировал монстр, перейдя на глубокое контральто, видимо, чтобы гармонировать с обращением "мадам".
      - Ну и отлично, мадам Дириозавр. Не могли бы вы взять канцлера прямо сейчас же из Кремля?
      Шелковников стал тихо терять сознание. Павел, продолжая обсуждать с экраном и динамиком детали будущего путешествия из Москвы в Петербург, вызвал Толика, а тот диагностировал у канцлера голодную судорогу, вытащил из кармана бело-красно-синего мундира толстый портсигар и стал кормить несчастного при помощи золотой ложечки, свисавшей на золотой же цепочке. "Нелегко тебя кормить, толстый мужчина..." - вертелось у Толика в голове все на тот же мотив, хотя слова в ритм и не ложились.
      - Итак, мадам Дириозавр, через час встречаю вас на Ивановской площади. Системы ПВО будут оповещены.
      - Не тревожьтесь, государь, они меня и так не заметят.
      - Ну как угодно, жду.
      Шелковников, хоть и был в обмороке, но всю икру съел молниеносно. Толик скормил ему и второй портсигар, однако вылизать все-таки не дал, хотя канцлер и пытался. Павел смотрел на все это безобразие не с отвращением - скорей с ужасом. "Спасать немедленно", - твердо и окончательно решил он. Вплоть до ареста и принудительного похудания, даже если нужно будет ради этого вытащить с пенсии создателя древнерусской системы голодания, профессора Балалаева, которому вот уже сто второй год идет, а он до сих пор не кушает. В общем, если империя еще и без канцлера останется...
      Внимание Павла привлекли множественные ордена, которыми канцлер увешал свой мундир почти до пояса. Порыскал глазами: где Св. Анна? Где Св. Владимир? Где все четыре солдатских ордена Славы? Все это в прошлую встречу Павел на канцлере видел. Павел жестоким тоном спросил - где, мол, все это?
      - На другом мундире, государь, - с горечью ответил Шелковников, - на один все не помещаются.
      - Ты б еще на спину прикрутил, - брезгливо сказал царь.
      Канцлер придвинулся к столу, в его глазах засветилась надежда.
      - Дозволяете, государь? По крайней мере ордена дружественных социалистических теократий... А то мне придется четвертый мундир заказывать...
      - Слушай, ты!.. - Павел повысил голос. - Если тебе не стыдно за Россию, то за нее стыдно мне! Елку и ту раз в год наряжают, набрался советских привычек! Все мундиры сдашь в казну, целей будут. А сам переоденешься в простой сюртук... - Павел сделал долгую паузу, размышляя. - А треуголки никакой. Из всех орденов - только орден Св. Елены, специально для тебя учреждаю. Его носят во внутреннем кармане и никому не показывают! Специально для тебя учреждаю! И никаких больше!
      Шелковников успокоился; орден, названный в честь жены, был очень приятен, да еще канцлер становился кавалером этого ордена номер один. Вообще это был первый орден, учрежденный новым царем. О прочих значениях Св.Елены канцлер как-то не вспомнил, да и треуголка была ему ни к чему, можно и в фуражке походить.
      - А на приемы? - неуверенно спросил он. - Как же я буду без Богдана Хмельницкого?
      - Ничего, в той же Германии канцлер живет без Богдана Хмельницкого, здоровья пока не потерял. А ты? Ты в зеркало на себя смотришь?
      Шелковников этим занимался по полдня, но он разглядывал покрой и то, хорошо ли привинчены ордена, а царь, кажется, имел в виду зеркало в ванной. Но тут головомойка с приятными сюрпризами была прервана противным голосом Половецкого:
      - Ваше величество, дириозавр над Ивановской площадью. Высунул снизу что-то длинное, розовое, ухватился за Царь-пушку и висит. Указания?..
      - Мы идем, - бросил Павел и поднялся. Дюжина культуристов из парагваевской гостиной, в форме спецслужб Кремля, вошла в кабинет - помочь канцлеру в обратном путешествии на холодную площадь.
      - Я не одет, государь... Не готов к инспекции...
      - Сейчас все тебе будет. Быстра-а!
      Павел в небрежно накинутой шубе, не покрыв головы, вышел из дворца на пустую Соборную. Шелковникова не просто вели под белые руки - его несли. В глазах канцлера блистали неправдоподобно огромные слезы, никуда он ехать не хотел, ни в какой Петербург, там и не покормят толком... Над соседней площадью висела колоссальная, в полкремля длиной, сигара с поджатыми лапами. Из живота ее был высунут непристойно розовый яйцеклад, чуть вибрирующий в такт порывам ветра. За что он там ухватился - какая разница? Лишь бы не за церковь, а то потом опять Фотий с жалобой придет и ведь прав будет.
      Царь быстрым шагом вышел на Ивановскую. Яйцеклад отделился от пушки и потянулся к нему, но самодержец сделал шаг в сторону, и через секунду канцлер уже лежал в розовой ложечке; та неспешно втянулась в брюхо монстра. Дириозавр покачался, растопырив шесть конечностей в воздухе, отдавая честь, и плавно взмыл на три километра. Следом туда же упорхнула столь любимая карикатуристами козявка-лоцман, пилотируемая совсем седым Соколей, чье лицо обветрилось за многие месяцы странствий - что твоя кирза.
      А Павел, сразу как вернулся в кабинет, записал на перекидном календаре: "Вильгельму Сбитневу: эскиз о. Св. Елены. К возвращению Ш. из Петербурга". Ювелиры справятся, так что дня через три десяток в запасе будет. Но базарить эти ордена Павел не собирался. Павел не транжирил ничего. Даже то, что он послал канцлера в Питер с дириозавром, помимо заботы о здоровье второго лица империи, содержало еще и где-то подсознанием нащупанную заботу об экономии авиационного керосина. Дириозавр оказывал, пардон, мадам Дириозавр оказывала царю далеко не первую услугу, вон как лихо обложили ливийцев яйцами, но в ситуации с Шелковниковым Павел полагался больше на женскую, на материнскую натуру мадам Дириозавр, - это вещи понадежней, чем политические договоренности за красивые глаза в свете возможных ответных услуг. Красивые глаза, красивые глаза... А какие, кстати, у мадам Дириозавр глаза?..
      Шелковников тем временем угодил в какую-то адскую кухню, где если что и приготовлялось, то в качестве сырья, видимо, предполагалось использовать тушу канцлера. Тонкие, мощные щупальца обвили его со всех сторон и раздели; температура помещения росла, влажность воздуха увеличивалась. Канцлер неустанно пытался потерять сознание, но нежные щупальца регулярно регистрировали малейшую перемену кровяного давления и пульса, канцлер то и дело ощущал иголку, пронзающую его жировые отложения то там, то сям. Перед лицом Шелковникова мерцал вентилятор, но все прочее пребывало в полной тьме. Помещение в брюхе чудовища попеременно преображалось в парилку, в сауну, в бассейн, в массажную, в центрифугу, наконец остановилось на варианте предбанника, где канцлер и обнаружил себя после очередного обморока на старинной резной кушетке, в чем мать родила, перед большим экраном. На нем жирной черной линией был обозначен безобразный обнаженный профиль человеческого тела, - чтобы Шелковников не ошибся, тем же цветом рядом было проставлено: "СЕЙЧАС ТАК". Внутри фигуры мерцал другой силуэт, светло-серый, штриховой, тоже безобразный, но все-таки человекоподобный, и рядом тем же цветом было написано "А НАДО ТАК". Еще ниже стояла нынешняя дата, время по московскому, высота полета, наружная температура, очень низкая, и - о, ужас! дата и, вероятно, время прибытия в Санкт-Петербург, отстоявшая от нынешней больше чем на неделю. Дириозавр собирался плестись в Питер со скоростью дилижанса, делая меньше ста километров в день. "ТИХИЙ ЧАС" - вспыхнула на экране новая надпись, и канцлер сквозь все ужасные догадки и грозное чувство голода провалился в сон. Во сне у него кружилась голова, он считал себя безнадежно заброшенной в межпланетное пространство пустой тарелкой из-под равиолей. Но сны его были меланхоличны и лишены даже самого слабого оттенка тревоги, - мадам Дириозавр вкатила ему с прочими лекарствами немалую дозу седативов.
      Сложная медицинская структура, которую вырастил дириозавр в своей сумке мановением крестцовой мысли, функционировала сама по себе, и Рампаль мог позволить головному мозгу заниматься чем приятно. Вообще все эти полеты вокруг земного шара, показательные кладки яиц, - кроме той, непроизвольной, что приключилась над южноамериканским стадионом, - все это оставляло монстру массу свободного времени. Русское правительство просило редко и о сущих мелочах, американское что-то вообще не выходило на связь, и ящер потихоньку набалтывал на диктофон давно задуманную книгу "Как я был разными вещами". Дириозавр за все время странствий ни разу не задумался, что связь с институтом Форбса он просто утратил, ибо дириозавры, как известно, не только существа сумчатые и вертикально взлетающие, но и абсолютно непьющие. Да и ничего так чтобы специально не едящие, ибо заряда плутония в хвостовой части должно хватить на триста лет беспосадочного полета. А отвечать за происшедшую метаморфозу Рампаль не был обязан, превратил его в летающее и непьющее чудовище мэтр Порфириос, который нынче стал почетным множественным гражданином республики Сальварсан, жил в свое удовольствие и сам с собой обменивался коллекционными записями художественного свиста, отдавая предпочтение вариациям на темы "Сиртаки" Теодоракиса и "Чардаша" Монти.
      А Шелковников периодически просыпался на кушетке, получал дозу лекарств внутримышечно и внутривенно, потом кушетка нагло изгибалась и во мгновение ока превращалась в велотренажер, на котором канцлер восседал, вяло перебирая ступнями. Если он делал это слишком уж вяло, то на жутком экране, где мерцали два контура, появлялись данные об уменьшающейся скорости передвижения к Петербургу, потом мадам Дириозавр замирала вовсе, и срок прибытия в Северную Пальмиру, она же самопровозглашенный Четвертый Рим, - вот еще! - отодвигался в неизвестность. Тогда голодающий канцлер все-таки упирался в педали, ну, и ямщик тоже, что называется, "трогал". Музыкой монстр пассажира не баловал, все крутил "Болеро" Равеля для собственного удовольствия, порой вставляя кое-какие мало известные произведения для флейты в исполнении своего однофамильца. Рампаль как раз описывал свои душераздирающие приключения на Вьетнамской войне, шлифовал стиль, уж в который раз передиктовывая историю со своим превращением в котел вареного риса, как вьетконговцы уже и соевый соус принесли, и куайцзы, то бишь палочки для еды приготовили, и собрались приступить к трапезе - и вот тогда, именно тогда, и только тогда... - здесь Рампаль с мастерством истинно детективного халтурщика, которого постыдился бы даже Евсей Бенц, обрывал главу и начинал новую, о том, как в это самое время "в совсем другом месте, под нежным осенним солнцем, озарявшим альпийские луга и скалистые кряжи..." - тут же соображал, что разглашает месторасположение Элберта, начинал сочинять какие-то несусветные горы, каких в США и в помине нет, соображал, что можно бы описать Большой Каньон, но там он как раз никогда не бывал; Рампаль приказывал своему огромному телу двигаться к каньону, посмотреть, как оно там на самом деле, но это он головным мозгом приказывал, а в крестцовом прочно сидела мысль о нуждах пациента-пассажира и России, эта страна с высоты вовсе не казалась ящеру такой уж плохой, тело не сворачивало никуда, оно плелось на нижней границе стратосферы, со скоростью вершок в минуту, дрейфуя к колыбели трех попыток реставрации истинного Дома Старших Романовых, тех попыток, что раньше по недоумию именовались революциями. Мысль о том, что какая-никакая, а колыбель, грела мадам Дириозавр ее огромное сердце.
      Шелковников не часто поглядывал на очертания предъявляемой ему серой фигуры, но на какой-то день, - ни часов, ни смен дня и ночи он не наблюдал, обнаружил, что фигура эта уже меньше отличается от черного контура. И он решился взмолиться. Произнеся про себя жаркую не то просительную, не то благодарственную молитву великому императору Павлу, из которого он незаметно сотворил себе кумира, канцлер вслух обратился к мадам Дириозавр с вопросом: далеко ли еще до Меньшой Столицы.
      - До столицы Ингерманландской губернии, - уточнила мадам. - Пока что мы приближаемся к столице Вышневолочекского уезда Тверской губернии, городу Вышний Волочек. В городе около семидесяти тысяч жителей... Сейчас, сейчас, Георгий Давыдович, эуфилин внутривенно, нитронг перорально... Бром? Нашатырь?..
      Шелковников уже потерял сознание, и мадам превратила его седло в кушетку. И зависла в воздухе, ожидая пробуждения пациента: хотя за три дня, показавшиеся пациенту тремя веками, он похудел на восемь килограммов, но ведь это была только одна пятая предписанного похудания. По невозможности в данный момент воспользоваться услугами обычного бюллетеня ван Леннепа, чтобы узнать, каковая будет дальнейшая судьба пациента, мадам Дириозавр связалась с Кейптауном, где ей, в порядке зарезервированной еще полгода назад предиктором дю Тойтом очереди, предоставили пять минут радиособеседования. Этот окопавшийся в гнезде расизма носитель старинной бурской фамилии, молодой и здоровый парень, вот уж который год не выходящий из собственного кабинета, давал консультации кому угодно, лишь бы платили; а своему правительству он был угоден светлым цветом кожи, хотя и не очень угоден славянистой харей. Словом, дю Тойт сообщил, что канцлеру ничего не грозит, раз уж мадам Дириозавр взялась за его лечение. Сердце мадам очень заметно дрогнуло, она задушевно предложила в любой момент вызывать ее на предмет того, чтобы с головой завалить яйцами "Инкату" или еще там кого, кто против правительства на рожон попрет, - и отключила связь. Потом мадам привела в боевую готовность шприцы и березовые веники, разбудила пациента и вовсю взялась за проведение терапии.
      Петербург, понятно, ожидал скорого прилета дириозавра, об этом и телевидение сообщило, и вражьи станции, да и самого тоже видели медленно-медленно плывущим от Москвы к северу. В другое время это весь город бы сильно взбудоражило, но не нынче. Дело было в событии, ошарашившем Северную Пальмиру тремя днями ранее. Неизвестный молодой человек отстоял длинную очередь в ломбарде на Верноподданном, бывшем Гражданском, проспекте, сдал старушке-оценщице редкостные часы с серебряной кукушкой. Покуда старушка прикидывала, серебряная кукушка или вовсе не серебряная, и сколько эта диковина в нынешних золотых деньгах может стоить, молодой человек выхватил из-за пазухи большой топор, сокрушил стойку ограждения и старушку зарубил; однако этого ему показалось мало, и он без видимой причины обратил остаток гнева на мирную очередь позади себя - зарубил в ней всех старушек, которые даже и не за деньгами многие сюда пришли, а накануне близкой весны просто зимние вещи на хранение сдать хотели. Число старушек-жертв было таково, что его не рисковали обнародовать, а в сплетнях называли заведомо неправдоподобное, столько в Питере и старушек-то никогда не было. Пользуясь полной безнаказанностью, молодой человек отворил люк строго засекреченного подземного хода, прорытого в те времена, когда город носил имя кокушкинского вождя, и скрылся в нем, да еще заминировал вход. Когда со дна сейфа в Смольном городской голова и губернатор светлейший князь Евстафий Илларионович Электросильный-Автов извлек план подземного хода, чтоб узнать, куда побежит преступник, было поздно. Уже весь город знал, что юноша с окровавленным топором выпрыгнул буквально из набережной против прославленного крейсера "Аврора", дико вращая топором и глазами, проник в рубку крейсера, снял его с вечного прикола, и тот, со скоростью, совсем несвойственной подобным старинным плавсредствам, вышел из Невы в Финский залив, миновал Кронштадт, а потом и Ревель, а дальше ушел в неизвестном направлении и нигде, никакими средствами более не обнаруживался. Для народа мало было утешения в том, что имел место угон "Авроры" липовой, подлинная давно нашла упокоение на дне Маркизовой лужи, - все только и твердили в Питере, что это не конец, и ломбард и крейсер подверглись нападению только "на пробу", а то ли еще потом будет!.. Говорили, что топор молодого человека поздней ночью мерцает над Пятью Углами и над Охтой, видели его на кону в казино "Дом искусств", на Невском проспекте, гуляющим в новых кроссовках совсем безнаказанно, и даже в руках у старшего мясника на Сытном рынке. Старушек спешно похоронили на строго засекреченном кладбище в Дудергофе, ломбард опечатали, на месте крейсера поставили плот, а на плоту укрепили транспарант: "Идет реставрация". Про реставрацию не только Петербург, но и вся Россия давно знала, что она, матушка, не только идет, но уж и вовсе пришла: предсказанные известной кришнаитской пророчицей Лингамсними сто дней ничего плохого императору не причинили, ни коросты, ни вшивости, ни сухости, - напротив, царя часто показывали по телевизору, говорил он мало, так он и вообще не трепло, он дело делает, он проклятые язвы искореняет. Словом, Петербург весь как один человек не работал, разве что на работу ходил, но и там, как и дома, ничем, кроме сплетен об убийце-угонщике, не пробавлялся. Имело место пикетирование дома-музея Достоевского, уж заодно и мемориальную доску с дома Набокова украли, но это никак судьбы крейсера и старушек не проясняло. В свете таких потрясений мало кого интересовал визит дириозавра и даже инспекционная поездка канцлера. Впрочем, князь Электросильный накануне прилета ящера, когда тот уже над Любанью проплывал, сообразил, что канцлер летит именно по его княжью душу, - и не поехал из Смольного домой ночевать. Однако спокойно проспал ночь на диване в кабинете, за день уж очень сплетни умотали.
      К утру дириозавр сделал сложный поворот к Петергофу, а потом направился в сторону Невы, явно метя куда-то к стрелке Васильевского, чтоб не предполагать худшего. Но город все равно этим не очень интересовался. Лишь когда к полудню ящер завис над Эрмитажем и стал очень неторопливо снижаться, немногие зеваки побрели на Миллионную. Смотреть они смотрели, а разговаривали все о той же сенсации со старушками, крейсером и самостоятельным топором.
      Похудевший на половину требуемого веса Шелковников был выпарен и вымыт, заодно и побрит. Мундир ему мадам Дириозавр выгладила и подштопала, - дырок от снятых по императорскому приказу орденов хватило на весь путь от Любани, еще и крюк пришлось из-за них делать, не поспевала мадам Дириозавр, а уж на что была мастерица. Шелковников был напичкан стимуляторами, заодно и покормлен: кофе без сахара, маца, салатик. Канцлер съел и выпил предложенное без малейшего аппетита, даже без интереса к поглощаемому. И уж подавно не пытался вылизать салатницу. Мадам Дириозавр еще раз проверила клиенту давление, пульс, энцефалограмму сняла, проверила отсутствие способностей к телепатии и наличие обычного коэффициента склочности. На Дворцовой стояли два черных ЗИПа: значит, встречали. Хвататься за Александровскую колонну ящер не рискнул; яйцеклад об ангела поцарапать можно, во-первых, стоит колонна без прикрепления к основанию, во-вторых, памятник государеву дедушке, в-третьих. Ящер переместил Шелковникова в лодочку яйцеклада и выложил на крышу переднего ЗИПа, потом поднялся на двести метров, да так и завис; в Петербурге в феврале темнеет рано, прожектора на дириозавра никто направлять не осмеливался - и монстр ушел в невидимость.
      Шелковников, хоть и не без труда, слез с крыши ЗИПа - сам. С непокрытой головой стоял перед ним князь Электросильный, морщинистый ветеран не то осады, не то блокады, и в руках его был большой каравай, на каравае полотенце, на полотенце - солонка. Шелковников, по древнерусскому обычаю, отломил корочку, посолил и... положил в карман. Есть ему не хотелось. Ему хотелось работать: в частности, выполнять государевы поручения - инспектировать, инспектировать! И наказывать виновных. И награждать проявивших служебное рвение. И чтоб не одни только головы летели, а и чепчики в воздух тоже! За неделю канцлер съел двадцать килограммов самого себя, и сил у него сейчас было - через край.
      Канцлер проигнорировал подобострастную руку князя, легко, без посторонней помощи, впрыгнул на переднее сиденье ЗИПа; скомандовал шоферу:
      - В Смольный!